Сова летит на север

Глава 8

Год архонта Феодора, скирофорион

Боспор, Таврика

На рассвете Пантикапей содрогнулся от диких звуков.

С портовых окраин к театру поднимались толпы горожан. Со стороны степи к валу сходились паломники, лезли в городские ворота, толкаясь и выкрикивая имя Кибелы. Многие шли в венках из укропа и веток белого тополя. Каждый припас для Великой матери подарок — расписной чернолаковый сосуд, терракотовую статуэтку, печать с ее изображением…

Одни бережно держали мешочки с горохом, чечевицей или пшеничными колосьями, предназначенными для бескровной жертвы. Другие приготовили богине горшочки с галаксией — ячменной кашей на молоке.

Обнаженные корибанты[219] — в шлеме и со щитом — дули в рог, раскорячивались в разнузданном танце. Одни жрицы с подведенными сурьмой глазами изгибались, подражая движениям змей, выкрикивали имя богини. Змеи были везде — на плечах и шеях женщин, в корзинах… Другие, опьяненные ритуальными напитками, вскидывали руки, в которых были зажаты виноградные лозы. Люди в экстазе кричали: "Алала!.."

Полыхали факелы, распространяя в воздухе смолистую гарь. Шорох кожаных подошв напоминал шум моря. Казалось, даже крики чаек — это плач по загубленной юности Аттиса, сына Кибелы.

Мрачные адепты смотрели под ноги пустыми глазами, сжимая в руке серп, нож или острый камень. Окружающие косились на такого со страхом и уважением. Но старались держаться подальше: вдруг он захочет взять с собой в Гадес соседа?

Звенели кимвалы, щелкали кроталы, грохотали тимпаны, воздух дрожал от нестройных криков, режущей слух музыки и топота тысяч ног. Тут и там люди пускались в пляс под трели авлосов.

После жертвоприношения коз и возложения подарков к алтарю Кибелы шествие направилось к театру.

Там уже готовились к главному ритуалу.

В одной из ниш проскения[220] установили каменную статую Кибелы. Голову сидящей на троне богини украшал калаф. На ее коленях лежал лев. Правой рукой Мать богов протягивала чашу, а левой обхватила большой тимпан.

В центре орхестры высилась украшенная лентами, шерстяными повязками и цветочными гирляндами сосна — ритуальное дерево Аттиса. В проходах стояли тележки с песком, чтобы было чем присыпать кровь. В подвале театра жрецы заготовили целую кучу саванов из рогожи.

Толпа теснилась перед театром, пантикапейцы рвались на обряд. Геты Селевка вместе с конными керкетами пытались поддерживать хоть какой-то порядок. Агораномы, растопырив руки, сдерживали горожан в арках. Тем, кто протягивал деньги, вручали тессеру. Нахалов хватали за рукава хитонов: куда лезешь — сперва заплати!

Когда самые дорогие места были заняты, в театр хлынули все желающие. Особенно много народа набилось под портик верхнего яруса, где обычно собиралась городская голытьба.

Жрецы Кибелы — толстые скопцы с обвисшими щеками — выстроились по кругу орхестры, после чего затянули заунывный гимн. Каждый положил перед собой ритуальное орудие — нож или серп.

Не переставая петь, они по команде Хрисарии скинули хитоны, оставшись в одних набедренных повязках. Фригийка в черном пеплосе сжалась в комок у ног статуи, словно подчеркивая свое ничтожество.

Вдруг она резко вскинула руки. Повинуясь ее жесту, жрецы начали хлестать себя бичами, полосовать серпами и колоть ножами. Делали это умело — так, чтобы выступила кровь, но при этом не нанося серьезных ран.

Вскоре они стали похожи на свиней, с которых живьем содрали шкуру. Среди зрителей нарастало воодушевление. Греки вскакивали с мест, неистово кричали, подбадривая жрецов. Женщины царапали кожу, кусали запястья.

Экстаз, истерика, исступление…

Зрителей охватило безумие.

На орхестру выскочил человек. Сорвав хитон, прошелся по кругу, демонстрируя зрителям кривой нож. Театр взорвался аплодисментами и криками одобрения.

Снова ударили тимпаны. Адепт одной рукой оттянул гениталии, а другой полоснул по ним лезвием. Он валялся на песке, воя от боли и пытаясь засунуть между ног скомканный хитон. Потом поднялся, подобрал окровавленный кусок плоти и швырнул его к подножию священной сосны.

Тут же десятки фанатиков по всему театру отсекли свои гениталии.

— Кибела! — орали тысячи глоток. — Аттис!

Вопли раненых, бьющиеся в судорогах тела, измазанный кровью пол — казалось, театр захватил враг и теперь методично казнит заложников.

Выстроившись в колонну по двое, жрецы Кибелы направились к выходу.

Оставшуюся часть дня они ходили по городу, оставляя за собой кровавые следы. Тех, кто падал, гиеродулы из храма Асклепия уносили в тень. Влив жрецу в рот смесь из вина и макового сока, давали полежать, а потом снова выталкивали на улицу.

Так эти несчастные и бродили до самого вечера, вызывая благоговейный страх у жителей Пантикапея. Люди падали перед ними на колени, целовали ноги, даже слизывали с щиколоток кровь. Угощать жрецов Кибелы едой или приглашать в дом категорически запрещалось.

Весь день то один, то другой из адептов в толпе вдруг закатывал глаза, а затем с криком оскоплял себя. Багровые краски заката сделали добровольное побоище еще более зловещим. Собаки с интересом обнюхивали трупы, но горожане прогоняли их камнями.

Спарток ворвался в город ночью.

Отряд проскакал к акрополю. Вокруг храма Кибелы сидели и лежали паломники. Кто-то бормотал молитвы, кто-то раскачивался из стороны в сторону. На заваленных сосновыми ветками ступенях истекали кровью раненые.

Одрис с двумя товарищами ворвались в святилище. Выскочившего на шум жреца Спарток повалил на пол ударом махайры.

И не поверил своим глазам.

