Сказки скандинавских писателей

«РЕФАНУТ»[77]

Целой туче мальчишек дозволили подняться на борт шхуны «Надежда», пришвартованной у пристани в гавани, и забраться на ванты.

Был воскресный вечер. Матте-кочегар сидел, раскачиваясь, на якорной цепи, в носовой части верхней палубы. Он читал книгу псалмов, но тут отложил её в сторону, чтобы разглядеть хорошенько мальчишек. Матте был старый морской волк, просоленный матрос, знакомый со всеми ветрами и избороздивший все на свете моря. Веселого, шутливого нрава был он, этот старый Матте-кочегар, знавший множество историй о разных приключениях и умевший наврать при этом с три короба.

Матте бросил взгляд наверх и закричал:

— Эй, там, на вантах!

— Слышу! — ответил тот, кто осмелился забраться выше всех.

— Надейся на руки, а не на ноги, не то сверзишься вниз, как вороненок!

— Ну и пусть! — воскликнул сорвиголова.

Матте-кочегар пробормотал что-то о щенках, которые хотят быть котятами, и прикинулся, будто ему и дела нет до всей этой оравы. Но следил за ней бдительным оком, поскольку был вахтенным на борту. Немного погодя мальчишки устали лазать по вантам. Один из них отер пот со лба и заметил, что «Надежда» — большая шхуна. И взобраться на нок-рею — дело не шуточное.

— Ну да, — сказал Матте. — Ясное дело, ведь это часть пути по дороге на Луну. Верно, «Надежда» — шхуна не маленькая, но если б вы видели «Рефанут»!

— А это что еще за штука такая — «Рефанут»? Расскажи, Матте-кочегар.

— Ну, это знает каждый поваренок, который плавал на деревянной посудине в Копенгаген. Разве можно быть таким невеждой?

— Да нет, они никогда и слыхом не слыхали о таком во всех трех королевствах [78]. Пусть Матте им расскажет.

Матте взял совершенно свежую понюшку нюхательного табаку, пригладил бороду, прищурил глаза и начал рассказывать.

— Был кто-нибудь из вас в Торнео? [79]

— Нет, — отвечали мальчишки.

— Ну, да это все равно. Торнео — город, который находится так далеко на севере, что, когда там забрасывают вентерь, можно поймать им во время летнего солнцестояния солнце. А еще дальше на севере есть высокая гора; и называется она Аавасакса [80]. Люди едут целые сотни миль, чтобы поставить там часы по солнцу, ровнехонько в двенадцать ночи.

— Вот как! — удивились мальчишки.

— Много лет тому назад жил в Торнео богатый купец, которого звали господин Пер. И был он так богат, что высылал двадцать кораблей в море. А когда в Торнео прибыл король поглядеть полуночное Солнце, господин Пер соорудил посреди реки горницу с хрустальными стенами, чтобы король мог видеть, как плавают лососи.

Однако человеку всегда всего мало, и вот господин Пер, который был очень богат, задумал стать вдвое богаче. Он вбил себе в голову, что должен покрыть всю гору Аавасакса золотом, поскольку это такая замечательная гора. И пусть во всем мире знают: это сделал господин Пер. И вот послал он за одним знатным колдуном в Лапландию[81] и спросил его, где раздобыть столько золота, сколько ему потребуется. Колдун думал-думал семь лет, а потом сказал:

— Построй «Рефанут»!

— А что это такое? — спросил господин Пер, потому как был не умнее вас, салаг, хоть и был так богат.

— А вот что, — ответил колдун, — «Рефанут» — волшебный корабль, и равного ему во всем мире не найти. А вмещает он груза больше, чем сотня других кораблей, и меньше чем за три года перевезет домой столько золота, сколько камней во всей Лапландии.

— Ого! — воскликнули мальчишки.

— То же самое сказал и господин Пер. «Ого! — сказал он. — А где же мне взять столько леса и строителя для такого корабля?»

— А это уж мое дело;- ответил колдун. — Я построю корабль, а ты взамен отдашь мне в жены свою дочь юнг-фру [82] Солнечный Свет.

Господин Пер слегка задумался. Ведь колдуну было сто лет, а юнгфру Солнечный Свет не исполнилось и двадцати. Но, вспомнив про гору Аавасакса, покрытую золотом, он дал свое согласие, с условием, что свадьба состоится не раньше, чем «Рефанут» вернется из первого своего плавания.

И колдун начал строить корабль. В горах Косамо [83] на дальнем севере высятся сосны, которые ненамного моложе всемирного потопа. Туда-то и были посланы все лапландские колдуны — рубить деревья и перетаскивать их; медведей запрягали в сани, и они везли древесину к морскому берегу. Там построили корабельную верфь, такую громадную и высокую, словно горная гряда. На ней-то и строили «Рефанут».

Когда корабль спустили на воду, корма его находилась в Торнео, меж тем как форштевень маячил у города Васа. На корабле было три мачты, и, чтобы попасть с верхушки одной мачты на другую, вороне приходилось лететь целый день. В экипаж корабля набрали десять тысяч проворных матросов, и, если каждый съедал одну чаппе гороха и плошку каши в день, можно высчитать, сколько продовольствия — гороха и крупы — требовалось на год.

Мальчишки расхохотались и начали считать на пальцах.

— Но для такого огромного корабля трудно было подыскать дельного капитана, — продолжал Матте-кочегар. — Тогда во всех церквах объявили: тот, кто на расстоянии восемнадцати миль не сможет увидеть, сколько времени на ратушных часах в Торнео, и тот, кто не сможет перекричать в рупор шум десяти водопадов, пусть не утруждает себя и не добивается места капитана. Немало искателей явилось и с востока, и с запада, но ни один из них так и не смог выдержать испытание. Под конец явился невысокий малый из города Нодендаль [84], всего шести кварт [85] росту, лысый, кривоногий и тому подобное.

Человек этот поднялся на церковное крыльцо в Лиминго [86], в восемнадцати милях от Торнео, и посмотрел на север.

— Погодите-ка немного, — сказал он, — я не очень-то хорошо вижу, потому что между мной и башенными часами в двенадцати милях отсюда пролетает стая из шестидесяти восьми гусей — из них тридцать один белый, а тридцать семь — серых. Теперь они уже пролетели. Время сейчас: без двадцати одной минуты и сорока секунд десять.

Тотчас в Торнео был направлен курьер, чтобы все разузнать и выяснить, что ответ правильный. Невысокого малого отвели тогда к водопаду Эммэ близ Каянеборга [87], и он крикнул в Улеаборг [88], чтобы ему прислали оттуда самого большого лосося, какого только поймают в реке. От его крика задрожали берега, а люди, сидевшие в ста двадцати водопадных лодках, обернулись и спросили:

— Никак в Лапландии гроза?

Вот так невысокий малый из города Нодендаль сделался шкипером на корабле «Рефанут». И было решено, что корабль поплывет в Полинезию с грузом дегтя, лосося и варенья из костяники и привезет на родину кроме множества драгоценных пряностей также груз золотого песка.

Корабль «Рефанут» поднял паруса. Ну и скрежет, ну и грохот, ну и полыханье! Полет ветра приостановился, флаги хлестали тучи, обитатели моря, начиная с дельфина и кончая даже маленькой колюшкой, решили, что это гора свалилась в воду, и, охваченные ужасом, спасались бегством в подводных зарослях морской травы. Господин Пер с колдуном, стоя на берегу, потирали руки от удовольствия. Один думал про гору Аавасакса, другой про юнгфру Солнечный Свет. Юнгфру же выплакала свои голубые, как голубика, глазки, теперь уже красные, как малина, потому что она непрерывно думала о колдуне. Она знала, что он заколдовал корабль и теперь ни одна из стихий — ни воздух, ни огонь, ни вода — не может причинить ему ни малейшего вреда. Корабль наверняка вернется обратно, и тогда ей, несчастной юнгфру, придется стать женой колдуна.

Да, колдун был страшно хитер и очень искушен во всяком колдовстве; он был очень уверен в себе, раз ни воздух, ни огонь, ни вода не в силах причинить никакого вреда кораблю. Но он позабыл четвертый элемент природы, четвертую стихию — землю. Как ни умен был колдун, ему никогда не доводилось плавать в море.

А что толку умничать на берегу, если ты ни разу в жизни не отведал соленой морской воды? Разве не так, мальчишки? Глупо быть таким «сухопутным моряком»!

— Очень глупо, — отвечали мальчишки.

«Порассуждаем, — подумал колдун. — Этот корабль поплывет по воде, ему могут угрожать бури, огонь, волны, но ведь он никогда не окажется на твердой земле». Вот так по-дурацки мыслят тут, на берегу.

— Ну а что дальше? — спросили мальчишки, пока Матте-кочегар доставал свежую понюшку табаку.

— Уже с самого начала все шло наперекосяк. Дул добрый северный ветер, матросы на кормовой части палубы видели, как жены машут им носовыми платками на пристани в Торнео, меж тем как форштевень корабля плыл уже в проливе Кваркен. Но там было мелководье и киль корабля «Рефанут» уже царапал дно. Капитан тотчас приказал выбросить часть корабельного балласта; за борт вышвырнули столько земли и столько камней, что там возник большой и красивый архипелаг, множество шхер, которые и поныне называются Миккелевы острова. Вы были там?

— Никогда в жизни, Матте!

— Ну, да это ничего. И поскольку в спешке вместе с балластом выбросили за борт почти сотню тысяч банок варенья из костяники, еще сегодня можно собирать прекраснейшую костянику именно на Миккелевых островах.

— Ого! — удивились мальчишки.

«Рефанут» с огромным трудом выбрался из пролива Кваркен и попал в более глубокие воды Балтийского моря. После бури море было неспокойно. Кок как раз был в камбузе и поджаривал крупу, когда громадная волна выплеснулась на палубу, притащив с собой голландский бриг, который тотчас швырнуло прямо в гигантский котел.

— Подумать только! — вскричал кок. — Гляньте на этих глупых аландских мальчишек[89], которые понастроили лодок из гороховых стручков возле берега и кидают их сюда — испортить нашу кашу.

Теперь предстояло повернуть в Балтийское море, чтобы выплыть через проливы Эресунн и Каттегат. Когда форштевень был уже в Эресунне, меж тем как корма находилась еще далеко в Балтийском море, капитан громко закричал от радости:

— Эй! Ура!

Команда кричала точно так же, и, пока все орали и приветствовали, корабль ударился обо что-то и застрял прочно, словно его крепко-накрепко приколотили гвоздями.

И никакого чуда в том не было, потому что, если присмотреться повнимательнее, корабль «Рефанут» был куда шире Эресунна. И вот теперь он крепко засел между Зеландией[90] и Сконе[91], точь-в-точь как поросенок, голова которого застряла между двумя перекладинами забора и который не может вытащить её оттуда.

— Хо! — заржали мальчишки.

— Да, вот так застрял и «Рефанут». От страшного толчка капитан и вся команда попадали ничком. Крики «ура» смолкли. Вместо этого все стали пытаться снять корабль с мели. Ветер толкал его, волны толкали его, но «Рефанут» прочно застрял между Сконе и Зеландией. И тогда капитан и команда, без устали, хотя и тщетно, надрывавшиеся целых три дня и три ночи, решили подняться на берег и отдохнуть. Но, вероятно, выйдя на берег, они решили не возвращаться снова на борт корабля.

Шесть недель стоял «Рефанут» в своей мышеловке, а шведы и датчане все время подплывали к кораблю, чтобы разглядеть это чудо. Но по истечении шести недель к королю Дании стали поступать серьезные жалобы: «Господин король, помоги нам избавиться от этого ужасного корабля «Рефанут». Он запирает наглухо весь пролив, и ни одно судно не может ни выйти, ни войти. В Каттегате шестьсот кораблей ждут, когда можно будет войти в Балтийское море, а в Балтийском море семьсот кораблей ждут, когда можно будет покинуть его. В Швеции, Финляндии, России и Северной Германии ощущается недостаток в соли и кофе, а когда народу не хватает соли и кофе, он начинает бунтовать, так что вскоре можно ожидать большой и страшной войны».

Король ответил: «Подождем немного, ветер и волны разобьют, верно, корабль в щепки».

Но ведь ветер и волны были заговорены колдуном. Им не дозволялось причинить кораблю ни малейшего вреда. Со всех сторон посыпались новые жалобы: «Господин король, «Рефанут» мешает стоку в Балтийском море. Многие крупные реки впадают в это море, а когда лишние воды не уходят, начинаются ужасающие наводнения». Но король по-прежнему велел ждать.

Так как король был между прочим великий нюхальщик табака, то однажды ему захотелось взять себе понюшку, но табакерка его оказалась пустой.

Доставьте мне западно-индийский табак, — приказал король.

— Это невозможно, — ответил главный гофмейстер двора. — Семь кораблей, груженных табаком, ожидают в Каттегате, но выйти в море не могут.

Тут датский король рассердился:

— Пошлите туда десять линейных кораблей и двадцать фрегатов и велите им разрядить пушки в «Рефанут».

Сказано — сделано! Все, приготовившись к ужасному грохоту, заткнули уши ватой.

— Раз! — скомандовал король. — Раз, два, три!

Но не раздалось ни единого выстрела.

— Что такое, черт побери? — спросил король. — Разве вы не слышали мою команду? Внимание! Раз, два, три!

Ни звука в ответ. Было так тихо, что слышно было, как пищит комар.

— Виною, видно, порох! — вскричали все в один голос.

— Порох-то в порядке, — рассердился главный пушкарь. — Беда в том, что пушки заржавели. Давайте заложим гору пороха в трюм корабля и взорвем его остов на щепки.

Тут же собрали весь порох, который только отыскался в половине Европы, и заложили его, словно высокую черную гору, в трюм корабля. Затем объявили, что все люди должны удалиться на шесть миль отсюда, чтобы не взлететь на воздух. Доставили самого ловкого в мире вора и посулили ему помилование при условии, что он подожжет порох серным фитилем длиною в семь саженей. Все ожидали, что море расколется от ужасающего грохота. Самый ловкий в мире вор поджег фитиль, а сам прыгнул в море и поплыл к берегу. В бинокли было видно, как горит и горит фитиль. Наконец огонек добрался до горы пороха, и…

— Что? — вне себя от любопытства спросили мальчишки.

— Да, можно сказать, ровно ничего, никакого взрыва. Фитиль угас в самом порохе.

— О-ох!

Да, с горой пороха получилось точь-в-точь то же самое, что и с канонадой. А уж кто был рад-радехонек, так это самый ловкий в мире вор. Король же прямо позеленел от злости; он велел позвать главного пушкаря и спросил его, почему он купил порох, который не взрывается. Бедный главный пушкарь поклялся своей боровой, что порох самого что ни на есть высшего сорта и он тотчас это докажет.

Он велел перевезти гору пороха на берег, забрался по колени в самую середину черной пороховой кучи и сунул — только ради пробы — горящую спичку в порох. Бум-м-м-м! Из горы пороха сверкнула молния, воздух потряс чудовищный взрыв, громадные клубы дыма поднялись над всей Данией, и людям показалось, что земля вот-вот расколется на части. От главного пушкаря не осталось ровно ничего.

Тут к королю подошел старый матрос…

— Это был ты, Матте! — закричали мальчишки.

— Я не утверждаю, что то был именно я, но то был разумный моряк, чуть туговатый на левое ухо из-за страшного взрыва.

— Что толку шуметь! — сказал моряк. — Даже ребенку ясно, что корабль заговорен от огня, воздуха и воды. Попробуем, может, железо одолеет это морское чудовище. Разрушим его и построим из древесины непобедимый флот. Думаю, десять тысяч плотников могли бы справиться с этой работой до следующей весны.

— А тем временем во всех странах на берегах Балтийского моря начнутся мятежи, — возразил военный министр.

— А тем временем в Балтийском море начнется наводнение, и мы все пойдем ко дну, — заметил адмирал, министр морского флота.

— А тем временем семь кораблей, груженных табаком, тщетно ждут к Каттегате, — сказал обер-гофмейстер двора.

— Нет, так дело не пойдет, это мешает благоденствию государства, — заявил удрученный король. — Пойдем спать! Утро вечера мудренее!

Заснули они, а пока они спали, произошло нечто удивительное. Этакий плутишка, ползучка, крошечный червячок, которого никто и знать не знал, поднялся из морской пены и за одну ночь разгрыз весь огромный корабль «Рефанут» дотла. Далеко-далеко вокруг море было покрыто древесной мукой, а когда король с придворными пробудились, от громадного корабля остался всего лишь небольшой остаток камбуза. Но и из этого остатка удалось построить потом трехмачтовое судно.

Пролив был свободен, соль и кофе можно было беспрепятственно возить, и все были очень довольны. Трудно даже описать, как все радовались, когда король снова мог взять в руки честную понюшку табаку. Город был иллюминирован, на всех табачных лавках развевались флаги, и все придворные в честь такого дня нарядились во фраки табачного цвета.

Господин Пер вместе с колдуном долго и тщетно ждали какой-либо весточки с корабля и утешались только тем, что до Полинезии такой дальний путь. Однажды ночью господину Перу приснилось, что гора Аавасакса от подножия до вершины покрыта золотом, и он поспешил позвать к себе колдуна.

— То-то и то-то мне приснилось, — сказал он, — это означает, что «Рефанут» нынче же вернется домой, доверху нагруженный золотым песком. Зови сюда весь город, колдун! Отпразднуем пышную свадьбу.

Колдун пригласил на свадьбу не только весь город, но и всех лапландских троллей. И один из них, семиглазый, был послан на самую высокую башню, чтобы дать знак, когда «Рефанут» покажется далеко-далеко в Балтийском море. А юнгфру Солнечный Свет выплакала все свои глазки, и они стали совсем багровыми, словно заход солнца, предвещающий бурю.

Все было готово, тролль на башне подал знак, и все заторопились вниз, на пристань, с венками и флагами. Но вместо корабля «Рефанут» на горизонте показался лишь нищенский, жалкий челнок с мочалкой вместо паруса; в нем сидел изголодавшийся человек в лохмотьях. То был капитан корабля «Рефанут», единственный, кто вернулся домой, чтобы рассказать о его судьбе.

Да что тут скажешь? Большинство людей говорили: они, мол, давным-давно обо всем догадались. И снова отправились домой с венками и флагами.

Лицо колдуна стало лиловым от досады, и он тут же, не сходя с места, лопнул. Господин Пер так обеднел, что вынужден был просить милостыню. Однако же гору Аавасакса, независимо от него, каждое лето золотило полуночное солнце. Глазки юнгфру Солнечный Свет, совершенно ясно, снова заблестели. Она вышла замуж за сына бургомистра по имени Лунный Свет, жили они в ладу и взяли господина Пера к себе.

— Это всё правда, Матте? — спросил младший из мальчиков.

— Пусть поклянется в этом тот, кому охота, — заметил Матте-кочегар. — Однако ручаюсь, что история эта столь же правдива, как и многие другие морские истории. А их-то я могу порассказать тьму-тьмущую.

ПРИНЦЕССА ЛИНДАГУЛЬ

Жил-был некогда в Персии король, а звали его Шах Надир. Был он несметно богат и властвовал над множеством прекрасных стран и миллионами людей Высокие залы его дворцов полнились золотом и драгоценными камнями, а корабли его бороздили все моря на свете. Когда он появлялся в своей столице, Исфахане, его окружали телохранители в серебряных доспехах, а пятьдесят тысяч всадников на великолепнейших конях с золотыми уздечками и седлами, блиставшими драгоценными камнями, всегда были готовы по малейшему его знаку ринуться вперед — завоевывать мир.

Однако же могущественный Шах Надир не мечтал больше о войнах и завоеваниях. Он одержал в своей жизни немало побед, но теперь стал стар и немощен и редко покидал мягкие пурпурные диваны королевского дворца. И лишь порой, когда благодатная прохлада струилась вниз с гор, он садился в разукрашенный золотом паланкин, который несли восемь чернокожих рабов, одетых в шитое серебром платье, и велел нести себя — на смотр войск или на единоборство зверей.

У Шах Надира было, как это принято на Востоке, множество жен, а также множество сыновей. Однако от сыновей ему было мало радости: неблагодарные, тщеславные, они посягали на жизнь и корону отца. Потому-то он и отсылал их прочь от двора в отдаленнейшие провинции, которыми они правили как наместники. А дома с Шах Надиром жила лишь его единственная, дорогая ему дочь, принцесса Линдагуль, которую он любил превыше всего на свете.

Такого имени, как Линдагуль, никогда прежде в Персии и не слыхали. Но дело в том, что мать принцессы была родом с далекого Севера. В молодости она попала в плен к африканскому пирату и в конце концов, благодаря несравненной красоте, была продана персидскому шаху. Он возвысил её, сделав своей супругой, и любил гораздо больше всех остальных жен. Прекрасная шахиня, которая уже умерла, назвала свою единственную дочь Линдагуль, что значит «Липа золотая».

Этим именем шахиня хотела сказать, что принцесса так же чиста и прекрасна, как солнце, чьи золотые лучи играют весной среди листвы чудесных лип Севера.

Принцесса Линдагуль унаследовала царственную осанку отца, а фигуру и черты лица — матери-северянки. Сердце её было благородно и нежно. И потому во всем обширном государстве Шах Надира не было никого, кто бы не любил её.

Старый шах хорошо знал об этом, и его гордое сердце смягчалось всякий раз, когда он смотрел на свое дитя. Одно её слово могло смирить его жесточайший гнев, и не было на свете ни одного её желания, в котором бы он мог ей отказать. Не отказывал он ей и тогда, когда она просила за какого-нибудь несчастного узника. Он самозабвенно любил дочь, и была она ему дороже всех его подданных. Да, пожалуй, он любил её гораздо больше, чем Аллаха, своего бога. И это обожествление дочери навлекло на него гнев Аллаха.

Никому не жилось так прекрасно и вольготно, как принцессе Линдагуль. Через окошко со стеклами из горного хрусталя солнечные лучи проникали в её мраморный дворец. Там она покоилась по ночам на мягких шелковых подушках, а когда наступало утро, служанки провожали её в чудесный бассейн из слоновой кости и перламутра. Днем она шила шелком и золотом, играла на цитре или гуляла в саду под пальмами, слушала пение птиц или же резвилась, как дитя, среди бабочек и роз.

Ведь принцессе Линдагуль было всего лишь двенадцать лет. Однако же двенадцать лет на Востоке — все равно, что шестнадцать на Севере.

Не очень-то хорошо жить в роскоши и видеть, как все твои желания исполняются по малейшему мановению руки. Многих начинают одолевать при этом гордость и прихоти. Принцесса Линдагуль была не из таких. Но мало-помалу и ей стало скучно. Она не знала, почему так случилось, но полет бабочек, аромат цветов и звуки цитры больше не веселили её; она с удивлением стала замечать, что частенько ей хочется плакать. Отчего это происходило, ни она, ни её служанки понять не могли.

Наконец ей показалось, что она уразумела, почему она больше не может радоваться; должно быть, потому, что чувствовала себя пленницей в собственном дворце. Она желала хотя бы раз порадоваться людской толчее в большом городе Исфахане. И потому-то однажды, когда отец снова навестил её, она попросила его позволить ей увидеть великое единоборство зверей, которое должно было происходить в день рождения шаха.

А так как Шах Надир ни в чем не мог отказать дочери, он согласился исполнить её желание, хотя принцесса в первый раз почувствовала, что делает он это крайне неохотно.

Шах Надир был могущественным повелителем, грозой половины Азии, а у подобных властителей всегда много врагов. Один из них был Бум-Бали, король великанов из Турана[92], дикой страны гор и пустынь к северу от Персии.

Этот Бум-Бали во время своих разбойных набегов на дальнем Севере захватил в плен лапландского колдуна по имени Хирму. Тот мог обернуться любым зверем, а потом снова обрести свой прежний облик.

И вот когда Бум-Бали узнал, что в Исфахане будет великое единоборство зверей, он призвал к себе Хирму и спросил:

— Презренный пес, хочешь жить?

Хирму ответил:

— Господин, да не умалится никогда твоя тень! Тебе ведомо, что верный твой пес хочет жить!

— В первый день месяца Мухаррем[93], - сказал Бум-Бали, — будет великое единоборство зверей в Исфахане. Прими обличье тигра и укради для меня принцессу Линдагуль, гордость шаха и всей Персии.

— Твой верный пес исполнит повеление своего господина, — поклонился лапландский колдун.

И вот в Туран прибыл персидский охотник на зверей, выловил всех хищников, каких только смог, и отвез их в клетках в Исфахан.

Настал первый день месяца Мухаррем, и все приготовления к празднику в столице Персии подошли к концу. Самых свирепых зверей из Индии, Аравии, Турана и даже из пустыни Сахары держали наготове в боковых помещениях рядом с большой круглой ареной, вокруг которой более шести тысяч зрителей заняли свои места на галереях. Ради Их безопасности между галереями и местом единоборства возвели могучую железную решетку.

Рано утром весь город пришел в движение. Принцесса Линдагуль радовалась словно дитя тому, что вылетит, как птичка из клетки, что увидит столь увлекательное зрелище, а в роли актеров — диких зверей со всего света.

Зрители собрались, затем прибыл и шах в сопровождении блистательной свиты телохранителей и дочери, дивно прекрасной принцессы Линдагуль. Она ехала верхом, под чадрой, как принято на Востоке, в сопровождении своих служанок, на прелестнейшей маленькой зебре, пыжившейся от гордости, что несет на себе такую ношу.

И хотя люди не могли видеть лица принцессы, все знали, благодаря молве, как она прекрасна и добра. Все знали, что своими мольбами она не раз спасала жизнь несчастных узников и что каждый день посылала она своих служанок с целебными снадобьями и хлебом к беднякам Исфахана. И когда теперь она впервые показалась народу, её встретил ликующий хор тысяч голосов.

Быть может, принцесса и покраснела, но никто этого не видел. Она села рядом с отцом на вышитые пурпурные подушки, лежавшие на драгоценном ковре королевского балкона. И единоборство зверей началось.

