Старые друзья

Ч е х о в А н т о н П а в л о в и ч.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч — его брат.

М а р и я П а в л о в н а — его сестра.

М и з и н о в а Л и д и я С т а х и е в н а (Лика).

П е ш к о в А л е к с е й М а к с и м о в и ч (Максим Горький).

К н и п п е р О л ь г а Л е о н а р д о в н а.

Часть первая — 1884—1898 годы.

Часть вторая — 1898—1904 годы.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На одной половине сцены М а р и я П а в л о в н а пишет письмо, на другой А л е к с а н д р П а в л о в и ч, он тоже пишет письмо.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Мадемуазель сестра! Таганрог, казавшийся нам когда-то громадным, оказался микроскопической улиткой. Каждую пятницу приходит пароход, и мы досматриваем багаж пассажиров. Досматриваем ретиво, я удивляюсь, как нас не бьют по мордам. Публике, именуемой родителями, и Антону передай, что я скоро стану папенькой в третий раз. Жду на рождестве и уже приготовил себе веревочку, чтобы повеситься.

М а р и я П а в л о в н а. Мы живем весело. Антон много пишет. Медицина его идет крещендо.

Появляется Ч е х о в, подходит к Марии Павловне и дает ей книгу.

Ч е х о в. Таможенный брат мой! Хоть ты и пьяница, а без тебя скучно. Я собираюсь к тебе, в Таганрог.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Если тебе дороги твои бока, не советую приезжать сюда. О тебе говорят так: низко и недобросовестно со стороны Антона Павловича черпать материалы для своих карикатур из домов, где его принимали, как родного. Водка здесь — пакость.

М а р и я П а в л о в н а (читает надпись на книге). «Другу и приятелю Марии Павловне Чеховой от собственного ее братца — автора Чехонте».

Ч е х о в. Я выпустил книгу. Советовали мне нарещи ее не псевдонимом «Чехонте», а фамилией. Подумав, я предпочел псевдоним. Фамилию я отдал медицине, с ней я не расстанусь до гробовой доски. С литературой же мне рано или поздно придется расстаться. Мы живем помаленьку. Я безденежен. Читаем, пишем, шляемся по вечерам, пьем слегка водку, слушаем музыку и песнопения. Маша уже возросла и играет роль. Ей целуют руку те, коим молятся в Таганроге. Она на курсах, засела за науку. Переживает борьбу, и какую серьезную. Она ничем не хуже любой тургеневской героини.

Мария Павловна, смутившись, уходит. Чехов продолжает, оглянувшись, как бы желая убедиться, что Мария Павловна его не слышит.

О книге моей говорили газеты и журналы. Самую ядовитую ругань написал Скабичевский. (Берет журнал.) «Книга Чехова, как ни весело ее читать, представляет собой печальное и трагическое зрелище самоубийства молодого таланта, который изводит себя медленной смертью газетного царства. Его ожидает общая участь газетчиков — он обращается в выжатый лимон, ему придется в полном забвении умирать где-нибудь под забором».

Пауза.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Я считал бы себя счастливейшим в мире, если бы мог работать в газете. Рассказов и всякого хламу литературного у меня столько, что хоть на улицу выбрасывай. Нельзя ли мне приткнуться к «Московскому листку»?

Ч е х о в. Лучше на визит без штанов пойти, чем работать в «Московском листке». Есть на белом свете скверная болезнь — нежелание людей одного лагеря понять друг друга. Подлая болезнь! Пойми — их много, а нас — мало. Наш лагерь слишком немногочислен. Нас мало, и мы должны держаться друг друга.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Я никуда не хожу, нигде не бываю, потому что незаконно женат. Обалдел и омедведился. Для литературы я погиб. Порядочного не произведу ничего, измельчал.

Ч е х о в. Маленькая польза! Что за безобразие! Сидишь сложа руки и нюнишь. Все твои рассказы, которые ты прислал мне для передачи в «Осколки», сильно пахнут ленью. Не будь этого, из тебя вышел бы художник полезнейший. Из твоего материала можно ковать железные вещи. Каким нужным человеком можешь ты стать! Заключаю сию мораль выдержкой из письма, которое получил от Григоровича. (Читает письмо.) «Нужно уважение к таланту, который дается так редко… Берегите Ваши впечатления для труда, обдуманного, написанного не в один присест». Работай, голубчик! Бди, копти и не траться на суету! Уважай ты себя, Христа ради, не давай воли рукам, когда мозг ленив!

Александр Павлович уходит.

«Нужно уважение к таланту, который дается так редко… Уважающий Вас Григорович». Уважающий вас! «Ваше письмо, мой добрый благовеститель, поразило меня, как молния. Я едва не заплакал. У меня в Москве много знакомых, между ними десятка два пишущих, и нет ни одного, кто видел бы во мне художника. Если им прочесть кусочек из Вашего письма, мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость. Доселе я относился к своей литературной работе крайне легкомысленно и небрежно. Нежданно-негаданно явилось Ваше письмо, и я почувствовал потребность скорее выбраться оттуда, куда завяз. Как Вы приласкали мою молодость, так пусть успокоит бог Вашу старость».

