Смешение карт: воспоминания о разрушительной любви

6

Жизнь продолжалась. Переезд из кампуса дал мне прекрасные возможности в области общественной жизни, но с более приземлённой точки зрения он оказал ужасное влияние на мою учёбу. Езда в кампус и обратно меня раздражала, так что я стал появляться на занятиях всё реже и реже. Хуже того, у меня возникли проблемы с концентрацией внимания. Я постоянно менял специализацию. Каждый раз, когда новый предмет выглядел интересным или университет анонсировал новую программу я думал: «Вау, это звучит чудесно! Я хочу этим заниматься!»

В Лихайском университете я хотел учиться на инженера по компьютерам. Невежество профессоров убило это желание. В местном колледже во Флориде я специализировался на информатике. В Новом Колледже я начал с психологии. Одним из профильных предметов была психолингвистика. Преподаватель этого предмета вскоре сменил работу на обучение Клингону (похоже, обучение этому придуманному языку оплачивалось куда лучше, чем преподавание в колледже). Он заразил меня страстью к языкам, и я сменил специализацию на лингвистику. Так как я хотел лучше понять то, как язык влияет на наше виденье мира, я взял себе курс когнитивных наук. Занятия вёл рассеянный парень, редко надевавший обувь и имевший привычку прерываться на полуслове со словами: «Давайте сделаем пятиминутный перерыв», после чего удалялся, чтоб записать что-нибудь в тетрадь, которую хранил у себя в кабинете. Благодаря этому преподавателю я понял, что хочу больше узнать о том, как работает мозг и переключился на когнитивые науки. Но очень скоро я был разочарован тем, на чём были сосредоточены большинство учёных в этой области. Я хотел узнать как именно мозг делает те удивительные вещи, которые он делает, так что я взял курс нейрофизиологии, во время которого понял, что мозг является самой поразительной штукой, которую только можно вообразить. В следующем семестре я сменил специализацию на нейробиологию.

Новый Колледж был очень терпелив в отношении эксцентричности такого рода, но всё-таки не до бесконечности. Я был хорошим студентом, но только на тех предметах, которые казались мне интересными. По остальным моя успеваемость была очень плоха. Однажды мой вялый учебный прогресс привлёк внимание руководства. Мне был дан испытательный срок. Мне сказали, что я должен собраться, проявлять больше усердия и чаще появляться на занятиях. Я не справился ни с одним из этих пунктов. На следующий год Колледж сердечно предложил мне покинуть его.

В течение всего этого времени я по-прежнему поддерживал контакт с Руби. Её отношения с Джейком развалились. Судя по всему, у него случился бурный роман с кем-то, но скорее тайный, чем открытый. Когда их отношения распались, она стала писать мне чаще. К двум обувным коробкам в шкафу добавилась третья.

Так как я больше не был студентом, мне следовало найти работу, зарабатывать деньги и вообще делать всё то, что люди называют «реальным миром». Мы с Целести обсуждали переезд в Тампу, которая, будучи гораздо большим городом, открывала большие перспективы для поиска работы. Я не хотел покидать наш дружеский круг в Сарасоте, но у нас уже было несколько друзей в Тампе, с которыми мы познакомились через BBS и зины. И, кроме того, это ведь всего в паре часов езды, верно?

Тем временем, в одном из своих писем Руби предположила, что возможно она хочет вернуться во Флориду и, возможно, поселиться в Тампе.

Это окончательно утвердило меня в решении переезжать. Я сказал: «Фантастика! Ты можешь жить с нами!»

И, таким образом, я оказался на курсе, ведущем к столкновению с ограничениями, наложенными Целести и своей собственной неуверенностью.

Мы с Руби по-прежнему никогда не обсуждали в явной форме возможность любовных отношений между нами. Наши письма становились всё более и более полны намёками и я впервые задумался о том, что её отношение ко мне может быть не только дружеским. Сексуальное напряжение, отмечавшее наши отношения на ранней стадии, остыло с её переездом, но распад её отношений с Джейком заново воспламенил его. Наша переписка постоянно вращалась вокруг мысли об отношениях, каждый из нас намекал на возможную открытость к большему, в то же время поддерживая возможность это отрицать.