Главный зал был заполнен копошащимися обнаженными телами. В свете масляных ламп сплетались руки и ноги, слышались стоны наслаждения, вскрики, истеричный смех. Оргиасты[221] совокуплялись, лежа на полу, стоя, сидя, целыми группами, которые напоминали клубки змей.

По залу разносились нежные звуки лир, замысловатые мелодии авлосов, тимпаны щадящими ударами задавали ритм.

Темные, белые, мускулистые, хрупкие, мужчины и женщины, мальчики и девочки, даже старухи — кого здесь только не было. Узнав в одной из девушек подругу Миртии, Спарток тихо застонал.

Метнулось черное пятно.

Хрисария схватила его за хламиду.

— Это дом Кибелы! — зашипела она. — Вон отсюда!

Спарток сгреб в кулак ткань под горлом жрицы. Легко поднял Хрисарию над полом — словно пук соломы. Та слабо отбивалась, хрипела.

Заорал:

— Где Миртия?

Она молчала, в глазах горела ненависть.

Тогда одрис обмотал вокруг ее шеи ремень портупеи и начал душить. Жрица покраснела, обмякла, но стоило ему ослабить хватку, как она плюнула ему в лицо. Спарток без сожаления затянул сыромять.

Отшвырнув труп старухи в сторону, бросился вперед. Переступая через тела, поднялся по ступеням к алтарю Кибелы, осмотрелся. Товарищи с факелами в руках прочесывали зал. Миртия словно исчезла.

Тогда он решил искать по всему храму.

Сразу за главным залом Спарток попал в небольшую комнату, где адепты проходили очищение, обтираясь смешанной с отрубями грязью. Жрецы возмущенно замахали на него руками, но, увидев, что наглец вооружен, отступили.

"Неужели ее держат в адитоне?"[222] — с изумлением подумал одрис.

Толкнув дверь, ворвался в святая святых.

Несколько голых мужчин растянули Миртию за руки и ноги на полу. Другие столпились вокруг, дергая себя за гениталии. Кибела равнодушно взирала на происходящее с пьедестала.

Миртия находилась в сознании, но на заплаканном лице отчетливо читалось отчаянье. Хитон элевтеры был разорван. Над ней стоял жрец со свечей в одной руке и сосновой веткой в другой.

Зарычав, Спарток врезался в толпу. Каждый взмах махайрой убивал. Каждый удар кинжалом вспарывал плоть или наносил рваную рану на лицо. Одрис носился по адитону, сея вокруг себя смерть. Выжившие прятались за колоннами или в ужасе выскакивали наружу.

Глубоко дыша, залитый кровью, он склонился над Миртией. Элевтера его не узнавала. Тогда он поднял ее на руки и вынес на теменос.

Так и шел до храма Афродиты. По дороге целовал, шептал имя любимой, молил богов привести ее в чувство. Филопатра выбежала навстречу, захлопотала и запричитала, не зная, чем помочь.

Гиеродулы бережно приняли элевтеру из рук Спартока, положили на клинэ. Потом принесли воды, чистую ткань. Филопатра обтирала ей лоб и щеки, пока она не очнулась. Миртия сначала испугалась, попыталась встать, но, узнав жрицу, затихла.

Спарток опустился на колени перед скамьей и взял ее за руку. Она слабо улыбнулась ему, потом заплакала.

Даиферн мрачно буравил глазами песчаную косу, которая протянулась от Ахиллия в глубину пролива. Далеко на горизонте виднелся размытый солнечной дымкой берег Таврики.

Мимо него воины тащили на веревках бревна.

Басилевс был в плохом настроении, его не покидала мысль о том, что он слишком рано выдвигается в поход на греков. Вроде бы все рассчитал — и политическую обстановку на Боспоре, и тактику удара, но под сердцем затаилось сомнение.

"Так, еще раз, — беспокойно думал он. — До берега двадцать стадиев. Пока кавалерия будет переправляться на плотах, триаконтеры перевезут пехоту и припасы. Гарнизон в Парфении небольшой, значит, я возьму город с налета. Главный вопрос в том, как поведет себя Спарток. Он уже распустил фалангу, значит, в его распоряжении только наемники. На новую мобилизацию потребуется время… Сколоты? Нет, Ишпакай в Герросе, а Октамасад и Спарток, со слов Аполлодора, — давние враги. Даже если Спарток, приведет сюда ополчение из Мирмекия и Пантикапея, я успею разграбить Парфений… Отступить никогда не поздно — плоты будут ждать меня на Северной косе под охраной триаконтер".

Несколькими днями раньше, на военном совете, мнения номархов разделились.

— Спарток соберет под стенами Парфения всех, кто может держать оружие, — увещевал один.

Другой не соглашался:

— Дел у него по горло. Отбил у тавров Китей, теперь надо отстраивать заново. Феодосия угрожает с запада, поэтому гарнизон он не будет выводить. Возьмем Парфений — ну и что, прямой угрозы для Пантикапея нет. Ячмень пора убирать, сейчас грекам не до мобилизации.

Третий говорил, что лучше не лезть на рожон. Нужно укреплять Фанагорию каменными стенами, пока Спарток не явился в Синдику с войском.

Даиферн молча слушал выступавших, не перебивал, но думал о своем. Запали ему в душу слова Аполлодора о едином боспорском чекане, мерещились набитые деньгами сундуки, сотни новых пахарей.

Под конец принял решение: "Выступаем!" Объяснил тем, что для решительной победы главное — неожиданно напасть. Если ждать зимы, Спарток узнает о подготовке к войне.

"Ударить надо сейчас и там, где нас не ждут, — подытожил он. — Зимой будем закреплять успех".

Тем номархам, что согласятся пойти с ним сейчас, он пообещал двойную долю добычи. Остальные должны до зимы замириться с соседями, собрать и подготовить армию для похода на Боспор.

С рассветом Даиферн отправил эпактриды патрулировать пролив, чтобы пантикапейские рыбаки не разнюхали про плоты и не донесли Спартаку. К утру следующего дня синды должны быть у городского рва. Разведчики донесли, что возле города есть фисташковая роща, значит, можно завалить ров ветками.

Сначала он взял Ахиллий.

