Сова летит на север

Глава 4

Год архонта Феодора, мунихион, таргелион[162]

Боспор, Таврика

С рассветом триеры направились к берегу. Удары сотен весел о воду и последующий всплеск сливались в шум, от которого над волнами катилось эхо, похожее на гул сползающей с гор лавины.

Вскоре корабли лежали кормой на песке. Немало матросов и гребцов погибли во время буксировки от стрел защитников города. Триеры гордо вытягивали к небу ахтерштевни, словно это поможет поднять боевой дух экипажей.

Обстрел оказался таким плотным, что эпибаты опасались подниматься в полный рост. Прячась за кустами и кочками, они медленно приближались к Южному валу.

"Давайте! Остался всего стадий", — с отчаянием думал Перикл, стоя на полубаке флагмана.

Он сжимал кулаки в бессильной злобе, когда кто-то из афинян опрокидывался на спину, а потом отползал в укрытие или оставался без движения на земле.

Несколько триер вошли в гавань Нимфея. По плану возглавлявшего отряд эпистолевса Каллистрата корабли должны были приблизиться к молу для высадки эпибатов. Матросы припасли доски и абордажные крючья на случай, если места для маневра окажется недостаточно.

Так и вышло.

Изрядно поломав весла, триеры прижались к брошенным как попало лембам. Эпибаты лезли через борта, перепрыгивали с кормы на корму, но здесь их уже ждали. Отчаянные юнцы неожиданно выскакивали из-под холщовых полотнищ и бросали дротики. Одного попытались поймать, тогда он спрыгнул в узкую щель между лодками. Выжил или нет — кто знает, в мутной воде не видно.

Каллистрат заметил, как в него целится лучник. Успел отшатнуться, и вовремя — стрела вонзилась в мачту возле головы. Отлетевшая щепка поцарапала щеку. Нимфеец снова натянул лук, но бегущий рядом с командиром эпибат метнул в него дротик. Лучник выронил оружие, согнулся, захлебываясь кровью.

На моле завязалась рукопашная. Толпа ополченцев ощетинилась копьями — ни обойти, ни смять атакой. Нимфейские лучники не знали, что делается впереди, а афиняне не могли ударить с фланга, поэтому силы оказались равны.

Эпибатов выручил опыт ведения боя в узком пространстве. Дротики стали бросать не в первую шеренгу, которая закрылась щитами, а поверх голов. Тех, кто стоял впереди, рубили махайрами по ногам. Налегли, начали теснить. Уцелевшие нимфейцы из первых рядов попятились. Не видя, что творится сзади, они спотыкались о трупы, падали, усиливая свалку. Другие прыгали с мола в воду.

Вот один вынырнул и уцепился за якорную цепь, но с криком отпустил руки, когда эпибат ткнул в него дротиком. Другого тяжелый бронзовый шлем сразу потянул на дно. Он барахтался, пускал пузыри, опускаясь все глубже, пока не оказался под днищем лемба. Шлем сорвать успел, но ударился головой о киль и захлебнулся.

Рубка была зверской. Плиты стали скользкими от крови. Переступая через мертвых товарищей, эпибаты упорно двигались вперед. Нимфейцы дрогнули и беспорядочно побежали назад. Афиняне бросились вдогонку, но на дейгме попали под яростный обстрел. Пришлось укрыться за брошенными телегами.

Воняло рыбой и конским навозом. Стрелы разбивали горшки, зарывались в солому, жалили тех, кто неосторожно высунет руку или ногу.

"Что делать? — лихорадочно соображал Каллистрат. — Так к валу не подберешься".

Он ухватился за оглоблю телеги.

— Давай! — приказал сидевшим на корточках рядом с ним бойцам. — Навались!

Телега медленно покатилась по направлению к воротам. Остальные повозки, как по команде, двинулись следом…

На берегу ситуация не менялась: видимо, защитники обладали приличным запасом стрел. Сейчас бы не помешали катапульты, но осадных машин у Перикла не было.

Внезапно над домами показался дым. Горела восточная часть Нимфея со стороны порта.

Первый стратег смотрел на пожар с надеждой: "Неужели Зопир?" Он просил Лисандра передать ойкисту, что очень важно поджечь продуктовые склады. Потеря запасов обречет осажденный город на голод. Даже если Гилон пошлет скороходов в соседние полисы, разъезды афинян успеют перекрыть дороги, так что ни один обоз с хлебом в Нимфей не пройдет.

Его мучила неизвестность: "Кизик отправил фалангу? Октамасад сдержит слово?"

Перикл видел, как люди Каллистрата пошли на приступ Восточных ворот. Но потом атака захлебнулась. Скорее всего, эпибаты закрепились в районе Рыбного рынка.

О том, что десант может быть вырезан нимфейцами, думать не хотелось. Все-таки он послал туда самых опытных бойцов, прошедших вместе с ним осаду Самоса, а значит, они должны выкрутиться из любого опасного положения…

Когда эпибаты приблизились к валу, прятаться за телегами стало трудно, ведь обстрел теперь шел сверху, почти вертикально. То один, то другой из афинян, вскрикнув, отпускал оглоблю и падал на землю. Медлить было нельзя.

— На торец! — скомандовал Каллистрат.

Телеги поставили стоймя и спрятались за ними, как за стеной. Одну из них потащили на плечах к воротам. Эпибаты укрылись под фронтоном.

— Зажигай!

Сначала занялась солома, которой обложили створки, а затем и само дерево. От едкого дыма резало глаза, но эпибаты внимательно следили за воротами. Внезапно обстрел прекратился.

— Готовься! — заорал эпистолевс.

Словно в подтверждение его слов, горящие створки распахнулись, и оттуда с ревом вывалилась толпа нимфейцев. Издав крик ярости, афиняне ринулись навстречу защитникам с копьями наперевес.

Лучники перестали стрелять из опасения попасть в своих. Но это оказалось только на руку эпибатам. От мола уже бежали свежие силы, не успевшие принять участие в бойне.

Афиняне смяли авангард нимфейцев, затолкали обратно в ворота. Те хотели задвинуть запор, но мешал труп, застрявший между створками. Защитники пытались его вытащить, а нападавшие не давали — тянули на себя.

Подоспевшие эпибаты начали ожесточенно тыкать копьями в щель. С каждой секундой створки раздвигались все шире. Наконец, ворота подались, и афиняне хлынули в город.

Бой шел на каждой улице, на каждом перекрестке. И тут Гилон совершил роковую ошибку: когда ему доложили о прорыве обороны в порту, он отправил туда часть лучников с Южного вала. Увидев, что обстрел берега стал не таким плотным, как раньше, десант пошел в атаку…

Гилон после начала боя не покидал храм Деметры. Сидя на дифросе, он выслушивал донесения вестовых и давал поручения. Подступы к агоре охраняли гоплиты Архелая. Когда пресбевту доложили о восстании афинских колонистов, он отправил к эмпориям наемников.

У горящих зернохранилищ гетов поджидали вооруженные клерухи. Рядом с покрытым копотью Зопиром стоял Спарток. На его руке выше локтя краснела пропитавшаяся кровью повязка. Торговая площадь была завалена мертвыми телами — ополченцев и колонистов.

Селевк подошел к одрису:

— Что делать?