Множество разных зверей уже сразились друг с другом, когда на арену вывели большого индийского слона; на спине у него была небольшая башенка с четырьмя стрелками из лука.

Противником слона был королевский тигр, необычайно огромный и красивый, нареченный в честь князя тьмы Ариманом [94]. Чтобы раздразнить его, стрелки посылали из лука стрелу за стрелой. Тигр сидел, весь съежившись, сверкая глазами и махая хвостом. Казалось, он принял решение не вступать в единоборство. Но вот стрела задела его морду. Послышался страшный рев. Некоторое время Ариман хлестал песок хвостом, потом одним гигантским прыжком кинулся на хобот слона. Тот в свою очередь взвыл от боли и, обмотав хоботом тигра, поднял его и с такой силой швырнул оземь, что, казалось, сокрушил его насмерть. Однако же это было не так. Через минуту Ариман поднялся, взлетел на спину слона и глубоко вонзил зубы в его шею. Вне себя от боли, слон пытался избавиться от врага, но напрасно. Силы его убывали, он медленно опустился на землю, башня была уничтожена, а стрелки из лука бежали.

После того как Ариман немного отдохнул, на арену вывели огромного льва, нареченного в честь князя света Ормуздом [95]. Зверям хотели бросить живого ягненка, но это было не для глаз принцессы Линдагуль, которая и так уже вдоволь насмотрелась на кровавое зрелище. Она махнула рукой: дрожащий маленький ягненок был спасен, а вместо него хищникам кинули дохлую собаку. Голодный лев тотчас ринулся на добычу. Тигр был сыт, потому что напился слоновьей крови, но, завистливый по природе, он также бросился вперед. Со страшной силой схватились между собой Ормузд и Ариман, князь света и князь тьмы.

Вся окрестность повторяла эхом их мерзкое рычание, песок вихрился, терзаемый их лапами, и окрашивался их кровью. Долгое время исход битвы был неясен, но наконец лев подмял под себя тигра и разорвал его грудь. Ариман был мертв. Ормузда с триумфом повели с арены.

Представление было окончено, и многие зрители спустились с галерей, чтобы осмотреть мертвых хищников. Принцессой Линдагуль также овладело любопытство: ведь до этого ей доводилось видеть лишь цветы да певчих птиц.

В сопровождении служанок и стражи она, как и все, спустилась вниз, и рабы расстелили у её ног шитые золотом ковры, чтобы она не испачкала туфельки об окровавленный песок.

Чего ей было бояться? Всех хищников, которые еще оставались в живых, заперли в надежные клетки, а самый свирепый из них, огромный тигр Ариман, лежал мертвым на песке. Принцесса подошла к мертвому Ариману и, восхищенная красотой тигра, решила просить отца отдать ей во дворец эту великолепную тигровую шкуру.

И тут внезапно «мертвый» тигр поднялся на задние лапы, прыгнул, ринулся на принцессу, схватил её своими страшными зубами и помчался прочь.

Крик ужаса вырвался из груди тысяч зрителей, но ни у кого не хватило смелости выхватить из страшной пасти тигра его добычу. Только молодой, доблестный принц Абдерраман преградил дорогу хищнику, схватился за его окровавленную грудь и стал биться с ним. Несчастный принц: тигр откусил его правую руку, и, прежде чем подоспела помощь, принц, истекая кровью, уже лежал на песке. А тигр, перепрыгнув через барьер, исчез с принцессой Линдагуль в зубах.

Велико было горе старого Шах Надира, велико было горе Исфахана, да и всей Персии. Пять тысяч всадников на конях с золотыми уздечками тотчас поспешили на поиски принцессы. Они обыскали каждое ущелье в Туране, где поймали свирепого тигра, но все напрасно. А когда всадники объехали не только Туран, но и половину Азии, вся рать вынуждена была вернуться в Исфахан с печальной вестью о том, что никаких следов принцессы не найдено.

Шах Надир рвал на себе седые волосы и проклинал свой день рождения, который стоил ему самого дорогого на свете. Он повелел всем подданным надеть траур, а во всех мечетях служить молебны о том, чтобы наконец нашлась принцесса Линдагуль.

Он велел также возвестить, что тому, кто вернет его дочь, он отдаст её в супруги и всю Персию в придачу.

Надежда на столь высокую награду прельстила многих князей и заставила их отправиться на поиски исчезнувшей дочери шаха. Но рано или поздно все вернулись назад, так и не найдя её; все, кроме одного. И этот один был принц Абдерраман. Он дал священную клятву искать принцессу целых пятнадцать лет — найти её или умереть.

Похить принцессу настоящий тигр Ариман, наша сказка на этом бы и кончилась. Ведь для королевского тигра нет на свете ничего святого, даже если это самая прелестная в мире принцесса. Но на сей раз все было иначе. Колдун Хирму воспользовался сражением зверей, чтобы исполнить повеление великана Бум-Бали в свою пользу. Такое сокровище, как принцесса, он хотел сохранить для себя. И вместо того чтобы подарить пленницу Бум-Бали в Туране, он быстрыми прыжками помчался с ней к себе домой, в далекую Лапландию.

В Лапландии стояла в то время мглистая осень. Старая лапландка Пимпедора варила в чуме кашу в котле над очагом, меж тем как её сын Пимпепантури в ожидании еды разглядывал свои оленьей кожи пьексы. Пимпепантури был мальчик добросердечный и скромный, но чуточку недалекий и, вдобавок, совсем не чуточку ленивый. Хирму очень хотел выучить его на колдуна, но из этого так ничего и не получилось. Пимпепантури больше любил есть и спать, нежели учиться чему-нибудь полезному…

Вдруг старая лапландка повернулась к сыну и спросила:

— Ты ничего не слышишь?

— Я слышу, как трещит огонь, а каша кипит и булькает в котле, — зевнув, ответил Пимпепантури.

— А разве ты не слышишь, как словно кто-то рычит вдалеке?

— Верно, — согласился Пимпепантури. — Это волк, который тащит одного из наших оленей.

— Нет, — возразила старая лапландка. — Это возвращается домой отец. Его не было целых четыре зимы. Я слышу, как он рычит, будто дикий зверь. Должно быть, он очень торопится домой.

И в этот миг появился в обличье тигра Хирму с принцессой Линдагуль в зубах. Он положил её на покрытый мхом пол чума и, приняв свой прежний облик, воскликнул:

— Жена, нет ли чего поесть? Я прибежал издалека.

Старая лапландка от испуга чуть не свалилась в котел. Но она знала своего старика и пообещала ему вкусную еду, если он расскажет, где был все эти четыре зимы и что это за красавица кукла, которую он притащил с собой.

— Долго рассказывать, — отрезал колдун, — позаботься о нашей красавице кукле и дай ей теплого оленьего молока, чтобы она ожила и пришла бы в себя. Она знатная фрёкен [96] из Персии, она принесет нам счастье.

Но принцесса Линдагуль вовсе не умерла. Она не была даже ранена, но потеряла сознание от страха.

Когда же принцесса очнулась, она лежала в своем наряде из серебристой ткани на оленьей шкуре, разостланной на покрытой мхом земле в лапландском чуме. Было темно и холодно; отсветы огня падали на тесные стены и старушку, поившую её оленьим молоком. Принцесса подумала, что попала в подземные чертоги мертвых, и заплакала оттого, что она, такая молодая, отлучена от солнца Персии и благодатных садов роз Исфахана.

Колдун меж тем стал раздумывать, как овладеть сокровищами Персии.

— Не плачь, прекрасная принцесса, — сказал он. — Ты не умерла, тебя просто похитил свирепый тигр, а мой доблестный сын, рыцарь Морус Пандорус, спас тебя. Мы станем твоими рабами и будем служить тебе с величайшим усердием до тех пор, пока не сможем увезти тебя обратно в Персию.

— Что это ты врешь, старик, — сказала колдуну на своем языке честная лапландка.

— Моя жена говорит, — продолжал Хирму, — что, если ты захочешь взять в мужья нашего сына, доблестного и прекрасного рыцаря Моруса Пандоруса в супруги, мы тотчас же отвезем тебя обратно в Персию.

Пимпепантури не понимал по-персидски. Он страшно удивился, когда отец толкнул его к принцессе и нагнул его неуклюжую спину так, что это должно было изображать поклон.

Линдагуль не была бы принцессой и дочерью гордого Шах Надира, не оскорбись она подобной дерзостью.

Она посмотрела на колдуна, посмотрела на его неотесанного сына такими глазами! Нет, она не посмотрела, она сверкнула глазами — ведь в Персии умеют сверкать глазами, — да так, что оба они, и отец, и сын, испугались насмерть.

— Нет, так не годится! — сказал колдун — Сперва надо её укротить!

И он запер принцессу в маленький чулан в чуме, пообещав ей половинку оленьего сыра и ковшик воды из талого снега. День прошел в кромешной тьме, и лишь северное сияние светило в щелку чума.

Линдагуль плакала. Да, она плакала так, как только плачешь, когда тебе двенадцать лет и ты — персидская принцесса, которая жила раньше в розовых садах и мраморном дворце, а потом вдруг одна-одинешенька очутилась, голодная и холодная, в зимней Лапландии. Наконец принцесса заснула. И тогда рядом с ней оказался добрый Нукку Матти, властелин прекрасных снов. Тот, кого шведы называют Йон Блунд, а датчане и норвежцы — Оле Лукойе, что означает Оле — Закрой Глазки. Уж не знаю, как называют его в Персии… Нукку Матти взял принцессу в свои объятия и перенес на Фьедерхольм, Острова-Пушинки, где веселые сны порхали вокруг принцессы. Так проходили недели и месяцы, ночь за ночью в царстве снов. Линдагуль была терпелива и больше не плакала. Сны предсказали ей: «Жди, скоро явится твой избавитель».

Но кто освободит её? Кто найдет дорогу туда, где далеко вокруг в снегах нет никакой дороги? Правда, старая лапландка подумывала о том, чтобы освободить Линдагуль, но не смела сделать это из-за своего старика. Пимпепантури тоже подумывал было освободить её, но для этого он был слишком ленив.

Так прошла зима, начало светить солнце, снег таял, плясали комары. И тогда колдун подумал: «Теперь она укрощена!» Он пошел к ней и спросил, хочет ли она обратно в Персию. Ей нужно было только взять его сына в супруги, и тотчас оленья упряжка умчит её на юг.

Линдагуль подумала о юном принце Абдеррамане, который некогда пролил за неё кровь на песке Исфахана. Прикрыв лицо, она не ответила ни слова.

Ну и разгневался же колдун! Он запер Линдагуль в глубокой пещере в горах, а потом и говорит ей:

— Морошка уже созрела. Теперь тебе придется считать каждый день, если ты не пожелаешь ответить мне «да». Сегодня ты получишь тридцать ягод на еду и тридцать капель росы для питья. С каждым днем ты будешь получать на одну ягоду морошки и на одну каплю росы меньше. А как минет тридцать дней, я спрошу тебя, что ты надумала.

Так Линдагуль и в самом деле просидела тридцать дней взаперти в пещере. Теперь в пустынной Лапландии было светло днем и ночью, но в пещере — всегда темно. Ягод морошки и капель росы с каждым днем становилось все меньше и меньше, но щечки Линдагуль не поблекли, и она по-прежнему оставалась спокойна и терпелива. Ведь все, в чем она терпела нужду днём, Нукку Матти и чудесные сны возмещали ей по ночам. Линдагуль думала о принце Абдеррамане, пела восточные песни и радовалась, когда эхо повторяло их на горных склонах.

На тридцатый день к ней явился колдун с последней ягодой морошки и последней каплей росы, завернутыми в листочек лапландской карликовой березки, и спросил:

— Ну, ты надумала?

Линдагуль снова прикрыла лицо, но не ответила ни слова.

— Даю тебе еще один день сроку на раздумье, — сказал колдун, — а сейчас у тебя появится многочисленное общество.

С этими словами он отворил пещеру, и словно живое облако ринулось в дверь. То была целая туча голодных лапландских комаров, тысячи тысяч комаров. Они летели до тех пор, пока не заполонили всю пещеру.

— Желаю тебе много радости с твоими новыми знакомыми, — пожелал ей злой колдун и запер дверь.

Линдагуль не поняла, что он имеет в виду. Она не знала ни лапландских комаров, ни персидских тропических жуков. В прежние времена служанка целый день стояла рядом с ней, отгоняя воздушных чудовищ. И сны пощадили её, так и не дав понять, что такое человеческая злоба. Они тотчас окутали её плотной пеленой тончайшего тканья, сквозь которую не могли проникнуть комары. Изо всех сил кусали они твердый гранит скалы, но сочли его слишком скудным и, подобные серой паутине, расположились наконец лагерем на стенах пещеры.

В полдень тихонько отворилась дверь, и в пещеру вошла старая лапландка Пимпедора с кувшином в руке, а следом за ней Пимпепантури.

— Бедное дитя, — сказала кроткая старушка, — мне жалко тебя, но я не смею выпустить тебя отсюда, потому что мой старик превратит меня тогда в пеструшку. Вот тебе кувшин со смоляным маслом. Смажь свое тело — это лучшее средство от комаров. Тогда они тебя не съедят.

— А это тебе копченый олений окорок, чтобы ты не умерла с голоду, — добавил Пимпепантури. — Я отгрыз от него кусочек, уж очень проголодался по дороге, но на кости есть еще мясо. Я украл ключ от пещеры, пока отец спал, но я не смею выпустить тебя, потому что он превратит меня тогда в миску с простоквашей. И тебе вовсе не надо брать меня в мужья. Бьюсь об заклад, что ты и настоящего пальта [97] состряпать не сумеешь.

— Нет, этого я, конечно, не сумею, — ответила принцесса Линдагуль и поблагодарила мать и сына за их доброту. Но тут же растолковала им, что не хочет есть и что комары её не кусают.

— Ну возьми все же смоляное масло, на всякий случай, — сказала старая лапландка.

— Да, возьми всё же и олений окорок, — попросил Пимпепантури.

— Большое спасибо, — поблагодарила Линдагуль.

И тут дверь за ними закрылась. Ночь миновала, а утром пришел колдун, ожидавший найти свою пленницу такой покорной, какой только становятся, когда тебя до полусмерти заедают комары. Но, когда он увидел, что Линдагуль так же цветет, как и прежде, и что она снова прикрывает свое лицо, он страшно разгневался.

— Выходи! — приказал он.

Линдагуль вышла на свет ясного дня, нежная и легкая, как эльфа.

— Теперь слушай, что я надумал, — продолжал колдун. — Ты станешь цветком вереска на Лапландской вересковой пустоши и проживешь столько, сколько живет вереск. Погляди на солнце, оно стоит низко над окоемом. Через две недели и один день наступят первые полярные холода, когда все цветы вереска умирают! И накануне этого дня я в последний раз спрошу, что ты надумала.

Тут он замолчал, словно уже ждал желанного ответа. Но когда Линдагуль снова молча прикрыла свое лицо, он голосом, дрожащим от гнева, воскликнул:

— Adama donai marrabataёsan!

На языке природы это означает:

— Человеческая жизнь, прими обличье цветка вереска!

Колдун научился этому заклинанию однажды осенним вечером, когда южный ветер из африканских пустынь улегся на отдых в горах Лапландии. Ветер знает все слова, поскольку все слова бросают на ветер.

Только колдун вымолвил эти ужасные слова, как Линдагуль показалось, будто все цветы на пустоши выросли, превратились в деревья и прикрыли её своей тенью. На самом же деле это она опустилась в землю. Миг, и вот уже никто не мог бы узнать её среди тысячи тысяч цветов вереска, которые жили и умирали на вересковой пустоши Лапландии.

— Через две недели, в этот самый день! — пробормотал колдун.

Меж тем как все это происходило на севере, принц Абдерраман блуждал по свету. Не было такой горы в Азии, такой пустыни в Африке, селения или города в южной и средней Европе, которые бы он не обыскал, — но все напрасно. Глубоко скорбя, возвращался принц обратно в Персию, а его верный пес Валледивау бежал за ним следом. И вот однажды случилось так, что пес загнал в камыши утку-крякву, поймал её и принес живой своему господину. Принц хотел убить утку, но она закрякала:

— Подари мне жизнь, а я что-то скажу тебе взамен.

— Я дарю тебе жизнь, диковинная ты птица, — согласился удивленный принц. — Но что ты можешь мне сказать?

— Скачи в Лапландию! — прокрякала утка и тут же исчезла в камышах.

Лапландия? Никогда принцу не доводилось слышать о стране с таким названием. Когда же он спросил, где находится Лапландия, то услыхал в ответ:

— Скачи на север, только на север, и не останавливайся до тех пор, пока не кончится дорога, не кончится лес и тебе не найти будет человеческого жилища с очагом, выложенным из камня.

«Удивительно», — подумал принц, но последовал совету и поехал на север, только на север, и не останавливался, пока не кончилась дорога, не кончился лес и уже не видно было никакого другого человеческого жилья, кроме чумов кочевников. Стоял последний день августа.

Ещё светило солнце, но небо переливалось всеми цветами радуги, дул прохладный северный ветер, а как только он уляжется, ударит мороз.

Принц скакал уже много дней, не видя и следов человека, когда вдруг у подножия высокой горы заметил чум из звериных шкур. Он подъехал ближе, чтобы еще раз задать свои бесполезные вопросы. И вдруг, к неописуемому своему изумлению, обнаружил надпись на склоне горы и прочитал имя «Линдагуль». Колдун высек это имя над дверью горной пещеры, где была заточена Линдагуль, чтобы найти это место, когда он передвинет свой чум.

Принц вытащил левой рукой саблю и хотел ринуться в чум, но в этот миг по дороге, ведущей к вересковой пустоши, предстал колдун.

— Верни мне принцессу Линдагуль! — воскликнул принц. — А не то я отправлю тебя в царство Аримана.

Колдун был хитер и лукавство не раз спасало ему жизнь, но от такой неожиданной встречи он растерял всю свою находчивость. И ничего лучше не мог придумать, как превратиться в песца, который быстрыми прыжками кинулся в горы. Тем самым он надеялся спастись от сабли принца, но он забыл про пса, следовавшего по пятам за своим господином. Лишь только Валледивау увидел, что песец удирает, он стал охотиться за ним. Песец проскальзывал сквозь все расселины и перепрыгивал через все горные пропасти, но Валледивау был еще проворней и настиг песца на самой высокой горной вершине, разорвал на куски и съел его сердце. А как только сердце было съедено, колдуну настал конец. Когда пес вернулся с окровавленной мордой, принц понял, что произошло. Но где же Линдагуль?

Он вошел в чум.

Пимпедора варила оленье мясо, а Пимпепантури спал на мягкой мшистой подстилке, чтобы принести хоть какую-нибудь пользу в ожидании обеда.

— Женщина, — сказал принц, — ваш муж мертв. Отдайте мне Линдагуль, и с вами не случится ничего дурного.

— Вот беда, он мертв, — сказала старуха, как видно, не очень-то опечалившись. — Да настал конец его злобным проделкам. А Линдагуль поищите среди вереска на пустоши. Мой старик превратил её в цветок вереска, а ночью ударит мороз. И тогда принцессе конец.

— О, любимая моя, малютка Линдагуль, неужто ты умрешь нынче ночью! — воскликнул принц и кинулся в отчаянии прямо на поросшую вереском землю необозримой пустоши.

Тысяча тысяч бледно-розовых цветов, как две капли воды похожих друг на друга, ожидали там смерти.

— Подожди, — сказала старая лапландка, — я припоминаю слова, которые превратили Линдагуль в цветок вереска. Мне было жаль это дитя, и я спряталась за камень, поглядеть, что сделает мой старик. И я услыхала, как он говорит:

— Adama donai marrabataёsan!..

— Ах, — вздохнул принц, — что пользы от этих слов, если мы не знаем тех, которые снимают заклятие.

Пимпепантури, решив, что долго нет обеда, вышел из чума. Когда же он услыхал сетования принца, он задумчиво дернул себя за челку и сказал:

— Когда батюшка хотел снять заклятие, он имел обыкновение переставлять слова.

— Да, правда твоя, — подтвердила старая лапландка.

Взобравшись на скалу, принц Абдерраман закричал что есть сил над всей бескрайней вересковой пустошью:

— Marrabataёsan donai Adáma!..

Но слова эти прозвучали впустую, ни один цветок на пустоши не шелохнулся, солнце быстро склонялось к окоему, а ветер улегся.

Принц боялся, что не сможет правильно выговорить слова на незнакомом ему языке, и все повторял и повторял заклинание, переставляя слова и меняя их окончания. Но все напрасно. Только один раз ему показалось, будто вереск на отдаленном бугорке чуть приподнялся, вслушиваясь в его слова. Но тут же опустился вновь на бескрайнюю, однообразную, безутешную пустошь.

— Солнце садится, — предупредила принца старая лапландка. — Если ты сейчас же не найдешь нужные слова, ударит мороз, и будет слишком поздно.

Багровый диск солнца катился уже совсем рядом с краем неба. Стояла тишина. Холодный и влажный вечерний туман, предшественник мороза, словно пеленой окутал поля и пригорки. Все, что росло, все, что хоть краткий миг осмелилось цвести в Лапландии, было обречено теперь на смерть.

Принц Абдерраман побледнел от ужаса, голос изменил ему, и он едва слышно смог выговорить слова, которые еще не произносил:

— Marraba donai Adáma taёsan.

И вот на отдаленном бугорке поднялась веточка вереска. Туман уже окутал окрестность, но из тумана выросла стройная фигурка. И когда принц, затаив дыхание, несколькими прыжками достиг этого бугорка, ему навстречу шагнула Линдагуль, такая бледная, словно её уже коснулось первое ледяное дыхание смерти. В последнюю минуту принц нашел нужные слова.

Он понес принцессу в чум, и заботами старой лапландки к ней' мало-помалу вернулись силы. Пимпедора была счастлива. Пимпепантури забыл от радости свой долгожданный обед, который так и сгорел в котле.

Первыми словами принца была благодарственная молитва Аллаху, а потом он спросил Линдагуль:

— Что ощущаешь, когда превращаешься в цветок вереска?

— Это все равно что вернуться в раннее детство и не знать ничего иного, кроме как пить, спать и быть счастливой, — ответила принцесса.

— А что ощущаешь, когда снова пробуждаешься к жизни?

— Это все равно что пробудиться ясным утром после глубокого и спокойного сна.

— Завтра возвращаемся в Персию.

— Да, — ответила Линдагуль. — А эта добрая старушка и её сын, которые пожалели несчастную пленницу? Возьмем их с собой и подарим им дворец в Исфахане.

— Нет уж, спасибо, — возразила Пимпедора. — Мне больше по душе мой чум в Лапландии.

— А есть в Персии снег и олени? — спросил Пимпепантури.

— Снег лежит только на самых высоких вершинах гор, а вместо северных оленей у нас просто олени, антилопы и газели.

— Нет уж, благодарю покорно, — произнес Пимпепантури. — Можешь спокойно ехать и выходить замуж за кого угодно. На всем свете нет страны прекраснее Лапландии.

Что толку с ними спорить! Назавтра принц с принцессой отправились в путь, одарив старушку и её сына своими шитыми золотом одеждами и получив в подарок лапландское платье из оленьих шкур.

Старая лапландка спрятала драгоценные персидские одежды в берестяной короб и высчитала, радуясь в душе, что сможет купить за них целый мешок муки.

Меж тем в золотом дворце Исфахана сидел Шах Надир, одинокий и печальный. Он не мог забыть свою исчезнувшую дочь. Его неблагодарные сыновья подняли против него мятеж и продвигались теперь с большой ратью к столице, чтобы свергнуть отца с трона. И вот однажды великий визирь возвестил, что молодой дикарь и молодая дикарка, одетые в оленьи шкуры, в сопровождении собаки, хотят броситься к ногам шаха. Шах Надир никогда не отказывал в приеме чужеземцам: может, они что-нибудь знают про его дорогое дитя. К нему ввели обоих дикарей. Дикарь бросился к ногам шаха, а дикарка без всяких церемоний обвила руками его шею. И Шах Надир понял, что лапландские оленьи шкуры прикрывают его столь долгожданное дитя.

— Аллах, Аллах! — воскликнул он. — Теперь я хотел бы умереть!

— Нет, господин мой шах, — возразил ему принц Абдерраман, — теперь ты будешь жить, чтобы радоваться вместе с нами и отвоевать свое государство.

Когда Шах Надир узнал, как все случилось, он тотчас назначил принца наследником престола, обещал ему свою дочь в супруги и послал его во главе пятидесяти тысяч всадников на конях с золотыми уздечками победить мятежное войско. Прошло совсем немного времени, и принц одержал блестящую победу, взял в плен королевских сыновей и вернулся с триумфом в ликующий Исфахан. Тут-то и отпраздновали с великой пышностью свадьбу принца Абдеррамана и принцессы Линдагуль. Только никакого единоборства зверей больше не было. И жили принц с принцессой вместе долго и счастливо.

Но только один раз в году — тридцать первого августа, в годовщину спасения принцессы Линдагуль, — королевская чета появлялась, одетая в свадебную лапландскую одежду из оленьих шкур. Чтобы и в добрые времена не забывать про злые.

Шах Надиру довелось на старости лет качать на коленях маленьких внуков, а его коварные сыновья кончили свои дни свинопасами у короля великанов Бум-Бали в Туране. О Пимпедоре же и Пимпепантури ничего больше в Персии не слыхали. Скорее всего, Лапландия так и осталась для них самой прекрасной страной на свете.

СТАРЫЙ ДОМОВОЙ АБОСКОГО ЗАМКА[98]

Старый замок Або [99] — одно из старейших строений Финляндии. Здесь некогда жил король Юхан III [100]; будучи герцогом Финляндским, он держал двор вместе со своей супругой-полячкой Катариной Ягеллоникой [101], и здесь же находился в заточении король Эрик XIV [102]. Долгие годы замок служил темницей. В настоящее время это превосходный исторический музей.