Вернее, просто ворвался с конницей и повесил архонтов. Полис маленький, не раз битый и сколотами, и синдами. Ремесленникам оккупанты велели не высовываться из мастерских, а крестьян выводили на хору под конвоем.

Всю следующую ночь стучали топоры, слышались команды сотников. Со стороны Ахиллия подходили подводы с тростником, смолой, пенькой. Бревна связывали просмоленными веревками. Сверху закрывали травяными матами, чтобы лошади не проваливались в щели. Прибивали уключины для весел. Над косой удушливым черным облаком висела копоть.

Отчаливать Даиферн решил именно отсюда: сильное течение из Меотиды в Понт должно прибить плоты прямо к Парфению.

Сидя у костров, воины с сожалением смотрели на восточную сторону косы, где к Корокондамитскому озеру уходили длинные плоские отмели. Вот бы такие были к западу, говорили они, тогда и плоты не нужны. Между банками и приплесками можно плыть, ничего, кони приучены.

Под утро над косой разнеслась команда: "Стройся!"

Тридцать плотов ожидали погрузки.

На каждый поместился десяток кавалеристов с конями. Гребцы налегли на весла. От Ахиллия наползали темные махины. Носовые лампадионы триаконтер светлячками блестели в темноте. Армада синдов неотвратимо приближалась к Таврике, чтобы жечь, грабить и убивать…

Стоило задиристому херсонесскому петуху продрать горло, как Тибий проснулся — словно тот его клюнул. Рядом заворочались братья и сестры, отец встревоженно всхрапнул. Мать приподнялась, беспокойно окинула взглядом свое большое семейство, потом снова уронила голову.

Мальчик осторожно спустил ноги с соломенного тюфяка и зашлепал босыми ногами к двери. Улыбнулся: теперь он легко выиграет спор. Вечер закончился ссорой с одним из братьев. Тот дразнился соней и со смехом говорил, что Тибий ни за что не проснется с первым петухом, чтобы вывести коз на пастбище.

"Молодец херсонесит, — думал, позевывая, Тибий, — не подвел".

Лицо обдало ночной свежестью. От сарая бросился большой лохматый пес, облизал, повизгивая и приседая от радости. Козы в загоне не спали. Заблеяли, сунулись теплыми носами в шею, словно торопили. Стоило ему отодвинуть створку ворот, как стадо, теснясь и толкаясь, полезло наружу. Первым как всегда норовил выйти Таврик — вожак.

Мальчик заспешил к валу, мимо таких же сырцовых хижин, жердяных загонов и поленниц, по ссохшейся грязи улицы. От дома до ворот всего-то бросок камня. Или полет стрелы — но это смотря кто стреляет. Если он, Тибий, то, наверное, все-таки два полета, ему как следует лук еще не натянуть.

Часовой с улыбкой снял запорную балку:

— Ты сегодня рано, Тибий.

За Меотидой небо подсвечивалось розовым.

Он побежал к берегу по росе, подпрыгивая козленком. Пес тоже подпрыгивал, норовя лизнуть в лицо. Стадо послушно семенило сзади. Вон за теми яблонями начинается пашня. К проливу можно спуститься по дороге вдоль межевого вала. Если взять левее, то тропинка выведет к лиманам, где самая вкусная молодая осока.

Вдруг пес покатился по земле, скуля и вгрызаясь в бок. Тибий подбежал, наклонился. Стрела! Он отпрянул, завертел головой. От яблонь крались люди с оружием. Странные — в остроконечных шапках, лица раскрашены. Он хотел убежать, но ноги не слушались. Так и стоял, пока к нему не подошли.

Брезгливо глянув на мокрую штанину мальчика, воин поднес руку к поясу. Глаза смотрели холодно и безжалостно. И вот тут Тибий закричал.

Козы шарахнулись, но, отбежав в сторону, опять остановились. В нетерпении принялись жевать траву. Только Таврик косился на чужака. В его желтом глазу черная тень подняла нож…

Спарток собрал архонтов в булевтерий.

Сухо объявил:

— В Парфении синды.

Архонты опешили. Когда шок прошел, наперебой заговорили:

— Даиферн наш союзник!

— Как посмел!

— Поставки зерна в Афины будут сорваны!

— Не о зерне сейчас надо думать, — резко сказал Спарток. — Там греки умирают!

Пристыженные отцы города замолкли.

Одрис продолжил:

— Мобилизацию я объявить не могу. На Боспоре только-только воцарился мир, люди устали от войны. Да и уборка ячменя в разгаре.

— Пошлем наемников, — предложил Федим.

— Фракийцев нельзя! — возразил Каллиад. — Кто будет мои эргастерии охранять?

Поймав пристальный взгляд Первого архонта, он замолчал.

— Тогда меотов и керкетов, — сказал Игиенонт. — Они враждуют с синдами.

— Хорошо, — согласился одрис, — но одних наемников мало. В проливе десять триаконтер, не считая плотов и эпактрид. По моим подсчетам, синдов около двух тысяч.

Федим схватил его за рукав:

— Сколоты?

Спарток сжал губы. Не будет же он рассказывать архонтам про семейные дрязги фракийских династов и предательство племянника. Но другого выхода нет, придется идти на поклон к Октамасаду.

Архонты закивали, загалдели.

Все хвалили Федима:

— Точно! Молодец! Ну, ты голова!

— Чем платить будем? — в голосе Спартока звучало сомнение. — Сокровищница Аполлона в Феодосии. Все, что было в казне, мы отдали китейцам. Афины рассчитаются за зерно только осенью.

— Соберем по фиасам, — заявил Каллиад. — Деньги на помпу они находят, пусть теперь раскошелятся ради симмахии.

Спарток усмехнулся:

— Ну, вот ты и иди к Филопатре.

— И пойду! — хорохорился Каллиад.

— А я поговорю с Аполлодором, — решительно сказал одрис.

Распустив собрание, он вернулся в свой флигель. Миртия обвила шею любимого руками:

— Устал? Иди поешь.

Спарток поцеловал ее в губы:

— Накрой для двоих. У меня будет серьезный разговор.

Послал за Аполлодором вестового.