Появляется А л е к с а н д р П а в л о в и ч.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Тридцать три моментально! Твое письмо открыло мне дверь в редакцию «Нового времени». Суворин принял меня ласково и зачислил на службу в редакцию. Я устроился у краюхи.

Ч е х о в. Живется скучно, а писать начинаю скверно. Хорошо нашему другу Левитану. Он перевертывает свои картины вверх ногами, чтобы отучить от них свое критическое око. Я не могу работать не от усталости и даже не от бедности. Правда, у меня позеленела шляпа и отвалились подметки. А оттого, что слышишь и читаешь непрерывно ложь, и ложь мелкую. Ложь оскорбляет и доводит до нравственной рвоты от пресыщения пошлостью. В Москве нет ни одного человека, который говорил бы правду. Говорить не с кем, писать некому. Неужто наша молодость пропала ни за грош?! Неужто судьба не станет милосерднее? Если я, подобно другим, не вынесу и пропаду, прошу тебя описать мою особу.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Брате и друже! Быть твоим биографом завидно, но я предпочитаю отклонить от себя эту честь на полстолетия и терпеливо ждать твоей смерти. Ты — бесспорно умный и честный человек, неужели же не прозрел, что в наш век лжет всё. Лжет отец, когда молится, ему не до молитвы, «слова на небе, а мысли на земле». Лжем мы все в крупном и малом и не замечаем. Ты никогда не лгал, и тебе ложь воняет сортиром; ты не заслужил, чтобы и тебе лгали. Плюнь, брате, на все: не стоит волноваться. А что ты работать не в состоянии — этому я верю. Тебе жить надо, а не работать. Ты заработался.

Ч е х о в. Я написал пьесу, называется она «Иванов». Сюжет сложен и не глуп. Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что писалось доселе о ноющих и тоскующих людях, и своей пьесой положить конец этим писаниям. К премьере я готовлюсь, как к венцу.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Может, мне удастся смахать в Москву к постановке твоей пьесы и по-братски… освистать.

Ч е х о в. Пьеса проехала! Шумели, галдели, шикали, хлопали. В буфете едва не подрались, а на галерке студенты хотели вышвырнуть кого-то, и полиция вывела двоих. Возбуждение было общее. Маша едва не упала в обморок. Она решила праздновать этот день ежегодно в семье попойкой. Но наутро в «Московском листке» появилась рецензия. Мою пьесу назвали цинической и безнравственной дребеденью.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. У нас в Питере случился ряд приятных для меня событий: было наводнение, несколько больших пожаров. В силу этих счастливых обстоятельств мой карман почувствовал некоторое благополучие. Жена толстеет. Я седею.

Ч е х о в. Написал большую повесть — называется она «Степь». Едва ли уж я вернусь в газеты. Прощай, прошлое! Сестра в угаре: поклонники, симфонические собрания. У нас полон дом Машиных подруг.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Твоей «Степи» я еще не читал, но все от нее без ума. Гаршин прибежал к приятелю с криком: в России появился новый первоклассный писатель. Он ходил по домам и всюду читал твою «Степь».

Ч е х о в. Два раза я был у Гаршина и оба раза не застал. Говорят, за неделю до смерти он знал, что бросится в пролет лестницы. А лестница ужасная. Я ее видел: темная, грязная. Невыносимая жизнь!

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Узнал, что ты думаешь двинуться на Сахалин. Скатертью дорога! Суворин считает, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен.

Ч е х о в. Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей… Мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников, а нам до этого дела нет, это неинтересно. Наши русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно. В места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как в Мекку. У меня такое чувство, будто я собираюсь на войну. В случае утонутия или чего-нибудь вроде, все, что я имею и могу иметь в будущем, принадлежит сестре, она заплатит мои долги. Я купил себе непромокаемое пальто из кожи, высокие сапоги и большой ножик для резания колбасы и охоты на тигров. Я еще не уехал, а сестра уже начала скучать. Она и ее подруга — Лика Мизинова — будут провожать меня до Троице-Сергиевской лавры.

Александр Павлович уходит.