Целести знала о моём романтическом интересе к Руби, по правде говоря, может быть даже лучше меня самого. Кроме того, она мыслила практично. Если мы собираемся переезжать, нам нужны деньги и значит надо искать компаньонов для жилья. Руби, в отличие от Блоссом не вызывала у Целести враждебности. Жить вместе с Руби казалось в высшей степени разумным и практичным. Как считала Целести, это было бы куда удобнее, чем в поисках компаньона давать объявление в газету. Они с Руби уже подружились и у них не было конфликтов, которые бы требовали решения. Мы с Руби не были любовниками, так что, хотя мы и танцевали вокруг этой идеи, её запрет на совместное проживание с любовницами не был бы нарушен. Мы с Целести понимали, что когда придёт время, этот мост может оказаться перейдён. Но что такого уж плохого могло от этого случиться?

Мы с Целести договорились ещё о нескольких условиях. Что бы ни случилось, у Руби будет отдельная комната. Если между мною и нею начнутся отношения, я никогда не буду проводить ночь в её кровати, а всегда буду приходить до полуночи и спать с Целести. Любые отношения между мной и Руби будут подчинены моим отношениям с Целести. Она сохранила за собой право сказать мне прекратить отношения с Руби, если она почувствует себя ущемлённой, при этом ожидалось, что мы с Руби немедленно последуем этому решению. Мне следовало пообещать, что не буду проводить больше времени с Руби, чем с Целести. И что бы ещё ни случилось, я никогда не должен любить Руби так же как Целести или сильнее.

Я с готовностью согласился. Я был так очарован возможностью жить вместе с Руби, что оговорки выглядели незначительными мелочами.

Мы освободили нашу крохотную квартирку в Сарасоте, попрощались с соседями и направились в Тампу. Мы нашли недорогую квартиру с двумя спальнями поблизости от Университета Южной Флориды. Друзья помогли нам упаковать практически всё наше имущество и караван машин, нагруженных картонными коробками отправился к северу. Особой проблемой были огромные древние PDP-11. Они не влезали ни в одну машину. Мы подыскивали для них хороший дом. К счастью, их согласился взять парень Блоссом, и они стали его проблемой.

Въехав, мы выбрали себе ту спальню, что была побольше, оставив Руби меньшую и пустую. Однажды ночью, она приехала на полностью загруженной машине и сказала: «Я тут!»

Проблемы начались с первой же ночи. Во время переезда из Нью-Йорка Руби взяла с собой только то, что вошло в её машину, так что у неё не было никакой мебели, в том числе кровати. Мы с Целести предложили ей надувной матрас. Я считал, что матрас в эту ночь должен быть в нашей комнате, так как вторая была совершенно пуста. Целести считала, что Руби будет спать во второй спальне. Руби устала от долгого пути и неопределённость сделала её ворчливой: «Перестаньте дёргаться, и скажите: где я сплю.»

Я одержал победу и Руби провела ночь в нашей комнате на надувном матрасе. Утром мы начали делать вторую спальню, по-настоящему её комнатой.

На это ушло несколько дней. Она купила матрас и кое-какую мебель. Пришло несколько наших здешних друзей и мы провели очень интенсивный день, конструируя в её комнате большой чердак в форме буквы L, объединённый с рамой её матраса. Под ним она устроила небольшое рабочее пространство со столом и стульями. Когда мы закончили, получилось очень уютно, действительно удобнее чем комната в которой жили мы с Целести.

Мы с Руби сближались с каждым днём. Никто не удивился, когда мы начали целоваться в первую же неделю её жизни с нами. Это было волшебно. Её поцелуи были великолепны. Каждый из них был произведением искусства. Её губы умели заставить весь мир замереть. Время и пространство переставали быть важными, каждый её поцелуй заключал в себе целую вселенную, в которой было возможно всё. Я помню, как она сидела на кухонном столе — крепком деревянном изделии, покрытым сверху керамической плиткой, обхватив меня руками и ногами. Она притянула меня поближе к себе для одного из своих поцелуев, её ноги скрестились позади меня, её руки скользили по моей спине до тех пор, как я едва мог вспомнить кто я такой.