Когда жрец вошел, Спарток ел по-фракийски — сидя на стуле за столом. Одрис так и не приучился возлежать во время приема пищи на клинэ.

Жестом предложил гостю место напротив.

Аполлодор поставил на стол ойнохою.

— Вот! — заявил он с наигранным радушием. — Не побрезгуй. Это тебе от фиаса.

Спарток налил вина в канфар, собрался пригубить, но внезапно почувствовал, как на плечо легла ладонь Миртии. Меотка покачала головой из стороны в стороны.

Одрис перевел взгляд на Аполлодора и отчетливо увидел в глазах грека страх.

Тогда он протянул ему канфар:

— Пей!

Жрец отшатнулся, вскочил, столовое серебро зазвенело.

Метнулся было в арку, но стоящий снаружи гет втолкнул его обратно.

Глаза Спартока сверкнули бешенством. Он обхватил пальцами шею жреца, а другой рукой поднес канфар к его рту. Вжал в губы так, что выступила кровь:

— Пей!

Отравитель замотал головой.

Спарток ударил его коленом в пах. От боли Аполлодор шумно вдохнул. Одрис насильно влил ему вино в рот. Жрец захрипел, схватился за горло и через несколько мгновений синий, страшный, с вытаращенными глазами валялся мертвым на полу.

Наспех собранный отряд приближался к Парфению. Меотийские лучники замыкали строй. Они служили за деньги, поэтому не торопились подставляться под вражеские стрелы.

Когда конвой бросил обоз Кизика и вернулся в Пантикапей, Спарток не знал, что с ним делать. С одной стороны, наемники отказались помогать беглому архонту, с другой — нарушили договор, предали человека, который им заплатил, пусть он и сволочь.

Одрис решил дать меотам шанс в бою, а уже потом делать выводы.

Над хорой стелился дым, горели деревни и неубранная солома на полях. В обычное время оставшиеся после обмолота стебли тоже жгли, чтобы удобрить почву, но сейчас гарь казалась зловещей.

Боспорян встречали старики с потерянными глазами. Осиротевшая ребятня сидела возле свеженасыпанных могил — грязная, заплаканная. Шальные собаки грызли по обочинам трупы.

Синды пленных не брали — на плотах и триаконтерах и так мало места. Мужчин убивали всех без разбору. Женщин сначала насиловали, потом срывали украшения, а перед уходом хладнокровно резали. Дети разбегались, кто успевал…

Спарток знал, что ему не удастся собрать большую армию для решительной победы. Но сразу после Народного собрания Пантикапея, на котором он объявил военное положение, в боспорские города отправились гонцы с просьбой: дайте гоплитов, сколько можете.

Жители Мирмекия сами обратились за помощью, понимая, что станут следующими: от них до Парфения рукой подать. Правда, акрополь полиса окружала прочная каменная стена, за которой можно переждать осаду. Но до этого лучше не доводить.

Греки толпились перед храмами, глядя на поднимающийся за лиманом черный дым, и с тревогой думали о том, что вот-вот покажется орава перепившихся, озверевших от безнаказанности степняков, которая закидает город горящими стрелами, а потом — с гиканьем и свистом — пронесется по улицам, сея смерть.

Крестьяне с хоры Мирмекия потянулись в город. Погрузив пожитки на арбы, они целыми семьями подолгу стояли у ворот, ожидая своей очереди. Другие погнали стада к Меотиде, подальше от Парфения.

Архонты Пантикапея открыли арсеналы, бесплатно раздавали паноплию. Демархи оказались молодцами — организовали круглосуточную запись в ополчение. Крестьяне сами пригнали скот в обоз. Фиасы раскошелились, но денег не хватало, поэтому провиант для армии собирали в долг.

Спарток готовил отряд три дня, потом выступил в поход.

Десять триаконтер стояли на внешнем рейде Пантикапея, не приближаясь к кораблям синдов. Узкая полоска воды между западным берегом и Северной косой кишела пиратскими эпактридами. Для морского боя силы были равны, но задача Игиенонта заключалась в том, чтобы показать Даиферну решимость флота оборонять полис со стороны пролива.

Понимая, что одному не справиться, одрис все чаще поглядывал в сторону степи…

Спарток раздвинул парчовый занавес.

Следом двое гетов внесли дары. На первый взгляд, небогатые: амфору вина и пиксиду из колхидского самшита. Одрис решил, что если разговора не получится, то дарами дело не исправишь. А в благоприятном исходе встречи он сильно сомневался.

Октамасад смотрел на него настороженно и недружелюбно. Отполированные корни трона хищно стелились по земле. Казалось, они сейчас схватят нежеланного гостя, обовьют, задушат.

— Мир тебе, племянник, — сказал Спарток, лишь слегка склонив голову.

— И тебе, дядя, — процедил номарх. — С чем пришел?

— Просить помощи.

Октамасад изобразил изумление.

— Ты — у меня?

— Да! — отчеканил одрис.

Номарх слез с пня, подошел ближе.

— С чего это вдруг? Разве мы друзья? Я тебя поймал, отвез Ситалку. Ты должен был умереть… Такое не прощают.

— Как видишь, не умер.

Октамасад обошел гостя, с трудом скрывая удивление. Он не мог понять, что тот делает в его шатре. Случить такое с ним самим, его дети и дети детей будут убивать родственников предателя. Кровную месть в степи никто не отменял.

Спарток посмотрел племяннику в глаза:

— Я здесь не для того, чтобы выяснять отношения. Пусть твой поступок оценят Семеро богов и, если надо — накажут. А я тебя прощаю. В знак примирения прими этот дар.

— Ну, тогда… давай, что ли, выпьем, — Октамасад жестом пригласил гостя сесть на ковер. — Попробуем твое. Откуда вино?

— Хиосское.

— О!

Номарх знал толк в винах. Но подождал, пока пригубит гость.

Выпив, поднял крышку пиксиды. Заблестело золото. Он вынул несколько тяжелых колец и височных подвесок, с интересом принялся разглядывать.

— Греческая работа… Золото хорошее, лидийское… Из Сард?