— Возвращайтесь к Гилону, скажите, что пожар удалось потушить. Дальше — как договорились.

Геты бросились назад, следом шли суровые, израненные, но полные решимости афинские клерухи. За их спинами догорали эмпории. Спешно отправив семьи в Феодосию, клерухи сожгли все, что можно, даже из-под тяжелых крышек зерновых ям просачивались струйки дыма. Мужество афинян подогревал ужас от сознания того, что они только что совершили. Каково это — своими руками уничтожить зерно!

На одной из площадей путь преградили гоплиты Архелая. Выстроившись в ряд, пантикапейцы смотрели в прорези шлемов на приближающуюся толпу. По команде закрылись щитами, выставили копья. Львиные головы на мятой бронзе злобно оскалились.

Но клерухи выглядели не менее угрожающе. Они вооружились чем попало: топорами, ножами для разделки мяса, вилами, серпами… Их было значительно больше, чем гоплитов, и им было нечего терять.

Они с ревом побежали на фалангу. Первые погибли сразу, напоровшись на копья. Но бегущие за ними товарищи смогли врезаться во вражеский строй.

Вот упал гоплит, оглушенный тяжелым кузнечным молотом. Сверху уселся молодой парень — пилит шею ножом.

Пожилой мясник деловито рубил руки и ноги пантикапейцев, словно разделывал тушу коровы.

Кладовщик, тыкающий во все стороны вилами, грузно осел на землю, когда ему в горло вонзился меч.

Обе стороны несли потери, при этом гоплиты твердо стояли на занятой позиции.

Спарток искал Архелая. Он увидел, как стратег сначала сбил с ног, а затем зарезал упавшего клеруха. Одрис ринулся на него. Пантикапеец обернулся — смотрит, ждет. Сшиблись! Архелай закрылся щитом, рубанул в ответ. Удар пришелся на наруч; лезвие скользнуло по руке одриса, содрав кожу на локте. Спарток врезал махайрой под щит, но соперник поднял колено, и меч с глухим скрежетом проехал по кнемиде. Архелай бросался на одриса раз за разом, нанося мощные удары. Казалось, он неутомим.

Спартока спас кинжал: приняв удар перекрестием меча, он рванулся вперед и ткнул Архелая острием под мышку. Закричав от боли, тот выронил оружие, попятился. Одрис полоснул по ноге. Стратег рухнул на землю, шлем сполз набок. Спарток бил и бил его головой о стену, пока штукатурка не окрасилась в красный цвет.

Задыхаясь, проговорил:

— Я сказал тебе, что мир лучше войны. Ты не послушал…

Наемники беспрепятственно прошли к храму Деметры. Селевк вышел вперед, чтобы доложить о выполнении задания, но вместо этого резко ударил пресбевта в солнечное сплетение.

После короткой, но жестокой схватки Гилон и несколько архонтов были сначала связаны, потом заперты в храме.

К вечеру штурм Нимфея закончился. Армия Перикла добивала на улицах тех, кто еще оказывал сопротивление. Ночью по всему городу раздавались крики, метались отряды эпибатов, звучали отрывистые команды.

Афиняне вламывались в дома в поисках спрятавшихся ополченцев. Горожане, не успевшие бежать в Феодосию или Пантикапей, сидели в погребах, вздрагивая при каждом шорохе, а когда от удара ноги хлипкая дверь отворялась настежь, хозяин дома протягивал оккупантам все самое дорогое, что имелось у семьи, — ткани, драгоценности, статуэтки богов.

Но нимфейцы опасались зря: Перикл твердо наказал армии не трогать мирное население. Единственное исключение — вооруженное нападение на солдат.

— Помните, — сказал он эпистолевсам перед началом штурма, — Боспор должен стать нашей житницей. Нимфей нужен Элладе, а значит, нимфейцы неприкосновенны. Нарушивший приказ умрет. Это говорю я — Первый стратег Афин.

Те молча слушали, кивая головами. Большинство из них не раз брали города вместе с Периклом, и знали, что он не бросает слов на ветер. Так тому и быть!

Обоз медленно катился по дороге. Весеннее солнце не жалело сил на обогрев степи. Гнус ошалело вился вокруг людей и скота. Волы мотали головой, обмахивались хвостами, но продолжали обреченно тянуть оглобли.

Хармид сидел в телеге, прислонившись спиной к бортику. На соломе лежали еще трое тяжелораненых. Рядом с повозкой шла Быстрая Рыбка, то и дело посматривая на иларха.

— Ты откуда? — спросил Хармид, чтобы развеять скуку.

— Река Рангха[163], — она махнула рукой на восток. — По-вашему Ра.

Пока язаматы батрачили на усадьбе, Быстрая Рыбка набралась греческих слов, говорила все еще сумбурно, но более-менее понятно.

— Почему ушли?

— Стало трудно жить — много скота, мало пастбищ. От Рипейских гор[164] пришли другие племена.

Она стала загибать пальцы.

— Фиссагеты, иирки, аргиппеи, исседоны, аримаспы…[165]

— Как попались?

— Выставили наблюдателя, а он заснул, — отвернувшись в сторону, Быстрая Рыбка что-то мстительно сказала на скифском языке, потом продолжила по-гречески: — Сираки подкрались — они это умеют делать — и схватили всех, кто был на поле.

— Почему вы не отбились?

Язаматка посмотрела на него с укором.

— Как отобьешься под прицелом?

— Ну да, — согласился Хармид. — А наблюдатель?

— Умер первым, — она провела рукой по горлу. — Еще умер мой отец.

— Как?

— Стал меня защищать, когда сираки… ну, сам понимаешь.

— Так ты поэтому намазалась травяным соком?

Она кивнула.

Потом спросила:

— А ты откуда?

— Аркадия, — иларх махнул на запад. — Мы пастухи. Нет ни моря, ни степей… Горы.

— Ух ты! — Быстрая Рыбка искренне удивилась. — Горы — это хорошо. Горы — это лес, дичь, рыба… Почему ты здесь?

— А… — Хармид скривился: — долгая история.

Взгляд язаматки выражал молчаливую просьбу.

— Ладно, — почему-то он сдался без сопротивления, словно самому хотелось поделиться с ней тем, о чем никому раньше не рассказывал. — Моя семья жила в деревне на берегу Алфея… Короче, сосед стал воровать коз. Мы с братьями пошли разбираться. Он позвал сыновей, те похватали колья… В драке я одного из них убил. Чтобы избежать мести духа убитого односельчанина, пришлось уйти из родных мест… Добрался до Коринфа. Там на рынке наемников вступил в отряд головорезов, которые за деньги могли сделать все, что угодно. Ну, и завертелось… Думал, через год вернусь и проведу очистительный ритуал, чтобы освободиться от кровавого греха. Теперь поздно каяться: на мне мертвецов — как гирлянд на сосне Аттиса… На Самосе попал в плен. Вот здесь расписался Перикл.

Иларх ткнул пальцем в щеку. Язаматка порывисто погладила щетину на его лице. И испуганно отдернула руку. Оба смотрели друг на друга, пока Быстрая Рыбка не отвела взгляд…

Два дня спустя, вечером, обоз выкатился к подножию лесистой гряды, которая тянулась от темнеющих вдали гор.