Жил-был однажды старый домовой, семисот лет от роду, и жил он в подземелье Абоского замка. У него была такая длинная борода, что он мог дважды обернуть её вокруг талии. Был он сгорблен и весь согнут, словно старый стальной лук, натянутый до отказа. Домовой похвалялся, что он-де самый старый домовой во всей стране. Даже домовой из кафедрального собора, которому было пятьсот пятьдесят лет, величал его дядюшкой. Все прочие мелкие домовые Финляндии считали его главой рода. Домовой Абоского замка был хороший, щепетильно честный, дельный, хотя и не без некоторых слабостей. Жил он в самом глубоком подземелье Абоского замка, в так называемой Полой башне, где в стародавние времена содержали самых отпетых и опасных преступников, которым никогда больше не суждено было увидеть белый свет. Там-то и находился со всеми возможными удобствами роскошный «дворец» домового. Там не было недостатка в мусорных кучах, разбитых вдребезги кувшинах, рваной рогоже, непарных сапогах и перчатках, ломаных игрушках, оконных створках без стекол, в ушатах и чанах без днищ, изглоданных крысами книгах без переплетов и множестве другого мусора, совершенно не поддающегося описанию. Башня тщательнейшим образом была задрапирована паутиной всевозможнейших узоров и усеяна небольшими лужицами, которые в течение сотен лет непрестанно восполняли запасы воды.

В этом удобном обиталище домовому жилось так хорошо, что он редко искал общества вне дома. Других домовых старый батюшка-домовой из подземелья вообще в грош не ставил и не считал их сколько-нибудь заслуживающими внимания.

— В мире нынче все измельчало, — говорил он. — Домовые годятся теперь лишь на то, чтобы строить беседки да чинить детские игрушки, чистить сапоги да подметать пол. Люди презирают их и не удостаивают даже угощения — плошки каши в рождественский вечер[103]. Посмотрел бы ты на стариков домовых в мое время! Мы сдвигали скалы и строили башни.

У старого домового было всего лишь два старых друга, которых он иногда посещал: домовой из кафедрального собора и старый привратник из замка, Маттс Мурстен. Домового из собора он посещал раз в двадцать лет, и раз в двадцать же лет домовой из кафедрального собора жаловал к домовому из замка в гости. У них был кратчайший путь друг к другу через знаменитый подземный ход между замком и собором, ход, о котором рассказывают все жители Або, хотя никто из них его не видел. Домовым было вовсе не трудно прокрадываться через тесный ход, — им ведь ничего не стоит пролезть и сквозь замочную скважину. Гораздо хуже обстояло дело с детьми человеческими. Привратник Маттс Мурстен знал это лучше кого-либо другого, потому что он был единственным человеческим существом, которому удалось проползти через этот ход. И вот тогда-то он впервые и познакомился со старым домовым из Абоского замка.

Маттс Мурстен был в то время проворным мальчуганом двенадцати лет, которому море было по колено. Он искал старые пули от мушкетов среди древнего хлама в подземелье замка, когда его однажды утром угораздило обнаружить лаз в подземный ход. Вот он и стал изучать, куда может привести эта дыра. Он все полз и полз, но, когда ему удалось продвинуться вперед, камни за его спиной обрушились и преградили ему путь назад. Это ничуть не опечалило Маттса; ведь где-нибудь он, верно, сможет вылезти из подземного хода! Но под конец случилось так, что камни обрушились и впереди, так что Маттс не смог пройти ни вперед, ни назад. Так бы он, видно, и сидел, пригвожденный к месту, и поныне, если бы все это не произошло в тот самый день, когда домовые из замка и кафедрального собора имели обыкновение раз в двадцать лет посещать друг друга. Домовой из замка шел как раз к домовому из собора, когда обнаружил мальчика, застрявшего в куче мусора, как лисенок в капкане! А сердце у домового было доброе: ведь все домовые хотя и страшно обидчивы, но добросердечны. Потому-то он и зарычал на Маттса:

— Ты что здесь делаешь?

— Ищу старые пули, — дрожа ответил Маттс.

Домовой засмеялся:

— Держись крепче за голенище моего сапога, — сказал он, — и я помогу тебе выбраться отсюда.

Матте ничего не видел в темноте, но, протянув руку, ухватился за голенище сапога домового. Они быстро двинулись вперед между камнями и щебнем, и вскоре домовой сказал:

— Вылезай через дыру!

Маттс, по-прежнему ничего не видя, ухватился за творило лаза, которое могло подниматься вверх. И вскоре он уже очутился на высоких хорах кафедрального собора, где в полном облачении стоял епископ и как раз собирался отправлять службу.

— Посмотрите-ка на него, — сказал епископ, — что тебе надо в винном погребе собора?

Маттс подумал, что епископ вряд ли опаснее старого домового, и откровенно ответил, что искал мушкетные пули. Епископ счел, что ему не подобает смеяться, когда он облачен в такие парадные одежды. Он указал лишь мальчику пальцем на заднюю дверцу, после чего Маттс убрался как можно скорее.

С этого дня между Маттсом Мурстеном и старым домовым из Абоского замка завязалась своего рода дружба. Маттс его не видел, потому что старый домовой ходил по большей части невидимкой в своей серой куртке и черной мерлушковой шапке. Стоило ему вывернуть шапку наизнанку, как он становился невидимкой. Домовому доставляло удовольствие помогать (это в обычае домовых) тому, чтобы Маттс благоденствовал на этом свете. И у мальчика и вправду все шло на удивление хорошо.

Когда Маттсу Мурстену исполнилось тридцать лет, он стал привратником в Абоском замке. Он с честью исправлял свою должность целых пятьдесят лет, а когда ему исполнилось восемьдесят, вышел в отставку с пенсионом. А потом много-много лет прожил в старом замке, где некогда искал пули в подземелье.

Дружба между домовым и привратником стала настолько задушевной, насколько это вообще возможно между домовым и человеком. Маттс Мурстен передал свою должность мужу внучки Андерсу Тегельстену и больше уже не беспокоился о том, что узники из замка сбегут. Теперь у него было довольно времени, чтобы бродить, где ему вздумается, в старом замке, исправлять повреждения, затыкать разбитые оконные рамы и всячески препятствовать снегу и дождю проникать сквозь щели в крыше.

Во время своих блужданий он часто встречал старого домового, не видя его. Домовой занимался теми же самыми делами, что и привратник, потому что оба старика ничего на свете так не любили, как свой замок. Никто, кроме них, не заботился об этой древней постройке. Стоит, ну и пусть стоит, а рухнет, ну и пусть рушится. Над замком проносился огонь, над ним проносилось время, зимы врывались в него снегом, лета — дождем, ветер сотрясал его трубы, крысы прогрызали дырки в полах, дятлы разбивали рейки оконных переплетов, своды подземелья грозили обрушиться, а башни подозрительно клонились набок. Абоский замок уже давно превратился бы в кучу щебня, если бы домовой постоянно не занимался тем, что исправлял все повреждения. А теперь еще у домового появился помощник в лице старого Мурстена.

Семисотлетнее сердце домового было тронуто. В один прекрасный день случилось так, что он вывернул мерлушковую шапку мехом наружу и тут же перестал быть невидимкой. Откуда он только такой взялся! Старый Мурстен чуть не рухнул от испуга с лестницы башни, когда увидел маленького, ласково ухмылявшегося старца с длинной белой бородой и согбенной спиной. От удивления он хотел было перекреститься, как это еще делалось во времена его детства, но домовой опередил старика.

— Ты боишься меня? — спросил домовой.

— Не-е-т, — заикаясь, ответил привратник. Но он все-таки испугался и спросил: — С кем имею честь?…

Домовой засмеялся со свойственным ему лукавством.

— Ах вон что, ты не имеешь чести меня знать. Помнишь, кто сказал тебе: «Держись крепче за голенище моего сапога!» — когда тебе было двенадцать лет? Помнишь, кто задул свечу, когда ты заснул над книгой, и кто отыскал твой сапог в море, когда ты упал с причала? Помнишь, кто подчистил кляксу, когда ты писал прошение о должности привратника? А знаешь, кто все ночи напролет ходил по замку, пока ты спал, и приглядывал, чтобы все двери узников были надежно заперты? Это был я, Маттс Мурстен. Полагаю, мы старые знакомые. Станем теперь друзьями!

Привратник сильно смутился. Он, конечно, догадался, кто был перед ним, и, как добрый христианин, страшился общения с нелюдем. Но он сделал хорошую мину при плохой игре и с того часа уже привык встречать старого домового то тут, то там во время своих блужданий по замку.

А рассказы домового об Абоском замке стоили того, чтобы их послушать. Домовой принимал там участие во всем с самого начала существования замка, он помнил все, словно это было вчера. Он видел святого Эрика [104] и святого Хенрика [105]. Он знал всех хёвдингов[106] из этого замка. Он видел герцога Юхана и его блистательный двор, он видел пленного короля Эрика, Пера Брахе [107], который принимал первых профессоров в Абоской академии[108], и многих других прославленных мужей. Домовой рассказывал о многих осадах замка и злосчастных судьбах его обитателей во времена пожаров и войн. Самый страшный пожар случился тогда, когда домовой уехал навестить своих кузин, домових из Тавастехуса[109]. После этого события он решил больше никогда не покидать Або.

Привратник внимательно слушал домового и следовал за ним из одного зала в другой, из одного подземелья в другое. И вот однажды они пришли к Полой башне.

— Не хочешь ли спуститься ко мне вниз и поглядеть, как я живу? — спросил домовой.

— О да, — не без тайного трепета ответил привратник. Но любопытство взяло верх; в Полой башне он никогда не был.

Они спустились вниз, домовой впереди, привратник позади. Внизу было темно, хоть глаз выколи, страшно холодно, сыро и смрадно.

— Разве я неуютно устроился? — спросил домовой.

— Разумеется, уютно, коли вам по вкусу, — вежливо ответил Маттс Мурстен. И в тот же миг наступил на лапку дохлой крысы так, что она хрустнула у него под ногой.

— Да, у вас, людей, какая-то удивительная страсть к солнечному свету и воздуху, — засмеялся домовой. — У меня же есть то, что гораздо лучше. Приходилось ли тебе дышать более целительным воздухом? А свет, который есть у меня, куда лучше солнечного, вот увидишь. Мурра, старая троллиха, где ты пропадаешь? Иди сейчас же сюда и посвети моему собрату по ремеслу.

При этих словах что-то черное прокралось едва слышными шагами из самого отдаленного угла, влезло на камень и вытаращило два огромных сверкающих зеленых глаза.

— Ну как, по душе тебе мое освещение? — полюбопытствовал домовой.

— Это — кошка? — спросил привратник, одержимый тайным желанием очутиться подальше отсюда.

— Да, сейчас Мурра — кошка, но она не всегда была кошкой. Она сторожит мой двор и единственная, с кем я общаюсь. Она добрая тварь, когда не злится. Безопасности ради не подходи к ней слишком близко. Я могу обойтись без общества, но мне нужна дворовая стража. Хочешь посмотреть мою сокровищницу?

— Благодарю покорно, я не любопытен, — ответил привратник.

Он мерз и думал про тебя, что сокровище домового, верно, так же «замечательно», как воздух и освещение в его башне.

— Как прикажешь! Сдается мне, ты принимаешь меня за нищего, — обидчиво сказал домовой — Иди сюда, погляди!

С этими словами он отворил маленькую заржавелую дверцу, которая пряталась в самом темном углу, подо мхом, плесенью и паутиной. Кошка Мурра прокралась через эту дверцу и осветила своими сверкающими глазами подземелье, набитое золотом, серебром и драгоценными камнями, дорогой придворной одеждой, великолепными доспехами и прочими сокровищами. Домовой оглядывал все эти драгоценности с каким-то жадным удовлетворением. А потом похлопал своего гостя по плечу и сказал:

— Признайся, Маттс Мурстен, что я вовсе не такой бедняк, каким ты по простоте душевной представлял меня себе. Все это мое, захваченное по праву, имение. Всякий раз, когда в замке случался пожар или его разоряли враги, я невидимкой бегал по залам, подземельям и прятал драгоценные сокровища, которые, как считают, стали добычей огня или ворога. О, как прекрасно, как прекрасно быть таким богачом!

— Но что вы делаете со своим богатством, вы, который так одинок? — осмелился спросить привратник.

— Что я с ним делаю? Я любуюсь им дни и ночи напролет, я сохраняю, я защищаю его. Разве я, у кого такое общество, одинок?

— Ну а если кто-нибудь придет и выкрадет ваше сокровище?

Мурра поняла вопрос и рассвирепела. Старый домовой крепко схватил своего испуганного гостя за руку и, не ответив на вопрос, повел его к другой, железной, дверце, которую он слегка приотворил.

Оттуда слышалось ужасное рычание, казалось, рычат сотни хищников.

— А ты не думаешь, — воскликнул хриплым от гнева голосом маленький старичок, — ты не думаешь, что несчастные людишки уже не раз жаждали захватить мои сокровища! Здесь лежат эти разбойники, связанные по рукам и ногам. Все они теперь — волки, и если у тебя есть охота попытаться сделать то, что пытались сделать они, ты разделишь и их участь.

— Боже, сохрани нас, — вздохнул кроткий привратник.

Когда домовой увидел, как испугался его гость, к нему вернулось его хорошее настроение, и он сказал:

— Не принимай это так близко к сердцу. Ты честный малый, Матте Мурстен, поэтому ты узнаешь еще кое-что. Ты видишь здесь и третью железную дверцу, но её не смеет открыть никто, даже я. Глубоко внизу, под фундаментом замка, сидит тот, кто гораздо старше и гораздо могущественнее меня. Там сидит старый Вяйнемяйнен [110], окруженный своими спящими воинами, и все ждет и ждет. Борода его гораздо длиннее моей. А когда она вырастет так, что сможет обвиться вокруг каменного стола, тогда настудит конец его заточению. Борода растет с каждым днем, и каждый день он проверяет, хватит ли её, чтобы обвить вокруг стола. Но, когда он видит, что еще немного недостает, он очень грустит, и тогда звуки его кантеле так отчетливо доносятся сквозь толщу скал, что к ним прислушиваются даже старые стены замка. А здешняя река на воле выходит из берегов, чтобы лучше слышать. И тогда его богатыри просыпаются, поднимаются во весь рост и ударяют мечами о щиты с такой силой, что своды замка сотрясаются.

Ну а теперь, мой друг Маттс Мурстен, разумнее тебе отправиться наверх, к людям. А не то услышишь больше, чем в силах выдержать. Но я чуть было не забыл, что ты мой гость и тебя нужно угостить. Могу себе представить, что тебя не прельщают такие лакомства, как студень из паутины или приправленная пряностями вода из лужи… Не стесняйся, говори начистоту. Хочешь кружку пива? Иди за мной, у меня есть немало всяких припасов. Часто я удивлялся, как это я умудряюсь хранить разный ненужный хлам, но теперь я вижу, что он всё же на что-нибудь да и сгодится.

Домовой вытащил из сокровищницы серебряный кубок и налил в него блестящую, темно-коричневую жидкость из большой дубовой бочки. Привратник сильно озяб и не мог отказаться отведать пива; он счел, что оно ничуть не хуже самого благородного вина.

Привратник даже осмелился спросить, откуда у домового такой драгоценный напиток.

— Это не что иное, как оставшаяся от герцога Юхана бочка знаменитого финского пива. Оно настаивается с годами, как моя вода из лужи. Сохрани кубок на память обо мне; но не говори об этом никому ни слова. Таких кубков у меня сотни.

— Спасибо вам, батюшка домовой, — поблагодарил его старый Мурстен. — Могу я пригласить вас послезавтра на свадьбу? Это, ясное дело, дерзость с моей стороны, но моя правнучка, маленькая Роза, выходит замуж за фельдфебеля Роберта Флинту, и это будет большая честь, если… если…

Но тут вдруг старику пришло на ум: а как отнесется священник к домовому? — и он осекся.

— Я подумаю, — заметил домовой.

Вскоре они вернулись в подземелье замка под Полой башней. Когда старый Мурстен почувствовал, что легкие его наполняются свежим воздухом, ему показалось, будто никогда прежде не дышалось ему так легко. «Нет, — подумал он, — за все сокровища тролля я еще раз в эту ужасную башню не полезу».

И вот в старом замке начали убирать, скрести и мыть. Ведь будут играть свадьбу. И вовсе не какая-нибудь там барышня из замка в шитом серебром платье выходила замуж за рыцаря с развевающимся на шлеме султаном из перьев и звенящими шпорами. Нет! То была всего-навсего молоденькая девушка из Або в домотканом хлопчатом платьице. Но вы бы видели, как пригожа и хороша была малютка Роза! Бойкий фельдфебель из батальона метких стрелков дал ей понять, что если она только захочет, она со временем может стать генеральшей, а именно когда он сам станет генералом. Малютка Роза сочла это вполне вероятным и дала слово для начала стать фру фельдфебельшей.

Но у Роберта Флинты был соперник, его двоюродный брат по имени Чилиан Грип. И он положил глаз на малютку Розу, да-да, и он тоже! Но не столько ради её собственной маленькой персоны, сколько ради денег, которые, как он полагал, она получит со временем в наследство. Удача Роберта Флинты привела его в страшную ярость, и он решил, посоветовавшись со своей мамашей Сарой, самой зловредной старой сплетницей в Або, попытаться выведать, как бы одержать верх над соперником. Но не успел Чилиан ахнуть, как были объявлены оглашение в церкви и свадьба.

Все приготовления к свадьбе удались сверх всяких ожиданий. Пшеничные сухарики поднялись на дрожжах, как булки, кладовые, словно сами по себе, ломились от яств. Крысы хотели было к ним подобраться, но все до единой попали в капканы. Казалось, весь замок помолодел, все разбитые стекла стали вдруг целыми, сломанные лестницы были починены, сдутые ветром печные трубы поднялись заново. Люди не уставали диву даваться, но старый-то привратник хорошо знал, кто виновник всех этих дружеских забот. Ему бы следовало испытывать только благодарность, а он вместо этого думал про себя: «Что скажет священник, когда войдет старый домовой и вывернет свою мерлушковую шапку мехом наружу?» Настал день свадьбы, явились гости, но домовой не показывался. С облегчением вздохнув, привратник начал принимать участие в свадебном веселье. И музыка, и танцы, и речи были такими прекрасными, ну прямо под стать настоящему фельдмаршалу, а не только тому, кто намеревался стать генералом. Малютка Роза была так хороша и казалась такой счастливой в своем простом белом платьице с цветком шиповника в волосах, что никто уже давным-давно не видывал столь прелестной невесты. А Роберт Флинта вел себя во время полонеза с таким достоинством, словно был уже по меньшей мере генералом.

Наконец настал черед выпить за здоровье невесты, и, глядь, все стаканы наполнились сами по себе. А когда малютка Роза вошла в круг поздравляющих, невидимая рука надела ей на головку сверкающую драгоценную корону. Гости в зале только диву давались. Все видели корону, но никто не видал того, кто надел её на голову невесты. И тогда начали шептаться, что, мол, прадедушка невесты, старый привратник, должно быть, нашел сокровище в одном из подземелий замка.

Старый Мурстен держал свои мысли при себе, ожидая в страхе, что увидит, как домовой явится среди гостей, ухмыляясь от удовольствия, и спросит:

— Доволен ты моим подарком невесте?

Но домовой не пришел, вернее: он был уже здесь. Гостей обносили чашечками кофе, когда привратник услыхал, как знакомый голос шепчет ему на ухо:

— Можно, я возьму сухарик для Мурры?

— Возьми четыре сухарика, возьми всю корзинку, — шепнул ему в ответ ошеломленный привратник.

— Бедняжке Мурре надо чем-нибудь подкрепиться, — продолжал голос. — Видишь, старый друг, я принял твое приглашение. Но я не собираюсь выворачивать шапку мехом наружу, я не очень-то люблю священника. Как, по-твоему, идет моя корона невесте?

— Она похожа в ней на королеву.

— Еще бы, — заметил домовой. — Это корона Катарины Ягеллоники той поры, когда она была герцогиней Финляндской и жила в Або. Но никому об этом ни слова.

— Ясное дело, я буду молчать, — прошептал привратник. — Не могу ли я предложить крендель для Мурры?

— Мурра ест всего лишь один раз в пятьдесят лет. Ей хватит, — ответил домовой. — Прощай пока и спасибо за угощение. Здесь наверху так отчаянно светло, я хочу поскорее очутиться в моей уютной Полой башне.

На этом шепот прекратился; привратник был доволен, что избавился от столь сомнительного свадебного гостя.

На радостях он выпил за здоровье невесты ароматного вина. Но ему, честному Мурстену, не следовало бы этого делать, потому что он был стар и вино ударило ему в голову. Он стал болтлив и позабыл о том, что надо держать язык за зубами.

Меж тем тетушка Сара и её сын, разумеется, не преминули явиться на свадьбу. Усевшись рядом с привратником, Сара не могла надивиться на драгоценную корону.

— Зачем прививать девчонке тщеславие? Лучше продать корону золотых дел мастеру и получить за неё кучу денег, чем учить задирать нос. И если Мурстен нашел корону в подземелье замка, то она все же принадлежит высокому начальству, поскольку и весь замок также его собственность.

— И вовсе не я нашел корону. И не я подарил её невесте, — рассерженно ответил привратник.

— Сохрани меня боже, кто же еще мог бы подарить невесте такую драгоценность?

— Мадам это не касается, — сказал привратник.

— Не касается меня? Меня не касается, если прокурор явится к моему кровному племяннику-жениху и скажет: «Держи ответ за краденое добро, фельдфебель. Корона краденая».

Честный Маттс Мурстен рассердился и сгоряча наговорил о сокровище в башне больше, чем того требовало благоразумие. Сара, которой удалось выведать тайну домового, тотчас подошла к своему сыну и нашептала ему, что большие сокровища спрятаны в Полой башне. Их надобно присвоить, прежде чем кто-нибудь другой про них узнает. Чилиан Грип тотчас вызвался пойти за сокровищем. Мать и сын тайком выбрались из зала, запаслись фонарем, лопатой, киркой, веревочной лестницей и никем не замеченные отправились вниз в Полую башню.

В глубоком подземелье было темно, каждый шаг повторяло эхе, и крысы, испугавшись, бежали вниз, в свои норы. Потайной фонарь отбрасывая неверный свет на серые, пыльные стены, по которым взад-вперед ползали пауки.

— Кто-то идет за нами… Ты не слышишь шаги? — спросила Сара.

— Это стены повторяют эхо наших шагов, матушка, — ответил Чилиан.

Здесь, в этих пустынных залах, малютка Роза и в темноте, и при дневном свете не раз бродила одна, ничего не страшась. Но, когда совесть нечиста, дрожишь от малейшего звука!

После долгих поисков мать с сыном нашли наконец Полую башню. Ледяным, смрадным воздухом повеяло на них из глубины. Неужто они осмелятся спуститься вниз, в эту мрачную и холодную дыру?

«Не ходите туда!» — повелела им совесть.

«О, полезайте туда!» — повелела им алчность.

Сержант взял веревочную лестницу, крепко привязал её у входа в подземелье и первым полез вниз, меж тем как его жадная мамаша следовала за ним по пятам.

Не успели они спуститься вниз, как фонарь погас. Черная тьма окутала их точно мешком. И тут внезапно пара пылающих углей вспыхнула перед ними. Это были глаза кошки Мурры.

— Сдается, лучше нам подняться обратно, — задрожав, прошептала Сара.

Сын её думал точно так же. Но только они поставили ногу на веревочную лестницу, как замок содрогнулся от страшного грохота. Камни и гравий обрушились в башню и закрыли людям обратный путь. В тот же миг при свете кошачьих глаз они увидели маленькую, серую и сгорбленную фигурку домового, его маленькие, крошечные красные глазки и длинную бороду.

— Добро пожаловать в мое жилище, — ухмыльнулся домовой. — Как любезно с вашей стороны желание навестить меня, я же в свою очередь оставлю вас у себя навечно. Я покажу вам мои сокровища, те самые сокровища, которые пришлись вам так по душе, но которые никогда не станут вашими. Мурра будет вам мурлыкать. Ты должна знать, Сара, что пятьсот лет тому назад Мурра была точь-в-точь такой же старой сплетницей и сквалыгой, как ты. И осталась она у меня по той же самой причине, что и ты. А после того, как она прожила отпущенный ей людской век, она стала кошкой. Этой же чести будешь удостоена и ты, мой друг! Видишь, как глаза Мурры светятся от удовольствия, что наконец-то у неё появилась подруга! А ты, Грип, раз уж ты вор, после того как проживешь свой людской век, станешь волком среди всех прочих волков. Слышишь, как они воют от радости!

Чилиану Грипу с его мамашей пришлось остаться в Полой башне. Люди только диву давались, куда они пропали. Но кто станет горевать о сплетнице и кто будет оплакивать вора?

На следующий день старый привратник Мурстен сказал правнучке:

— Роза, вчера была чудесная свадьба и красивая невеста. Дитя мое, попробуй угадать, кто некогда носил твой венец? Ни больше, ни меньше, как Катарина Ягеллоника, герцогиня Финляндская.

— Дедушка, вы смеетесь надо мной, — сказала Роза.

— Ты мне не веришь? Я знаю это из самых надежных рук. Принеси сюда корону и ты увидишь, что она отмечена королевским вензелем.

Роза подошла к шкафу, где хранила свой подвенечный наряд, но, изумленная, вернулась обратно. Корона исчезла. Вместо неё лежал лишь кусок ржавого железа.

— Ах, я, старый дурак, — вздохнул привратник, который не смог молчать. — Я поклялся молчать о тайне, которую мне доверили, и я же выдал её. Дитя, дитя, не выдавай никогда ничего из того, что доверили тебе под клятву молчания.

Роза решила, что старый прадедушка впал в детство. Ведь ему исполнилось уже восемьдесят восемь лет.