Отношения развивались пугающе быстро. Каждое утро начиналось с её появления в спальне, где она пела песни, пока я сонно выбирался из постели.

Мы трое: Руби, Целести и я купили сезонные билеты в Буш Гарденс — смесь парка развлечений, убежища для животных и пивоварни в центре северной Тампы. Мы с Руби провели много ранних вечеров на выставке тропических птиц, где к нам на плечи садились попугаи и облизывали кончики наших пальцев своими абсурдными складными языками. (Кроме шуток, языки попугаев имеют явное отношение к Зову Ктулху. На них есть щупальца.) Птичник стал нашим святилищем, местом, куда можно сбежать от дневных забот и сосредоточиться друг на друге. Мы проводили там часы, сидя рядышком на скамейке, а солнечные лучи пробивались к нам через окружавшие нас деревья.

У меня тогда была страсть к черепахам, я даже использовал на BBS имя «Черепаха». Неудивительно, что в итоге мы с Целести завели черепаху — подобранного на дороге очень молодого трусливого ползунка. Мы назвали его Молния, и он стал нашим компаньоном на следующие двенадцать лет. Видя как мы любим черепах, окружающие стали дарить нам соответствующие подарки: керамических черепах, рюмки и рождественские украшения в черепашьем стиле. Мы с Целести часто проводили вечера в Буш Гарденс, глядя как черепахи катаются на спинах сытых и ленивых аллигаторах. Целести говорила об этом: «Это черепаший общественный транспорт! Полдюжины черепах могут взять одного аллигатора до той стороны пруда и сэкономить деньги!»

Я был безумно счастлив, живя с двумя женщинами, которых я так сильно любил. Жизнь с двумя партнёршами ощущалась невероятно естественной, что-то внутри меня проснулось чтобы сказать: «О! Вот так всё и должно быть!» Мои отношения и с Руби, и с Целести были очень глубокими и близкими. Отношения Целести с Беном после нашего переезда утихли, но у неё были я и Джоэл. Это был чудесно.

По крайней мере в основном. Ограничения, которых потребовала Целести, создавали некоторые трения между мной и Руби, кое-что было не на своих местах. Поздно вечером, свернувшись вместе с ней на кровати, я всегда учитывал, что часы отсчитывают время до полуночи, когда мне надо будет встать и уйти, оставив её спать в одиночестве. Пару раз она говорила о том, что ей тяжело сознавать то, что как бы мы ни были близки, рядом с ней в постели каждую ночь будет только пустота. Целести хотела никогда не спать одна и это значило, что Руби будет спать одна всегда.

Мысль о том, что я могу любить кого-то так же сильно, как я люблю Целести была неприемлема на фундаментальном уровне. Все ограничения, наложенные на мои «внешние» отношения, были придуманы именно для создания уверенности в том, что я никогда не полюблю никого другого всем сердцем. Любовь, конце концов, штука пугающая.

Также я верил в то, что эти ограничения необходимы для того, чтоб защитить то, что есть у нас с Целести, хотя я и не вполне понимал, от чего именно они нас защищают. В каком-то смысле я начал разделять страх Целести: если мне действительно можно будет полноценно любить Руби, не будет ли это значить, что Целести в моих глазах станет менее особенной? Разве её делало особенной не то, что она всегда была на первом месте?

Это наше соглашение не было злонамеренным. Но это не имело значения — оно причиняло Руби такую же боль. В глубине души я понимал, что происходит. Мысленное дзюдо защищало меня от того, чтоб прямо взглянуть на это знание, но краем глаза я всё видел. Я понимал, что отношения, которые я могу предложить Руби чахнут оттого, что они втиснуты в слишком тесное для них пространство. Если у неё возникнет выбор между отношениями, которые могут стать любыми по её желанию и отношениями, которые всегда останутся искусственно ограничены условиями, относительно которых у неё нет права голоса, почему бы ей могло захотеться то, что могу предложить ей я?