Здесь начиналась хора Феодосии. До полиса было рукой подать, но ночевать предстояло в лощине между холмами.

Небо хмурилось еще с полудня, а на закате облака плотным ватным пуком прижали солнце к горизонту. Луне не хотелось вылезать из-под этой кучи, и она лишь изредка проглядывала между темными клубящимися шарами.

Ночью дозор сообщил, что к лагерю приближается большой конный отряд тавров. Каламид, Памфил, Демей, а также сотник меотийцев собрались возле телеги Хармида.

Иларх быстро раздавал указания.

Посмотрел на Демея:

— Ты командуешь илой. Встанете заслоном на дороге.

Обратился к меоту:

— Лучники пусть займут позицию на любом возвышении. В первую очередь стреляйте в факелоносцев.

Повернулся к Памфилу с Каламидом:

— Поедете со мной, одному мне не справиться с волами. Обоз нужно уводить, иначе нас догонят.

— Кто будет возницами на телегах с имуществом Кизика? — спросил меот.

— Аполлона, — поправил Хармид. — Вот они.

Он кивнул в сторону язаматов.

— Ты им доверяешь? — удивился меот.

— Да! — рявкнул иларх. — Твои люди будут вместе с моими в заградотряде, так что больше некому. Ваша общая задача — задержать тавров. Деритесь до рассвета, потом уходите в Феодосию. Все ясно?

Сотник не согласился:

— Давай лучше меоты сядут в телеги.

— Ты слышал приказ, — мрачно процедил Хармид.

Сотник молча развернулся и отправился к костру лучников.

— А сам куда? — спросил Демей.

— Туда, — Хармид кивнул в сторону гряды. — Чем выше заберемся, тем лучше. В темноте нас не заметят. Пусть тавры думают, что я бежал в Феодосию.

— Раненые совсем плохи, — сказал Каламид. — Не довезем.

Иларх пожал плечами:

— На все воля богов.

Лучники вскочили кавалеристам за спину, и отряд ушел в ночь…

Волы натужно тянули телеги вверх по прогону Для скота. Обоз двигался только благодаря Каламиду, который шел впереди, подсказывая, куда сворачивать. Огромные буки преграждали дорогу. Ветки дубов и вязов цеплялись за одежду. То и дело повозки задевали бортами крупные валуны, а оси предательски скрипели, когда колесо наезжало на камень.

От тряски раненые начали стонать. Хармид, превозмогая боль в бедре, подсовывал под них охапки соломы. Потом лежал на спине, глядя в чернильное небо и соображая, как спастись. Иларх молился Пану — аркадскому богу лесов.

Позвал друга:

— Каламид!

Тот подошел.

— Если увидишь расселину в скале или яму, дай знать.

— Если увижу, — пробурчал грек, намекая на непроглядную темень вокруг.

Когда позади забрезжил рассвет, а утренний туман стал рассеиваться, Каламид закричал:

— Стой.

Язаматы слезли, подошли к телеге Памфила.

— Там яма возле дуба, — сказал Каламид. — Наверное, кабаны вырыли.

— Не иначе сам Геракл послал мне кормушку эриманфского вепря, — мрачно пошутил иларх.

Потом скомандовал:

— Выгружай!

— Кого? — Каламид опешил.

— Не кого, а что. Мешки. Вот с этой телеги.

Он показал на повозку, где нашел самоцветы.

— Так это же имущество фиаса, — вяло возразил друг.

— Сам знаю, — буркнул Хармид. — Тебе легче будет, если все достанется таврам? Так хоть что-то спасем.

Под одним из дубов земля была раскидана кабаньими клыками, белели обрывки корней. Сгрузив часть сокровищ в схрон, беглецы завалили его камнями. Остальное переложили к храмовой утвари. Пустую телегу бросили. Хармид, опираясь на копье, доковылял до дерева, чтобы сделать зарубку.

— Пора сворачивать к Феодосии, — сказал он.

— А ила? — спросил Каламид.

— Уже не вернется.

Обоз двинулся на юг.

Рассвело.

Каламид устроился рядом с Памфилом. Под гору волы шагали бодрее. Дубрава закончилась, началось редколесье, а затем впереди открылась балка, заросшая кустами мышиного терна и горным чаем. Почуяв воду, волы замычали.

Телега с ранеными обогнула мшистый валун и… Хармид опешил: за излучиной ручья на траве сидели воины в шкурах, рядом паслись кони. Пятеро!

Казалось, тавры ждали отряд. Схватив оружие, они прямо по воде бросились к обозу. Первый на бегу натянул лук, и Каламид упал на солому — стрела вошла ему под кадык. Лучник снова прицелился, но на него бросился Конон, повалил, зарезал.

Памфил размахивал копьем, не давая таврам подойти. Дикарь наседал на Конона, который с ножом в одной руке и камнем в другой метался у валуна. Еще один обошел Памфила, двинулся к телегам.

Хармид скрипел зубами от досады — куда ему, раненому, в бой! Он достал кинжал и сунул его в солому. Сделал вид, будто лежит без сознания. Увидев окровавленные тела, тавр злорадно улыбнулся. Иларх наблюдал за ним из-под опущенных ресниц.

Дикарь замахнулся. Как только лезвие меча вошло в грудь лежащего рядом с ним грека, Хармид резко выбросил руку вверх. Тавр захрипел, схватился за горло, упал грудью на бортик.

Наседавшие на Памфила тавры разделились. Один продолжал атаковать. Другой, увидев гибель товарища, угрожающе пошел к телеге с ранеными.

Памфил сделал неожиданный выпад. Когда дикарь отшатнулся с залитым кровью лицом, он наступил ногой на его копье. Раздался сухой треск, тогда Памфил всадил острие своего копья ему в живот.

Второй тавр поудобнее перехватил топор. С ревом бросился к Хармиду, замахнулся… И рухнул на колени — из его спины торчала стрела.

Быстрая Рыбка снова натянула лук. Сваливший Конона дикарь повернулся к ней, но тут же осел в траву, схватившись за оперенное древко. Язаматка бросилась к Конону, но, после того как задрала ему хитон, опустилась на землю и тихо сложила руки на коленях — поняла, что помочь бессильна.

Памфил осмотрел двух оставшихся раненых. Поделился выводом с Хармидом: живы, но до Феодосии вряд ли дотянут.

Быстрая Рыбка сидела возле Конона, пока Памфил закидывал ветками трупы тавров. Копать врагам могилу он категорически отказался. Для своих вырыли две ямы в песке. Хармид помогал, лежа на здоровом боку.

Первым похоронили Каламида и зарезанного в телеге грека. За неимением вина совершили возлияние водой из ручья. Сожгли на костре в честь Ареса пропитавшуюся кровью доху тавра. Хармид с Памфилом смотрели на дым, веря, что вместе с клубами к небу отлетает душа товарища.

Язаматка подняла на подошедшего Памфила полные горя глаза.

— Кто он тебе? — спросил грек.

— Брат.

— Что нужно для обряда?

— Помоги кору с дерева содрать.

Грек с язаматкой оттащили тело раба к яме, опустили на выстланное корой дно. Быстрая Рыбка положила рядом с братом нож и камень, которыми он сражался. Насыпала в ногах горку углей. Потом с надеждой посмотрела на Хармида.