(Читает.) «Я не знаю зрелища более печального, чем этот, даром пропадающий, талант. Г. Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает. Г. Чехов и сам не живет в своих произведениях, а так себе, гуляет мимо жизни и, гуляючи, ухватит то одно, то другое. Вон быков везут, вон почта едет, колокольчики с бубенчиками пересмеиваются, вон человека задушили, вон шампанское пьют. Г. Чехову все едино, что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца…» (Захлопывает журнал, берет другой.) «Еще вчера даже жрецы беспринципиального писания, как гг. Ясинский и Чехов…» (Захлопывает журнал.) Вукол Михайлович! На критику обычно не отвечают, но в данном случае речь идет не о критике, а о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа. Беспринципным писателем, или, что одно и то же, прохвостом, я никогда не был. Правда, вся моя литературная деятельность состояла из целого ряда ошибок, иногда даже грубых, но это находит себе объяснение только в размерах моего дарования. Я не шантажировал, не писал ни пасквилей, ни доносов, не льстил, не лгал, не оскорблял. Если же моя деятельность прошла бесследно для земства, свободы печати, вообще свободы, то в этом отношении ваш журнал «Русская мысль» должен считать меня своим товарищем, а не обвинять. В этом направлении журнал сделал не больше меня — и в этом виноваты не мы с вами. Обвинение ваше — клевета. Просить взять его назад я не могу, оно уже вошло в силу, и его не вырубишь топором. Объяснить его легкомыслием или небрежностью я тоже не могу, так как у вас в редакции сидят безусловно порядочные и воспитанные люди. Ну а что после вашего обвинения между нами невозможны не только деловые отношения, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собой понятно.

Появляются М а р и я П а в л о в н а и М и з и н о в а. Мария Павловна дает Чехову записную книжку. Мизинова вешает ему на плечо бутылку в кожаном футляре и дает фотографию. Чехов дает ей свою фотографию и уходит.

М и з и н о в а (смотрит на фотографию). «Добрейшему созданию, от которого я бегу на Сахалин и которое оцарапало мне нос. Прошу ухаживателей и поклонников носить на носу наперсток. А. Чехов. P. S. Эта надпись, равно как и обмен карточками, ни к чему меня не обязывает».

Мария Павловна и Мизинова уходят. Появляется Ч е х о в в кожаном пальто.

Ч е х о в. Великолепная моя мамаша, превосходная Маша и все присные мои! Мелькают верстовые столбы, лужи, березнячки. Вот перегнали переселенцев, потом этап. Встречаем и бродяг. Тряско, выворачивает душу. Вчера на рассвете на мой тарантасик налетели две тройки, мчавшиеся с горы во весь дух. Слава богу, я сумел отскочить в сторону. А то вернулся бы домой инвалидом или всадником без головы. Через Томь мы переправлялись на лодке. Доплыли до середины реки, начался сильный ветер, поднялись волны. Гребец посоветовал переждать непогоду, ему ответили, что если ветер усилится, то прождешь до ночи и все равно утонешь. Большинством голосов решили плыть дальше. Нехорошее, насмешливое мое счастье! Плыли молча, сосредоточенно. Я думал: когда лодка опрокинется, сброшу полушубок, потом кожаное пальто, потом валенки. Но вот берег все ближе, ближе… На душе все легче, легче, сердце сжимается от радости. Люди здесь хорошие. Боже мой! Как богата Россия хорошими людьми! Если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливой землей. Маша! Скажи Лике, что бутылка коньяку не разбилась. Если Лика летом будет гостить у вас, я буду очень рад. Она очень хорошая. (Пауза.) Россия — громадная равнина, по которой носится лихой человек. (Пауза.) Друзья мои тунгусы! У вас Троица, а у нас еще лежит снег. От ветра и дождей у меня лицо покрылось рыбьей чешуей. Похож на жулика! Но и горы, и Енисей сторицей вознаградили меня за все пережитые кувырколлегии и заставили обругать Левитана болваном за то, что он не поехал со мной. Я стоял и думал: какая полная, умная и светлая жизнь осветит со временем эти берега! Я, должно быть, влюблен в Лику, вчера она мне снилась. Где проживает теперь эта златокудрая обольстительная дева? (Пауза.) Кто глупее и грязнее нас — те народ… Администрация делит на податных и привилегированных. Но ни одно деление негодно, ибо все мы народ, и все то лучшее, что мы делаем — есть дело народное. (Пауза.) Милые домочадцы! Конно-лошадиное странствие мое продолжалось два месяца. Мне не верится, что я не в тарантасе и, ложась спать, могу протянуть ноги вовсю. Плыву по Амуру. Московский жулик преобразовался в барина. Если бы я был миллионером, то непременно имел бы на Амуре свой пароход. Берега дики, оригинальны и роскошны, хочется навеки остаться тут жить. А какой либерализм! Ах, какой либерализм! На пароходе воздух накаляется докрасна от разговоров. Здесь не боятся говорить громко. Арестовывать некому и ссылать некуда. Доносы не приняты. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России. По пути я практикую.

Появляется М а р и я П а в л о в н а.

Положительно ничего не знаю о вас. Сложились бы по гривеннику и прислали подробную телеграмму. Передайте Лике, что ее бутылку я разопью, как условились, на берегу Тихого океана.

М а р и я П а в л о в н а. Отец просит тебя привезти свидетельство, что ты отговелся. Оп следит за твоим путешествием по карте и просит на обратном пути поклониться святой Палестине. Но учти, что в Суэце — холера. Может, тебе возвращаться через Японию и Америку? Хотя в Японии тоже холера.