Однако же Маттс Мурстен прожил еще два года, но он не ходил больше в подземелье и по лестницам башни. У него не было ни малейшего желания встречаться со своим старым другом домовым. Потому что по многим признакам он понял, что домовой перестал оказывать ему прежнее дружелюбие. Покои замка никогда больше не убирала невидимая рука, цветы не поливали, а обвалившиеся стены не восстанавливались. Замок пришел в упадок. Латать и чинить его было бесполезно, — ведь ничто не могло противостоять той разрушительной силе, которая свирепствовала теперь в древнем замке.

Однажды старый Мурстен сказал Розе:

— Поведи меня на прогулку в замок!

— Хорошо, — ответила Роза. — Куда же ты хочешь пойти, дедушка? В подземелье, в залы или в башню?

— Нет, нет, не в подземелье и даже не в башню. Я могу встретить кого-нибудь на лестницах. Поведи меня к открытому окну на Ауру. Мне нужен свежий воздух.

— Тогда пойдем в западный зал, окна которого выходят на устье реки. Я повезу с собой моего сыночка в плетеной колясочке.

У Розы был уже маленький мальчик, которого назвали в честь короля Эрика.

Они медленно брели по замку. Солнце освещало могучие серые стены и почти девяностолетнего старца, который в последний раз брел по дорогому ему замку. Выглядывая в маленькие оконца, он видел у подножия башни залив, мерцающий и спокойный. Воспетая столь многими Аура катила свои сверкающие воды в залив, а вдалеке виднелись сотни белых парусов, которые колыхали вечерние летние ветры.

Глазами полными слез смотрел на все это великолепие старый привратник.

— Ах, — вздохнул он, — скоро этот прекрасный старый замок рассыплется в прах. Древнейший замок Финляндии превратится вскоре в груду камней, и галки напрасно будут искать стену, где бы они могли построить свои гнезда. Если бы я смог спасти старый замок от разрушения, я охотно отдал бы за него свою жизнь.

— Ну, не очень-то дорого он тогда бы и стоил, — сказал хорошо знакомый привратнику голос, и старый домовой, в шапке, вывернутой мехом наружу, вылез из трещины в стене.

— Это вы? — удивленно спросил привратник.

— А кто же еще! — засмеялся старый домовой. — Только я переселился из Полой башни в другую крысиную нору. Не мог выдержать несмолкаемую болтовню старухи Сары. Такая сплетница даже домового может обратить в бегство. Ух, я теперь стал туг на ухо, я старею, и в мире нынче все измельчало, все вздор и чепуха.

— Это правда, — вздохнул привратник. — Мир становится все хуже и хуже. Но что же вы собираетесь теперь делать, если вы позволяете замку прийти в упадок?

— Позволяю? — проворчал домовой. — Тому есть причины, я был в дурном настроении.

Но я не в силах забыть мой старый замок. Я должен, верно, выдержать еще несколько сотен лет до тех пор, пока борода старца, сидящего внизу, не обовьется вокруг каменного стола[111].Ты что-то такое говорил, будто готов отдать свою жизнь за старый замок?

— Я бы охотно это сделал, если вы и впредь сохраните его могущество.

— А на что мне твоя жизнь, старый ты пень, — расхохотался домовой. — Твоя жизнь исчисляется теперь часами. Отдай мне лучше малыша в плетеной колясочке. Он может прожить свои семьдесят — восемьдесят лет и стать мне добрым слугой.

При этик словах малютка Роза побледнела и склонилась над ребенком, словно защищая его.

— Мою жизнь можешь взять тысячу раз, — сказала она, — но не смей касаться маленького Эрика.

Домовой нахмурил кустистые брови и пробормотал:

— Вы, люди, удивительное племя, не понимаю я вас! Что такое человеческая жизнь? Где был этот ребенок вчера и где будет этот старик завтра? Нет уж, нам, домовым, куда лучше. Не желаю я с вами меняться.

Роза взглянула на него.

— Домовой, — сказала она, — знай же: если бы тебе было тысячу лет и проживи ты еще тысячу, мы все равно проживем дольше, чем ты.

Такие дерзкие слова заставили обидчивого домового вскипеть от ярости.

— Берегись сама, ты, муравьиха! — воскликнул он и ударил своей рукой о стенку с такой силой, что обломок стены, огромный, как скала, оборвался и со страшным грохотом обрушился с крутых склонов.

Еще один такой удар, и вся стена рассыплется в прах.

Роза и её старый прадед упали на колени, готовые к тому, что обрушивающиеся стены сокрушат их в один миг. Но тут внезапно рука домового замерла и бессильно упала вниз. Его недавно столь суровые черты стали удивительно печальны, и привратник с Розой увидели, как крупные слезы покатились из его маленьких, красных, моргающих глазок.

Глубоко внизу, из недр скалы под фундаментом замка, послышались отдаленные звуки песни и музыка, такая сладостная, подобной котором никто никогда не слыхал.

— Слышите? — прошептал домовой. — Это старец в недрах горы, тот, что много старше меня!

Они долго слушали в полном изумлении. Наконец песнь смолкла, послышалось бряцанье, казалось, скрещивается оружие, и подземелья замка содрогнулись.

— Старец из горы кончил петь, — пояснил домовой, — и его люди ударяют своими мечами о щиты. Хорошо, что он запел в самое время. А не то я бы свершил такое, в чем бы потом горько раскаивался. Поднимайся, старик батюшка!

Привратник меж тем опустился на пол.

— Поднимайся, дедушка, — попросила Роза и взяла его за руку, но рука старика тут же упала. Маттс Мурстен умер, пока пели песню.

Лучи вечернего солнца упали на его седые волосы.

— Так, так, — произнес домовой со странной гримасой и с таким незнакомым выражением в голосе, какого никогда прежде никто у него не слышал. — Мой старый друг принял злую шутку всерьез. Клянусь моим сокровищем. Я не хотел обидеть ни тебя, ни твоего малыша. Но я хочу сдержать свою клятву, старый товарищ. Этот замок не рассыплется в прах еще целых пятьсот лет; до тех пор, пока рука моя сохранит свою силу. Но ты покинул меня, старый собрат по ремеслу, — продолжал домовой — Кто поможет мне теперь заботиться о нашем старом замке?

— Вместо дедушки это буду делать я, — заплакала Роза. — А когда мой маленький Эрик станет взрослым, он тоже полюбит старый замок и будет помогать вам так же, как старый прадедушка.

— Тогда Эрик все равно станет моим слугой, — сказал домовой.

— Нет, — ответила Роза, — до конца своей жизни он будет служителем бога и людей.

Старый привратник Маттс Мурстен был погребен со всеми почестями, под колокольный звон и пение псалмов. После его смерти весь замок снова обрел былой уют. Огромный облупившийся обломок стены однажды утром был снова водружен на свое прежнее место. Каменщикам стало легко поднимать и другие обрушившиеся стены. Каждый камень казался таким легким, словно кусок коры. Все дыры и трещины заделывались, словно сами собой, и часто по ночам слышалось, как гравий и камни перетаскивают по пустынным залам.

Это делал домовой, сдержавший клятву, которую дал старому привратннику. Так что Абоский замок стоит еще и поныне.

ЗВЕЗДОГЛАЗКА

Снег искрился, северное сияние сверкало, и ясные звезды блистали в небе.

Был рождественский вечер. Лопарь погонял оленя далеко в горах, а следом за ним ехала на олене его жена. Лопарь ехал довольный, он то и дело оборачивался и глядел на жену, которая сидела в небольших лапландских санях, ведь олень не может везти сразу двоих. Лопарка держала на коленях маленького ребенка. Держать младенца, запеленатого в толстую оленью шкуру, и править ей было несподручно. Когда они миновали перевал и начали спускаться с горы, то увидели волков. Это была большая стая в сорок или пятьдесят волков, какие нередко встречаются в Лапландии. Волкам не удалось отведать оленины, и они, воя от голода, тут же бросились догонять лопаря с женой.

Завидев волков, олени в обеих упряжках пустились во всю прыть, они ринулись под гору с такой бешеной скоростью, что сани подбрасывало вверх, заносило в стороны, кружило вокруг сугробов. Лопарю и лопарке это было не впервой, они крепко держались за сани, хотя ни слышать, ни видеть ничего не могли; и в этой неразберихе случилось так, что лопарка уронила ребенка на снег. Напрасно она кричала и старалась удержать оленя, — олень знал, что волки настигают его, он лишь прял ушами и бежал еще быстрее, так что кости у него трещали, как трещат орехи, когда их колют. И вскоре и олени, и сани укатили далеко от того места.

Младенец лежал в снежном сугробе, закутанный в оленью шкуру, и смотрел на звезды. Волки вмиг оказались возле него, а он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, мог лишь только глядеть на них. Он не плакал, а только лежал не двигаясь и смотрел. В невинных глазах младенца скрыта удивительная сила. Голодные хищники остановились и не посмели его тронуть. Они постояли немного неподвижно, глядя на ребенка, словно онемев от изумления, потом помчались изо всех сил по оленьему следу продолжать охоту.

Ребенок лежал один в огромной дикой глухомани. Он смотрел на звезды, а звезды смотрели на него, и огромные, бесчисленные, прекрасные далекие солнца, сияющие в ночном небе, казалось, сжалились над беззащитным земным младенцем, лежавшим на снегу, они так долго смотрели на него и он так долго смотрел на них, что в глазах у ребенка застыл звездный свет.

Дитя непременно замерзло бы насмерть, но в это время по этой снежной пустыне ехал человек. Был это финский новосел из прихода Энаре. Он возвращался из норвежского города Вадсё, вез соль и муку к празднику; увидев младенца, он взял его к себе в сани.

Новосел приехал домой под утро, когда в приходской церкви звонили к заутрене. Он внес малютку в теплую горницу и протянул его жене.

— Вот тебе рождественский подарок, — сказал он, стряхивая иней со своих темных волос.

И тут он рассказал ей, как нашел младенца.

Жена взяла ребенка, развернула его и дала ему теплого молока.

— Бог послал нам тебя, несчастное дитя, — сказала она. — Подумать только, как ты смотришь на меня! Раз у тебя нет ни отца, ни матери, Симон Copсa будет тебе отцом, а я матерью, будешь нашей доченькой. Тебя, верно, уже окрестили.

— Навряд ли, — отвечал новосел Симон Copсa. — Лопарям далеко ехать до церкви и до пастора, они дожидаются, покуда не наберется сразу несколько ребятишек. Они сами везут детей к священнику, берут его за руку и, когда он их окрестит, говорят: «Аминь». Ведь сейчас как раз рождественская заутреня, самое время снести младенца в церковь да окрестить.

Жена решила, что это разумный совет, и так найденыша, а это была девочка, окрестили и нарекли её — Элисабет, в честь приемной матери.

Благословляя младенца, пастор подивился тому, что глаза Элисабет светились, как звезды, и он добродушно пошутил:

— Тебя надо бы назвать Звездоглазкой, а не Элисабет.

Жена новосела подумала, что это не по-христиански, и сказала о том мужу. Но Симон Copсa был согласен с пастором и счел, что то, другое, имя подходит девочке не хуже первого.

— Что ты еще вздумал! — рассердилась жена. — Нечего давать ребенку колдовские прозвища, ведь девочка — лопарка, а лопари умеют колдовать. Погляди-ка, у Симму, у Пальте и Матте глаза серые, а у неё — чернущие, коли хочешь дать ей прозвище, зови её Черноглазкой.

Симон не хотел огорчать жену и сделал вид, что забыл это прозвище, но соседи услыхали про слова пастора, и с того дня стали называть найденыша Симона Сорсы Звездоглазкой.

Девочка росла вместе с тремя назваными братьями. Мальчишки были сильные и неуклюжие, а она — хрупкая, тоненькая. Как почти что у всех лопарят, волосы у неё были темные, а глаза черные; только лопарята иной раз бывают вспыльчивые и своенравные, а Звездоглазка была всегда спокойная, незлобивая и молчаливая. Четверо ребятишек жили дружно, хотя мальчишки иногда в шутку таскали друг друга за волосы. Новосел и его жена любили одинаково всех четверых, все шло ладно, родные отец и мать Звездоглазки не разыскивали её. Откуда лопарю и лопарке было знать, что девочка жива? Они думали, что волки съели их малое дитя.

Звездоглазке пошел еще только третий годик, когда приемная мать стала замечать за ней что-то неладное. В глазах у ребенка была такая сила, против которой никто не мог устоять. Когда братья дразнили её, она никогда не спорила с ними и не защищалась. Но стоило ей взглянуть на них, как они делали все, чтобы угодить ей. Черный кот с горящими, словно огоньки, глазами несмел глядеть на неё, лохматый Кетту, дворовый пес, переставал лаять и рычать, как только Звездоглазка бросала на него взгляд. Названой матери казалось, что глаза девочки сверкали в темноте, а однажды, когда в горах бушевала буря, Звездоглазка вышла на крыльцо, и через несколько минут ветер утих, видно, это Звездоглазка усмирила его.

Как ни любила жена новосела девочку, такие дела ей были не по душе.

— Перестань глядеть на меня, — нетерпеливо говорила она иной раз малышке. — Никак ты думаешь, что можешь видеть меня насквозь!

Звездоглазка огорчалась и опускала глаза; она понимала лишь, что огорчила свою добрую матушку. Тогда названая мать ласково хлопала её по щеке и говорила;

— Не плачь, Лисулиль [112], ведь ты не виновата, что родилась лопаркой!

Однажды, когда Звездоглазке было три года, жена новосела сидела за прялкой и думала о своем муже, который был в отъезде. Ей вдруг вспомнилось, что лошадь у него потеряла подкову с левой задней ноги.

Звездоглазка сидела верхом на скамье, будто бы на лошади, и погоняла её; и тут она возьми и скажи своей скамье-лошадке:

— Матушка думает о том, что ты потеряла копыто с левой задней ноги.

Жена новосела перестала прясть и с удивлением спросила:

— А ты откуда знаешь?

— Лисулиль видела это.

Приемной матери стало не по себе, но она сделала вид, будто ничего не заметила, но впредь решила приглядывать за малышкой повнимательнее. Несколько дней спустя заночевал в доме чужой человек, а наутро хозяйка хватилась — нет золотого кольца, лежавшего до того на столе. В краже заподозрили чужого, обыскали его одежду, но ничего не нашли. Тут проснулась Звездоглазка, она глянула удивленно на чужого и сказала:

— А кольцо у него во рту.

Так оно и было, человека прогнали, а хозяйка все еще делала вид, будто ничего не заметила.

Немного погодя Пальте заболел корью, пришел пастор поглядеть, что с ним, ведь пастор был сведущ в лекарском искусстве. У матери в кладовке было два лосося, и она подумала про себя: «Который из двух дать пастору — маленький или большой? Пожалуй, хватит с него и маленького».

Звездоглазка сидела в углу и держала на коленях щетку, понарошке это была у неё не щетка, а больной сынок. Потом она взяла метлу, метелка была у неё пастором.

— Какого лосося дать тебе, маленького или большого? — спросила она метлу. — Пожалуй, хватит с тебя маленького.

Ее слова услыхала названая мать, каждое слово впивалось ей в сердце, словно иголка. Когда пастор ушел, она, не в силах долее сдерживать гнев, сказала Звездоглазке:

— Вижу я, ты никак не выбросишь колдовство из головы, лопарка! Больше ты не станешь пялить на меня свои ведьмины глаза, будешь жить в подполе, выходить оттуда будешь раз в день к обеду с завязанными глазами, нечего тебе глядеть на людей, покуда не перестанешь колдовать.

Жестоко поступила жена новосела с бедной малышкой, которая никому худого не сделала, но она была суеверная, как и многие в округе, и твердо верила в то, что лопари умеют колдовать.

И потому она заперла Звездоглазку в темный подпол, но дала ей теплую одежду, еду и постель, чтобы девочка не голодала и не холодала. У Звездоглазки было все, кроме свободы, любви, людей рядом с нею и дневного света.

Симон был в отъезде, а Звездоглазка сидела в подполе. Было ей там не весело, но и не очень скучно. У Здездоглазки была в подполе своя компания. Там было старое бревно, разбитый кувшин, полено, колышек и бутылка без горлышка. Она придумала, что бревно — это отец, кувшин — мать, а полено, колышек и бутылка — названые братья; и все они, кроме бревна, жили в пустой бочке. И каждый в бочке занимался своим делом. Звездоглазка пела им песни, а мыши и крысы слушали их.

У Лису, жены новосела, была соседка по имени Мурра. За день до Рождества сидели они вдвоем в горнице и толковали про колдовское искусство лопарей. Мать вязала рукавицы, Симму играл с медными монетками, Пальте толок разбитый кирпич, а Матте повязал коту шнурок на лапу. И тут они услышали, как Звездоглазка поет, убаюкивая полено:

— О чем эта лопарская девчонка поет в подполе? — спросила Мурра.

— Она убаюкивает свои игрушки в бочке, — отвечала Лису.

— Но ведь она видит сквозь пол, что мы делаем. Неужто, сидя в темном подполе, она видит, как светит луна?

— Навряд ли! — воскликнула Лису. — Наказание мне с этой девчонкой, ни дать ни взять — маленькая колдунья.

— Я знаю, что надо делать, — сказала злая Мурра. — Повяжи ей на глаза семь шерстяных платков и положи семь половиков на крышку подпола, тогда она ничего не увидит.

— Попробую, — отвечала Лису.

Она спустилась в подпол, завязала маленькие звездочки-глаза семью шерстяными платками, а после положила семь половиков на крышку подпола.

Вскоре стало совсем темно, засветились звезды, и северное сияние зажгло на вечернем небе две красные дуги.

И снова они услышали песню Звездоглазки:

— Нет, ты только послушай, — сказала Мурра, — сейчас она видит северное сияние и звезды! Таких маленьких чертовок мне еще не доводилось встречать.

— Быть того не может, — отвечала хозяйка, — я спущусь в погреб.

Она откинула семь половиков, спустилась вниз и, убедившись в том, что на глазах у Звездоглазки семь шерстяных платков, спросила:

— Ты видишь звезды?

— Да, их так много, так много, — отвечала Звездоглазка. — Вокруг так ясно и светло, скоро наступит праздник!

Хозяйка вылезла из подпола и рассказала обо всем Мурре. А Мурра ответила:

— Теперь остается только вырыть в подполе яму глубиной в семь метров, положить в неё это чертово отродье и засыпать её песком. Это уж точно поможет.

— Нет, — сказала Лису, — этого я не стану делать. Мне жаль её, да к тому же боюсь, что муж мой огорчится, когда узнает, что с ней сталось.

— Тогда отдай мне девчонку, я отвезу её назад в Лапландию.

— Обещай, что не сделаешь ей худого?

— Что я могу ей сделать? — отвечала Мурра. — Отвезу её туда, откуда её взяли.

Получив согласие хозяйки, Мурра завернула девочку в старую оленью шкуру и повезла её в горы. Там она положила девочку на снег и уехала.

— Я сделала то, что обещала. Раз её нашли в снежном сугробе, я и положила её на снег, — сказала она.

Звездоглазка лежала в снежном сугробе, закутанная в оленью шкуру, и смотрела на звезды. Как и три года назад, стояла рождественская ночь, и тысячи прекрасных, ясных, огромных, далеких солнц, сиявших на небе, сжалились над невинным младенцем.

Они светили в глаза, заглядывали в её сердце и не нашли там ничего, кроме доброты. И тут её детские глаза засияли еще ярче и удивительнее, она обрела дар видеть еще зорче, далеко-далеко, дальше звезд, проникать в мириады миров Вселенной. А ночь была тихая и ясная, полная торжественного безмолвия. Лишь северное сияние рассеивало искры в небе, оно сияло радугой над головой Звездоглазки.

Ранним утром, когда ребятишки еще спали в горнице, новосел воротился домой. Стряхнув иней со своих темных волос, он обнял жену и спросил про ребятишек. Жена рассказала, что Пальте хворал корью, но уже выздоровел, что Симу и Матте здоровенькие и толстенькие, как пшеничные булочки.

— А как поживает Звездоглазка? — спросил новосел.

— Хорошо, — испуганно отвечала жена, почувствовав угрызения совести.

— Мы должны беречь Звездоглазку, — продолжал он. — Нынче ночью я заснул в санях и видел сон, будто Звезда упала ко мне на меховое одеяло и говорит: «Возьми меня и береги хорошенько, я принесу счастье твоему дому». А когда я протянул руку, чтобы взять её, она исчезла. Я проснулся и подумал, что нам везло все эти три года, с тех пор как мы взяли это чужое дитя. Прежде не было нам ни в чем везения, мучили нас болезни и бедность: то мороз погубит урожай, то медведь задерет коров, то волки утащат овец. А нынче ниспослана нам судьбой благодать за то, что мы призрели невинного младенца.

От этих слов у жены защемило сердце, но она не посмела сказать мужу правду. Тут проснулись сыновья, отец обнял их и порадовался, что они такие здоровенькие и сильные. Покачав их на коленях, он спросил:

— А где Звездоглазка?

Симу ответил:

— Матушка заперла её в подполе.

А Пальте сказал:

— Матушка повязала ей на глаза семь платков и постелила на крышку подпола семь половиков.

А Матте добавил:

— Матушка отдала её Мурре, а Мурра увезла её в горы.

Услыхав это, муж покраснел от гнева, а жена побелела как полотно и не нашла ничего сказать, кроме как:

— Она ведь лопарское дитя, а все лопари — колдуны. Муж ничего не ответил. Хоть сильно и устал он, но тут же пошёл в конюшню и снова запряг лошадь в сани.

Потом он подъехал к дому Мурры, заставил её сесть к нему в сани и велел показать место, где она оставила девочку. Они поднялись в горы, остановили лошадь и пошли на лыжах по засыпанному снегом ущелью. Подойдя к сугробу, на котором Мурра оставила дитя, они увидели на нем небольшую вмятину, а поодаль — лыжный след на снегу, но Звездоглазку они не нашли, она исчезла, они долго искали её и наконец повернули назад. Симон шел на лыжах впереди, а Мурра позади, чуть поодаль. Вдруг раздался крик; новосел, съезжавший вниз сторы, обернулся и увидал, что стая голодных лапландских волков рвала. Мурру на части. Однако помочь он ей не мог, гора была слишком крута, пока он спускался вниз, волки её уже съели. Опечаленный вернулся он домой, как раз когда колокола звонили к заутрене.

Жена новосела горько во всем раскаялась. Когда утром она пошла в хлев задать овцам корму, то увидела, что там побывали волки и не оставили ни одной овцы.

— Это только начало расплаты за содеянное нами зло, — сказал хозяин. — Теперь нам остается лишь горько каяться.

Никто так и не узнал, куда пропала Звездоглазка. Ведь рядом с сугробом, в котором она лежала, был лыжный след, может, какой-нибудь путник забрёл в эту глухомань, нашел дитя и взял его с собой. Остается думать, что так оно и было, только никто не ведал, кто был тот путник и куда он увез Звездоглазку, где она обрела свой новый дом; хочется надеяться, что ей там живется лучше, что она принесла счастье этому дому и по-прежнему видит то, чего не видят остальные.

КАК КУЗНЕЦ ПААВО ПОДКОВАЛ ПАРОВОЗ

В сказке этой говорится о том, что на краю земли жили — были два тролля.

Где находится край земли, никто точно не знает, но если он и в самом деле где-то есть, то, верно, у Берингова пролива, где Старый и Новый Свет глядят друг на друга. Мне там побывать не доводилось, но Нурденшёльд [113] сказывает, что это отсюда далеконько.

Люди говорят, что там жили два тролля, два брата, вовсе друг на друга не похожие. Тот, кого звали Бирребур, жил на мысе Осткап, где кончается Азия, другой же, по имени Бурребир, обретался на мысе Принца Уэльского, где начинается Америка. Ширина пролива между ними была такова, что одному брату было слышно, как другой чихнет, чтобы вовремя крикнуть: «Будь здоров!» А глаза у них были зеленые, кошачьи.

Братья делали вид, будто они дружны, плавали друг к другу в гости верхом на китах, да так быстро, что вода вокруг бурлила. Простора каждому из них хватало ведь на каждого приходилось по целой части света, однако один не переставал завидовать другому и старался ему досадить. Каждый из них управлял своей страной, сидя на высоченной горе, чтобы видеть, что творится в доме у соседа. Они поднимали смерчи в проливе, чтобы бросать в глаза друг другу песок и гальку. Один натравливал белых медведей на коров другого. Как не иметь скот таким важным господам! Вместо свиней у них были мамонты, вместо коров — киты, а вместо овец — моржи.

В один прекрасный день устроили Бирребур и Бурребир вместе с малыми троллями пикник на острове Святого Лаврентия, что лежит одиноко в океане, южнее Берингова пролива. Вокруг них, куда ни кинь взгляд, простиралась блестящая гладь океана, и киты косяками играли на волнах, как уклейки в тихом заливе. Троллям такая тишь показалась скучной. Чем же им поразвлечься в такую ясную погоду? Один фыркнул носом, и тут же завыл шторм, лег густой туман. Видно, погода была несносная, — ведь киты не боятся ненастья, а тут улеглись спать, опустившись на полмили от морской поверхности; но тролли чувствовали себя преотлично.

И тут они начали играть. Кидали друг в друга огромные валуны, словно ягоды рябины, сшибали ногами деревья, складывали из них костер и палили друг другу бороду головешками. После вздумали они помериться силой, пробовали сдвигать горы плечами и выпить всю воду из океана. Вода ударила им в голову, они принялись бегать взапуски и, забыв, что находятся на острове, плюхнулись в воду.

— Нет, — заявил Бурребир, стряхивая морскую пену с бороды, — здесь нельзя бегать наперегонки, слишком тесно. Давай-ка посмотрим, кто из нас сумеет догнать солнце!

Все тролли решили, что это стоящая игра. Нужно догнать солнце, схватить его за рыжий воротник и спрятать в мешок.

Какая чудесная темнота наступит тогда, и не надо будет больше никогда щуриться от дневного света!

— Давайте поспорим на часть света! — воскликнул! Бурребир. — Я догоню солнце, когда оно начнет подниматься из-за горы.

— Нет ничего легче! — согласился Бирребур. — Нужно только лечь спать на горе и встать пораньше, тут и схватишь солнце за воротник. Я обещаю поймать его, когда оно станет садиться. Это будет потруднее.