— Нужен мел для ритуального очищения, еще реальгар[166]в жертву огню… Если нет, подойдет что-нибудь белое и красное — любой предмет.

Памфил отрезал кинжалом кусок хитона, а Хармид вырвал красный войлочный подшлемник.

Закидав обе могилы песком и хворостом, положили сверху камни.

— Уходим, — сказал Хармид. — Тавры наверняка заметили дым. Нам нужно спуститься на хору, туда они не сунутся.

Вскоре остатки обоза выехали на проселочную дорогу.

Работавший в поле крестьянин проводил телеги удивленным взглядом. Странно: одна полупустая, другая завалена мешками. Первой управляет человек в линотораксе, второй — девчонка.

"Да не мое это дело!"

Он снова ухватился за ручки плуга, а идущий впереди сын принялся хлестать вола прутом.

Перикл вызвал Зопира в храм Деметры. Встретив в прихожей, усадил на клисмос возле жаровни.

Сразу перешел к делу:

— Готов стать правителем города?

— Так ведь Народное собрание выбирает.

Перикл натянуто улыбнулся.

— Зопир, в Народном собрании у тебя нет перспектив. На твоих руках кровь нимфейцев.

Ойкист отвел взгляд и, насупившись, сказал:

— Сами виноваты — клерухам жизни не давали.

— Согласен, но ты же не собираешься горожан переубеждать? — Перикл говорил спокойно, но веско. — Все изменится со сменой власти. Давай так… Правом, данным мне Советом пятисот, я назначаю тебя Первым архонтом Нимфея. Нужно организовать Народное собрание, провести выборы. Я лично предложу твою кандидатуру, а для убедительности построю возле входа пару лохов. Эскадра никуда не уйдет, пока ты не вступишь в должность. Да и эпибатам нужно отдохнуть перед штурмом Пантикапея, зализать раны… Впереди Таргелии[167], сделай их праздником примирения: принеси богатые дары богам, наведи порядок в городе, устрой агоны[168], ну, сам знаешь… Я на Боспоре не могу задерживаться — меня в Афинах ждут дела. Как возьму Пантикапей — сразу домой. Поэтому хочу, чтобы здесь настала спокойная мирная жизнь, без мести и междоусобиц. Ты будешь правой рукой Спартока, вы с ним теперь боевые товарищи.

— А Гилон?

— Делай с ним что хочешь. Пусть живет — все-таки он был избран Народным собранием. Можешь принять его в какую-нибудь коллегию магистратов, например надзирать за торговлей зерном или следить за порядком на рынке, опыт по управлению полисом у него богатый. Землю забери, но дом оставь, пусть зарабатывает на службе Афинам. В общем, тебе решать… Согласен?

— Дураком буду, если откажусь, — честно признался Зопир.

Перикл не мог скрыть улыбку.

— Отлично! Приступай. И вот еще… Скажи своим, кто в восстании участвовал, что я прощаю задолженность по налогам.

Оба одновременно поднялись, чтобы обняться…

Вскоре Нимфей преобразился.

Эпибатов и гребцов расселили по домам горожан. Лохаги с келейстами строго следили за порядком, не допускали бесчинств, воровства и насилия. Нарушителей били палками прилюдно без всякой жалости. Матросы спали в гамаках на триерах.

Опознанных горожан похоронили на некрополе возле Северной дороги, остальных отвезли в долину Тысячи холмов, где рабы несколько дней копали братскую могилу.

Покойников засыпали землей с подобающими обрядами до восхода солнца. Но было и новшество: афиняне запретили наем плакальщиц, прилюдное царапанье лица неутешными вдовами, а также громкие стенания родственников.

Объяснили так: раз Нимфей теперь входит в Делосскую симмахию, то вы должны соблюдать афинские законы. Поэтому готовьтесь на Великие Панафинеи присылать нам корову и паноплию, а на похоронах ведите себя скромнее. И скажите спасибо, что мы вам форос назначили всего в один талант серебра.

Пропавшим без вести Зопир пообещал построить кенотаф[169] на выделенные из городской казны деньги.

Погибших эпибатов он приказал похоронить на берегу, на открытом месте, чтобы в праздник Антестерий их душам было удобно покинуть могилу, и, паря в небесах, насладиться оттуда видом дионисийских шествий.

Всем известно, что душа умершего вселяется в птицу, так что ветер с моря в это время будет отгонять сирен, принявших обличье пернатых хищников — орла, степного луня, пустельги.

Геты унесли трупы погибших товарищей в степь. Несколько дней они предавались траурному пению и ритуальным пляскам вокруг погребального костра. Потом нетрезвые, черные от злобы и копоти, вернулись в казарму.

Брошенное на улицах оружие собрали, сосчитали, после чего кузнецы развезли его на подводах по своим эргастериям для починки и заточки. Писцы суетливо бренчали связками деревянных дощечек, еле успевая записывать, кто, куда, сколько чего повез.

Город подмели, статуи подкрасили, штукатурку на алтарях обновили.

Зопир строго-настрого запретил выплескивать нечистоты на улицу до Таргелий, чтобы проветрить город. Нимфейцы удивлялись: никогда такого не было. Перед рассветом одни, ругаясь, тащили полные ночные горшки к морю, другие в темноте крались к ближайшему саду, чтобы слить помои на землю. Если кто попадался — стража вела нарушителя в суд, а тот отправлял его на принудительные работы по обустройству города.

Стоявшие перед многими домами траурные лутрофоры с красными фигурами по черному фону горожане обходили, целуя амулет на шее. А уборщики бережно передвигали сосуды, чтобы не разбить: у хозяев и так много хлопот в связи с похоронами.

Горожане судачили:

— Надо же, новая власть хочет выбелиться. Афиняне столько народа перебили во время штурма, а теперь озаботились чистотой мостовых. И этот… как его… Спарток. Ходят слухи, что он не грек. Выговор у него странный, не афинский, имя тоже подозрительное. С чего это вдруг фракийцы ему подчинились? Что такого он им в уши насвистел, что они за ним пошли покорно, как лесные звери, околдованные сирингой Пана?

Спарток жил в казарме гетов. Он отказался от отдыха на флагмане, сказав, что соскучился по родной речи. Раны оказались несмертельными, но требовали лечения.

Как только одрис почувствовал в себе силы, он попросил Зопира объявить в Народном собрании мобилизацию. Призыву подлежали все мужчины старше семнадцати лет согласно реестрам демов.

Для выживших после ночной резни ополченцев Перикл объявил амнистию. Раненым афинянин разрешил остаться дома, но потребовал оказать фаланге помощь деньгами или продуктами.

Способные держать в руках оружие собрались на агоре для экипировки. Бывших защитников было видно сразу — по мрачному виду и почерневшим, запавшим глазам. Всех по очереди подводили к алтарю Зевса Арея для клятвы в верности Афинам. Вскоре алтарь стал красным от жертвенной крови.

Несогласных уводили, и никто их больше не видел.

С хоры потянулись новички — совсем молодые парни, еще не обстрелянные. Каждый принес письмо от демарха, где сообщалось, может рекрут потратить тридцать драхм на паноплию гоплита или нет. Неимущим Зопир обещал купить снаряжение из налогов, собранных для Пантикапея до прибытия эскадры.