Ч е х о в. Я видел все. Я вставал каждый день в пять часов, сделал перепись всего сахалинского населения, объездил все поселения, говорил с каждым. Мною записано около десяти тысяч каторжных и поселенцев. Видел наказание плетьми, после чего ночи три или четыре мне снился палач и отвратительная кобыла. Беседовал с прикованными к тачкам. Уже три месяца я не вижу никого, кроме каторжных или тех, кто умеет говорить только о каторге, плетях и каторжных.

Мария Павловна уходит.

Россия — страна казенная. (Снимает кожаное пальто, садится за стол.) Вот я и дома. Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала некоторую горечь, как от прогорклого масла. Теперь же Сахалин представляется мне целым адом. Могу сказать — пожил! Будет с меня! Я был и в аду, и в раю — то есть на острове Цейлон. Если в царстве небесном солнце заходит так же хорошо, как в Бенгальском заливе, то царство небесное очень хорошая штука. Хорош божий свет! Одно только нехорошо: мы. Как мало в нас справедливости, как дурно мы понимаем патриотизм! Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет. Понятие о чести не идет дальше чести мундира… Если бы к трудолюбию прибавить образование, а к образованию — трудолюбие. Какой кислятиной я был бы теперь, если бы сидел дома. Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел, черт меня знает! (Пауза.) Желание служить общему благу непременно должно быть потребностью души, условием личного счастья.

Появляется М и з и н о в а.

М и з и н о в а. Утром я написала вам мрачное письмо, а теперь мне кажется, что все это вздор. Порвала, написала другое, но и это совестно посылать… я — ведь только думский писец, а вы — известный писатель Чехов. Посылаю вам программу начальных школ. Хочется уехать на Алеутские острова!

Ч е х о в. Думский писец! За программу большое спасибо и поклон в ножки. Завтра же отправлю ее на Сахалин. Отчего вы пренебрегли письмом, что написали утром? Эх, Ликиша, Ликиша! Написали письмо и уж думаете, что произвели столпотворение вавилонское. Уверяю вас, письмо ваше в высшей степени прилично, сухо, сдержанно, и по всему видно, что оно написано человеком из высшего света. Что ж — поезжайте на Алеутские острова! Куда же мне ехать? Вы лучшую часть земли захватите.

М и з и н о в а. Сейчас только вернулась домой. Меня провожал Левитан. А вас кто провожает? В среду Маша будет у меня. Если бы были вы, я была бы совсем счастлива. Хочу справить свой девишник, решила выйти замуж — назло. Я еще раз писала вам и не послала письма. Если бы Левитан хоть немного походил на вас, я бы позвала его ужинать.

Ч е х о в. Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбку, гулять и реветь. Когда вы с ревом орошали мое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами ваше лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица! Не предавайтесь отчаянию, а приезжайте к нам, и мы со всего размаха бросимся вам в объятия. Кланяйтесь Левитану. Попросите его, чтобы он не писал в каждом письме о вас. Это невеликодушно. Мне нет никакого дела до его счастья.

М и з и н о в а. Успокойтесь, ни со мной, ни с Левитаном на свиданиях ничего не случается. Мне ужасно хочется попасть поскорее к вам и повисеть у вас на руке, чтобы у вас потом три месяца ломило руку и вы вспоминали обо мне с проклятием.

Ч е х о в (шутливо). Посылаю тебе свою рожу. Не забывай своего Петьку! Купил рассказы Чехова — что за прелесть! Купи и ты! Какая ты душка!

М и з и н о в а (в тон). Скоро ли ты приедешь. Мечтаю о свидании с тобой, как стерлядь в ресторанном бассейне мечтает о чистой прозрачной реке. Приезжай, и ты увидишь, что я могу быть поэтичной не только на словах.

Ч е х о в. Я люблю вас страстно, как тигр, и предлагаю вам руку. Ответ сообщите мимикой.

Мизинова уходит.

То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть!

Появляется А л е к с а н д р П а в л о в и ч.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Вся редакционная компания разносит тебя в щепы — твоя повесть «Дуэль» занимает слишком много места в газете. Никогда на твою главу не падало столько ругани! В Питере говорят, что ты женишься на дочери купца Сибирякова и берешь капиталы несметные.

Ч е х о в. Мое сотрудничество в «Новом времени» не принесло мне ничего, кроме зла. Денег совсем нет… Женитьба моя на богатой, к несчастью, только сплетня… Ах, подруженьки, как скучно! Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь… (Пауза.) Окрестности Патриарших прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них — ад. (Александру Павловичу.) Я вернулся из Нижегородской губернии. О голоде я буду писать завтра, а теперь скажу кратко: голод газетами не преувеличен. Дела плохи. Была лютая метель, и во един из вечеров я сбился с дороги, и меня едва не занесло. Ощущение гнусное. А какой прекрасный народ в Нижегородской губернии. Мужики ядреные коренники, молодец в молодца. И умный народ.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Ты хоть и гейним, но только сотрудник, тогда как твой брат — редактор журнала «Пожарный». Преисполняйся уважения ко мне!