— Да, — горько бросил одрис. — Очень хорошее. Разведчики поймали дезертиров из армии Даиферна. После захвата Парфения его войско перепилось. Эти сбежали, чтобы начать новую жизнь в Феодосии, но напоролись на моих людей… У них нашли пиксиду. Как думаешь, они снимали золото с живых или мертвых?

Октамасад насупился:

— Какая разница!

— Для тебя никакой, — Спарток с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить собеседнику. — А для мужей и отцов убитых женщин разница есть.

— Тебе-то что? — номарх вспылил, ему не нравилась тема разговора. — Ты фракиец.

— Я Первый архонт Пантикапея и отвечаю за каждого из жителей Боспора.

Глаза Октамасада налились злобой. Ему хотелось выгнать непрошеного гостя.

— Что хочешь от меня?

— Выбей Даиферна из Парфения.

— Я привык грабить города.

— Не дам! — твердо заявил Спарток. — Но о форосе договоримся.

Номарх осклабился:

— Боевые трофеи лучше любой дани. На закате жизни воин будет вспоминать то золото, что добыл мечом, а не доставшиеся даром женские цацки.

Спарток побледнел:

— Мне больше нечего предложить.

— Тогда и говорить не о чем!

Октамасад поднялся, давая понять, что не намерен продолжать беседу.

Спарток молча вышел из шатра.

С женской половины, сквозь щель в занавеси его проводил внимательный взгляд Сенамотиса…

Пантикапейцы безуспешно атаковали Парфений. Сначала завалили часть рва ветками под покровом темноты. Днем гоплиты попытались прорваться сквозь засеку, но гибли под градом стрел.

Спарток решил ее сжечь. Добровольцы подползли к бревнам и запалили паклю. Не успело пламя затухнуть, как синды вывели из ворот связанных горожан, копьями согнали к бреши.

Пантикапейцы пошли в атаку. Тогда синды просто перебили пленников. Гоплиты лезли по трупам, но были отличной мишенью для лучников противеника. Брешь оказалась заваленной телами. С военной точки зрения она перестала представлять ценность.

Спарток решил прорываться с севера, где холмистая местность позволяла обстреливать вал. Меоты заняли позицию, но синды вывели на вал пращников, которые под прикрытием щитов начали метать в лучников свинцовые шарики, нанося серьезный урон. Когда гоплиты пошли в атаку, меоты заявили, что закончился запас стрел, и покинули холм.

Взбешенный Спарток приказал наемникам построиться, после чего зарезал командира у них на глазах. Стрелы сразу нашлись. Пантикапейцы понимали, что осаду затягивать нельзя, ведь к синдам в любой момент может подойти подкрепление из Фанагории. Необходим решительный штурм.

Спарток поджег засеку в нескольких местах. Синды бездействовали, не понимая, с какой стороны он ударит.

Наконец одрису доставили корабельную мачту с обитым бронзой комлем. Пантикапейцам удалось расчистить подход к Западным воротам. Подкатили винею[223] под двускатной крышей. Штурмовики раскачивали таран, методично ударяя в створки, в то время как меотийские лучники снимали с вала защитников.

Неожиданно створки распахнулись, и из ворот хлынула конница Даиферна. Синды порубили гоплитов под крышей винеи, подожгли таран, после чего ринулись сквозь брешь в засеке на греческую пехоту.

Спарток во главе илы керкетов поскакал навстречу синдам. Всадники сшиблись, пустив в ход копья. С обеих сторон полетели дротики. Все смешалось на поле боя — озверевшие от крови гоплиты сражались рядом с неистовыми кавалеристами.

Керкеты секли врагов ксифосами. Синды закрывались плетенками и наотмашь рубили боевыми топорами, которые крошили любую защиту. Строй пантикапейцев редел. Забрызганный кровью, без шлема, в порезанном во многих местах кожаном тораксе, Спарток отбивался махайрой.

Синды наседали. Вот рядом с одрисом погиб товарищ, затем еще один. Он понимал, что вряд ли выберется живым из этой свалки, но продолжал отчаянно драться.

Заколов соперника, Спарток опустил меч и приготовился умереть. Сил не осталось. Набежала косая тень: опираясь облаками на землю, Залмоксис поднимал свой грозный лик, чтобы выбрать тех, кого заберет с собой…

"Пра-а-а! Пра-а-а!"

Боевой клич сколотов донесся издалека, словно шум накатившего прибоя. Конница Октамасада врезалась в ряды противника, смяла их, а затем ворвалась в Парфений.

Когда все закончилось, номарх подъехал к Спартоку.

— Ну у тебя и видок, — с притворным презрением сказал он.

— На себя посмотри, — ответил одрис, широко улыбаясь.

Дядя с племянником обнялись.

— Я не надеялся, что вы придете, — честно признался Спарток.

— А еще родственником называешься, — сказал с усмешкой Октамасад. — Ты плохо знаешь сколотов. Кроме того, должен же я как-то загладить свою вину перед тобой.

— Погоди… — одрис удивленно смотрел на номарха. — Ты получил согласие энареев на штурм Парфения?

— Посмертное. — Октамасад снова усмехнулся. — Эти два ублюдка были против, пугали гневом Аргимпасы. Пришлось обвинить их в ложном предсказании и сжечь заживо. У нас это обычное дело…

Оба, не торопясь, въехали в распахнутые ворота.

Сосчитав деньги, пират затянул мошну. Сейчас он уплывет. Нельзя терять ни минуты.

Хармид ринулся вниз по откосу.

На шум тавр поднял голову. Метнулся к долбленке, которая покачивалась между берегом и торчащей из воды скалой. С разворота махнул топором.

Иларх отскочил.

Подхватил с земли булыжник.

Тавр снова атаковал. Закрутил такой замысловатый замах, что Хармид едва успел отшатнуться. Лезвие топора распороло кожаную рубаху, оставив на груди красную полосу. Пират сделал шаг вперед, но оступился на голыше, потерял равновесие. Иларх опустил голову и с рычаньем бросился вперед.

От удара в живот тавр опрокинулся. Хармид при падении больно ударился коленкой о камень, но не ослабил хватку. Снова и снова бил соперника по голове булыжником, пока тот не обмяк.