Перикл выступил перед ополченцами с речью:

— Граждане Нимфея! Вы виноваты перед Афинами в том, что подняли руку на афинских граждан. Но я могу вас понять — вами руководил страх за семьи и имущество. Посмотрите на меня — разве я ужасен? Ваших родных эпибаты не тронули, потому что выполняли мой приказ. Мы пришли сюда не убивать и грабить, а показать мощь Афин, решимость и бесстрашие ее армии, справедливость ее посланников — меня и Спартока.

Он положил руку на плечо стоявшего рядом одриса.

Потом продолжил:

— Я — первый человек в Афинах. Спарток — первый человек на Боспоре. С нашим приходом у вас начнется новая жизнь. Элладе нужно зерно, много зерна. Дайте нам его, и мы наполним ваши эмпории товарами — железом, тканями, утварью…

— А самосцы и милетяне? — крикнул кто-то из толпы. — Они нам то же самое обещали!

— Не сунутся! — твердо заявил Перикл. — У Самоса больше нет флота. Гераклея — наша. Синопа — наша. Если милетяне пойдут на восток — встретим. Пусть плывут на запад: в Аполлонию, Истрию, Ольвию… Им никто не мешает. Афины на Боспоре надолго. Привыкайте! А чтобы жизнь казалась слаще, я объявляю об отмене налога при обмене кизикинов и пантикапейских драхм на афинские драхмы. И еще: военный налог будет взиматься только на борьбу с пиратами.

Он сделал паузу.

Заговорил, придав голосу металла:

— Последнее… Я собираюсь брать Пантикапей! Когда — не знаю, но в ближайшее время. Так что будьте готовы выступить по моему приказу. Дезертирам пощады не будет!

Горожане расходились по домам, оживленно обсуждая слова Перикла…

Близились Таргелии.

Архонты развернули бурную деятельность по подготовке к торжеству. Зопир после инспекции погребов Гилона отобрал несколько бочек с местным вином для возлияния богам и общественного увеселения.

Пекарни получили бесплатную муку для выпечки жертвенных пирогов в виде полной Луны. Бортники разбрелись по окрестным лесам, выполняя заказ на сбор воска для свечей. Каменщики стучали молотками на теменосах, вырубая новые алтари.

Фиасы Артемиды Агротеры и Аполлона Врача собирали благотворительные взносы для закупки праздничных атрибутов: жертвенных животных, цветов, соли, меда, печенья, венков, лент, масла для светильников. Не забыли и про серебряную и бронзовую утварь в качестве призов победителям мусических, атлетических и конных состязаний. Горожане с радостью несли деньги на изготовление праздничных одежд для музыкантов.

От карьера потянулись телеги, нагруженные песком для подсыпки стадиона, на котором планировались агоны, а также орхестры[170] театра, где готовились выступить лучшие хоры, авлетисты и актеры города.

Когда до праздника оставалась неделя, Перикл созвал военный совет.

Офицеров вызвали в его дом ночью, без предупреждения.

Первый стратег разложил карту Боспора на алтаре тавров. Грубо обработанный кусок известняка с плоским верхом и едва различимыми силуэтами рыб по бокам казался предметом из глубокой древности.

Перикл был полон решимости.

— Ударим послезавтра на рассвете. Брать Пантикапей будем с суши. Пусть Кизик думает, что мы размякли после взятия Нимфея и мечтаем только о том, как бы надраться на Таргелиях. У нас есть сутки для сбора фаланги.

По его замыслу вокруг Нимфея во время похода на столицу должны стоять надежные заслоны. На Северную дорогу он послал не потерявший боевого духа отряд Каллистрата.

— Смотри в оба, чтобы к нам не лезли шпионы Кизика, — приказал Перикл. — Всех, кто идет в Пантикапей, разворачивай обратно.

На Феодосийской дороге уже дежурил пикет эпибатов, теперь им на смену отправился отряд афинских клерухов.

Наемники поступили под команду Зопира для обеспечения порядка на празднике.

Перикл обвел взглядом эпистолевсов:

— Армию поведу я сам. Ваша задача — блокировать Пантикапей с воды. Обтянете гавань цепями, затопите у выхода на внешний рейд несколько лембов. Двадцать триер должны стоять на месте высадки десанта. Остальные охраняют вход в пролив из Понта.

Он потряс кулаком:

— Чтоб ни один баклан не перелетел пролив без вашего ведома!

Настала очередь Спартока.

— Ночью тихо подойдешь к стенам, разведаешь, что и как. Если надо, возьмешь языка. К утру я должен знать все о крепости: сколько там ополченцев, сколько лошадей, какие настроения в городе… Понял?

Одрис кивнул.

— Вопросы? — рявкнул Перикл.

Эпистолевсы молчали.

Спарток спросил:

— А гадание?

— Времени нет. Ты бы еще предложил отправить послов к оракулу Аполлона в Дельфы.

Одрис досадливо повел плечами.

Перикл закончил:

— Хорошо. Тогда по местам. Да поможет нам Аполлон Боэдромий!

Филопатра тронула Лиру за плечо.

Говорила тихо, чтобы не разбудить вторую девочку:

— Вставай, моя хорошая, пора сделать то, о чем я тебя просила.

Аррефора с трудом разлепила глаза.

Филопатра горячо зашептала:

— Жрецы храма Кабиров в Нимфее прислали гиеродула, который сообщил, что из города вышла фаланга по направлению к Пантикапею. Утром гоплиты будут здесь.

Она показала на ойнохою.

— Зайдешь в сторожку возле храма Посейдона и предложишь охране вина. Скажешь, что тебя прислала я. Они знают, какое в храме Афродиты вкусное вино, поэтому не откажутся. Всем известно, что мы в вино добавляем мед и пряности. Я подмешала туда снотворное зелье… Как только они заснут, обшаришь помещение и найдешь ключ от калитки. Беги в сторону Нимфея. Когда встретишь гоплитов, передай офицеру ключ. Скажи, что фиасы Пантикапея не хотят резни… Справишься?

Лира кивнула.

— Умница, иди и ничего не бойся. Из акрополя тебя выпустят, я предупредила стражу.

Филопатра поцеловала аррефору в лоб. Потом повесила ей на шею испещренную буквами керамическую тессеру.

— Это письмо тоже передай офицеру.

Прижимая к себе сосуд, девочка вышла на теменос. Она внимательно смотрела под ноги, чтобы не споткнуться, поэтому не заметила, как от флигеля элевтер следом двинулась тень с такой же ойнохоей в руке.

Аррефора зашлепала сандалиями к храму Аполлона, опасливо поглядывая на колонны, за которыми сгустилась тьма. Свернула к воротам, затем спустилась к котловану. Прошмыгнула мимо огромной кучи камней, заготовленных для строительства пританея. И уже легко и радостно заторопилась по улице вниз, к морю, рассеченному надвое белой блестящей полосой.

В ночном саду заливался соловей. Луна подбородком цеплялась за верхушки кипарисов. Лицо девочки ласково трогал теплый ветер. Лира думала о том, как мама расцелует ее, узнав, что она спасла жизнь ей, папе и братьям.