Ч е х о в. Разбойник пера и мошенник печати! Мы живем в собственном имении — Мелихово. Меня одолевают тучи плотников, столяров, печников, лошадей, алчущих овса, а у меня — денег черт-ма. Приезжай, Саша! Я помещу тебя в курятнике. Приезжай в медной каске. Я привез с собой целый воз лекарств — занимаюсь медициной самым основательным образом. Самое нехорошее в моем имении — это изобилие земли. Похож я теперь на издателя, у которого пятьдесят тысяч подписчиков и нет денег на бумагу для газеты. Мое имение скоро будет продано с аукциона.

Александр Павлович уходит. Появляется М и з и н о в а.

Лика! Лютый мороз на дворе и в моем сердце. Денег нет. Угарно. Отец накурил ладаном. Болит голова. Уединения нет. А главное — нет Лики и нет надежды, что я увижу ее сегодня или завтра. Не предавайте нас преждевременному забвению. Делайте вид, что вы нас еще помните. Обманывайте нас, Лика! Обман лучше, чем равнодушие.

М и з и н о в а. Напишите, удобно ли приехать к вам?

Ч е х о в. Вы врунья, я не верю вам: вы вовсе не хотите быть около нас. Мы для вас ничто. Мы прошлогодние скворцы, пение которых давно забыто. Когда же весна? Лика, когда весна? Этот вопрос понимайте буквально, а не ищите в нем скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для птицы, которую я люблю. Маша просит вас приехать на страстной и привезти духов.

М и з и н о в а. Вас, должно быть, очень удивило и шокировало мое поведение вечером накануне отъезда. Сознаюсь, что вела себя чересчур девчонкой, и это меня мучает. Не успокоюсь, пока не получу от вас хоть двух строчек, что вы относитесь ко мне по-старому и не осуждаете меня за несдержанность. Билеты на Кавказ будут.

Ч е х о в. Вместо того чтобы ныть и тоном гувернантки отчитывать себя и меня за дурное поведение, вы бы лучше написали мне, как живете, что делаете и ухаживают ли за вами ржевские драгуны? Помните, как мы рано утром гуляли по полю?

М и з и н о в а. Ухаживают ли здесь за мной? Конечно! Всегда и везде! На этот счет я всегда счастлива одинаково. Участвовала в живых картинах, и семидесятилетний винозаводчик сделал мне предложение. Такой важный шаг я не могу сделать без вас. Как поступить? Напишите, полубог мой!

Ч е х о в. У нас поспевают вишни. Вчера уже ели вареники из вишен с кружовенным вареньем. У нас все тихо, смирно и согласно, если не считать шума, который производят дети моего старшего братца. Ах, как у нас шумно! Чтобы думать и сочинять, приходится уходить на огород и полоть там бедную травку, которая никому не мешает. Снится ли вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти?! В вас, Лика, сидит большой крокодил, и, в сущности, я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который вы уже забросили мне на шею.

М и з и н о в а. Как бы я хотела, если б могла, затянуть аркан покрепче. Да не по Сеньке шапка! В первый раз мне так не везет. Зачем вы так часто напоминаете мне о Левитане! Неужели я ничего не заслужила, кроме иронии? Я ни о ком не думаю, ничего не хочу. Я буду типичной старой девой, ибо чувствую в себе задатки нетерпимости и злости.

Ч е х о в. Вы, Лика, придира! В каждой букве моего письма вы видите иронию или ехидство. Напрасно вы думаете, что будете старой девой. Со временем из вас выработается злая, крикливая и визгливая баба. Ваш муж — несчастный титулярный советник — будет красть у вас настойку и запивать ею горечь семейной жизни. Напишите, чтобы не хлопотали насчет билетов на Кавказ. Уехать я никуда не могу, назначен холерным врачом от уездного земства. Работы у меня больше, чем по горло. Холеру я презираю, но почему-то обязан бояться ее вместе со всеми. Конечно, о литературе и подумать некогда. Утомлен и раздражен адски. От жалованья я отказался, денег нет и зарабатывать их нет ни времени, ни настроения. Дано мне двадцать пять деревень, а помощника ни одного. Одного меня не хватит, и я разыграю большого дурака. Приезжайте к нам, будете бить меня вместе с мужиками. Готов перевод пьесы? Приезжайте к нам на зиму! Ей-богу, отлично проживем. Я займусь вашим воспитанием и выбью из вас дурные привычки. Не говорю вам никаких нежностей, вы увидите в них только иронию.

М и з и н о в а. Видимо, свыше не суждено нам с вами ехать на Кавказ и хоть две недели провести вместе — оттого и холера. Напишите по старой дружбе, право, у меня очень тяжело и нехорошо на душе и когда все это кончится — не знаю.