Иларх огляделся — никого. Лодка привязана веревкой к валуну. Мачты нет, зато есть весло. На дне бултыхается вода, но немного, значит, можно вычерпать по дороге. И теперь есть топор!

Оттолкнувшись от скалы, он поудобней перехватил весло.

Высадился в знакомой заводи.

У входа в грот позвал:

— Рыбешка!

Язаматка ойкнула, увидев кровь. Хотела отогнуть ему ворот рубахи, чтобы осмотреть рану, но иларх остановил ее руку.

Недовольно поморщился:

— Заживет… Я пригнал лодку.

— Что теперь?

— Ждем заката.

— А если приплывут тавры?

Он молча показал топор.

Казалось, день никогда не закончится. Время тянулось медленно, изматывая беглецов неизвестностью. Зато они не испытывали недостатка в пресной воде: в глубине грота протекал ручей.

Обшарив долбленку, иларх нашел несколько залежалых рыбьих голов. Засунул их в тлеющие угли, а когда они прожарились, с жадностью сгрыз. Быстрая Рыбка есть отказалась.

Обе раны, и старую, и свежую, залепил жеваной золой — невесть какое лекарство, но лучше, чем ничего.

Они почти не разговаривали, просто сидели в прохладном убежище, прислушиваясь к звукам снаружи. Хармид то и дело вылезал, внимательно осматривал море, потом возвращался.

На закате тронул задремавшую язаматку за руку:

— Пора.

Но иларх направил лодку не в открытое море, а к мысу. Причалил недалеко от того места, где валялся труп пирата.

Когда оба вскарабкались на гребень, он сказал:

— Пойду на охоту. Ты сиди здесь, смотри по сторонам. Если заметишь тавров, прячься в лесу. Я тебя найду.

И скрылся в шибляке.

Вскоре кустарник сменился можжевеловой рощей. Хармид внимательно смотрел под ноги. Сумерки сгущались, поэтому с каждой минутой искать следы становилось все труднее. Увидев олений помет, он довольно улыбнулся: здесь проходит звериная тропа.

Когда иларх наткнулся на сброшенные рога, он залез на дерево. Уперев ноги в сук, приготовился ждать. Лезвие топора приятно холодило ладонь. Ветер колыхал перед лицом пахнущие смолой зеленые метелки.

Показалось небольшое стадо самок с детенышами. Олени осторожно продвигались по тропе, принюхиваясь и озираясь. Убедившись, что опасности нет, принялись срывать губами древесный подрост.

Хармид вжался в ствол. Ноги затекли, но он знал: стоит ему шевельнуться, как стадо сорвется с места. Время замерло. Самки медленно подходили к дереву.

Одна из них носом подтолкнула олененка вперед. Тот смешно подпрыгивал, устав от скучной кормежки. Кого бить — мать или детеныша? Когда животные оказались прямо под ним, он принял решение.

Подняв топор над головой, Хармид спрыгнул вниз. Прежде чем его ноги коснулись земли, лезвие с хрустом вошло в шею оленихи. Малыш в испуге шарахнулся в сторону. Остальные олени помчались прочь.

Самка забилась на земле. Быстро поднявшись, иларх добил ее.

"Теперь у нас есть мясо, — удовлетворенно подумал он. — До Херсонеса хватит. Лишь бы не протухло".

Хармид жадно прильнул к ране, высасывая кровь жертвы. Потом отвалился, некоторое время отдыхал, ощущая приятное чувство сытости. Нужно было возвращаться, тогда он разрубил тушу. Взял только два задних окорока, остальную часть бросил у дерева.

Стемнело, поэтому спуск оказался непростой задачей — под сапогами предательски осыпался гравий. Иларх помогал себе, хватаясь за кусты свободной рукой. Выронив добычу в очередной раз, не ко времени помянул Гадес.

Вот и мыс.

Гребень уходил в море, сливаясь с потемневшим небом. На нем — никого! Хармид уронил мясо, вытащил топор из-за пояса. Бросился к краю — лодки тоже нет! Он начал озираться. Далеко на западе, там, где темно-синяя полоса становилась малиновой, маячил черный силуэт.

Некоторое время иларх сидел, с ненавистью глядя на море, потом решительно встал и снова направился в горы. В том, что Быструю Рыбку похитили именно тавры, он не сомневался. Зачем ей уплывать самой? Кто ее защитит?

Хармид вспоминал полные любви глаза язаматки, жаркие объятья и от досады скрипел зубами…

Он шел всю ночь. Сначала пробрался через лес, где убил олениху, поднялся на гору, откуда спустился в изгибающуюся полумесяцем лагуну. Потом снова гора, дальше новая лагуна, вторая, третья…

Холмы вставали мрачными громадами, один за другим. Крутые склоны отделяла от моря лишь узкая полоса песка или гальки. Когда он видел впереди завал, то сворачивал в сторону от воды, карабкался по скалам.

Временами приходилось перебираться вброд через мелкие, но быстрые речки. Каждый раз, выходя к руслу, иларх ожидал встречи с таврами. Огни обходил стороной.

В одном месте пришлось снова продираться через кустарник, чтобы обогнуть костер на берегу. Он подобрался поближе. Возле вытащенной на песок долбленки сидели тавры. Язаматки среди них не было.

И вдруг прямо перед собой он увидел пса. Тот зарычал на чужака, но стоило Хармиду поднять топор, как пес замолчал и исчез в ночи. Один из тавров швырнул в тальник камень, решив, что там прячутся хорек или ласка.

В одной из лагун Иларх увидел деревню. Над землянками стелился дым, вокруг царила тишина. Идти в обход значило потерять время, а пробираться через жилье — все равно что дразнить собак. Тогда он решил плыть.

Хармид разделся, свернутую в узел одежду положил на корягу. Топор вонзил в дерево. Потом медленно спустил плот на воду. Так и плыл, бесшумно загребая руками, подталкивая перед собой топляк и не сводя глаз с берега. На боль в бедре старался не обращать внимания. Лишь молился, чтобы его не заметили, когда будет пересекать лунную дорожку.