Вот и храм Посейдона.

Лира сосредоточилась, понимая, что предстоит самая трудная часть задания. Внезапно от колонны отделилась фигура, двинулась наперерез. Аррефора остановилась, замерла в испуге, прижимая ойнохою к груди.

Человек быстро подошел к ней, зажал рот одной рукой и резко взмахнул другой. Лира некрасиво осела. Ойнохоя с глухим хлопком разбилась о плиту, а темная жидкость разлилась вокруг ног аррефоры.

Миртия закусила край капюшона, чтобы не закричать. Она не была готова к тому, что девочку зарежут у нее на глазах, словно жертвенную овцу.

Дождавшись, когда шаги убийцы смолкнут, меотка двинулась к сторожке, дрожащим голосом шепча молитву:

— О Небесная Афродита, Владычица Апатура, укрепи меня, твою преданную элевтеру…

Миртия поцеловала инталию на серебряном перстне, изображавшую Афродиту в окружении двух Эротов. Перед входом в сторожку глубоко вздохнула, взяла себя в руки. Распахнув ампехону[171], сдвинула фибулу на хитоне так, чтобы оголить плечо и приоткрыть грудь.

Широко улыбаясь, вошла.

— Мир вам.

Пятеро гоплитов пожирали меотку глазами. Они знали девушку — не раз видели на осенних Апатуриях[172]. Элевтер солдаты любили за то, что их ласки продавались, хотя и стоили дорого.

Купить любовь Миртии еще никому не удавалось, но кое-кто клялся, будто Кизик отвалил Филопатре большие деньги за ночь с ней. Другие убеждали: она же бывшая рабыня, неужели первый хозяин не сорвал нежный бутон. Так кто ж его знает…

— Заходи, Миртия, — воины смотрели на гостью масляным взглядом.

Еще бы: шея тонкая, белая, огромные карие глаза на узком лице под черной челкой. В полные губы так и хочется впиться. Грудь не скроешь под складками ампехоны. А талия-то осиная! Скинуть бы с нее эти тряпки — и вместе с ней в морскую пену. Афродита!

— Филопатра прислала вино, — сказала меотка, сдунув прядь с лица. — Есть куда налить?

Солдаты глупо улыбались.

Миртия поставила кувшин, подхватила канфары — немытые, липкие изнутри.

— Наливай! — махнул рукой пемпадарх…[173]

Когда последний из них уронил голову на стол, она стала искать ключ. Нашла в чашке умбона[174], над которым было нацарапано имя пемпадарха — Теокл.

Замок провернулся с металлическим щелчком. Миртия опасливо осмотрелась — никого, все тихо. Выскользнув наружу, заперла за собой калитку, бросилась в распаханную степь. Долго бежала по заросшей вьюнками меже, сжимая в руке ключ, пока не выскочила на пионовое поле.

Услышав топот копыт, она присела, чтобы не заметили. Со стороны степи к Пантикапею проскакали всадники. Меотка снова поднялась, но не успела пробежать и нескольких шагов, как кто-то метнулся под ноги, повалил.

Колено с такой силой давило в поясницу, что Миртия застонала.

— Полегче, Посий, — раздался рядом мужской голос. — Не видишь, что ли — баба.

Сильные руки перевернули ее на спину, помогли сесть. Из травы поднялись еще люди, окружили.

— Ты кто? — строго спросил тот же голос.

— Миртия, элевтера Афродиты, — сказала меотка, плотнее запахивая ампехону.

— Что ты здесь делаешь?

— Ищу афинян.

— Нашла. И что?

— Мне нужен самый главный офицер — полемарх или стратег.

— Где ж ты его найдешь — ночью, в поле… — голос стал мягче, Миртии показалось, что говоривший улыбается. — Считай, что это я.

Она протянула руку, ощупала одежду — хитон, короткая хламида.

— А где торакс?

Со всех сторон послышались сдавленные смешки.

Командир объяснил:

— Мы разведчики, это все, что тебе нужно знать. Если есть что сказать — говори. Если нет — извини, но мне придется тебя связать и до рассвета держать здесь.

Меотка протянула ключ и тессеру.

— Вот… В стене есть дверь. Стражники спят, я им снотворного дала. Мне Филопатра велела это сделать, чтобы вы без боя вошли.

— Где дверь?

— Если идти вдоль вала к проливу, то напротив гавани. Возле храма Посейдона.

Разведчики обсудили ситуацию, не обращая внимания на Миртию.

Потом Спарток повернулся к меотке.

— Кто такая Филопатра?

— Жрица Афродиты.

Ответ одриса устроил.

— Давай, Посий, одна нога здесь, другая там, — приказал он. — Гоплиты должны быть близко, на закате вышли. Скажи: пусть остановятся и не громыхают амуницией. Мне нужно человек тридцать, не больше.

Когда товарищ исчез в ночи, Спарток снова обратился к пленнице.

— Не страшно?

— Теперь нет.

Даже в темноте меотка поняла: он точно улыбается…

Отряд гоплитов пробежал гуськом по меже, затем прокрался вдоль вала к калитке, прячась в кизильнике, который пантикапейцы не додумались вырубить. Диверсанты были одеты, как простые горожане, но под гиматиями прятали оружие.

Ворвавшись в сторожку, гоплиты вырезали стражу, которая только-только начала продирать глаза. Дождались рассвета, а когда пришла утренняя смена, расправились и с ней.

Затем, разбившись на две группы, двинулись к воротам, выходившим на юг и на запад. На них никто не обращал внимания — считали ополченцами, которые торопятся к месту сбора дема…

Тем временем фаланга подошла к Пантикапею. Перикл разделил армию на две части. Одна встала напротив Нимфейских ворот, другая — напротив Феодосийских. Гоплиты выстроились в боевой порядок, наполнив степь лязгом оружия.

Первый стратег Афин готовился брать город. Матросы понесли по проходам между синтагмами[175] корабельные лестницы. В бой вступили легковооруженные воины: пельтасты метали через вал дротики, пращники закидывали защитников свинцовыми снарядами.

Пантикапейцы начали беспорядочный обстрел неприятеля из луков. Гоплиты тут же подняли гоплоны[176] с изображениями головы Геракла, жертвенного треножника Аполлона и разбегающихся от центра ног Ахилла.

Перикл выжидал.

Вскоре за воротами послышался шум. Пантикапейцы перестали стрелять, пропали с боевого хода. Створки распахнулись. В проеме показался Спарток в окровавленной одежде и с махайрой в руке. Рядом стояли трое, судя по гражданским гиматиям — магистраты. Один из них поднял руку с пучком плющевых стеблей.

Перикл выдохнул: "Все! Сдача!"

От Феодосийских ворот уже скакал вестовой с белым платком в руке — сигналом, что ворота захвачены.

Парламентеры подошли к Периклу.

Магистрат с плющом говорил за всех:

— Мы — архонты и хотим сдать тебе город. Я Каллиад.

Он показал на спутников:

— Это Игиенонт и Федим.

— А где Кизик?

— Сбежал ночью в Феодосию.

Перикл отдал команду вестовым, те поскакали вдоль строя. Вскоре над рядами гоплитов поплыли звуки авлосов. Синтагмы медленно двинулись к воротам. Двумя железными потоками афинская армия вошла в город.