Тем не менее, несмотря на всё это мы, все трое, были достаточно счастливы чтоб игнорировать периодическое рычание различных чудовищ за дверями шкафов. Было похоже, что жизнь налаживается, как в личном, так и в профессиональном плане. Я начал работать в области предпечатной подготовки, используя компьютер Макинтош и новую, популярную версию программы QuarkXPress, стремительно захватывавшей издательский мир. Она позволяла почти кому угодно создавать сложные макеты несравненно более удобными способами чем более ранние программы для вёрстки. Опыт, полученный мной при издании малотиражных журналов стал неоценим. В среде художественных директоров и рекламных агенств, составлявших большую часть нашей клиентской базы, у меня появилась репутация человека, способного решать сложные проблемы вёрстки и печати.

Между тем, круг моих друзей в Тампе расширялся. Уилл, мой друг по дням зинов позвал меня в зал игровых автоматов в боулинге, где также подавали пиво. Он представил меня группе своих друзей, которые, как и я, все были своеобразны и эксцентричны. Мы оставались там до закрытия, то есть до двух ночи, а потом ещё некоторое время проторчали, болтая, на парковке.

Уилл стал частым гостем в нашей квартире. Был им и Ньютон, хотя он по-прежнему жил в Сарасоте. Я познакомил его с Руби. Они совпали просто фантастически и когда он приезжал к нам, были практически неразделимы. Если когда-нибудь и были двое, созданные друг для друга, то это были они.

Где-то в шкафу, чудовища зарычали и начали ломать дверь.

В тот день, когда Руби и Ньютон начали встречаться, я почувствовал, что у меня земля уходит из под ног. Я падал в пропасть такую тёмную и глубокую, что она казалась бездонной. Я сошёл со своего обычного пути развития отношений: любить больше и быть классным. Вместо этого я позволил своему миру заполниться столь глубокой неуверенностью, что даже не мог понять что случилось.

Никогда, ни до ни после, я не был так жалок.

Я особенно хорошо помню наш катастрофический визит на Ярмарку Возрождения, ролевой фестиваль по средневековью. Мы с Руби закончили тем, что поспорили о какой-то фигне и я рано ушёл. Когда она вернулась домой, я сидел сложа руки, отчуждённый и сердитый на бело-зелёном диване, какие часто встречаются в Южной Флориде. Руби была почти в слезах. Она пыталась извиниться за что-то, сказанное на ярмарке, за какую-то незначительную чушь, из-за которой я почувствовал себя нелюбимым. Я даже не помню, что именно это было, но в тот момент оно казалось настолько ужасным, что прощение было невозможно.

Её новые отношения с Ньютоном наполняли меня страхом и неуверенностью, но я по-прежнему упорно считал себя невосприимчивым к ревности. Мне было грустно, когда они были вместе. Мне было грустно, когда они были порознь. Мне было грустно, когда я был с ней. Руби была смущена и ей было больно. Она часто говорила мне о том, как сильно она любит меня. Она сидела рядом и держала меня за руку, в то время как я был отчуждён и отказывался говорить с ней о том, что со мной происходит. Какая-то часть меня смотрела на неё и удивлялась тому, насколько терпелива она была, как добра она была перед лицом моего угрюмого и холодного отчуждения. Но другая часть меня, та, что одерживала верх во внутренней борьбе, проводила часы изобретая новые, всё более оригинальные способы сделать все мои чувства результатом её неправильных действий.

Я мог лежать ночью рядом с Целести, уставясь на точку в углу потолка, где дешёвая краска начала облупляться, вспоминая всё, что Руби сказала мне за день и ища что-нибудь, по поводу чего можно расстроиться. Я был настолько захлёстнут тьмой, с которой не встречался никогда раньше, так потерян, что прошли году прежде чем я смог просто назвать своё тогдашнее чувство.

После того дня на Ярмарке Возрождения я начал полностью игнорировать Руби и, когда она заходила в комнату, я делал вид, что её не существует. По мере того, как наши с ней отношения распадались, её отношения с Ньютоном расцветали. Это расстраивало меня ещё сильнее и я становился ещё отчуждённее. Это превратилось в порочный круг: развитие её отношений с Ньютоном побуждало меня отодвинуться дальше, в результате чего она сильнее вкладывалась в отношения с ним. Я не мог прекратить искать что-нибудь, по поводу чего можно было бы вступить с ней в конфликт: «Смотри! Видишь, как ты ужасно поступила? Как ты могла меня так обидеть?»