Под утро иларх все так же брел по берегу, еле живой от усталости. Снова подступил голод, выпитой оленьей крови хватило ненадолго. Он даже не знал, сможет ли биться в полную силу, если придется освобождать язаматку.

Впереди показался огонь.

Хармид опять полез в кусты. Убедившись, что у пиратов нет собаки, подобрался ближе. У костра — трое. Один лежит, другой хлопочет над котелком. Быстрая Рыбка сидит, согнувшись кулем, — не то плачет, не то дремлет. До нее не больше десяти шагов.

Тавр толкнул ее в плечо, сунул миску с похлебкой.

Закончив есть, пират сел напротив язаматки спиной к иларху. Протянул руку, потрепал ее по щеке. Она в испуге отстранилась. Тавр что-то недовольно пробурчал и полез в котомку.

Хармид выпрямился. Нет, не видит. Тогда он помахал руками, привлекая внимание пленницы. Язаматка заметила, радостно вскинула голову. Он показал жестами: опрокинь котелок.

Через мгновение кипящее варево с шипением залило костер. Лежавший тавр завопил, схватившись за обваренную ногу. Второй отшатнулся, но тут же выругался и ударил язаматку кулаком в голову. Этого времени Хармиду хватило, чтобы добежать до огня.

Ошпаренный тавр был занят ожогом и не успел вовремя среагировать на топот ног за спиной, поэтому убить такого оказалось легко. Второй бросился на иларха с ножом в руке. Быстрая Рыбка молниеносно обхватила мучителя за колени. Тавр упал, но тут же перевернулся и пнул ее сапогом, чтобы освободиться.

Вложив в удар всю свою ненависть, Хармид разрубил его лицо почти пополам. Потом без сил опустился на гальку — сказывались бессонная ночь и голод.

Выдавил из себя:

— Что случилось?

— Я их не видела, — язаматка насупилась. — Смотрела в море, а они подкрались со спины.

— Ладно… Все кончено.

Иларх пошарил в трофейной котомке, вытащил несколько вяленых пеламид и лепешку. Долго с наслаждением грыз рыбу. Раны присыпал пеплом из кострища. Потом собрал оружие: лук с колчаном и длинный меч. Подцепил мечом котелок — тоже пригодится.

Процедил:

— Иди к лодке…

Обогнув мыс, Хармид сбросил в воду привязанный к веревке камень. Оба повалились на дно долбленки и мгновенно уснули. Ветер гнал по морю тихую рябь.

До утра их точно не найдут.

Услышав знакомый гул, Орпата поднял голову. На высоте в два человеческих роста в стволе липы зияло дупло, окруженное шевелящейся массой. Дикие пчелы ползали по коре, деловито жужжа.

— Надо будет к борти[224] наведаться, — заявил Токсис, когда друзья остановились на ночевку.

Костер они разожги возле поваленной бурей сосны, спрятавшись за разлапистым корневищем, как за стеной.

— Утром и сходишь, — согласился Орпата. — Позавтракаем медом.

Завернувшись в бурнус, сколот смотрел на пламя. Разговаривать не хотелось, ведь из головы не шла девушка возле ручья. Он так и не узнал, кто она: меотка или сайримка.

"Да какая разница! — с раздражением подумал Орпата. — Где я ее теперь искать буду?"

Потом все-таки спросил друга:

— Слышь, в Херсонесе кто живет?

— Греки, кто ж еще, — буркнул тот. — В основном ге-раклеоты. Ну, еще саммеоты, которые туда сбежали от Перикла. Но они тоже греки. Правда, Сенамотис говорил, что им через год разрешили вернуться на свой остров, так что теперь не знаю…

— Греки в Афинах живут, а эти другие.

— Что значит "другие"? — удивился Токсис. — Раз по-гречески разговаривают — греки.

Орпата хмыкнул, тогда Токсис решил поспорить:

— Ну, смотри, первый человек в степи, Таргитай, произошел от богов — Папая и Апи. У него было три сына…

Он начал загибать пальцы:

— Старший, Липоксай, породил авхатов. Средний, Арпоксай, породил траспиев и катиаров, а младший, Колаксай, — наше с тобой племя паралатов. И все вместе мы — сколоты. Понимаем друг друга, хотя некоторые слова и отличаются. Так и греки — разница в языке у них есть, но они тоже друг друга понимают.

— Выходит, что и пантикапейцы, и нимфейцы, и китейцы… тоже греки?

— Ага, — согласился Токсис.

— Чудно… Греки везде, их, наверное, в мире больше всех… Как с ними бороться-то?

Вопрос повис в воздухе.

Орпату сморил сон.

Когда он на рассвете проснулся, то увидел, что друга нет, только бурнус валяется. Ждал долго, уже вода в котелке закипела. Потеряв терпение, решил вернуться к борти, чтобы помочь другу нести соты.

Вот и липа.

Токсис лежал на камнях под деревом: руки раскинуты в стороны, одна нога неестественно вывернута. Увидев над собой озабоченное лицо Орпаты, он виновато улыбнулся.

— Что случилось?

— Сорвался… Сук обломился… Ничего не чувствую.

— Так? — Орпата осторожно выпрямил сломанную ногу друга.

— Нет.

— А так?

Взяв Токсиса за плечи, он попытался его посадить. Руки сколота висели, словно плети.

— Тоже нет.

Орпата опустился на камень. Оба долго молчали. Первым заговорил Токсис:

— Ты это… Иди один. Меня здесь оставь… Дядька мой, Эминак — помнишь? С коня упал, тоже вот так лежал, только помер от голода, потому что глотать не мог… Я вроде могу, а толку? Кто меня кормить будет?

— Я! — Орпата горячился, не веря, что друга придется бросить.

— Нет, тебе в Херсонес надо, как Октамасад велел. Иди…

— Сам решу! — огрызнулся Орпата. — Ты на капище Табити тоже ныл: "Не жилец я, не жилец…" Еще какой жилец оказался.

Сломанную ногу Токсиса он стиснул двумя толстыми палками. Обмотал их арканом. Взвалив друга на плечи, двинулся к костру.