Ч е х о в. У вас нет потребности в правильном труде. Потому-то вы больны, киснете и ревете. Вы обещали мне сделать перевод немецкой пьесы, а вместо этого отдали его немке? В другой раз не злите меня своей ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Работы у меня по горло. Больных — пропасть! Пишите мне, дуся! А лучше, если бы вы приехали. Я так хорошо лечу холеру, что в Мелихове жить совсем безопасно. Мечтаю о вашем приезде, как житель пустыни бедуин мечтает о воде.

М и з и н о в а. Если вы действительно думаете обо мне, что и ленива-то я, и характер дурной, и придирчива, то что заставляет вас звать меня к себе, переписываться со мной и вообще показывать некоторое расположение. Если все это так, то не стоит продолжать какие бы то ни было со мной отношения. Свои недостатки я знаю сама лучше вас… Так-то, друг мой. А может, из-за перевода я не хотела отрываться от любимого дела. Вы не подумали об этом?

Ч е х о в. Характер ваш похож на прокисший крыжовник. У вас нет никакого любимого дела; если бы оно было, вы не держали бы его в тайне. За что вы ругаетесь?! Несносная вы канталупа! Под окном ждут больные. Жду вас на Машины именины. Я разрешу вам надсмехаться надо мной и браниться, сколько вашей душеньке угодно.

М и з и н о в а. Написала еще вчера вам, но сегодня утром перечла и увидела, что посылать нельзя. Когда-нибудь, когда мы оба будем стары, и если будем до тех пор знакомы, то я покажу это письмо — я его сохраню. Через неделю я поумнею, буду скучна и невозможно прилична в своих письмах. Ну, прощайте и не забывайте ту, которая постоянно думает о вас. Не правда ли, красивая фраза? Я боюсь, что она вас испугает, и потому спешу прибавить, что я пошутила. Вся и все мне надоело, люди противны — особенно те, которые за мной ухаживают.

Ч е х о в. Вы вскружили мне голову, и я готов поверить, что дважды два — пять. Могу себе представить, как вы тоскуете в обществе князя Урусова, как противен вам коньяк и каким раем представляется Мелихово, когда в Симфоническом собрании вы щеголяете в новом голубом платье, которое, говорят, вам очень к лицу.

М и з и н о в а. Зачем так много иронии там, где ее не нужно? Я вскружила вам голову? Вы вскружили мне голову, я готова поверить даже тому, что вы хотите меня видеть. Постарайтесь разубедить меня в этом, а то ведь влюбленные всегда склонны верить тому, что для них приятно.

Ч е х о в. Будем, Ликуся, жить мирно, не хандрите, приезжайте поскорее.

М и з и н о в а. Я вижу во сне вас и приписываю эти кошмары тому, что приходится пить много шампанского… Замуж назло я решила не выходить. Назло теперь я прожигаю жизнь. Это и приятнее и менее беспокойно. Приезжайте помогать поскорее прожечь ее.

Ч е х о в. Я приеду, когда буду иметь право, то есть после холеры. Приезжайте, милая блондиночка, поговорим, поссоримся, помиримся; мне без вас скучно. Мне кажется, что жизнь хочет немножко посмеяться надо мной, и потому я спешу записаться в старики. Был у нас Игнатий Потапенко — произвел хорошее впечатление. Очень мило поет. Приезжайте, хорошенькая Лика, и спойте.

М и з и н о в а. Люди вам нужны, когда наступает дурная погода и длинные вечера, разгонять скуку. Прятаться за старость, чтобы иметь возможность только спать и есть и писать в полное свое удовольствие…

Ч е х о в. Я ем, сплю и пишу в свое удовольствие? Я ем и сплю; но и вы не чужды этой слабости, несмотря на вашу воздушность. Что же касается писания в свое удовольствие, то вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что незнакомы на опыте со всею тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь, как бы мелок он ни казался вам. Мне все удается? Да, Лика, все, кроме того, что у меня нет ни гроша и я не вижу вас. Холодно, Лика, скверно.

М и з и н о в а. Вчера опять провела невозможный вечер… Голубушка, как скучно! Что делать, чтобы не было так скверно? Я решила ехать в Париж, учиться пению. Это твердо! Мне так хочется вас видеть. Ведь мне осталось только три-четыре месяца вас видеть, а потом, может быть, никогда.

Ч е х о в. Что за мерехлюндия, Лика? Мы будем видеться не четыре месяца, а сорок четыре года: я поеду в Париж за вами, или, проще, не пущу вас. Будем видеться, пока не прогоните. Скажите вашим поклонникам, что им недолго осталось блаженствовать. У нас поспел крыжовник.

М и з и н о в а. Я приеду в Мелихово встречать Новый год. Пришлите на станцию что-нибудь теплое — для меня и Потапенко, который будет меня сопровождать из дружбы к вам. Приедем двадцать восьмого декабря, а уедем к Троице. Вы все-таки сумеете отделаться от меня и свалить на другого.

Ч е х о в. Приезжайте. У нас поспел крыжовник.

М и з и н о в а. Напишите мне, голубчик, и помните, что дали слово приехать в Париж летом. Не забывайте отвергнутую вами.