Так и порешили и поспорили на часть света. Братья разошлись по домам и надели сапоги-скороходы.

«Я побегу на восток через Северную Америку, — подумал Бурребир. — Коли я не догоню солнце в горах Аляски, то уж точно поймаю его на Скалистых горах».

— Я побегу на запад через Азию, — порешил Бирребур, — дурак буду, если не нагоню его на большой сибирской равнине, там есть где разбежаться…

И вот они помчались, ух… только сапоги заскрипели.

До чего же чудной был этот бег взапуски! Я сперва расскажу про Бурребира. Он, как уже было сказано, побежал в Северную Америку, через большую равнину Аляски на восток, к горам с таким же названием, и залег, поджидая солнце. Пробежать сотню миль по равнине дело пустяковое, а вот взбираться на высокие горы куда труднее.

— У…у…х! — отдышался Бурребир, поднявшись на горную вершину. — Однако лестницы здесь крутые! Отдохну здесь маленько да стану караулить солнце.

И он уселся на вершину горы, подгреб под себя немножко мха, ведь гора-то жесткая, и заснул. Там не было ни будильника, ни утреннего кофе, и, когда Бурребир проснулся, солнце уже поднялось высоко и светило ему в глаза.

— Вот как, так ты смеешься надо мной, — пробормотал Бурребир себе в бороду. — Погоди, я схвачу тебя завтра утром в Скалистых горах.

Ему ничего не оставалось делать, кроме как бежать дальше на восток и там подняться одним махом на самую высокую вершину.

«Теперь-то я уж не буду спать, — подумал Бурребир. — Положу в бороду осиное гнездо и по муравьиной куче в каждый сапог-скороход…»

Сказано — сделано. Бурребир глаз не сомкнул этой ночью. Когда утреннее небо стало розоветь на востоке, он лежал в карауле, схоронившись за скалой, чтобы солнце его не заметило, и держал мешок наготове, чтобы засунуть в него солнце, словно брюкву, когда оно приподнимет свой рыжий диск над корявыми скалами.

— Раз, два, три!.. — Не успел он сосчитать до десяти, как оно показалось. — Ну, ну!

И Бурребир схватил солнце, оно засверкало, искры затрещали, и были они ужасно горячие, такие искры рассыпает раскаленное железо, когда кузнец кует его.

— Ой-ёй-ёй!

Бурребир обжег пальцы, спалил бороду, обжег нос и глаза, покатился, как мяч, кувырком вниз с горы, пустился наутек, сам не зная куда, покуда не свалился в большое Медвежье озеро, которое ты можешь найти на карте. Там один американский доктор нашел несчастного тролля и отвел его в больницу где-то в глухомани. Может, Бурребир и по сей день лежит там с пластырем на носу. Он ждет, когда его спаленная борода отрастет, чтобы ему не стыдно было показаться малым троллям у Берингова пролива.

А что приключилось с Бирребуром? Сейчас ты услышишь. В то время жил в Кемпеле, к югу от Улеаборга, кузнец по имени Пааво с женой и детьми. Как раз в ту пору строили железную дорогу, и Пааво день-деньской бил молотом по наковальне. Однажды вечером, когда он усталый сидел дома с детьми у миски с кашей, Ойва, старший сын, сказал:

— Батюшка, в нашу дверь скребется собака.

— Отвори, — велел Пааво.

Ойва отворил дверь, и к ним в дом ввалился старый, бородатый, оборванный тролль. Дети закричали от страха.

— Ну и ну, — сказал кузнец, — ты кто такой?

— Я — Бирребур, — отвечал тролль. — Целых трое суток я бежал в сапогах-скороходах через всю северную Азию, чтобы догнать солнце, и проголодался, как кит. Мне было недосуг умываться и причесываться. Первый вечер солнце окунулось в реку Лену, второй — заползло в Обь, а на третий — запряталось как раз за твоим домом. Я думал найти его здесь, да, видно, оно влезло в слуховое оконце на чердаке и улеглось там спать. Дай мне фонарь, я поищу его на чердаке!

— Что это еще за небылица, — удивился кузнец, — догонять солнце?!

— Как ты смеешь называть небылицей самую хитрую из всех моих колдовских выдумок? Я побился об заклад на часть света с Бурребиром, что запихаю солнце в мешок!

Неси сюда фонарь, или… Слышишь, ведь я — тролль.

И Бирребур, будто бы в шутку, выбил ногой одну стену в доме.

— Послушай-ка, — ответил кузнец, — коли ты будешь так себя вести, я пошлю за ленсманом. Почему ты не схватил солнце, когда оно опустилось в Лену или Обь?

— Потому что я боялся замочить бороду, ей это вредно.

— Тогда тебе будет нелегко поймать солнце в нашей деревне. Оно село нынче вечером вовсе не за моим домом, а опустилось в Ботнический залив.

— Ну тогда я завтра обегу Ботнический залив и догоню солнце в Швеции или Норвегии.

— Нет, дорогой троллюшка, тогда тебе вовсе придется туго, ведь в Швеции и Норвегии солнце садится в Атлантический океан.

— Что же тогда мне делать? — вздохнул опечаленный тролль. — Ведь океан-то страсть какой мокрый.

— Послушай-ка, — отвечал кузнец, — сперва, будь ласков, поставь стену на место, а после потолкуем о твоей беде, как добрые друзья. Может, тебя кашкой угостить, дядюшка тролль?

Дядюшка тролль почесал за ухом, поставил стену на место и сел за стол отведать кашки. Сперва он съел кашу, потом миску и ложку, потом масленку, тарелку с салакой и хлебницу, а после — весь стол. Кузнец смотрел на него, ошарашенный, но, увидев, что тролль все еще не наелся и жадно косится на ребятишек, Пааво решил отвести гостя в кузницу.

— Заходи, — сказал Пааво. — Может, здесь найдется что-нибудь вкусненькое!

— Да, — ответил Бирребур, — после прогулки по Азии у меня разгулялся аппетит. Спасибо за угощение.

Тут он проглотил сначала щипцы, потом молот, кувалду и лошадиные подковы, гвозди, уголь и кузнечный мех на сладкое.

«Любопытно, — подумал кузнец, — неужто этому чудищу и наковальня по зубам?»

А сам предложил:

— Кушай на здоровье.

— Нет, спасибо, — ответил Бирребур. — Хорошенького понемножку! — Потом он вытащил из горна несколько горячих углей и запихал их в рот осторожно, чтобы не опалить бороду. — Давно я не ужинал так славно.

Коли к утру проголодаюсь, съем, пожалуй, на завтрак кузницу и ребятишек.

— Неужто? — спросил сердито кузнец.

— Да ты не беспокойся, сойдет за неимением лучшего. Но как же мне теперь, в самом деле, поймать солнце? — вздохнул тролль.

— Нехитрое дело, коли есть сапоги-скороходы, — удивился кузнец.

— Да, было бы нехитрое, кабы солнце не окунулось в море. Видишь ли, железные каблуки на моих сапогах бегут сами по себе.

— Неужто? И ты можешь сковать такой каблук для чего угодно?

— Ясное дело! И он побежит сам по себе. Да, хорошо, что я вспомнил. Вчера, когда я прыгал через Уральские горы, каблук на моем правом сапоге отстал. Прибей его хорошенько к утру. А сейчас я устал, лягу поспать возле горна.

Бирребур стащил с правой ноги сапог и тут же захрапел так громко, как можно храпеть, лишь пробежав три дня по Азии в сапогах-скороходах.

Кузнец призадумался.

— Съесть мою кузницу и детей на завтрак? Нет, троллюшка, не выйдет. Ты и без того натворил бед в моем доме. Прибить тебя насмерть молотом, храпящее чудище? Нет, чур меня, ты ведь все же хоть и незваный, но гость в моей кузнице… Или стащить с твоей другой ноги сапог-скороход и убежать с ними? Вот здорово было бы, но это значит украсть, а Пааво человек честный. Знаю, что нужно делать. Пусть сапоги останутся у тролля, но я ему починю правый каблук. Ойва, ступай к матери и скажи, что я буду всю ночь работать в железнодорожной кузнице. Пусть мать не боится тролля, он сейчас спит, как дохлый еж.

Кузнец взял правый сапог тролля, отломал каблук, пошел в железнодорожную кузницу и выковал новый каблук из обыкновенного железа и прибил его к сапогу.

«Пусть теперь троллюшка поскачет семь миль на одной ноге», — сказал он про себя.

«Вот как, — подумал он, разглядывая каблук-скороход, — стало быть, ты сделан из железа, что может бежать долго-предолго? Так ты в самый раз подходишь для паровоза».

Как раз в эту ночь в железнодорожной кузнице чинили поломанное колесо паровоза. Пааво незаметно прокрался туда и подковал колесо каблуком-скороходом.

«Теперь бегай, каблук, сколько хочешь!» — подумал кузнец и засмеялся.

На другое утро стали испытывать паровоз, а он помчался сам по себе, да так быстро, что ни один тормоз не мог его остановить.

— Что это сталось с паровозом? — закричал машинист. — Раньше он тащился, как вол с возом сена, а сейчас летит, как гудящий шмель.

— Паровоз считает, что вы ездите слишком тихо по улеаборгской дороге, и желает показать, как ездят в Англин, — отвечал Пааво.

— Стой! Стой! — крикнул машинист.

И, подумать только, каблук-скороход соображал не хуже сапога-скорохода. Он понял приказ, попятился назад и остановился, ожидая новой команды.

— Да это самый лучший паровоз на всем белом свете! — воскликнул радостно машинист.

— Еще бы не самый лучший, ведь он может пробежать через всю Азию за три дня, — заявил Пааво.

Когда Бирребур проснулся, на правом сапоге был уже новый каблук, он надел сапог и приготовился бежать за солнцем. Но лишь стоило ему сделать первый шаг, как левая нога помчалась, словно пушечное ядро, а правая поплелась, как обыкновенный смазной сапог. До чего же это было неудобно! Сделав два-три прыжка, Бирребур, запыхавшись, вернулся назад в кузницу. Как же он теперь, в самом деле, сможет догнать солнце?

Кузнец Пааво, решивший было, что он уже избавился от этого чудища, увидев его снова, испугался. Что же теперь будет с его ребятишками и с кузницей?

— Разве ты не видел, троллюшка, как солнце только что спряталось за тучу? — спросил он.

— Да, видел. Но ведь оно часто прячется, — ответил, вздыхая, тролль.

— Послушай-ка! Ты забыл в кузнице мешок. А я, пока тебя не было, решил тебе удружить, приладил на верхушку сосны ловушку из железной проволоки, поймал солнце и упрятал его в твой мешок.

— В мой мешок? Да ты самый замечательный кузнец, такого не найдешь, хоть ищи от Берингова пролива до Улеаборга. Я от радости сейчас тебя съем, от этой пляски на одной ноге мне ужасно есть захотелось.

— Ну что ж, и на том спасибо, — ответил кузнец, — но не хочешь ли ты сперва поглядеть, хорошо ли я упрятал его?

— Ясное дело, хочу, милый ты мой кузнец. А где мешок-то? Я слышу, солнце-то там барахтается и кричит. (Пааво посадил в мешок поросенка.) Ну, ну, солнышко, визжи сколько хочешь, попалось наконец, а я выиграл целую часть света! Теперь кругом будет распрекрасная темнота, и тролли будут править миром.

— Да только погляди! — подзадоривал его кузнец и чуть-чуть приоткрыл мешок.

— Ты что делаешь? Оно ведь может оттуда выбраться. Я сам залезу в мешок, — заявил тролль.

Раз, два, три!.. Тролль залез в мешок, а Пааво крепко-накрепко завязал мешок.

«Счастье, что тролли такие бестолковые», — подумал кузнец и для верности завязал веревку еще одним узлом.

Из мешка послышался шум и крик.

— Ай! Оно кусается! — кричал тролль.

— И ты его укуси! — ответил кузнец. Он запер кузницу и пошел в дом отдохнуть после ночных приключений. «Только отчего же тролль, сломавший стену, не мог разорвать ногами мешок? Откуда мне это знать? Верно, оттого, что ноги у него болели — натер их, когда плясал на одной ноге».

Как долго тролль Бирребур сидел в мешке, в который сам собирался запихать солнце, мне неизвестно, в газетах про это не писали. Слыхал только, что Пааво утешил своего пленника, пообещав отправить его на поезде обратно к Берингову проливу, ведь путь туда очень далекий, на одной ноге не доскачешь.

Каждый раз, когда я вижу, как дети ловят солнце зеркальцем и заставляют его плясать на стене, я думаю о Бурребире и Бирребуре. Поймай солнце, коли сумеешь!

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Однажды тихим, безоблачным вечером в конце апреля Снусмумрик [114] забрался так далеко на север, что с северной стороны еще виднелись пятна снега. Целый день брел он по нетронутой целине и все время слышал, как кричат у него над головой перелетные птицы.

Они тоже возвращались домой с юга.

Идти было легко, потому что рюкзак за спиной был все равно, что пуст и ничто на свете не беспокоило Снусмумрика. Он был доволен лесом, и погодой, и самим собой. День завтрашний и день вчерашний были одинаково далеки от него, а сейчас ярко-багровое солнце светило меж березами, а воздух был свеж и ласков.

«Этот вечер создан для песни, — подумал Снусмумрик. — Для новой песни, в которой затаилось бы немного ожидания, чуть побольше весенней грусти, а под конец — одно лишь необузданное восхищение тем, что можно бродить по свету и быть одному — в полном ладу с самим собой».

Мелодия этой песни многие дни хранилась у него в голове, под шляпой, но еще не осмелилась по-настоящему высунуться оттуда. Она должна была еще немного созреть и стать такой веселой и убедительной, чтобы стоило ему только приложить к губам гармошку, как все звуки тотчас же попрыгали бы на свои места.

Если бы он извлек их до времени, может статься, они бы, заупрямившись, подарили ему хорошую песню. Или же у него самого пропал бы интерес к этой мелодии, и он никогда больше не смог бы создать настоящую песню. Серьезные мелодии — дело особенное, если они должны быть и радостны и печальны.

Но сегодня вечером Снусмумрик чувствовал себя уверенным в своей песне. Она существовала, она была все равно что закончена — и она должна стать лучше, чем какая-либо, когда-либо сочиненная им песня.

А когда он вернется в Долину муми-троллей [115], он, сидя на перилах моста над рекой, сыграет свою песенку, а Муми-тролль тотчас скажет, что она хороша. Она — ужасно хороша.

Снусмумрик остановился на поросшей мхом кочке, и им овладело легкое недовольство. Да, Муми-тролль, который ждет его и так ужасно по нему тоскует… Который сидит там дома, и ждет, и восхищается им, и говорит: «Конечно, ты должен быть свободен. Совершенно ясно, что ты должен уйти. Неужто я не понимаю, что тебе иногда надо побыть одному».

И в то же время глаза Муми-тролля чернеют от разочарования и беспомощной тоски.

— Ой, ой! — сказал Снусмумрик, продолжая идти. — Ой, ой! Он такой чувствительный, этот тролль. Не стану о нем думать. Он — хороший тролль, но именно сейчас — не стану о нем думать. Сегодня вечером я — наедине с моей мелодией, а сегодня вечером — еще не завтра.

Вскоре Снусмумрику удалось совершенно забыть Муми-тролля. Он подыскивал удобное местечко для лагеря, а услыхав чуть подальше в лесу журчание ручья, тотчас направился туда.

Последний красный луч солнца уже угас меж стволами, и медленно наступали голубоватые весенние сумерки. Весь лес был голубым, а березы, словно белые столбы, отступали все дальше и дальше в сумерки.

Хороший был этот ручей.

Прозрачный, с коричневатой водой, перепрыгивал он через кучи прошлогодней листвы и сквозь оставшиеся от зимы ледяные туннели. Он извивался средь мшистых бережков и бросался стремглав в маленький водопад с белым песчаным дном. Иногда он словно комар пел бодрую веселую песенку, а иногда притворялся, будто он большой и грозный ручей, и тогда он полоскал горло булькающей талой снежной водой и смеялся над всем на свете.

Снусмумрик, стоя в мокром мшанике, прислушивался. «Ручей должен попасть в мою песню, — думал он. — Быть может, как припев».

В тот же миг на плотине оторвался какой-то расшатавшийся камень, и к мелодии воды прибавились басовые нотки.

— Неплохо! — восхищенно произнес Снусмумрик. — Именно так и должна звучать песня. Совершенно новая тональность. Только так. А не подарить ли мне ручью его совершенно собственную, личную песню?

Вытащив старую кастрюлю, он наполнил её водой из водопада. А потом отправился в ельник — поискать хворост для костра.

Лес был мокрый от таявшего снега и весеннего дождя. Снусмумрику пришлось долго блуждать в дремучем буреломе, чтобы найти сухие ветки. Он протянул лапу, и вот тут кто-то, громко вскрикнув, метнулся мимо него под елями, продолжая еще долго вскрикивать в лесной чаще.

— Да-да, — сказал самому себе Снусмумрик. — Ползучки и всякие мелкие твари под каждым кустом. Это чувствуется. Удивительно, что все они такие нервные. Чем они меньше, тем прытче.

Он вытащил из вязанки сухой пенек, несколько веточек и спокойно сложил лагерный костер в извилине ручья. Огонь тотчас же загорелся; ведь Снусмумрик привык готовить обед самому себе. Он никогда не готовил обед кому-нибудь другому, если его не вынуждали к этому, а об обедах других он не очень-то беспокоился. Ведь все упрямо болтают, пока едят.

И еще у них слабость к столам и стульям, а в самом худшем случае они пользуются салфетками!

Он даже слышал о некоем хемуле [116], который переодевался к обеду, но это, верно, была клевета.

Снусмумрик с отсутствующим видом съел свой скудный суп, меж тем как взгляд его отдыхал на мшистых земных покровах под березками.

Мелодия была уже совсем близко, оставалось только схватить её за хвост. Но у него было время для ожидания. Мелодия была окружена со всех сторон, и об отступлении не могло быть и речи. Сначала мытье посуды, потом трубка, а потом, когда костер превратится в уголья, а ночные звери начнут перекликаться в лесу, — вот тогда наступит время сочинить песню.

Снусмумрик увидел малютку в ту самую минуту, когда полоскал кастрюлю в ручье. Малютка сидел под корнем дерева на противоположном бережку и таращил глазенки под взъерошенной челкой. Глазенки были испуганные, но очень любопытные и следили за каждым движением Снусмумрика.

Два робких глазика под всклокоченными волосами. Да, так выглядят те, с кем никто не считается.

Снусмумрик не обращал внимания на малютку. Он погасил уголья и нарезал немного ельника, чтобы было на чем сидеть. Он вытащил трубку и медленно зажег её. Выпуская тонкие клубы дыма в ночное небо, он ждал свою весеннюю песню.

Но она не приходила. Зато он все время ощущал взгляд малютки, его глаза следили за всем происходящим, он восхищался всем, что делал Снусмумрик, и мало-помалу в Снусмумрике начало зарождаться недовольство.

Снусмумрик сложил лапы рупором и крикнул:

— Брысь!

Тогда малютка вылез из-под корня дерева и чрезвычайно застенчиво сказал:

— Надеюсь, я не испугал тебя? Я знаю, кто ты. Ты — Снусмумрик.

И с этими словами маленький зверек кинулся прямо в ручей и стал переходить его вброд. То был слишком большой ручей для такого крохотного существа, а вода была холодна. Несколько раз он терял опору под ногами и падал навзничь, но Снусмумрик был так скверно настроен, что и не подумал ему помочь.

Наконец некто ужасно несчастный и тоненький, как спичка, стуча зубами, вполз по береговому склону наверх и сказал:

— Привет! Я так счастлив, что встретил тебя.

— Привет! — холодно ответил Снусмумрик.

— Можно мне погреться у твоего костра? — продолжал зверек, сияя всей своей мокрой рожицей. — Подумать только, я стану тем, кому однажды довелось сидеть у лагерного костра Снусмумрика. Этого я никогда в жизни не забуду.

Малютка придвинулся ближе, положил лапку на рюкзак и торжественно прошептал:

— Это здесь твоя губная гармошка? Она там — внутри?

— Да, — абсолютно неприветливо ответил Снусмумрик.

Мелодия его одиночества исчезла — все настроение уничтожено. Он кусал трубку и пристально смотрел меж березок, не видя их.

— Не бойся, ты мне совершенно не помешаешь, — разразился наивный малютка. — Я имею в виду, если ты захочешь поиграть. Ты и представления не имеешь, как я тоскую по музыке. Я никогда никакой не слышал. Зато я слышал о тебе. Ёж, и малыш, и моя мама рассказывали… А малыш даже видел тебя! Да, ты даже представить себе не можешь… Здесь так мало случается… А мы так много мечтаем…

— Ладно, как же тебя зовут? — спросил Снусмумрик.

Вечер был все равно испорчен, вот он и подумал: уж проще что-нибудь сказать.

— Я так мал, что у меня нет имени, — живо ответил малютка. — Подумать только, никто никогда не спрашивал, как меня зовут. А тут являешься ты, о котором я так много слышал и которого мечтал увидеть, и спрашиваешь, как меня зовут. Ты считаешь… если бы ты мог… я думаю, не очень ли это для тебя трудно — придумать мне имя, которое было бы только мое и ничье больше? Сегодня вечером?

Снусмумрик что-то пробормотал в ответ и надвинул шляпу на глаза. Кто-то на длинных заостренных крыльях перелетел ручей, горестно и протяжно крича в лесную чащу: «Ю-юю, Ю-юю, ти-уу…»

— Если слишком кем-то восхищаться, никогда не стать свободным, — внезапно произнес Снусмумрик — Я это знаю.

— Я знаю, что ты знаешь всё, — болтал зверек, придвигаясь еще ближе. — Я знаю, что ты всё видел. Всё, что ты говоришь, — правильно, и я всегда буду стараться быть так же свободен, как ты. А теперь тебе надо домой в Долину муми-троллей — отдохнуть, встретиться со знакомыми… Еж говорил, что когда Муми-тролль пробуждается от зимней спячки, он тотчас начинает тосковать по тебе… Как чудесно, когда кто-то тоскует по тебе и ждет, и ждет тебя!

— Я вернусь, когда надо! — пылко воскликнул Снусмумрик. — А может, я вообще не вернусь! Может, я пойду совсем в другую сторону.

— О! Тогда он, верно, очень огорчится, — сказал малютка.

В тепле он начал просыхать, и шкурка его спереди оказалась мягкой и светло-бурой. Снова указав на рюкзак, он осторожно спросил:

Может, ты?… Ты так много путешествовал…

— Нет, — возразил Снусмумрик. — Не сейчас.

И горестно подумал: «Почему они никогда не оставят меня в покое… Меня и мои путешествия? Неужели им не понять, что я все растеряю, если буду вынужден о них рассказывать. Потом все исчезнет из памяти. И когда я попытаюсь вспомнить, как все было, я вспомню только свой собственный рассказ».

Довольно долго стояла тишина, и снова закричала ночная птица.

Но вот малютка поднялся и тихим голосом сказал:

— Да, тогда я, пожалуй, пойду домой. Привет!

— Привет, привет! — ответил Снусмумрик и вдруг пошел на попятную: — Послушай-ка! Вообще-то… Насчет имени, которое нужно тебе дать. Тебя можно было бы звать Ти-ти-уу. Ти-ти-уу, понимаешь, имя с веселым началом и долгим печальным «уу» на конце.

Зверек смотрел на Снусмумрика, и глазенки его отливали желтизной при свете огня. Он обдумывал свое имя, смаковал его, прислушивался к нему, вживался в него и под конец, подняв мордочку к небу, тихо провыл свое собственное новое имя так зачарованно и печально, что у Снусмумрика по спине забегали мурашки.

Затем в вересковых зарослях мелькнул коричневый хвостик, и все стихло.

— Чепуха какая-то, — сказал Снусмумрик и пнул лапой костер.

Вытряхнув пепел из трубки, он поднялся и закричал:

— Эй! Вернись!

Но лес молчал.

— Ну ладно, — произнес Снусмумрик. — Нельзя же вечно быть любезным и обходительным. Не успеваешь, просто не успеваешь… Да и у малютки теперь есть собственное имя, вот так.

Он снова уселся, прислушиваясь к журчанию ручья, к тишине, и стал ждать свою мелодию. Но она не являлась. Он сразу же догадался, что она умчалась так далеко, что ему её никак не ухватить. Быть может, больше никогда. Единственное, что засело у него в голове, был оживленный и робкий голосок малютки, который все болтал, болтал и болтал без конца.

— Таким надо сидеть дома со своими мамочками, — сердито сказал Снусмумрик и, бросившись рывком на ельник, улегся на спину.

Немного погодя он уселся и снова начал звать малютку. Он долго вслушивался в лесную чащу, а потом натянул шляпу на нос, чтобы заснуть.

На следующее утро Снусмумрик двинулся дальше. Он устал, настроение у него было скверное, и он бежал рысью на север, не глядя по сторонам, а в голове под шляпой у него не было даже самого крохотного зачатка мелодии.

Он не мог думать ни о чем, кроме этого малютки. Он вспоминал каждое его слово и все свои собственные слова и без конца перебирал их в памяти, пока не почувствовал себя совсем худо. Он так устал, что вынужден был сесть.

«Что это со мной? — сердито подумал смущенный Снусмумрик. — Такого со мной никогда прежде не бывало. Должно быть, я болен».

Он встал и медленно пошел дальше и снова начал перебирать в уме все слова, которые произнес малютка, и все, что ответил он сам.

Под конец ему стало вовсе невмоготу. Ближе к полудню Снусмумрик передумал и двинулся в обратный путь.

Немного погодя он почувствовал себя лучше. Он шел все быстрее и быстрее, он спотыкался и почти бежал. Короткие песенки летали у самых его ушей, но у него не было времени их ловить. Вечером он снова очутился в березовой роще и начал звать:

— Ти-ти-уу! Ти-ти-уу!