У неуверенности есть одна ужасная особенность: она делает нас наихудшими версиями нас самих. Она превращает нас в жестокие карикатуры на всё лучшее, что в нас есть. Она уничтожает сочувствие. Заставляет забыть то, что нас связывает ничто иное, как любовь.

Во время распада моих отношений с Руби, Целести поддерживала меня настолько, насколько могла. Но я не мог отделаться от ощущения, что она была отчасти рада тому, что всё разваливается с таким грохотом. Она утешала меня, хотя, возможно, мне куда больше было нужно, чтоб она (или кто-нибудь другой) сказала: «Франклин, ты жопа. Эта дерьмовая игра в холодно-горячо гарантированно оттолкнёт и святую.»

Но этого-то она и не сказала. Она держала меня за руку и убеждала в том, что я был чист словом и делом, а Руби была виновата передо мной куда сильнее, чем я перед ней. И я становился всё более угрюмым и злопамятным.

Руби заговорила о переезде от нас. Я создал для неё враждебное окружение и она, будучи вполне разумным человеком с головой на плечах, не хотела в этом участвовать. Однажды вечером, она сказала нам: «Я переезжаю. Я предупреждаю вас за месяц, так как знаю, что вы рассчитываете на меня при оплате счетов.»

Это ощущалось как удар под-дых. Я с трудом мог дышать. Я думал: «Как она может сделать такое со мной?» Вовсе не «Я плохо относился к ней, конечно она хочет уехать» и не «Я не говорю с ней о своих чувствах и ожиданиях, что я ожидал?», но «Как она может сделать такое со мной?» Удивительным образом, часто именно те люди, которые ведут себя в отношениях наиболее разрушительным образом, в наибольшей степени чувствуют себя жертвами. Боль, смешанная с ожиданиями, превращается в ядовитое зелье.

Я сделал встречное предложение: «Уезжай сейчас, тебе не придётся платить за аренду в следующем месяце». Больше всего на свете я хотел, чтобы она осталась, разумеется, единственное, что я мог сделать, так это предложить ей уехать.

Все эти годы я ничуть не сомневаюсь, что Руби любила меня. Я вижу это по тому, как она снова и снова тянулась ко мне, даже если я отворачивался от неё, как в прямом так и в переносном смысле. Я вижу это по тому, как даже после переезда она пыталась спасти нашу дружбу. Я слышал это в том, как она плакала, когда я сказал, что все наши проблемы, вся боль и неустроенность, были её виной.

Для того, чтоб отделаться от такой сильной любви потребовалось удивительно много труда. Любовь упорна. Она может расти на самой неприветливой почве. Любовь в чём-то похожа на одуванчик — уничтожить корни трудно. Но мне это удалось.

Руби упаковала свои вещи в гору коробок. Чердак и мебель были разобраны. Я помог ей загрузить всё это в машину и смотрел, как она уехала. Она переехала к нашей подруге по колледжу, которая видела все взлёты и падения наших отношений (и, удивительным образом, всё ещё относилась ко мне хорошо).

Отношения между Руби и Ньютоном стали прочнее. Вскоре мы с ним перестали разговаривать, являясь прекрасным примером того, как творчески применённый плохой образ действий может разрушить больше одной дружбы за один раз.

Три наихудших момента моей жизни случились в машинах.

Спустя полжизни, я всё ещё ярко помню последний раз, когда я видел Руби. Мы ужасно поругались по телефону. Я сказал ей, что хочу больше никогда с ней не разговаривать. Конечно, это не было правдой. Я очень хотел говорить с ней. Я хотел вернуть те отношения, которые у нас были, те, что дотла сгорели в огне моей неуверенности. Я хотел, чтоб она видела и понимала меня. Я так сильно хотел, чтоб боль ушла, что не замечал, что сам её создаю. Я думал, что всё это значит, что я хочу, чтоб она ушла навсегда. Когнитивный диссонанс между ужасно сильным желанием её любви и тем, что я считал её виноватой во всём, разрывал меня на части. Так что я сказал, что хочу больше никогда с ней не разговаривать и повесил трубку.