Ч е х о в. Никто вас не отвергал, Лика! В Ялте мне скучно. Я до такой степени измочалился мыслями об обязательной ежедневной работе, что меня мучают перебои сердца. Отвратительное ощущение. Крыжовник здесь еще не поспел, но тепло, деревья распускаются. Север все-таки лучше юга. У нас природа грустнее, лиричнее, левитанистее. Летом не я приеду в Париж, а вы — в Россию. Вас погонит тоска по родине. Будьте, Лика, покойны, довольны и счастливы.

Чехов уходит. Появляется М а р и я П а в л о в н а.

М и з и н о в а (весело). У нас, Маша, каштаны давно распустились и цветов масса. Вчера Игнатий уехал в Россию. Три недели мы с ним провели неразлучно. Я очень много пою и играю.

М а р и я П а в л о в н а. Я по тебе сильно тоскую, не думала, что разлука с тобой будет так тяжела. У вас каштаны цветут. Антон пишет, в Ялте море смотрит по-летнему. Счастливые! А у нас лютая зима, вчера была сильная метель.

М и з и н о в а. Живу я недурно. У меня много знакомых. Часто бываю в театрах. Была на вечере в русском клубе. Произвела своим появлением сенсацию. Маменьки и дочки смотрели на меня в лорнеты и почему-то надулись. А мужчины говорили, что жестоко мне жить затворницей. Собираюсь учиться на скрипке. У меня есть поклонник француз. Красив и неглуп. Прекрасно поет. (Пауза.) Ах, Маша, почему я не могу говорить с тобой, как бы мне хотелось? Ведь ты мой единственный друг! В мечтах я часто летала в Мелихово. Эх, Маша!

М а р и я П а в л о в н а. Потапенко рассказал мне все.

М и з и н о в а. Вот уже почти год, дорогая моя сестричка, как я забыла, что значит покой и радость. С первого дня в Париже начались муки, ложь, скрыванье. Игнатий прибегал ко мне на полчаса, тайком от супруги. Когда он уехал, я не шутя думала покончить с собой. Сидеть одной, не иметь возможности ни сказать ни слова, ни написать. Вечно бояться, что мама узнает все и это ее убьет, и при этом писать ей веселые беспечные письма. Затем рождение моей девочки в самых тяжелых условиях. Игнатий любит меня, но он несчастнейший человек. У него нет воли, нет характера, и к тому же его супруга не останавливается ни перед чем. Можешь представить себе, что я чувствую и какова моя жизнь. Нужно прожечь жизнь как можно скорее. Это одно на свете истина. Остальное все придумали люди по глупости. Мои письма не показывай никому, даже Антону Павловичу.

Мария Павловна уходит. Появляется Ч е х о в.

Ч е х о в. Вы упорно не отвечаете на мои письма, но я все-таки надоедаю вам. Я повидался бы с вами, разумеется, с восторгом. Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как вас.

М и з и н о в а. Поздравляю вас с Новым годом, дядя! И желаю, чтобы все ваши поклонницы, в том числе и я, побольше надоедали вам своим поклонением. Ваши портреты расставлены у меня повсюду, и я обращаюсь к ним с некоторыми теплыми словами, которые еще не успела забыть… Меня все забыли. Последний мой поклонник Потапенко и тот коварно изменил мне и бежал в Россию. Сыро, холодно, чуждо! Отдала бы полжизни за то, чтобы очутиться в Мелихове, посидеть на вашем диване, поговорить с вами, поужинать и вообще представить себе, что всего этого года не существовало, чтобы все и все осталось по-старому. Кто занял мое место на вашем диване? Я пою, учусь английскому языку, старею, худею. А теперь буду еще учиться массажу, чтобы иметь некоторые шансы на будущее. Вообще жизнь не стоит и гроша! Скоро у меня будет чахотка, так говорят все, кто меня видит. Перед концом, если хотите, завещаю вам свой дневник, из которого вы можете заимствовать много для юмористического рассказа. Напишите мне, дядя, ласковое письмо. У вас вся жизнь для других, и личной жизни вы словно и не хотите. Возможно, что через месяц я приеду в Россию. Хочу увидеть только Мелихово и всех вас. Голубчик, я очень, очень несчастна!

Ч е х о в. Я жду вас. Если я буду в Петербурге, то известите меня о вашем приезде, и я приеду в Москву, в Мелихово, куда прикажете. Дел у меня чертова пропасть. Строю школу в Мелихове. Пишу пьесу с птичьим названием «Чайка». Мне хочется поговорить с вами, писать же не о чем, так как все осталось по-старому. Жду вас с нетерпением.

Чехов и Мизинова уходят. Появляется М а р и я П а в л о в н а с пачкой газет.