И ночные птицы, пробудившись, отвечали: «Ти-ти-уу! Ти-ти-уу!», но малютка не ответил ни слова.

Снусмумрик исходил рощу вдоль и поперек, он искал и кричал, пока не спустились сумерки. Молодой месяц взошел над прогалиной в лесу. Снусмумрик стоял и смотрел на него и совсем впал в отчаяние.

«Я должен загадать желание, — подумал он, — ведь это же молодой месяц».

Он чуть было не загадал то же самое, что всегда: новую песню или, как бывало иногда, — новые пути-дороги.

Однако тут же поправился и загадал:

— Найти Ти-ти-уу!

Потом, трижды повернувшись, пошел через прогалину в лес и наискосок через горный хребет. Вдруг раздался шорох, и что-то пышное, светло-бурое промелькнуло в кустах.

— Ти-ти-уу! — тихонько позвал Снусмумрик. — Я вернулся обратно — побеседовать с тобой.

— О! Привет! — произнес Ти-ти-уу и высунулся из кустов. — Это хорошо. Я покажу тебе, что я смастерил. Табличку с моим именем! Погляди! С моим собственным новым именем, которое будет на табличке над дверью, когда у меня появится собственный домик.

Малютка вытащил из кустов кусок бересты с вырезанным на нем рукописным знаком и с важным видом продолжал:

— Красиво, не правда ли? Все в восхищении!

— Как изящно! — похвалил Снусмумрик. — А у тебя будет собственный дом?

— Ясное дело! — просиял малютка. — Я уехал из дому и начал жизнь заново! Это так интересно! Понимаешь, до того, как я приобрел имя, я только бегал повсюду и чувствовал только в общих чертах, как события мелькают вокруг меня. Иногда они опасны, иногда неопасны, но ничего не было настоящего. Понимаешь?

Снусмумрик попытался было что-то сказать, но малютка тотчас же продолжил:

— Теперь я сам себе хозяин, и все, что происходит, кое-что да значит. Потому что все происходит уже не в общих чертах, а со мной, касается меня, Ти-ти-уу! И Ти-ти-уу видит вещи то так, то эдак, если тебе понятно, что я имею в виду.

— Ясное дело, понятно, — произнес Снусмумрик. — Это так интересно!

Ти-ти-уу кивнул головой и снова начал рыться в кустах.

— Знаешь что, — сказал Снусмумрик. — Я, вероятно, в любом случае схожу поздороваться с Муми-троллем. Мне почти кажется, что я тоскую по нём.

— О, Муми-тролль? — переспросил Ти-ти-уу. — Ну да, конечно!

— А если тебе хочется, я бы мог немного поиграть тебе, — продолжал Снусмумрик. — Или рассказать какие-нибудь истории.

Малютка высунулся из кустов и сказал:

— Истории? Ясное дело. Может, вечером. Сейчас как раз я немножко спешу, ты меня извинишь, конечно…

Светло-коричневый хвостик мелькнул в вересковых зарослях, чтобы исчезнуть на несколько мгновений; потом чуть подальше из кустов высунулись ушки Ти-ти-уу, и он весело закричал:

— Эй, и передай привет Муми-троллю! Мне надо торопиться жить, ведь столько времени пропало даром!

И он исчез в мгновение ока.

— Снусмумрик почесал затылок.

— Вот так, — сказал он. — Так-так. Таким образом.

Он растянулся на мшанике и стал смотреть в весеннее небо, которое сверху было прозрачно-голубым, а над верхушками деревьев — цвета морской волны. Где-то там, в голове, под шляпой, начала шевелиться его мелодия, в которой затаилось немного ожидания, чуть побольше весенней грусти, а под конец — одно лишь необузданное восхищение тем, что он остался один.

ХЕМУЛЬ, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ ТИШИНУ

Однажды жил-был один Хемуль. Он работал в детском городке аттракционов, однако это вовсе не означает, что жилось ему ужасно весело.

Он проверял билеты у посетителей луна-парка, для того чтобы они не могли повеселиться больше, чем полагается за один раз, а уж одно это может сделать тебя несчастным, особенно если ты вынужден заниматься таким делом всю свою жизнь.

Хемуль все пробивал и пробивал дырочки в билетах, а сам между тем мечтал о том, что он будет делать, когда наконец-то выйдет на пенсию.

Если же кто-то не знает, что такое «выйти на пенсию», то можно пояснить, что это значит — делать в тишине и спокойствии лишь то, что тебе хочется, но только для этого надо стать достаточно старым. По крайней мере, родственники Хемуля объясняли это так.

У него была ужасающе большая родня — целая куча больших, шумных, болтливых хемулей, которые обожали колотить друг друга по спине и при этом громко хохотали.

Парком и аттракционами они владели совместно, ну а помимо этого — играли на тромбоне, метали молот, рассказывали смешные истории и обычно пугали народ.

Но при всем при этом они ничего дурного не имели ввиду.

У одного только Хемуля не было никакой собственности, поскольку он был родственником «по боковой линии», то есть не наверняка, и поскольку он никогда не мог отказаться, был скромным, ему и поручили присматривать за детишками, качать ручные мехи карусели и помимо всего прочего проверять билеты.

— Раз ты одинок и тебе нечего делать, — говорили остальные хемули дружелюбно, — это тебя чуточку подбодрит, если ты немного нам поможешь, и к тому же всё вредя будешь на людях.

— Но я совсем не одинок, — пытался возразить Хемуль. — Я просто не успеваю им быть. Уж слишком их много — тех, которые хотят меня подбодрить. Простите, но мне бы так хотелось…

— Прекрасно, — перебили его хемули. — Все идет как надо. Никакого одиночества и всегда в движении.

И Хемуль опять проверял билеты и мечтал о чудесном, большом, молчаливом одиночестве и надеялся, что ему удастся состариться как можно скорее.

Карусели вертелись, и трубы трубили, и все гафсы. хомсы и мюмлы весело кричали, катаясь каждый вечер на Американских Горах. Дронт Эдвард[117] вышел на первое, место по битью фарфоровой посуды. Одним словом, вокруг мечтательного, печального Хемуля плясали, горланили, ссорились, хохотали, ели и пили, и постепенно Хемуль стал бояться всех, кто веселился и шумел.

Днем он спал в светлой и уютной детской комнате хемулей, а по ночам, когда малыши просыпались и плакали, он успокаивал их, играя на шарманке.

Мало-помалу он стал помогать всем без исключения детям, нуждавшимся в его помощи в доме, полном хемулей, и целый день составлял кому-нибудь компанию. Все вокруг пребывали в прекрасном настроении и рассказывали ему обо всем, что думали, мечтали или собирались делать. Но его ответов никто никогда не слушал.

— Интересно, когда же я наконец состарюсь? — спросил однажды Хемуль, когда все семейство собралось за обедом.

— Состаришься? Ты?! — весело закричал его дядя. — Еще не скоро. Да ты не переживай! Тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь.

— Но я-то как раз и чувствую себя ужасно старым, — сказал Хемуль с надеждой в голосе.

— Так, так, — забормотал дядя. — Вечером срочно устраиваем фейерверк для поднятия настроения, а потом оркестр роговых инструментов будет играть до самого восхода солнца.

Но фейерверк не состоялся, так как внезапно полил дождь и шел он всю ночь, и весь следующий день, и всю неделю.

Ну а говоря по правде, дождь лил восемь недель подряд, и никто никогда не слыхивал о чем-либо подобном.

Луна-парк потерял краски и увял, совсем как цветок. Он съежился, потускнел, проржавел, уменьшился в размерах и, что хуже всего, мало-помалу отправился в путь, так как постройки его были возведены на песке.

Аттракцион Американские Горы, жалобно вздохнув, покосился и осел; карусели закружились в больших серых лужах и медленно поплыли вниз по течению новых, прорытых дождем речек.

Все малыши — кнютты, скротты, хомсы и мюмлы, и все другие, как бы они ни назывались, — приплюснули свои мордочки к стеклу и глядели, как вместе с дождем уносится от них июль, а вместе с ним — разноцветье и музыка.

Комната Зеркал распалась на миллион осколков, намокшие бумажные розы из Домика Чудес уплывали прочь к полям. И по всей округе слышался плач и жалобы малышей.

Они доводили своих пап и мам до отчаяния тем, что не могли найти себе никакого занятия, а только без конца горевали об утраченном Детском Городке.

В ветках деревьев запутались флажки и лопнувшие воздушные шарики, Домик Чудес был забит тиной, и Трехголовый Крокодил покинул его и уплыл в море. Правда, две головы он оставил на месте, поскольку они были приклеены клеем.

Только всем хемулям было очень весело. Они стояли у своих окошек и хохотали, указывали на что-нибудь интересное, колотили друг друга по спине и время от времени кричали:

— Смотри-ка! Вон плывет ширма из Аравийской Тайны! А вон там — танцплощадка. А под крышей дома Филифьонки висят пять летучих мышей из Пещеры Ужасов! Ну разве не забавно!

Будучи в прекрасном расположении духа, хемули решили вместо луна-парка соорудить каток — разумеется, когда вода превратится в лед, и утешили Хемуля, объявив, что там ему снова придется проверять билеты.

— Никогда! — неожиданно сказал Хемуль. — Нет, нет, нет. Ни за что. Я выхожу на пенсию.

Теперь я хочу пожить в свое удовольствие и совсем один, в полной тишине.

— Но, дорогой мой, — произнес его племянник, который был порядком удивлен. — Ты имеешь в виду…

— Вот именно, — быстро перебил его Хемуль. — Я имею в виду то, что сказал.

— Но почему же ты никогда не говорил нам об этом раньше? — стали спрашивать озадаченные родственники. — А мы-то думали — ты всем доволен.

— Я просто не смел, — признался Хемуль.

Тогда они снова захохотали; они думали про себя: это ужас как смешно, что Хемуль всю жизнь занимался тем, к чему он не имел ни малейшего желания, только потому, что стеснялся об этом сказать.

— Но тогда хоть объясни, чего же тебе хочется на самом деле? — ласково спросила его тетя.

— Я хотел бы построить Кукольный Дом, — смущенно прошептал Хемуль. — Самый красивый в мире дом для кукол, на много этажей. Настоящий дом со множеством комнаток — и все такие серьезные, пустые и тихие.

Услышав это, хемули так расхохотались, что им даже пришлось сесть на пол. Они толкали друг друга в бок и кричали:

— Кукольный Дом! Нет, вы слышали! Он сказал: Кукольный Дом!

И они опять хохотали до упаду и говорили:

— Милый наш, поступай именно так, как тебе хочется. Мы дарим тебе старый Бабушкин Парк, и там отныне будет царить мертвая тишина. Ты сможешь там спокойно трудиться и играть в любые игры. Желаем тебе удачи и всяческих радостей!

— Спасибо, — сказал Хемуль, но его сердце мучительно сжалось. — Я всегда знал, что вы мне желаете только добра.

Мечта о Кукольном Доме со спокойными, красивыми комнатками вдруг исчезла, своим смехом хемули её попросту уничтожили. Но, по правде говоря, их нельзя было в этом винить. И они бы искренне огорчились, если бы кто-нибудь сказал им, что они чем-то обидели Хемуля. Просто это очень опасно — говорить кому-то о своих самых сокровенных мечтах.

Хемуль побрел в старый Бабушкин Парк, который теперь принадлежал только ему. У него даже был с собой ключ.

Парк стоял пустой, с запертыми воротами, с тех самых пор; как во времена фей загорелся Бабушкин Дом и всему семейству пришлось оттуда перебраться в другое место.

Это было очень давно, и Хемуль с трудом разыскал туда дорогу.

Деревья сильно выросли, а дорожки были залиты водой. Пока он шел лесом, дождь закончился так же неожиданно, как и начался восемь недель тому назад. Но Хемуль этого не замечал. Он был целиком погружен в мысли о своей утраченной мечте и горевал, что больше не хочет строить Кукольный Дом.

Вдруг между деревьями мелькнула каменная стена, Она разрушилась в нескольких местах, но все-таки была еще достаточно высокой. Железная решетка на калитке проржавела, и замок было трудно открыть.

Хемуль вошел внутрь и запер за собой калитку. И внезапно он забыл о Кукольном Доме. Ведь сейчас он первый раз в своей жизни отпер собственную дверь и потом закрыл её за собой. Наконец-то он у себя дома. А не у кого-нибудь там еще.

Постепенно тучи рассеялись и выглянуло солнышко. Влажный парк дышал и искрился вокруг него. Он стал юным и беззаботным. В парке давно уже никто не убирал и не обрезал деревья. Ветви клонились до самой земли, кусты карабкались на деревья в веселом азарте, внизу среди зелени журчали ручейки, канавки для которых велела прорыть в свое время еще бабушка. Ручьи теперь уже не служили для полива растений, а существовали сами по себе, но многие из маленьких мостиков над ними еще сохранились, хотя сами дорожки уже давно исчезли. Хемуль погрузился в эту зеленую ласковую тишину, он купался в ней и чувствовал себя более молодым, чем когда-либо был на самом деле.

«О, как это прекрасно — наконец стать старым и выйти на пенсию! — думал он. — О, как я люблю своих родственников! Особенно теперь, когда могу о них больше не думать!»

Он бродил по высокой блестящей траве, которая доходила ему до колен, он обнимал деревья и наконец уснул на полянке посреди парка, на солнышке. Там раньше и стоял Бабушкин Дом. Теперь здесь не устраивали грандиозных фейерверков. В развалинах дома выросли молодые деревца, и как раз на месте бывшей бабушкиной спальни рос огромный куст шиповника, усыпанный тысячью красных плодов.

Ночь принесла с собой россыпь ярких звезд, и Хемуль еще больше полюбил свой парк.

Он был большой и таинственный, в нем можно было заблудиться, но это не страшило Хемуля — ведь он все время был дома.

Он все бродил и бродил по тропинкам.

Вскоре он обнаружил старый бабушкин фруктовый сад, где на земле под деревьями валялось в беспорядке множество яблок и груш, и подумал мимоходом: «Как жаль. Мне и половины не съесть. Следовало бы…»

И тут он забыл, о чем собирался подумать, и опять застыл, зачарованный одиночеством и тишиной.

Ему одному принадлежал лунный свет между деревьями, он влюблялся в самые прекрасные деревья, он сплетал венки из листьев и обвивал их вокруг шеи, он боялся заснуть в эту первую ночь.

А утром зазвенел старый колокольчик, который все еще висел у ворот. Хемуль забеспокоился. Кто-то к нему хочет войти, и ему что-то нужно, он чего-то хочет от Хемуля. Хемуль тут же осторожненько отполз в кусты, росшие вдоль каменной ограды, и затаился. Колокольчик зазвенел снова. Тогда Хемуль вытянул шею и увидел совсем маленького Хомсу, который ждал у калитки.

— Отправляйся отсюда! — в испуге закричал Хемуль. — Это частное владение. Я здесь живу.

— Я это знаю, — отвечал малыш. — Просто хемули послали меня сюда с твоим обедом.

— Ах, вот как! Это очень мило с их стороны, — успокоившись, произнес Хемуль. Он отпер калитку, чуть-чуть приоткрыл её и принял корзинку с едой через щель. Хомса все стоял и смотрел, и на минуту воцарилось молчание.

— Ну как вы там поживаете? — нетерпеливо спросил Хемуль. Он стоял, переминался с ноги на ногу и мечтал поскорее вернуться в парк.

Плохо, — откровенно ответил Хомса. — Нам всем очень плохо. Нам — малышам. У нас теперь больше нет детского городка, и мы только и делаем, что горюем.

— Угу, — сказал Хемуль и уставился в землю. Ему не хотелось принуждать себя думать о чем-либо печальном, но он настолько привык выслушивать других, что просто не мог уйти.

— Ты, верно, тоже горюешь, — сочувственно сказал Хомса. — Ведь ты обычно проверял билеты. Но, если кто-то был уж совсем маленький, и оборванный, и грязный, ты делал вид, что проверяешь билеты. Или позволял нам два или даже три раза проходить по одному билету!

— Ну-ну, — произнес Хемуль смущенно. — Это случалось просто потому, что я плохо вижу. — Ну вот, а теперь, может быть, ты пойдешь домой?

Хомса кивнул, но все-таки остался. Он подошел вплотную к железной решетке и просунул свою мордочку между прутьями.

— Дяденька, — прошептал он. — У нас есть секрет.

Хемуль сделал испуганный жест — он не любил чужих тайн. Но Хомса уже взволнованно продолжал:

— Нам удалось почти все спасти, И мы спрятали это в сарае у Филифьонки. Ты даже не представляешь себе, сколько нам пришлось потрудиться — все спасали и спасали, по ночам мы незаметно выбирались из дома и вместе вытаскивали из воды и снимали с деревьев, и сушили, и чинили, и делали по возможности все таким же прекрасным, как раньше.

— Что ты имеешь в виду? — озадаченно спросил Хемуль.

— Луна-парк, разумеется, — почти закричал Хомса. — Нам удалось собрать все обломки, которые еще не уплыли в море. Верно, здорово? Возможно, хемули соберут все снова, и тогда ты опять сможешь проверять билеты.

— Ах, вот как! — пробормотал Хемуль и поставил корзинку с едой на землю.

— Правда, хорошо?! Ну и здорово же ты удивился, — засмеялся Хомса, помахал рукой и исчез.

На следующий день с раннего утра Хемуль уже стоял у ворот и боязливо ждал. Когда Хомса появился у калитки с корзинкой в руках, Хемуль тут же закричал:

— Ну? Как там?

— Они не хотят, — сокрушенно вымолвил Хомса. — Вместо луна-парка они теперь хотят сделать каток. А многие из нас впадут в зимнюю спячку, да и кто даст нам коньки.

— Как грустно? — с облегчением воскликнул Хемуль. Хомса ничего не сказал, он был слишком разочарован. Только поставил корзинку с едой на землю и ушел.

«Бедное дитя, — подумал Хемуль. — Да, да».

А потом его мысли переключились на другую тему, и он стал тут же размышлять о хижине из листьев, которую собирался строить на месте развалин Бабушкиного Дома.

Хемуль строил целый день и заметно повеселел. Он возился вплоть до темноты, когда ничего уже нельзя было разглядеть, и лишь тогда уснул, счастливый и утомленный, и спал очень долго все следующее утро.

Когда он подошел к калитке, чтобы забрать свою еду, Хомса был уже там. На крышке корзинки Хемуль обнаружил еще письмо с подписями множества малышей.

— Дорогой луна-парковый дяденька, — прочел Хемуль. — У тебя теперь есть все, и ты можешь быть милым, и мы сможем прийти и поиграть с тобой, потому что мы тебя любим.

Хемуль ничего не понял, но ужасное подозрение стало уже закрадываться в его сердце.

И тут он увидел. У самой калитки малыши выложили то, что им удалось собрать из остатков луна-парка. А этого было немало. Большая часть аттракционов была разломана или собрана совершенно неправильно, все, вместе взятое, выглядело очень странно, словно утратив весь свой смысл.

Погибший, но пестрый мир из бумаги, дерева, шелка, стальной проволоки, проржавевшего железа уныло и выжидающе смотрел на Хемуля, и тот тоже в панике смотрел на него.

Потом Хемуль не выдержал, убежал в парк и продолжал строить свою хижину отшельника.

Он строил и строил, но все как-то не ладилось. Хемуль работал нетерпеливо, мысли его блуждали. Внезапно обрушилась только что возведенная крыша, и все строение оказалось приплюснутым к земле.

— Нет, — произнес Хемуль. — Не хочу. Я только недавно научился говорить «нет». Я уже на пенсии. И делаю теперь то, что хочу. И ничего другого.

Он повторил это несколько раз, с каждым разом все более грозно. Потом поднялся, прошел парком, открыл калитку и стал втаскивать к себе весь этот надоевший ему хлам.

Малыши облепили всю разрушенную стену парка Хемуля. Совсем как серые воробьишки, только совершенно молчаливые.

Иногда кто-то шептал:

— А теперь что он делает?

— Тс-с, — говорил другой. — Он не желает разговаривать.

Сначала Хемуль развесил на деревьях цветные фонарики и бумажные розы, повернув их так, чтобы не было видно дыр и обрывков. Потом он занялся тем, что когда-то называлось каруселью. Ничего не клеилось — не хватало половины частей.

— Ничего не получится, — сердито крикнул он. — Вы только посмотрите! Все это хлам и мусор. Нет-нет! Вам никто не позволял слезать со стены и мне помогать!

Гул одобрения и сочувствия докатился до Хемуля, хотя никто не сказал ни слова.

Теперь Хемуль попытался превратить карусель в свой дом. Лошадей он снял и поставил в траву, а лебедей — пустил плавать в ручей, остальное перевернул и трудился так усердно, что волосы у него встали дыбом.

«Кукольный Дом, — думал он с горечью. — Хижина отшельника. Все кончилось грудой мусора и криком, как это было всю мою жизнь…»

Потом он посмотрел вверх и закричал:

— Хватит там сидеть и глазеть! Бегите к хемулям и передайте им, что завтра мне обед не понадобится. Вместо него пусть пришлют мне молоток, гвозди, свечи, веревки и двухдюймовые доски, да только побыстрее.

Малыши восхищенно засмеялись и отправились в путь.

— Ну что мы говорили! — закричали хемули и стали похлопывать друг друга по спине. — Ему стало скучно, и бедняга загрустил о своем луна-парке!

И они послали ему всего вдвое больше, чем он просил, и, кроме того, еды на неделю, и десять метров красного бархата, а также много-много золотой и серебряной бумаги в длинных рулонах и совсем уж на всякий случай — шарманку.

— Ну уж нет, — сказал Хемуль. — Этот ящик с музыкой мне ни к чему! Ничего, что шумит!

— Ясное дело, — послушно сказали малыши и остались стоять за воротами вместе с шарманкой.

И пока Хемуль занимался починкой старых аттракционов и устройством новых, ему в голову пришла мысль, что это довольно весело. На деревьях блестели и качались на ветру тысячи осколков зеркал. Наверху, у самых вершин деревьев, Хемуль прикрепил маленькие скамеечки и соорудил мягкие гнездышки, где можно было спокойно посидеть и выпить фруктового сока, так, чтобы тебя никто не видел, или поспать. А на самых больших ветках Хемуль подвесил качели.

Американские Горы привести в порядок оказалось трудно. Теперь Горы стали в три раза меньше, чем раньше, потому что от них осталось совсем немного. Но Хемуль утешал себя тем, что больше уже никто не будет, катаясь на них. кричать от страха.

И теперь, спускаясь вниз, малыш просто оказывался в ручье, а многих это только развлекало.

Хемуль пыхтел и бурчал. Стоило ему приподнять одну половину аттракциона, как тут же обрушивалась вторая, и в конце концов он сердито закричал:

— Идите сюда и помогите кто-нибудь! Ведь это совершенно невозможно — делать зараз десяток дел.

Малыши посыпались с ограды и бросились на помощь Хемулю.

С тех пор они уже все делали вместе, и хемули посылали им столько еды, что малыши могли оставаться в парке целый день.

Вечером они возвращались к себе домой, а наутро с восходом солнца уже стояли и ждали у ворот парка. Однажды они привели с собой на веревке Крокодила.

— А вы уверены, что он не будет болтать? — недоверчиво спросил Хемуль.

— Абсолютно, — сказал Хомса. — Он не произнесет ни слова. Он стал теперь такой довольный и тихий, с тех пор как расстался с остальными двумя головами.

А однажды сын Филифьонки нашел в камине удава. Поскольку змей был очень милый, его немедленно отправили в Бабушкин Парк.

По всей округе для Хемуля собирали диковинные вещи; а иногда ему просто присылали пирожные, карамели, кастрюли, занавески и все, что только можно придумать. Это уже стало манией — присылать по утрам подарки с малышами, и Хемуль принимал все, за исключением того, что шумит.

Но, кроме малышей, в парк никто не имел права входить.

А парк приобретал все более и более фантастический вид. В самом центре его стоял дом из карусели; там жил сам Хемуль. Дом был пестрый, покосившийся и больше всего напоминал мешочек из-под карамелек, который кто-то смял и выбросил в траву.

А в середине бывшей карусели рос шиповник со всеми своими красными плодами.

И вот наконец в один прекрасный вечер все было готово. Больше ничего нельзя было добавить, и Хемуля на мгновение охватила грусть оттого, что работа уже завершена.

Зажгли фонари, а потом все стояли и разглядывали дело лап своих.

Среди больших, темных деревьев таинственно поблескивали золотые и серебряные зеркальные стеклышки, все застыло в ожидании — пруды, кораблики, горки для катания, ларек с фруктовыми соками, качели, аттракционы, а также деревья, по которым можно было лазать, яблони и груши, с которых можно было срывать плоды…

— Запускай! — сказал Хемуль. — Но помните, что это не Парк с Аттракционами, а это — Парк Тишины.

Малыши тут же беззвучно растворились в парке, всё так же очарованные, как и во время строительства. Только Хомса обернулся и спросил:

— А тебе не будет скучно оттого, что не надо проверять билеты?

— Да нет, — ответил Хемуль. — Все равно я бы только делал вид, что проверяю билеты.

Он пошел в свой дом и зажег луну из бывшего Домика Чудес. Потом он улегся в гамак Филифьонки и стал сквозь дыру в крыше дома смотреть на звезды.

За стенами дома все было тихо. Он слышал только журчание ручейков и шелест ночного ветра.

И вдруг Хемуль встревожился. Он встал и прислушался. Ни звука.

«Ну представь себе, вдруг им невесело, — озабоченно подумал он. — Может быть, они вообще не могут веселиться, если не будут кричать до одурения… А может, они ушли домой!»

Он вскочил на комод, подаренный ему Гафсой, и высунул голову из дыры в крыше. Да, они здесь. Весь парк гудел, в нем бурлила таинственная и восхитительная жизнь. Плеск, приглушенное хихиканье, легкие шлепки, шелест осторожных шагов. Им было весело.

«Завтра, — думал Хемуль, — завтра я скажу им, что они могут смеяться, может, даже вполголоса напевать, если очень захочется. Но не более того. Никак не более».