Тяжело нести, так далеко не уйдешь… Тогда он наломал веток, уложил на них Токсиса, после чего соорудил петлю из второго аркана, впрягся. По буковому лесу тащить ворох оказалось несложно: Орпата легко сминал подрост, обходил толстые корневища, отпихивал ногой в сторону сухие ветки.

А вот в ельнике намучился. Лапы хлестали по лицу, под ногами мешалась густая поросль. Он спотыкался о наполовину вросшие в землю, покрытые мхом камни.

На стоянке покормил Токсиса. Тот ел, но в глазах застыло отчаянье, а по щекам пробежали две светлые дорожки. Собрав вещи в котомку, Орпата снова двинулся в путь. О том, чтобы идти дальше по горам, не могло быть и речи. Теперь он спускался к морю. Ветки с лежащим на них другом тащил конь, а Орпата вел обоих тарпанов под уздцы.

Когда впереди показалась синяя гладь, сколот сделал привал. Достал из котомки амулеты, повесил на шею. Встречи с таврами не миновать, так что нужно подготовиться.

Возле озерца, где он остановился, чтобы напиться, их взяли. Орпата с наслаждением зачерпывал ладонями воду, плескал на лицо и шею, как вдруг почувствовал укол в спину.

Он резко повернулся.

Человек в шкуре, злобно ощерившись, угрожал копьем, сзади подбирались еще трое.

— Ты кто? — спросил тавр на едва понятном языке.

— Сколот.

Подняться мешало острие у самого лица.

Тавр рявкнул:

— Что тут делаешь?

Подошедшие товарищи церемониться не собирались. Один из них замахнулся топором. Орпата поднял руку, защищаясь от удара.

Выкрикнул:

— Я жрец Табити!

Запустил руку в связку бус, орлиных когтей и глиняных идолов. Достал электровую пластину, на которой были изображены богиня на троне, алтарь с пылающим огнем и человек, держащий в руках ритуальный сосуд.

Двое тавров подошли ближе, чтобы рассмотреть амулет. Остальные держались на расстоянии.

— Ваша Табити — как наша Дева, — сказал тавр с копьем. — Мы уважаем жрецов.

Потом посмотрел на Токсиса:

— Этот не жрец.

Надежда еще оставалась.

— Он со мной, — сказал Орпата.

Тавр отрицательно замотал головой:

— Если он не жрец, мы не можем его отпустить. Дева не велит… Ты должен знать.

Наступила минута тягостного молчания. Орпата понимал, что Токсис обречен.

— Лодку дайте. Мне нужно в Херсонес.

— Хорошо, — согласился вожак.

Второй тавр повернулся к Токсису, поудобней перехватил рукоятку топора.

— Подожди! Я сам, — остановил его Орпата.

Вожак кивком головы велел товарищу отойти. Потом снова обратился к Орпате:

— До захода солнца ты должен уплыть. Днем сиди на берегу и не высовывайся, иначе тебя опять поймают. Как с тобой поступят в другом стойбище, я не знаю.

Показал на Токсиса:

— Этот останется здесь.

Тавры отобрали у Орпаты оружие, оставив только нож. Коней увели с собой. Когда они ушли, сколот опустился на землю рядом с другом. Токсис смотрел на него спокойно, даже ободряюще улыбнулся. Тогда Орпата оттащил его к берегу, уложил недалеко от воды. Так они и сидели до вечера, разговаривая. Вспоминали детство и юность, родных, друзей. Под крики чаек и шум прибоя.

Когда показалась лодка, Орпата достал нож:

— Прости.

— Давай.

Токсис закрыл глаза. Орпата поднес руку к его шее, резко полоснул лезвием под ухом. Пираты ждали, пока он совершал над телом поминальный обряд. Тихо стояли рядом, сочувствуя горю воина. Потом вожак молча передал ему весло…

Сколот греб, не оборачиваясь, — не хотел видеть, как тавры заберут тело Токсиса. Он знал, что они отнесут мертвого врага на святилище Девы, чтобы отрубить ему голову.

Беглец уплыл недалеко. Обогнув мыс, вытащил долбленку на берег и спрятал между камнями. Потом забрался повыше, уселся на бурнусе. Береговой бриз пах тиной. Луна ныряла в облаках, то появляясь, то исчезая.

Он ждал недолго. Когда раздался всплеск, полез в море. Выволок обезглавленное тело на песок. Выкопал с помощью ножа могилу. Потом долго молился над холмиком, желая другу легкого пути к Полярной звезде, в царство Апи и Папая.

Сон не шел, мерещились улыбка Токсиса, его спокойное лицо перед смертью. Орпата долго ворочался на щебне, обдумывая положение, в котором оказался. Пытался понять, как теперь выполнить поручение Октамасада.

"Ладно, — решил он, — доберусь до Херсонеса, а там будет видно. Две пары глаз лучше, чем одна. Но даже одна — лучше, чем ничего".

День он потратил на охоту. Поймал с помощью волосяной петли несколько землероек. Выпотрошив, содрал шкурку, зажарил. Срезанных ножом со скалы мидий сварил в котелке. От палящего солнца прятался в тени валуна. Днем даже удалось поспать.

Всю следующую ночь он то греб, то вылезал на берег, если замечал костер. Убедившись, что тавры спят, плыл дальше. На глубину не пошел, опасаясь волн. В одном месте слишком поздно увидел едва заметное мерцание и бросился на дно лодки, моля Табити, чтобы пираты его не заметили.

Долбленка тихо дрейфовала по лагуне. Но берег казался пустым, тогда он выгреб на мелководье.

Возле догорающего костра лежали два трупа. Оба со страшными рублеными ранами. Орпата недоумевал: прибрежные горы — это земля тавров, сюда ни сколоты, ни греки не сунутся, потому как место глухое. Что здесь произошло?

Под утро он увидел речку. Причалив к берегу, залез на пригорок в поисках подходящей ямы, где можно было бы укрыться от посторонних глаз и дневной жары. Брел среди колючек и высохших пучков травы, пока не вышел к оврагу, поросшему кустами ивняка.

Орпата спустился по осыпи и замер: расставив ноги, в него целился из лука Хармид.