Руби приехала в Тампу, чтоб сделать последнюю попытку вытащить из катастрофы хотя бы какую-то часть дружбы. Был конец лета и в лучших традициях Юго-западной Флориды дождь весь день то стихал, то начинался вновь. После того, как Руби съехала от на, я превратил её бывшую спальню в офис. В квартире не осталось никаких следов того, что она когда-то жила тут. Она не хотела говорить со мной в этом месте, которое когда-то было её домом, но стало совершенно безжизненным, так что мы сели в её машине, а дождь всё шёл, а по ветровому стеклу текли потоки воды.

Она сказала, что очень любит меня. Я сказал, что не верю ей. Она уехала.

Я чувствовал пустоту.

Во время всего этого, Целести была полностью на моей стороне, без вопросов соглашаясь с моей интерпретацией происходящего.

Одной из самых больших странностей в завершении наших отношений было то, как твёрдо я верил, невозможность такого исхода. Я верил, по настоящему верил в том, что если я смогу показать Руби насколько я расстроен, как мне больно, она признает свою вину, извинится за все свои ошибки, в которых я был уверен и перестанет делать всё то неправильно, что, как мне казалось, она делала. Я уверил себя в том, что вся вина лежит на ней. Если бы я смог просто показать ей это, всё было бы хорошо.

Моя боль была настоящей. Просто это не была её вина. Это был второй трудный урок: иногда ответственность за наши страдания лежит не снаружи, а изнутри. Неуверенность как подлый ублюдок разрывает нас на части, нашёптывая нам в ухо: «Видишь, как обошёлся с тобой этот человек?»

Моё сердце было наполнено пламенем и разрушением. Я бушевал в плену у своей собственной неуверенности. И вот, она ушла. Я проснулся на следующей день, моё сердце было разбито и ничего нельзя было сделать.

Руби была не последней, кто пострадал от моего несовершенства и от недостатков наших отношений с Целести.

После того, как Руби переехала, мы с Целести столкнулись с финансовыми сложностями. Переезд пришёлся на катастрофическое время. Я как раз потерял работу. Муж и жена, владельцы предпечатного бюро, в котором я работал, однажды решили обратить всё в наличные. Они перестали платить поставщикам и приостановили все прочие платежи. В пятницу вечером, после того, как все ушли, они забрали из офиса всё, что можно было обратить в деньги, опустошили банковские счета и исчезли.

На следующее утро я пришёл на работу и обнаружил, что мой ключ не подходит к замку. В помещении был ужасный беспорядок, мебель была перевёрнута, компьютеры и оборудование исчезли. Все рабочие папки были выброшены в мусорный контейнер позади здания. Я провёл несколько дней, копаясь в контейнере и отыскивая в нём принадлежащие клиентам фотографии и прозрачки, собирая в папки наполовину сделанные работы и возвращая их владельцам. Собственник офиса нанял частого сыщика, который проследил их до курорта в Мексике, где они расспрашивали о возможности покупки собственности у моря. Больше о них никто никогда не слышал.

Надеясь с пользой использовать контакты, появившиеся у меня за время работы, я начал собственный бизнес консультирования в области компьютеров. Целести работала менеджером в сети аптек, но новый региональный начальник сказал, что женщинам в руководстве места быть не может и у неё есть выбор — вернуться в продавцы или быть уволенной. Она выбрала последнее и решила начать новую карьеру, вернуться к учёбе и стать ассистентом дантиста. Обучение было дорогим и её ускоренная программа с большой нагрузкой означала, что она не может одновременно учиться и работать. Так что я зарабатывал за двоих, выполняя всю работу в области консультирования, компьютерных сетей, дизайна и рекламы, которую только мог получить. Интернет ещё не стал частью обычной жизни людей, я не мог позволить себе объявление на Жёлтых Страницах, так что почти вся моя реклама заключалась в слухах. Финансовые сложности подвергли наши отношения с Целести огромному стрессу. Мы были печальны и почти постоянно спорили о деньгах.