Он спустился вниз с комода и опять улегся в гамак. И довольно быстро уснул, ни о чем больше не беспокоясь.

Перед запертыми воротами стоял дядя Хемуля и пытался заглянуть внутрь.

«Не похоже, что им там очень весело, — подумал он. — Но, с другой стороны, никогда не бывает веселее, чем ты сам хочешь. А мой бедный родственничек всегда был немного чудаком».

Шарманку дядя Хемуля опять унес домой, потому что всегда любил музыку.

ДИТЯ-НЕВЕДИМКА

Был тёмный и дождливый вечер. Все сидели на веранде за столом и чистили грибы. Стол был накрыт газетами, а посредине горела керосиновая лампа. Углы веранды утопали в темноте.

— Мю[118] снова набрала рыжиков, — сказал папа. — В прошлом году она собирала одни мухоморы.

— Будем надеяться, что в будущем году это будут лисички, — добавила мама, — или хотя бы сыроежки.

— Век живи, век надейся, — заметила, тихонько посмеиваясь, малышка Мю.

Они продолжали чистить грибы. На веранде царила мирная тишина. Внезапно кто-то негромко постучал в окошко, и на веранде, стряхивая с плаща капли воды, неожиданно появилась Туу-тикки [119]. Затем, придерживая дверь, она позвала кого-то из дождевой мглы:

— Заходи, заходи!

— Кого ты привела? — спросил Муми-тролль.

— Нинни, — ответила Туу-тикки. — Малютку зовут Нинни.

Она по-прежнему ждала, придерживая дверь. Никто не входил.

— Ну ладно! — пожимая плечами, сказала Туу-тикки. — Пусть сидит в саду, раз она такая стеснительная.

— А она не промокнет? — спросила Муми-мама.

— Не знаю, имеет ли это значение, если она все равно невидимка, — ответила Туу-тикки и, пройдя на веранду, села на стул.

Все перестали чистить грибы и ждали, пока она объяснит свои слова.

— Вы ведь знаете, как легко стать невидимкой, если тебя часто пугают, — сказала Туу-тикки и съела гриб-дождевик, похожий на маленький хорошенький снежок. — Ну, ладно. Эту Нинни по глупости испугала её тетка, которая взяла эту малютку на свое попечение, не любя её. Я встречала эту тетку, она — ужасная. Понимаете, она вовсе не злая, такое еще можно было бы понять, а просто холодная как лед и ироничная.

— Что такое — ироничная? — спросил Муми-тролль.

— Представь себе, что ты поскользнулся на клейком грибе, упавшем на пол, и уселся прямо в кучу очищенных грибов, — стала объяснять ему Туу-тикки. — А твоя мама, вместо того чтобы рассердиться — это было бы понятней всего, — сказала бы холодно и злобно: «Ясно, по-твоему, это означает танцевать. Но я была бы тебе очень признательна, если бы ты оставил в покое грибы, которые идут в пищу». Ну вот, что-нибудь в этом роде.

— Тьфу, как противно, — произнес Муми-тролль.

— Не правда ли, — подхватила Туу-тикки. — А эта тетка именно так и делала. Она иронизировала с утра до вечера, а кончилось тем, что очертания малютки начали бледнеть, бледнеть и она стала невидимкой. В прошлую пятницу её уже вообще не было видно. Тетка отдала её мне, заявив, что она фактически не в состоянии заботиться о родственниках, которых увидеть и то не может.

— А что ты сделала с этой теткой? — удивленно глядя на Туу-тикки, спросила Мю. — Ты хоть поколотила её как следует?

— Не имеет смысла колотить тех, кто иронизирует, — ответила Туу-тикки. — Я взяла Нинни к себе домой, а теперь привела малютку сюда, чтобы вы помогли ей и она перестала быть невидимкой.

Все ненадолго замолчали.

Только дождь барабанил по крыше веранды. Не отрывая глаз от Туу-тикки, все о чем-то думали.

— А она разговаривает? — спросил папа.

— Нет, но тетка надела ей на шею колокольчик, чтобы знать, где она.

Туу-тикки поднялась и снова открыла дверь.

— Нинни! — крикнула она в темноту.

Прохладный и свежий запах осени ворвался на веранду, а треугольник света упал на мокрую траву. Немного погодя за дверью нерешительно зазвенел колокольчик — звук поднялся на крыльцо и смолк. Чуть повыше пола на черной ленточке висел маленький серебряный колокольчик. У Нинни, должно быть, была очень тоненькая шейка.

— Ага! — сказала Туу-тикки. — Вот твоя новая семья. Иногда они бывают чуть дурашливые, но, в общем, они довольно милые.

— Дайте малютке стул, — велел папа. — Она может чистить грибы?

— Я ничего не знаю о Нинни, — заверила его Туу-тик-ки. Я только привела её сюда. А теперь меня ждут другие дела. Загляните ко мне на днях и расскажите, как тут у вас. Пока, привет!

Когда Туу-тикки ушла, на веранде воцарилась полная тишина; все семейство не отрывая глаз смотрело на пустой стул и серебряный колокольчик. Немного погодя одна из лисичек медленно поднялась в воздух. Невидимые лапки очистили её от хвои и от земли, а под конец грибок, разрезанный на мелкие части, поплыл в мисочку. Новый грибок заколыхался в воздухе.

— Здорово! — сказала восхищенная Мю. — Попробуйте дать ей что-нибудь поесть. Интересно, видно, когда еда спускается к ней в живот!

— А вы не можете придумать, как сделать, чтобы она перестала быть невидимкой! — озабоченно воскликнул папа. — Может, надо пойти к доктору?

— Не думаю, — ответила мама. — Может, ей нравится побыть немножко невидимкой. Туу-тикки сказала, что она застенчивая. По-моему, лучше оставить дитя в покое, пока мы не придумаем средство получше.

Так они и сделали.

Мама постелила Нинни в восточной мансарде, где как раз никто не жил. Серебряный колокольчик прозвучал вслед за шажками невидимки вверх по лестнице, напомнив маме о кошке, которая когда-то жила у них. Рядом с кроватью, на тумбочке, мама выстроила в ряд яблоко, стакан с соком и три полосатые карамельки, которые поровну делились между всеми по вечерам. Потом она зажгла свечу и сказала:

— Теперь, Нинни, спи. Спи вволю, столько, сколько сможешь. Я утром оставлю кофе под грелкой, так что он будет теплым. А если ты, Нинни, испугаешься или чего-нибудь захочешь, нужно только спуститься вниз и позвонить в колокольчик.

Мама увидела, как одеяло поднялось и накрыло какой-то очень маленький холмик. В перине была ямка. Мама спустилась к себе вниз, отыскала и вытащила из ящика старинные бабушкины заметки о Безошибочных Домашних Средствах лечения. От дурного глаза. От хандры. От простуды. Нет, все не то! Мама листала тетрадь и искала. Напоследок она нашла в самом конце запись, сделанную, когда бабушкина рука уже стала дрожать, а почерк совсем изменился. «Если очертания кого-либо из ваших знакомых начинают расплываться, как в тумане уже трудно разглядеть…» Ну вот! Наконец-то!

Мама прочитала рецепт, который был довольно сложный. И тут же принялась готовить Безошибочное Домашнее Средство для лечения Нинни.

Колокольчик, звеня, спускался вниз по лестнице, один шажок в минуту и маленький перерыв перед следующим. Муми-троль все утро ждал этих шажков. Но самым интересным сегодня был вовсе не серебряный колокольчик. Самым интересным были — лапки. Лапки Нинни, которые шагали вниз по лестнице, очень маленькие лапки с боязливыми крошечными пальчиками, тесно прижавшимися друг к другу. Видны были одни только лапки, и это пугало.

Спрятавшись за печкой, Муми-троль завороженно уставился на эти лапки, которые вышли уже на веранду. Нинни пила кофе. Чашка поднималась и опускалась. Нинни ела бутерброды с джемом. Чашка одиноко проплыла на кухню, где её вымыли и поставили в шкаф. Нинни была очень аккуратным ребенком.

Муми-тролль ринулся в сад и закричал:

— Мама! У неё появились лапки! Лапки видны!

«Охотно верю, — подумала мама, сидевшая на верхушке яблоневого дерева. — Бабушка была мастерицей своего дела, да. Хорошо я придумала подмешать Безошибочное Домашнее Средство в кофе Нинни».

— Отлично! — сказал папа. — А еще лучше будет, когда она предъявит нам свою мордашку. Почему-то меня очень удручает, если приходится беседовать с личностями, которых не видно. И которые тебе не отвечают.

— Тс-с-с! — предостерегла его мама. — Лапки Нинни видны в траве между опавшими яблоками.

— Привет, Нинни! — крикнула Мю. — Ты спала, как поросенок! Когда ты предъявишь нам свою мордашку?! Должно быть, пятачок у тебя жутковатый, раз тебе пришлось сделаться невидимкой!

— Тише ты, — прошептал Муми-тролль. — Она обидится.

Подойдя к Нинни, он заискивающе произнес:

— Не обращай внимания на Мю! Она страшная грубиянка. У нас ты в полной безопасности. И вовсе незачем тебе думать об этой ужасной тетке. Она не сможет прийти к нам и утащить тебя…

В тот же миг очертания лапок Нинни побледнели и их едва можно было разглядеть в траве.

— Дорогой мой, ты — осленок! — рассерженно сказала мама. — Уж ты-то можешь понять: нечего напоминать ребенку о такой беде. Собирай лучше яблоки и не городи чепуху.

Они стали собирать яблоки.

Лапки Нинни снова мало-помалу приобрели свои очертания и полезли на дерево.

Стояло прекрасное осеннее утро, нос в тени чуть замерзал, но на солнце было тепло, почти как летом. После ночного дождя все вокруг было мокрым и отливало яркими сверкающими красками. Когда все яблоки собрали (или стряхнули с дерева), папа вынес в сад самую большую соковыжималку, и все стали готовить мусс.

Муми-тролль вертел ручку, мама клала яблоки в соковыжималку, а папа носил банки с муссом на веранду. Малышка Мю сидела на верхушке дерева и распевала Великую Яблочную Песню.

Внезапно раздался звон стекла.

Бац! И посредине садовой дорожки уже лежит высокая горка мусса, ощетинившаяся осколками стекла. А рядом с горкой мелькнули лапки Нинни, которые быстро побледнели и исчезли.

— Вон что! — произнесла мама. — Это — та самая банка, которую мы всегда отдаем шмелям. А теперь нам не придется тащить её на луг. И бабушка моя всегда говорила, что если уж земле приходится выращивать плоды, то надо делать ей ответный подарок в конце осени.

Лапки Нинни вернулись назад; над ними уже торчала пара худеньких коленок. Над коленками смутно мелькал подол коричневого платьица.

— Я вижу её ножки! — закричал Муми-тролль.

— Поздравляю! — сказала малышка Мю, выглядывая с верхушки яблоневого дерева. — Все наладится. Но почему она ходит в таком табачно-коричневом платье, одна Морра знает.

Мама, кивнув самой себе головой, подумала о своей мудрой бабушке и о её лечении Безошибочными Домашними Средствами.

Нинни едва слышными шагами кралась за ними целый день. Они оборачивались при звуках колокольчика, следовавшего за ними по пятам, и Нинни уже не казалась им такой чудной.

Вечером они почти забыли про неё. Но когда все легли спать, мама вытащила из своего сундука пунцовую шаль и стала шить из неё маленькое платьице.

Когда платьице было готово, мама отнесла его в восточную мансарду, где свет был погашен, и осторожно повесила платьице на стул.

Затем подрубила оставшуюся материю и вывязала из неё бант для волос.

Маме было страшно весело. Это было все равно, что снова шить платья кукле. А самое интересное — даже не знать — золотистые или черные волосы у этой куклы.

Назавтра Нинни надела на себя новое платьице. Она была видна уже до самой шейки и, спустившись вниз к утреннему кофе, сделала книксен и пискнула:

— Большое спасибо!

Все семейство так взволновалось и смутилось, что никто не нашелся, что сказать. И кроме того, никто толком не знал, куда надо смотреть, когда разговариваешь с Нинни. Все, конечно, пытались задержать взгляд чуть повыше колокольчика, где, предположительно, были глазки Нинни. Но, по правде говоря, взгляд соскальзывал вниз и задерживался на том, что можно было видеть. А это было не совсем вежливо.

Папа откашлялся.

— Так приятно, — начал он, — что малютку Нинни сегодня видно гораздо лучше. Чем больше видишь, тем радостней…

Громко расхохотавшись, Мю постучала ложкой о стол.

— Хорошо, что ты начала говорить, — заметила она. — Если бы тебе было еще что сказать! Может, ты знаешь какие-нибудь интересные игры?

— Нет, — пискнула Нинни. — Но я слышала, что кое-кто на свете умеет играть.

Муми-тролль был в восторге. Он решил научить Нинни всем играем, какие только знал сам.

Выпив кофе, они втроем спустились вниз к реке и начали играть. Но Нинни оказалась совершенно несносной. Она приседала и делала книксены и совершенно серьезно произносила: «Ясное дело», причем произносила очень приятно и естественно, но при этом все совершенно определенно понимали, что играла она из вежливости, а вовсе не ради забавы.

— Ну беги же! — кричала Мю. — Выходит, ты даже прыгать не умеешь!

Тоненькие ножки Нинни послушно бегали и прыгали. Затем она снова застывала на месте, свесив руки. Пустой вырез платья чуть пониже колокольчика казался каким-то особенно беспомощным.

— Ты что, ждешь, пока тебя похвалят, а! — кричала Мю. — Чего ты такая дохлая? Хочешь, чтобы я тебя поколотила, а?!

— Лучше не надо! — покорно пискнула Нинни.

— Она не умеет играть, — озадаченно пробормотал Муми-тролль.

— Она не умеет злиться, — сказала малышка Мю. — Это — её главный недостаток. Послушай, ты, — продолжала Мю, подступив вплотную к Нинни и бросая на неё грозные взгляды, — у тебя никогда не будет собственного лица, пока ты не научишься драться. Ну поверь мне!

— Ладно! — согласилась Нинни, осторожно отступая назад.

Но от её согласия лучше не стало. Под конец они отказались от мысли научить Нинни играть. Забавные истории ей тоже не нравились. Она всегда смеялась невпопад. И это действовало удручающе на того, кто рассказывал. Так что её оставили в покое.

Дни шли, а у Нинни по-прежнему не было лица. Все уже привыкли к тому, что её пунцовое платьице следует по пятам за Муми-мамой. Стоило маме остановиться, как звон серебряного колокольчика тут же умолкал, но, как только она снова шла вперед, он начинал звонить. Чуть повыше платьица колыхался в воздухе пунцовый бант. Это производило довольно странное впечатление.

Мама по-прежнему вливала в Нинни бабушкино Безошибочное Домашнее Средство, но ничего не помогало.

Тогда, отложив Домашнее Средство в сторону, она решила, что обходились же в старину без головы и, быть может, Нинни не очень-то красива.

Теперь каждый мог сам по-своему представить себе её мордашку, а это иногда способствует более близкому знакомству…

В один прекрасный день все семейство отправилось на пляж, чтобы вытащить на берег лодку; приближалась зима. Пока шли лесом, колокольчик Нинни, как всегда, звенел у них по пятам, но, когда семейство спустилось к морю, она внезапно остановилась.

Потом легла навзничь в песок и захныкала.

— Что это с Нинни? Она чего-нибудь боится? — спросил папа.

— Может, она никогда раньше не видела моря?! — сказала мама.

Нагнувшись, она о чем-то пошепталась с Нинни. Потом, снова выпрямившись, сказала:

— Да, она видит море впервые и думает, что оно слишком большое.

— Из всех идиотских детенышей… — начала было малышка Мю, но мама, строго глянув на неё, сказала:

— На себя оборотись… А теперь вытащим лодку на берег.

Они вышли на мостки купальни, где жила Туу-тикки, и постучались.

— Привет! — поздоровалась Туу-тикки — Как поживает дитя-невидимка?

— Не хватает только мордочки, — ответил папа. — Сейчас она как раз немного не в себе, но это, наверное, пройдет. Ты не можешь подсобить капельку с лодкой?

— Ясно, могу, — сказала Туу-тикки.

Когда лодку вытащили на берег и перевернули килем кверху, Нинни тихонько подкралась к кромке воды и застыла неподвижно на мокром песке. Её оставили в покое.

Усевшись на мостки, мама стала глядеть вниз, в воду.

— Ух, какой холодной кажется вода, — сказала она. И, чуть зевнув, добавила, что у них давненько не случалось ничего интересного.

Подмигнув Муми-троллю, папа скорчил жуткую гримасу и начал медленно подкрадываться к маме за её спиной.

Конечно, он вовсе не собирался бросить её в море, как частенько делал, когда она была молодая. Может, он даже не собирался её пугать, а хотел лишь чуточку позабавить малышей.

Но прежде чем папа успел подкрасться к маме, послышался страшный вой, пунцовая молния метнулась на мостки, папа дико закричал и уронил шляпу в море. Нинни вонзила свои крохотные зубки-невидимки в папин хвост, а зубки у неё были острые.

— Браво, браво! — закричала Мю. — Я сама и то бы лучше не сделала!

Нинни с маленьким, курносым, злым личиком под рыжей челкой стояла на мостках и шипела на папу словно кошка.

— Ты не посмеешь бросить её в это огромное страшное море! — крикнула она.

— Она больше не невидимка! Она больше не невидимка! — закричал Муми-тролль. — А она ведь миленькая!

— Довольно миленькая, — сказал Муми-папа, оглядывая свой укушенный хвост. — Из всех малявок, которых мне довелось видеть в жизни — с головой или без головы, эта — самая глупая, самая дурашливая, самая дурно воспитанная!

Улегшись на мостки, он попытался выловить палкой свою шляпу. И как уж это случилось, никто так и не понял, но папа поскользнулся и полетел вверх тормашками. Он тут же вынырнул и твердо встал на дно, подняв морду над водой; в ушах у него было полно тины.

— О! — вскричала Нинни. — О, до чего же весело! Нет, как чудесно!

И она захохотала так, что все мостки затряслись.

— Должно быть, она никогда раньше не смеялась, — смущенно произнесла Туу-тикки. — Сдается, малютка так у вас переменилась, что стала куда хуже малышки Мю. Но главное — она перестала быть невидимкой.

— Это — всецело заслуга моей бабушки, — сказала Муми-мама.

О САМОМ ПОСЛЕДНЕМ В МИРЕ ДРАКОНЕ

Жаркая пора лета подходила к концу, и в четверг на дне большой ямы с бурой водой, что справа от папиного гамака, Муми-тролль поймал Маленького дракона.

Ясное дело, он вовсе не собирался ловить дракона.

Он только пытался схватить несколько мелких насекомых, которые сновали на илистом дне, чтобы посмотреть, как они шевелят ножками, когда плавают, и правда ли, что они плавают задом наперед. Но, быстро приподняв стеклянную банку, он увидел там нечто совсем другое.

— Клянусь своим хвостом! — восторженно прошептал Муми-тролль.

Держа банку обеими лапами, он смотрел во все глаза и не мог насмотреться.

Дракончик был не больше спичечного коробка. Чарующе двигая прозрачными крылышками, такими же красивыми, как плавники золотой рыбки, он описывал круги на воде.

Но ни одна золотая рыбка на свете не была покрыта такой роскошной позолотой, как этот крохотный дракончик. Он весь сверкал, он блестел на солнце, его маленькая головка была ярко-изумрудная, а глаза желтые, как лимоны. Каждая из шести позолоченных ножек дракончика кончалась крошечной лапкой, а кончик позолоченного хвостика тоже был зеленый. Дракончик был просто изумительный.

Муми-тролль завинтил крышку, где были отверстия для воздуха, и осторожно сунул банку в мох. Затем он лег на живот и стал рассматривать дракона вблизи.

Тот подплывал прямо к стеклянной стенке банки и раскрывал свою маленькую пасть, усаженную крохотными-прекрохотными белыми зубками.

«Он злой, — подумал Муми-тролль, — злой, хоть и такой страшно маленький. Как сделать, чтобы он меня полюбил… И что он ест? Что вообще ест дракон?…»

Взволнованный и озабоченный, Муми-тролль снова поднял банку и пошел домой, осторожно-преосторожно ступая, чтобы дракон не разбился о стеклянные стенки банки. Он ведь был такой ужасающе маленький и хрупкий.

— Я буду заботиться о тебе и любить тебя, — шептал Муми-тролль. — Ночью ты будешь спать на моей подушке. А когда ты вырастешь и полюбишь меня, мы вместе будем плавать в море…

Муми-папа трудился на своей табачной плантации. Ясное дело, можно было бы показать дракона ему. «А может, все-таки не показывать?! Пока не показывать. Может, еще несколько дней держать дракончика только для себя, чтобы он привык ко мне?! И доверить эту тайну (а пока жить в ожидании той будущей счастливой минуты) Снусмумрику?!»

Муми-тролль, крепко прижав банку к груди и напустив на себя как можно более равнодушный вид, прошел к черной лестнице.

Все остальные обитатели долины муми-троллей копошились где-то возле веранды. Но в тот самый миг, когда тролль крадучись шмыгнул в дом, из-за бочки с водой высунулась малышка Мю и с любопытством крикнула:

— Что у тебя там?

— Ничего, — ответил Муми-тролль.

— Это — банка, — сказала, вытянув шейку, Мю. — А что в банке? Почему ты её прячешь?

Муми-тролль ринулся на лестницу и вбежал в свою комнату. Он поставил банку на стол. Вода усердно булькала, а дракончик, обхватив головку крылышками, свернулся точно мячик. Медленно выпрямившись, он оскалил зубки.

— Такое больше не повторится, — обещал Муми-тролль. — Прости меня, славный мой!

Отвинтив крышку, чтобы дракончик мог как следует оглядеться, Муми-тролль подошел к двери и запер её на защелку. Никогда ведь не знаешь, что еще выкинет Мю!

Когда он вернулся обратно к дракону, тот уже выполз из воды и сидел на краю банки. Муми-тролль осторожно протянул лапу, желая приласкать его.

Тогда дракончик, разинув пасть, выпустил небольшое облачко дыма. Красный язычок, словно пламя, вырвался из его маленькой пасти и так же быстро спрятался снова.

— Ай! — воскликнул Муми-тролль, потому что он обжегся. Не очень сильно, но все-таки обжегся.

Он все больше и больше восхищался драконом.

— Ты злой? — тихонько спросил он. — Ты ужасно плохой, страшный, кровожадный, беспощадный, да? О, ты славный, дорогой, маленький мой, мой, мой!

Дракончик фыркнул.

Муми-тролль залез под кровать и вытащил коробку, в которой хранил запасы на ночь. Там лежало несколько слегка засохших блинчиков, полбутерброда и яблоко. Муми-тролль разрезал все на мелкие кусочки и разложил их по столу вокруг дракона. Тот слегка все обнюхал, презрительно посмотрел на Муми-тролля и, кинувшись с поразительной быстротой к подоконнику, напал на большую жирную августовскую муху.

Муха, перестав жужжать, стала вместо этого тихонько постанывать. Дракон, ухватив её своими маленькими зелеными лапками, пустил ей в глаза облачко дыма.

Потом он хрустнул своими белыми зубами — «книпс-кнаис», пасть его раскрылась и закрылась, проглотив августовскую муху. Дракой облизал свою мордочку, почесал себя за ушком, уничтожающе поглядывая одним глазком на тролля.

— Чего только ты не умеешь! — воскликнул Муми-тролль. — О, моя маленькая козявка, букашка, таракашка!

В тот же миг внизу мама ударила в гонг. Настало время завтрака.

— А теперь, будь добренький, подожди меня, — попросил Муми-тролль. — Я вернусь как можно скорее.

Постояв, он еще с минуту мечтательно смотрел на дракона, который ничуть не желал, чтобы его ласкали, и, прошептав: «Дружочек», быстро сбежал вниз по лестнице и выскочил на веранду.

Мю, не успев зачерпнуть ложкой кашу, принялась за своё:

— А некоторые хранят тайны в неких банках.

— Заткнись! — сказал Муми-тролль.

— Можно подумать, — продолжала Мю, — что некоторые коллекционируют пиявок и мокриц или же — а почему бы и нет? — громадных тысяченожек, которые размножаются сто раз в минуту.

Знаешь, мама, — произнес Муми-тролль — Если бы у меня когда-нибудь появился какой-нибудь зверек, который привязался бы ко мне? то это был бы…

— Был — бы, дрыл — бы, грыл — бы, мрыл — бы, — передразнила его малышка Мю, пуская пузыри в стакане с молоком.

— Что? — спросил папа, отрываясь от газеты.

— Муми-тролль нашел нового зверька, — объяснила мама. — Он кусается?

— Не очень больно, он слишком маленький, — пробормотал её сын.

— А скоро он вырастет? — спросила Мюмла. — Когда его можно увидеть? Умеет он говорить?

Муми-тролль не ответил. Снова все испорчено. Ведь как должно было быть: сначала у тебя появляется тайна, а потом ты преподносишь всем сюрприз. Но, если ты живешь в семье, ничего не получается — ни тайны, ни сюрприза. Все всё знают, с самого начала, так что никогда ничего веселого не получится.

— Я хочу спуститься к реке, за кормом, — медленно и презрительно сказал Муми-тролль. Так же презрительно, как это сделал бы дракончик. — Мама, скажи, чтобы они не смели заходить в мою комнату.

За последствия я не отвечаю.

— Хорошо, — сказала, взглянув на Мю, мама. — Ни одна живая душа не смеет войти в его комнату.

Муми-тролль с чувством глубокого достоинства съел свою кашу. Потом спустился через сад к мосту.

Снусмумрик сидел у входа в палатку и рисовал пробковый поплавок. Муми-тролль посмотрел на него и снова порадовался своему дракону.

— Ох-хо-хо! — сказал он. — Семья иногда жутко обременяет.

Снусмумрик, не вынимая трубку изо рта, что-то хрюкнул в знак согласия. Они молча посидели, согретые чувством мужской дружбы и взаимопонимания.