Над Пантикапеем вставал новый день.

Народное собрание Пантикапея состоялось сразу после того, как эпибаты установили контроль над коллегиями магистратов. Они просто входили в здание, а офицер выкладывал на стол ритуальный двусторонний топорик в знак того, что берет управление в свои руки.

Архонты сами подготовили повестку, после чего разослали гонцов по демам. Демархи поклялись на домашних алтарях, что общины придут на собрание в полном составе.

Из Гермонассы, Мирмекия, Корокондамы и Тиритаки прибыли посольства с просьбой не идти на них войной, а заключить союз. Архонты этих городов явились не с пустыми руками: пригнали несколько лембов, нагруженных соленой рыбой и вяленым мясом, понимая, что провиант — лучший подарок для армии.

Собрание подтвердило полномочия старых архонтов, ввело в Совет Спартока. Одрис говорил просто и доходчиво. Обрисовал основные перспективы: поставки зерна в Афины по высоким ценам под охраной военного флота, а также приоритет в снабжении Боспора товарами из Эллады. Озвучил сумму ежегодного фороса с симмахии — десять талантов серебра, объяснив, что это еще по-божески.

Некоторые голосовали добровольно и чистосердечно, другие думали про триеры в заливе. Бородатый Аполлон перебирал струны кифары[177], стоя на мраморном пьедестале. Бог рассеянно смотрел на толпившихся людей — ему было все равно.

Замену Гиппонику подыскали быстро — Алкима, смотрителя за эргастериями. Это он прислал Спартаку коллегию кузнецов в полном составе, чтобы те приняли заказ на ремонт амуниции афинян. Сам коневод на агору не явился, поэтому пришлось отправить за ним эпибатов.

В тот же день Совет избрал одриса Первым архонтом. Магистраты единогласно постановили отправить в дар Афинам пятнадцать тысяч медимнов зерна. Разослали по камнерезным мастерским копии решения Совета с именем нового эпонима[178] — Спартока.

Каллиад, Федим и Игиенонт сохранили должности. Гиппоника эпибаты привели два дня спустя на теменос Аполлона Врача. Флигель храма одрис сделал своей резиденцией, пока не будет достроен пританей.

Он ел устриц, сидя за столом, но бывшему архонту сесть не предложил. Спросил в лоб, почему конюшни пустые. Бледный коневод мял в руках пилос и неубедительно мямлил про то, что отправил коней на выпас, но тут как раз подошла фаланга. Он специально задержал табун до прихода афинян, чтобы лишить Кизика кавалерии. Теперь — разумеется — он готов предложить дорогим гостям коней по сходной цене.

— А! — вытерев руки хлебом, Спарток сделал удивленное лицо, будто сначала сомневался в намерениях коневода, а теперь прозрел. — Так я могу на тебя рассчитывать? Хм… Ты ведь не будешь драть с меня втридорога? Скажем… по тридцать афинских драхм за голову.

Быстро прикинув в уме, сколько это будет в пантикапейских драхмах, Гиппоник схватился рукой за сердце: выходит, что конь уйдет не дороже овцы.

Спарток нахмурился.

Добавил в голос металла.

— В глаза смотри! За дурака меня держишь? Если бы ты хотел продать мне коней, пришел бы сам. Почему не сдал город вместе с архонтами?

Коневод молчал.

Одрис грохнул кулаком по столу.

— Чтоб завтра табун был здесь! Деньги получишь после праздника. Скажи спасибо, что не забираю твое добро бесплатно.

Когда Гиппоник попятился к выходу, Спарток рявкнул:

— Перстень архонта на стол!

Золотой перстень с инталией Фемиды зазвенел на мраморной столешнице.

Спарток просто разрывался. Он никогда не думал, что руководить полисом — это так хлопотно. Когда ты сидишь на царском троне, все просто: ты ставишь приказ, вассал выполняет, если не выполнил — тюрьма или ссылка, а то и казнь.

С царя спроса нет, зато гражданская служба подразумевает, что ты отвечаешь за результат, при этом должен передать часть полномочий кому-то другому, тот — еще ниже, и вот уже приказ покатился по иерархической лестнице, а в самом низу изменился до неузнаваемости. Получается, кто его отдал первым, тот и виноват. Чудно!

Поэтому одрис лез во все городские дела, распоряжался, ругался, иногда дрался, чтобы объяснить доходчиво. Наконец, плюнул и назначил на все значимые должности хили-архов. Когда он вернулся к командной системе, руководить стало проще.

В хозяйстве города воцарился порядок. Правда, злые языки утверждали, что это порядок некрополя, где все равны и никто не возмущается.

Однажды у него произошел спор с архонтами по поводу расходов на военные нужды. Спарток хотел нанять больше фракийцев, но Игиенонт настаивал, что в первую очередь нужно развивать флот, и предложил заложить на верфях Пантикапея десяток триер.

Спарток ответил, что сейчас на содержание больших кораблей нет денег. Ведь только на оплату команды из почти двухсот человек уходит не меньше шести талантов в год, не считая покупки новых снастей и расходов на ремонт триеры. А если их будет десять?

А весла? Каждый гребец должен явиться на сборный пункт со своим личным веслом, крепежным ремнем и подушкой. Кто и как будет центровать весла, если у боспорян нет опыта службы на многорядных кораблях?

Был у него и еще один аргумент: в условиях маневрирования среди многочисленных отмелей пролива большие корабли теряют скорость, а значит, преимущество в бою, зато легко могут стать удобной мишенью для обстрела.

Кроме того, одрис был глубоко убежден, что не только морские сражения решают исход войн.

— Вот смотри, — говорил он Игиенонту, — когда Ксеркс готовился напасть на Грецию, Фемистокл и Аристид тоже поспорили, что важнее в надвигающейся войне — флот или армия.

— И кто оказался прав? — спросил судовладелец.

— Фемистокл, поэтому греки победили в Саламинском проливе. А я тебе вот что скажу: и то, и другое важно, просто действовать нужно по обстоятельствам. Да, Фемистокл потопил персидский флот — и это вынудило Ксеркса убраться из Греции… Но что было потом?

Архонты недоуменно переглядывались.

Спарток торжествующе закончил:

— Через год союзная армия Спарты и Афин двинулась в Ионию. Павсаний закрепил успех в войне, разбив при Платеях зятя Дария Первого — Мардония. Точку в войне поставил удар по лагерю персов возле мыса Микале, нанесенный одновременно с моря и суши.

Решили так: казна выделит денег на десять новых триаконтер. К вопросу о строительстве триер договорились вернуться после того, как будут налажены регулярные поставки зерна в Афины.

Перикл не вмешивался в работу одриса. Сразу после Народного собрания он с частью кораблей ушел в Фанагорию. Чем там занимался и с кем вел переговоры, Спарток не знал.

Первый стратег Афин вернулся злым, почерневшим от усталости.

Вечером друзья напились.

— Варвары! — раздраженно заявил Перикл, опрокинув в рот ритон с вином. — Земли за Танаисом — это какое-то дикое поле: все друг друга режут, а выживших тащат в рабство на арканах.

Потом процедил сквозь зубы:

— Женщины у них вообще не моются.