— Кстати, — сказал внезапно Муми-тролль, — встречался ли тебе когда-нибудь во время твоих путешествий какой-нибудь дракон?

— Ты, ясное дело, не имеешь в виду ни саламандр, ни ящериц, ни крокодилов, — заметил после долгого молчания Снусмумрик. — Ты, ясное дело, имеешь в виду настоящего дракона. Нет, не встречал! Они все вымерли.

— А, может, — медленно произнес Муми-тролль, — может, один еще остался, и кое-кто поймал его в стеклянную банку.

Подняв глаза, Снусмумрик проницательно оглядел тролля и увидел, что тот чуть не лопается от восторга и ожидания. И Снусмумрик только и ответил, довольно холодно:

— Не думаю.

— Возможно, он не больше коробка спичек и извергает пламя, — зевнув, продолжал Муми-тролль.

— Не может быть, — возразил Снусмумрик, который умел подыгрывать и знал, как надо готовить сюрпризы.

Его друг, подняв мордочку, сказал:

— Дракончик — из чистого золота, с крохотными-прекрохотными зелеными лапками, который мог бы стать ужасно преданным и следовать за тобой по пятам. — И, подпрыгнув, Муми-тролль закричал: — Это я нашел его! Я нашел моего собственного маленького дракончика!

Пока они поднимались к дому, Снусмумрик прошел все стадии недоверия, удивления и восхищения. Он был просто великолепен.

Они поднялись по лестнице и, осторожно отворив дверь, вошли в мансарду.

Банка с водой по-прежнему стояла на столе, но дракон исчез. Муми-тролль искал под кроватью, за комодом, он ползал повсюду, искал и звал:

— Дружочек мой… Маленький мой хутти-хутти-хут-ти, моё славное маленькое зернышко…

— Послушай-ка, — сказал Снусмумрик, — он сидит на занавеске.

Дракон и в самом деле сидел на карнизе под самым потолком.

— Как он туда попал?! — испуганно воскликнул Муми-тролль. — Подумать только, а что, если он свалится вниз… Не двигайся… Подожди немного… Ни слова…

Сорвав с кровати перину и подушки, он расстелил их на полу под окном. Затем, взяв старый сачок хемуля. он поднес его прямо под нос дракона.

— Гоп-ля! — закричал он. — Цып-цып-цып! Теперь осторожно… Осторожно…

— Ты испугаешь его, — сказал Снусмумрик.

Дракончик разевал пасть и шипел. Вонзив зубки в сачок, он зажужжал, как маленький мотор. И вдруг, взмахнув крылышками, начал летать по комнате под самым потолком.

— Он летает, летает! — кричал Муми-тролль. — Мой дракон летает!

— Ясное дело! — сказал Снусмумрик. — Не прыгай так! Стой смирно!

Тут дракончик остановился как раз посредине потолка. Крылышки его, точно у ночной бабочки, сильно вздрагивали.

Вдруг он нырнул вниз и, куснув Муми-тролля за ухо так, что тот закричал, улетел прочь и уселся на плечо Снусмумрика.

Тесно прижавшись к его уху, он начал тарахтеть, закрыв глаза.

— Каков плутишка! — озадаченно произнес Снусмумрик. — Он совсем горячий. Что он делает?

— Он любит тебя, — сказал Муми-тролль.

После обеда вернулась домой фрёкен Снорк, которая была в гостях у бабушки малышки Мю, и тотчас узнала, что Муми-тролль поймал дракончика.

Тот сидел на столе рядом с кофейной чашкой Снусмумрика и облизывал лапки. Он искусал уже всех, кроме Снусмумрика. И всякий раз, когда дракончик злился, он прожигал где-нибудь дыру.

— Ужасно миленький! — восхитилась фрекен Снорк. — Как его зовут?

— Ничего особенного, — пробормотал Муми-тролль. — Это всего-навсего дракон.

Лапа Муми-тролля осторожно двигалась по скатерти, пока не тронула одну из маленьких позолоченных ножек. Миг — и дракон взмыл ввысь, облетел веранду, зашипел и выплюнул небольшое облачко дыма.

— О, как мило! — воскликнула фрекен Снорк.

Дракончик придвинулся поближе к Снусмумрику и понюхал его трубку. На скатерти, там, где он сидел, зияла круглая коричневая дыра.

— Интересно, а может он прожечь дыру и в клеенке? — спросила Муми-мама.

— Обязательно сможет, — объяснила ей малышка Мю — Пусть он только чуть-чуть подрастет, и он сожжет весь наш дом. Вот увидите!

Она схватила кусок торта, и дракончик, тут же налетев на неё, как маленькая позолоченная фурия, укусил её за лапку.

— Ах, черт! — заорала Мю и шлепнула дракончика салфеткой.

— За такие слова ты не попадешь в рай!.. — мгновенно завела Мюмла, но Муми-тролль, прервав её, горячо воскликнул:

— Дракон не виноват! Он думал, что ты собираешься съесть муху, которая сидела на этом куске торта.

— А ну тебя с твоим драконом! — закричала Мю, которая разозлилась по-настоящему. — А вообще-то он вовсе и не твой, он — Снусмумрика, дракону нравится только он!

На мгновение наступила тишина.

— О чем болтает эта малявка? — произнес, поднявшись, Снусмумрик. — Еще немного времени, и дракон будет знать, кто его настоящий хозяин. А ну, убирайся! Лети к своему хозяину!

Но дракончик, взлетевший ему на плечо, уцепился за него всеми шестью лапками и тарахтел, как швейная машина.

Снусмумрик взял крохотное чудовище в руки и сунул его под грелку для кофейника. Потом, отворив застекленную дверь веранды, вышел в сад.

— Он ведь задохнется, — сказал Муми-тролль и чуть приподнял грелку.

Дракончик вылетел оттуда как молния, подлетел к окошку, сел и, не спуская глаз со Снусмумрика, прижался лапками к стеклу. Немного погодя он начал визжать, и позолота постепенно сменилась серой окраской, даже на самом кончике его хвостика.

— Драконы, — неожиданно изрек папа, — исчезли из всеобщего сознания примерно семьдесят лет тому назад. Я отыскал их в энциклопедическом словаре. Вид, который сохранился дольше всех, — так называемый Эмоциональный, то есть легковозбудимый, с ярко выраженной способностью к воспламенению. Эти драконы очень упрямые и никогда не меняют своих намерений…

— Спасибо за кофе, — поднявшись, сказал Муми-тролль. — Я поднимусь к себе.

— Дорогой, а твой дракончик останется на веранде? — спросила мама. — Или ты возьмешь его с собой?

Муми-тролль не ответил ни слова.

Он отворил дверь. Когда дракон вылетел в сад, посыпались искры, а фрёкен Снорк воскликнула:

— Ой! Тебе никогда его больше не поймать! Зачем ты это сделал? Я не успела даже как следует разглядеть его.

— Можешь пойти к Снусмумрику и посмотреть на дракона, — процедил сквозь зубы Муми-тролль. — Он сидит у него на плече.

— Мой дорогой! — грустно сказала мама. — Мой маленький тролленок!

Только Снусмумрик успел вытащить удочку, как примчался дракон и опустился к нему на колени. Он прямо-таки извивался от восторга, что снова видит Снусмумрика.

— Зрелище для луны, — сказал Снусмумрик, прогоняя маленькое чудовище. — Брысь! Убирайся! Лети домой!

Но он, конечно, знал, что все это зря. Дракон все равно никуда не уберется. И, насколько он знал, дракон мог прожить до ста лет.

Снусмумрик огорченно смотрел на маленькое, сверкающее созданьице, которое просто выбивалось из сил, только бы понравиться ему, Снусмумрику.

— Ясное дело, ты красивый, — сказал Снусмумрик. — И хорошо, если бы ты остался со мной. Но понимаешь, Муми-тролль…

Дракончик зевнул, взлетел на шляпу Снусмумрика, свернулся клубочком на её изодранных полях и заснул. Снусмумрик вздохнул и закинул рыболовную лесу в реку. Новый поплавок, блестящий и ярко-красный, покачивался на воде. Снусмумрик знал, что сегодня Муми-троллю не захочется удить рыбу. Морра забери [120] все эти напасти…

Время шло.

Дракончик вылетел на охоту за мухами и снова вернулся на шляпу — отдохнуть и поспать. Снусмумрик вытащил пять красноперых плотвичек и одного угря, которого он снова отпустил, потому что тот ужасно трепыхался.

К вечеру вниз по реке промчалась шлюпка. У руля сидел довольно молодой Хемуль.?

— Клюет? — спросил он.

— Сносно, — ответил Снусмумрик. — Далеко плывешь?

— Довольно далеко, — сказал Хемуль.

— Давай сюда чалку, получишь немного рыбы, — произнес Снусмумрик. — Завернешь красноперок в газетную бумагу и поджаришь их на решетке, на горячих углях. Тогда они будут вкусные.

— А что ты хочешь взамен? — спросил Хемуль, не привыкший получать подарки.

Засмеявшись, Снусмумрик снял с головы шляпу со спящим на её полях дракончиком.

— Послушай-ка, — сказал он. — Ты отвезешь вот этого как можно дальше и выпустишь в каком-нибудь уютном местечке, где много мух. Шляпу свернешь так, чтобы она была похожа на гнездо, и положишь лучше всего под каким-нибудь кустом, так чтобы дракона оставили в покое.

— Это дракон? — подозрительно спросил Хемуль. — А он кусается? И как часто надо его кормить?

Снусмумрик вошёл в палатку и вернулся назад с кофейником в руках. Сунув на дно кофейника немного травы, он положил туда спящего дракончика и, закрыв кофейник крышкой, сказал:

— Будешь засовывать туда мух через носик, а иногда наливать туда капельку воды. Не обращай внимания, если кофейник станет горячим. Вот, бери-ка! Через несколько дней сделаешь, как я велел.

— Немало работы за пять плотвичек, — кисло произнес Хемуль и потянул к себе чалку.

Течение подхватило шлюпку.

— Не забудь, что я сказал тебе про шляпу, — крикнул Снусмумрик вслед Хемулю. — У дракончика слабость к моей шляпе.

— Да, да, да, — ответил Хемуль и исчез за излучиной реки.

«Дракон, верно, искусает Хемуля как следует, — подумал Снусмумрик. — И, по правде говоря, поделом ему».

Муми-тролль не появлялся до самого захода солнца. Наконец он прошел мимо.

— Привет! — сказал Снусмумрик.

— Привет, привет! — ответил Муми-тролль. — Поймал какую-нибудь рыбу?

— Да так, немного. А ты не присядешь рядом со мной?

— Да нет! Я только проходил мимо, — пробормотал Муми-тролль.

Наступила тишина. Совсем новая и особенная тишина, стеснительная и нелепая.

Наконец Муми-тролль спросил, ни к кому не обращаясь:

— Ну, светится он в темноте?

— Кто — он?

— Ясное дело, дракончик. Я подумал: интересно ведь знать, светится ли такая кроха в темноте?

— Я и вправду не знаю, — сказал Снусмумрик. — Пойди домой и посмотри.

— Но я же его выпустил! — воскликнул Муми-тролль. — А он разве не прилетел к тебе?

— Нет, не прилетел, — ответил Снусмумрик и зажег трубку. — Такие вот дракончики делают все, что им придет в голову. То так, то эдак. А стоит им увидеть жирную муху — и они тут же забывают все, что любили и знали. Таковы они, эти драконы. И ничего тут не поделаешь.

Муми-тролль долго молчал. Потом, усевшись в траве, сказал:

— Может, ты и прав. Хорошо, что он убрался отсюда. Да. Может, это — самое правильное. Послушай-ка. Этот новый поплавок… Он красивый, когда качается на воде, а? Красный!

— Довольно красивый, — согласился Снусмумрик. — Я сделаю тебе такой же. Ты ведь спустишься — завтра вниз — половить рыбу?

— Ясное дело, — ответил Муми-тролль. — Иначе и быть не может.

ЕЛЬ

Один из хемулеи, стоя на крыше, расчищал снег.

На нем были желтые шерстяные, варежки, которые мало-помалу промокли и стали очень неудобны. Тогда он положил их на дымовую трубу, вздохнул и снова стал расчищать снег. Под конец он разгреб снег, закрывавший крышку люка.

— А, вот она наконец, — произнес Хемуль. — А там внизу они лежат себе и спят. Спят, спят и спят. Меж тем как другие вкалывают до потери сознания только потому, что наступает Рождество.

Он взобрался на крышку люка, и, поскольку не мог вспомнить, как она открывается — наружу или внутрь, он начал осторожно топтать её ногами. Крышка тотчас же провалилась внутрь, и Хемуль рухнул в снег, в мрак и во все то, что семейство муми-троллей сложило на чердаке, чтобы использовать позднее.

Хемуль был страшно раздражен, а кроме того, не очень уверен в том, куда он спрятал свои желтые варежки. Он особенно дорожил именно этими варежками.

Потом он затопал дальше вниз по лестнице, распахнул дверь и заорал злым голосом:

— Наступает Рождество! Мне надоели и вы и ваше спанье, а теперь вот в любую минуту может начаться Рождество!

Внизу семья муми-троллей, как обычно, спала зимним сном. Они пребывали в зимней спячке уже много месяцев и намеревались продолжать её аж до самой весны. Сон спокойно и приятно убаюкивал их словно один сплошной, долгий, теплый летний полдень. И вдруг в сны Муми-тролля ворвались беспокойство и холодный ветер. А тут еще кто-то стащил с него одеяло и закричал, что ему надоело и что наступает Рождество.

— Уже весна? — пробормотал Муми-тролль.

— Весна? — нервно переспросил Хемуль. — Рождество, понимаешь ты, Рождество. А я еще ничего не достал, ничего не устроил, а они посылают меня откопать вас посреди всей этой заварушки. Варежки, вероятно, пропали. И все бегают кругом как сумасшедшие, и ничего не ясно…

С этими словами Хемуль снова потопал на крышу, но уже вверх по лестнице, и выбрался через люк.

— Мама, проснись, — испуганно сказал Муми-тролль. — Стряслось что-то ужасное. Они называют это — Рождество.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Муми-мама, высовывая мордочку из-под одеяла.

— Точно не знаю, — ответил её сын. — Но ничего не устроено, и кто-то потерялся, и все бегают кругом как сумасшедшие. Может, снова наводнение?

Он осторожно тряхнул фрёкен Снорк и прошептал:

— Не пугайся, но стряслось что-то ужасное.

— Спокойствие, — сказал Муми-папа. — Спокойствие прежде всего.

Он поднялся и стал заводить часы, которые остановились еще где-то в октябре.

Они поднялись по мокрым следам Хемуля на чердак и вылезли на крышу дома муми-троллей.

Небо было голубое, как всегда, так что на этот раз не могло быть и речи о горе, извергающей пламя[121]. Но вся долина была покрыта мокрым хлопком — горы, и деревья, и река, и весь дом. Было холодно, еще холоднее, чем в апреле.

— И это называется Рождество? — удивленно спросил папа.

Он набрал полную лапу хлопка и стал его разглядывать.

— Меня интересует, выросло ли это из земли, — сказал он, — или упало вниз с неба. Должно быть, страшно неприятно, если это случилось сразу за один раз.

— Но, папа, это же снег, — объяснил Муми-тролль. — Я знаю, что это снег и он падает на землю вовсе не сразу.

— Ах так, — произнес папа. — Но все равно это неприятно.

Мимо на финских санках проехала тетка Хемуля с елкой.

— Вон что, наконец-то вы проснулись, — сказала тетка, не проявляя к ним ни малейшего интереса. — Постарайтесь раздобыть елку, пока не стемнеет.

— Но почему?… — начал было папа.

— Некогда мне тут с вами разговаривать! — крикнула тетка через плечо и покатила дальше.

— Пока не стемнеет, — прошептала фрёкен Снорк. — Она сказала: «пока не стемнеет». Самое опасное случается вечером…

— Значит, чтобы справиться, нужна елка, — размышлял вслух папа. — Ничего не понимаю.

— И я, — покорно сказала мама. — Но, когда пойдете за этой самой елкой, наденьте шарфы и шапки. А я попробую пока хоть немного растопить печь.

Несмотря на грозящую катастрофу, папа решил не трогать ни одну из своих собственных елей, он их берег. Вместо этого они перелезли через забор Гафсы[122] и выбрали большую ель, которая в дальнейшем фактически ни на что уже не могла пригодиться.

— Ты считаешь, мы должны спрятаться на этой елке? — поинтересовался Муми-тролль.

— Не знаю, — ответил папа, продолжая рубить ель — Я ничего во всем этом не понимаю.

Они дошли уже почти до реки, когда навстречу им примчалась Гафса с полной охапкой мешочков и пакетов.

Лицо её было красным, страшно взволнованным, и она даже не узнала, к счастью, свою елку.

— Шум и давка! — закричала Гафса. — Невоспитанных ежей нельзя допускать… И, как я совсем недавно говорила Мисе, это просто позор…

— Ёлка, — сказал папа и отчаянно, изо всех сил вцепился в воротник Гафсиной шубы. — Что делают с елкой?

— Елка, — рассеянно повторила Гафса. — Елка? О, как ужасно! Нет, это просто невыносимо… её ведь надо нарядить… как я успею…

И она уронила свои пакеты в снег. Шапочка съехала ей на нос, и Гафса чуть не заплакала от волнения.

Папа покачал головой и снова поднял елку.

Дома мама вымела веранду, достала спасательные пояса и аспирин, папино ружье и теплые компрессы. Ведь никогда заранее не знаешь…

Какой-то крошечный малыш сидел на самом краю дивана и пил чай. До этого он сидел в снегу под верандой, и вид у него был такой жалкий, что мама пригласила, его в дом.

— Вот и елка, — сказал папа. — Если бы только еще знать, для чего она нужна? Гафса уверяет, что её надо нарядить.

— Таких больших платьев у нас нет, — огорченно сказала мама. — Интересно, что Гафса имела в виду?

— Какая красивая елка! — закричал крошечный малыш и, проглотив от страшной застенчивости чай, стал раскаиваться, что осмелился наконец хоть что-то произнести.

— Ты знаешь, как наряжают елку? — спросила фрекен Снорк.

Малыш жутко покраснел и прошептал:

— Как можно красивей, на неё надевают разные красивые вещи. Так я слышал.

Но тут, совершенно подавленный своей смелостью, он смущенно закрыл лапками лицо, опрокинул чайную чашку и скрылся в дверях веранды.

— Теперь помолчите немного, а я подумаю, — сказал Муми-папа. — Если елку нужно нарядить как можно красивей, значит, и речи быть не может о том, чтобы на ней спрятаться от грозящей опасности. Значит, надо умилостивить опасность. Теперь я начинаю понимать, в чем тут дело.

Они тотчас вынесли ель во двор и надежно посадили её в снег. И стали её украшать снизу доверху всем самым красивым, что только могло прийти в голову.

Они украсили её раковинами с летних клумб и жемчужным ожерельем фрекен Снорк.

Они сняли хрусталики с люстры в гостиной и развесили их на ветвях, а на верхушку ели поместили красную шелковую розу, которую Муми-мама получила в подарок от папы.

Все несли на елку всё самое красивое, что только могли, чтобы только умилостивить непостижимые силы зимы.

Когда ель была украшена, мимо снова промчалась тетка Хемуля на своих финских санках. Теперь она ехала уже в другую сторону и, если это только бывает, торопилась еще больше.

Взгляните на нашу елку! — воскликнул Муми — тролль.

— Как бы не так, — сказала тетка Хемуля. — Но вы ведь всегда были с приветом. А теперь мне пора. Надо приготовить праздничную еду для Рождества.

— Еду для Рождества? — удивленно повторил Муми-тролль. — А оно к тому же еще и ест?

Но тетка Хемуля не стала слушать.

— А по-вашему, можно обойтись без рождественского угощения? — нетерпеливо обронила она и помчалась вниз по склону.

Всё время после обеда мама упорно трудилась на кухне. И перед самыми сумерками рождественское угощение было готово и стояло в маленьких мисочках вокруг елки. Там были и сок, и простокваша, и пирог с черникой, и яичный ликер — все-все, что любила семья муми-троллей.

— Ты думаешь, Рождество очень голодное? — обеспокоенно поинтересовалась мама.

— Едва ли больше, чем я, — тоскующе ответил папа.

Он сидел в снегу, завернувшись до самых ушей в одеяло, и мерз. Но разные малявки всегда должны быть очень, очень предупредительны к великим силам природы.

Внизу, в долине, во всех окнах начали зажигаться огни. Огоньки светились под деревьями и из каждого жилища наверху среди ветвей, а полыхающие огни метались взад-вперед по снегу. Муми-тролль посмотрел на папу.

— Да, — подтвердил папа и кивнул головой. — На всякий случай.

Тогда Муми-тролль вошёл в дом и собрал все свечи, какие только смог найти.

Он воткнул их в снег вокруг ели и осторожно зажег одну за другой, пока они все не загорелись, дабы умилостивить мрак и Рождество. Мало-помалу в долине стало совсем тихо; все, наверное, отправились к себе домой и сидели там в ожидании опасности, которая вот-вот грянет. Только одна-единственная тень еще бродила между деревьями — то был Хемуль.

— Привет! — тихо воскликнул Муми-тролль. — Оно скоро явится?

— Не мешай мне, — злобно ответил Хемуль, уткнувшись мордой в длинный список, где почти всё было перечеркнуто.

Усевшись рядом с одной из свечей, он начал считать.

— Мама, папа, Гафса, — бормотал он. — Все кузины…, старший еж… маленьким ничего не надо. И я тоже ничего не получил от Сниффа[123] в прошлом году. Миса и Хомса, моя тетка… с ума можно сойти!

— В чем дело? — робко спросила фрёкен Снорк. — С ними что-нибудь случилось?

— Подарки! — разразился Хемуль. — С каждым новым Рождеством надо все больше и больше подарков.

Дрожащей лапой он перечеркнул строчку в своем списке и побрел дальше.

— Подожди! — крикнул Муми-тролль. — Объясни. А твои варежки…

Но Хемуль исчез во мраке; он исчез, как и все остальные, кто спешил и был вне себя оттого, что наступает Рождество.

Тогда семья муми-троллей тихонько отправилась в дом — поискать подарки. Папа выбрал свою лучшую блесну для ловли щук, лежавшую в очень красивом футляре. На нем он написал: «На Рождество» и положил его в снег. Фрёкен Снорк стянула с ноги браслет и немножко вздохнула, заворачивая его в шелковую бумагу.

А мама открыла свой самый тайный ящик и вытащила оттуда книгу с разноцветными картинками, единственную раскрашенную книгу во всей долине.

То, что завернул в бумагу Муми-тролль, было таким нежным и таким личным, что никто-никто не должен был это видеть. Даже после, уже весной, он никогда не рассказывал никому о том, что он подарил.

Потом они все вместе уселись в снег в ожидании катастрофы.

Время шло, но ничего не случалось.

Только крошечный малыш, который пил чай, высунулся из-за дровяного сарая. Он привел с собой всех своих родственников и их друзей. И все они были одинаково маленькие, и серенькие, и жалкие, и замерзшие.

— Веселого Рождества, — застенчиво прошептал малыш.

— Ты, в самом деле, первый, кто считает, что Рождество — веселое, — сказал папа Муми-тролля. — Ты что, совсем не боишься того, что может случиться, когда оно явится?

— А оно уже здесь, — пробормотал малыш и уселся в снег вместе со своими родственниками. — Можно посмотреть? — спросил он. — У вас такая, на удивление, красивая ёлка!

— И еда тоже, — мечтательно сказал один из родственников.

— И настоящие подарки, — добавил другой.

— Всю свою жизнь я мечтал о том, чтобы увидеть такое как можно ближе, — закончил свою речь малыш и вздохнул.

Стало совсем тихо. Свечи горели, и фитилек их был совершенно неподвижен в этой спокойной ночи. Малыш и его родственники сидели совершенно тихо. Чувствовалось, как они всем восхищаются и алчут всего. Это чувствовалось все сильнее и сильнее, и под конец мама Муми-тролля, приблизившись к папе, прошептала:

— А ты не думаешь…

— Да, но если… — возразил папа.

— Во всяком случае, — сказал Муми-тролль, — если Рождество разозлится, мы, быть может, спасемся под верандой.

И, повернувшись к малышу, добавил:

— Пожалуйста, это все ваше.

Малыш не поверил своим ушам. Он осторожно подошел к ели, а за ним потянулась целая вереница родственников и друзей, усы которых благоговейно дрожали. У них никогда прежде не бывало своего собственного Рождества.

— А теперь вернее всего убраться отсюда, — обеспокоенно произнес папа.

Всё семейство быстрыми, едва слышными шагами прокралось на веранду и спряталось под столом.

Но ничего не случилось.

Мало-помалу они боязливо выглянули в окно.

Крохотные малыши сидели в саду, ели, пили, разворачивали подарки и веселились так, как никогда в жизни. Под конец они взобрались на ель и разместили на всех ветвях горящие свечи.

— Но на верхушке должна быть, наверно, большая звезда, — сказал дядюшка малыша.

— Ты думаешь? — спросил малыш, глянув в раздумье на красную шелковую розу мамы Муми-тролля. — Не все ли равно — что, главное — идея.

— Надо было бы нам раздобыть и звезду, — прошептала мама. — Но ведь это совершенно невозможно.

Они посмотрели вверх на небо, такое далекое и чёрное, но неправдоподобно усеянное звездами; их было в тысячу раз больше, чем летом. А самая большая из них висела прямо над самой верхушкой их ели.

— Мне немного хочется спать, — призналась мама. — И я не в силах больше гадать, что все это значит. Но, похоже, все идет хорошо.

— Во всяком случае, Рождества я больше не боюсь, — заявил Муми-тролль. — Хемуль с Гафсой и со своей теткой, должно быть, чего-то недопоняли.

И, положив желтые варежки Хемуля на перила веранды, где он сразу смог бы их увидеть, они вошли в дом, чтобы снова лечь спать в ожидании весны.