Спарток понял, что города к востоку от Фанагории в военный союз с Пантикапеем вступать не намерены.

Наступили Таргелии.

Спарток еще на Народном собрании пообещал, что праздник пройдет с соблюдением всех ритуалов, принятых на Боспоре. Само собой, он взял на себя обязанности агонотета[179].

В первый день по городу прогнали двух голых тавров, символизирующих пороки и болезни. За валом их зарезали, при этом заполнившие боевой ход горожане радостно вопили.

Возницы угощали с украшенных лентами телег всех желающих кашей таргелос из крупы и овощей, а также неразбавленным вином. В храме Аполлона Врача прошли торжественные церемонии, сопровождавшиеся жертвоприношениями и возложением подарков к алтарю божества.

Все последующие дни город бурлил.

Храмы Пантикапея были украшены цветочными гирляндами, венками, сосновыми ветками. На теменосах устраивались состязания хоров и танцевальных трупп. Победившим считался тот коллектив, который не только слаженно пел, но еще и лучше других прославил в гимне Аполлона.

Первыми выступали мальчики, затем — юноши и девушки, под конец — мужчины. Певцы и танцоры щеголяли в ярких праздничных нарядах.

На ипподроме состоялись атлетические состязания, которые завершились конным ристалищем. Увенчанных венками победителей с призами в руках провезли по городу на колесницах сквозь толпы возбужденных поклонников, многие из которых несли букеты цветов и раскрашенные фигурки богов.

В театре ежедневно проходили агоны авлетистов и поэтов, за ними следовало драматическое представление. Ближе к вечеру победителям творческих агонов вручали приз — бронзовый треножник, а уже при свете факелов глашатаи в торжественной обстановке зачитывали почетные декреты и называли имена пантикапейцев и иностранцев, которым Совет и народ присудили высшую награду за заслуги перед городом — золотой венок.

Жрецы как всегда сидели на почетных местах первого ряда.

На шестой день праздника, в день рождения сестры Аполлона — Артемиды, состоялся забег факелоносцев с последующим вручением победителю серебряной чаши.

Горожане несли к алтарю Артемиды Агротеры подарки. Богатые — масло для светильников, амфоры с вином, печенье из лучших сортов муки, серебряные диадемы. Бедняки — домашнюю выпечку в форме животных, венки и гирлянды из цветов и ветвей.

В полдень наступило главное событие седьмого дня — помпа[180] горожан. Шествие началось в гавани, откуда нарядная толпа с пением и танцами, в сопровождении украшенных лентами колесниц, двинулась по узким улочкам к акрополю.

Музыканты рвали струны кифар, авлетисты надували щеки, стянутые кожаными ремнями. Раскрасневшиеся танцовщицы звенели кимвалами, бренчали систрами и щелкали кроталами, а парни ожесточенно били в тимпаны, не отрывая взгляда от качающихся бедер девушек.

Люди то и дело брались за руки, чтобы закружиться в хороводе.

Счастливые горожане закидывали шествие из окон лепестками цветов. Какие-то подвыпившие старички протягивали из двери кабака котилы с вином. Один неуклюже попытался ущипнуть танцовщицу, та со смехом отшатнулось, хлопнув его по голове медной тарелочкой. Он махнул рукой, при этом вино залило ему хитон, а толпа зашлась в хохоте.

Спарток возглавлял помпу на квадриге из позолоченного дуба. Управляя конями, не забывал наблюдать за происходящим. Одрис удивлялся: настолько раскрепощенных людей он видел дома только на дионисийских шествиях.

Его двуколка первой выкатилась на теменос Аполлона, где как раз закончилась подготовка к главному событию дня — театральному представлению в честь Афродиты и Геракла.

Посреди площади устроители возвели настил из досок, выстлали его шкурами, а сверху установили декорации. Чтобы не мешать шествию, Спарток направил коней прямо к сцене. Остановился перед канатом, огораживающим площадку, где рабочие снимали леса. Облокотившись на бортик, стал ждать начала.

Теменос заполнялся на глазах.

В этом году архонты решили разыграть спасение Гераклом Афродиты от титанов.

Среди бутафорских гор зияло матерчатое чрево пещеры в окружении парящих эротов. Выше других торчала белоснежная верхушка Олимпа под облаками, полумесяцем и звездами, что должно было символизировать ночной сон богов.

По бокам дыры спускались полосы из материи небесного цвета.

Первым делом горожане почтили Афродиту Уранию Апатуру. А как же — ведь богиня незримо присутствует на празднике, значит, от ее воли будет зависеть, как он пройдет. Одни резали шеи чайкам, чтобы окропить алтарь кровью. Другие выкладывали на него раковины, устриц и мидий.

Наконец тонко запели авлосы. В такт барабанных ударов из-за гор один за другим вышли чудища: двенадцать титанов и титанид, трое сторуких гекатонхейров, а также трое одноглазых киклопов.

Страшилища выстроились по обе стороны от пещеры.

Вдруг оттуда выпорхнула Афродита в полупрозрачном хитоне, расшитом золотыми бляшками с изображениями крылатой богини, свернувшейся в клубок пантеры, змеи и дельфина. На голове танцовщицы высился калаф с диадемой, за спиной подрагивали лебединые крылья.

Теменос взорвался аплодисментами и криками восторга.

Улыбнувшись, Афродита грациозно подняла руки. Танец любви начался. Руки вверх, в стороны… Ножка то вперед, то вбок… От покачиваний головы височные подвески нежно позвякивали.

Спарток не мог отвести от танцовщицы взгляда: такой красоты он еще не видел.

Вот к ней подошел титан — лохматый, с бородой до пола, в овчине. Сделал вид, что хочет обнять. Афродита в немом ужасе отшатнулась, а затем простерла руки к пещере. Оттуда показался Геракл с дубиной в руке. Герой потрясал оружием и топал ногами. Потом вдруг скрылся.

Афродита сделала вид, что покоряется злу, — жестом пригласила чудище в пещеру.

Площадь разразилась гневными выкриками и свистом.

Но возмущение толпы длилось недолго: как только титан скрылся в дыре, оттуда выкатилась его голова, следом вышла довольная Афродита.

Зрители ликовали: настоящая обманщица!

Остальных чудищ постигла та же участь. Вскоре Афродита снова закружилась в танце среди отрубленных голов. Геракла толпа встретила криками восторга. Он и в этот раз потряс дубиной — теперь уже знаменуя победу над силами тьмы.

Подойдя к одной из свисающих полос, Афродита вдела ногу в петлю. Облака над Олимпом раздвинулись, тогда она медленно поплыла вверх, вцепившись руками в ткань.

Вот она уже у самой вершины.

Сейчас небожители примут ее.

Внезапно ткань с треском разошлась.

Богиня покачнулась, но удержалась.

По площади прокатился вздох ужаса.

Ткань снова затрещала.

Спарток среагировал мгновенно. Соскочив с колесницы, бросился вперед. Он стоял внизу, а Афродита смотрела на него сверху — калаф сдвинулся набок, крылья распушились, в глазах застыл страх.

Треск! Она падает.

Он подхватил ее, и оба опрокинулись на шкуры.

Со всех сторон к ним бросились горожане.

А они просто лежали — ошеломленно глядя друг на друга…