М а р и я П а в л о в н а (читает газету). «Я не знаю, не помню, когда г. Чехов стал большим талантом, но для меня несомненно, что произведен он в этот литературный чин заведомо фальшиво. Пьеса «Чайка» производит впечатление творческой беспомощности, литературного бессилия лягушки раздуться в вола. Со всех точек зрения — идейной, литературной и сценической — пьеса совершенно нелепа, вымученна. Если бывают дикие чайки, то это просто дикая пьеса… в ней все первобытно, примитивно, уродливо и нелепо».

Появляется Ч е х о в.

Ч е х о в. Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжелое напряжение недоумения и позора. Актеры играли гнусно, глупо. Отсюда мораль: не следует писать пьес. Вчерашнего вечера я никогда не забуду. Никогда я не буду ни писать пьес, ни ставить. Вчерашнее происшествие не поразило и не очень огорчило меня… чувствую себя не особенно скверно. Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику.

Мария Павловна уходит.

Я уехал, не простившись. После спектакля друзья искали меня в ресторанах и на вокзале. На другой день стали ходить ко мне с утра с советами и выражением сочувствия. Это трогательно, но нестерпимо. Меня обзывают бабой, говорят, что я струсил. Если бы я струсил, то бегал бы по редакциям, актерам, нервно умолял о снисхождении, вносил бесполезные поправки. Я поступил так же разумно и холодно, как человек, который сделал предложение, получил отказ и которому ничего больше не остается, как уехать. Да, самолюбие мое было уязвлено. Но где же трусость?! Утром рецензий не читал, у газет был зловещий вид, а в полдень укатил в Москву. Да, проживу семьсот лет и не напишу ни одной пьесы. (Пауза.) Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай. (Пауза.) В искусстве публика больше всего любит то, что банально и ей давно известно, к чему она привыкла. Впрочем, на премьере не имела успеха не пьеса, а моя личность. Те, с кем я дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья, — все имели странное выражение, ужасно странное. Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но я все же не могу забыть того, что было, как не мог забыть, если бы, например, меня ударили. Если начнется война, то я пойду, только, конечно, не сражаться, а лечить. В последние полтора-два года в моей жизни было столько всякого рода происшествий, что мне ничего не остается, как ехать на войну.

Появляется А л е к с а н д р П а в л о в и ч.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Поджигатель! Чи ты сдох, чи ты еще живой, чи ты уже уехал, чи ты в деревне — бог тебя знает? Может, у тебя почтовой марки нема? Не твоя вина, что ты ушел дальше века. Вчера у Суворина был сам градоначальник. Вероятно, советовался, можно ли тебя пускать в Петербург. За десять лет работы в «Новом времени» Суворин прибавил мне двадцать рублей жалованья.

Ч е х о в. Дело вот в чем. Двадцать второго марта в «Эрмитаже», во время обеда, у меня кровь пошла горлом. Попал в клинику. Был у меня Лев Толстой. Мы долго говорили о бессмертии. (Пауза.) Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно, никогда не умрешь. (Пауза.) После его ухода, в четыре часа утра, у меня опять шибко пошла кровь. Снятся архимандриты, будущее представляется весьма неопределенным. Хочу написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества. Дома о моей болезни ничего не знают, не проговорись в письмах по свойственной тебе злобе.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Зачем, дюша мой, хвораешь? Питер с волнением и участием говорит о тебе. Купи себе велосипед и нажаривай. Я на велосипеде так глубоко и смачно дышу. Роскошный инструмент.

Ч е х о в. Меня выпустили на волю, и я уезжаю в Мелихово в значительно исправленном виде. Доктора предписали мне изменить образ жизни. Это непонятно, потому что невозможно. Велят непременно жить в деревне, но уберечься в деревне от хлопот с мужиками так же трудно, как в аду от ожогов… Маша, правда, уже объявила, что я прекращаю в деревне медицинскую практику. Это будет для меня и облегчением и крупным лишением. Бросаю все уездные должности.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Фотограф Шапиро выставил твой портрет. Публика толпится у витрины и находит гениальные черты и в глазах, и в складках губ, и в носу. Восторгаются даже галстухом.

Ч е х о в. Я теперь похож на театрального чиновника: ничего не делаю, никому не нужен, но стараюсь сохранить деловой вид. Я выслушивал Левитана, дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Мне велят зимовать на юге. Если бы Таганрог был годен для зимовки! Посылают в Ниццу. Сюжетов тьма, и все они киснут в голове.

Александр Павлович уходит.

(С записной книжкой.) «Жуйте как следует», — говорил отец. И жевали хорошо, и гуляли по два часа в сутки, и умывались холодной водой, и все же вышли несчастные, бездарные люди. Молодой человек собрал миллион марок, лег на них и застрелился.

Появляется М а р и я П а в л о в н а.

М а р и я П а в л о в н а. Дома все благополучно. Флигель твой будет отделан на славу, не хватило сорок изразцов. Сегодня начала сажать деревья около пруда. Погода очень плохая — слякоть и очень холодно. Какое счастье, что ты не испытываешь этой кислой мерзости.

Ч е х о в. Апельсины поспевают. Крыжовника здесь нет. Природа здешняя мне чужда, но я страстно люблю тепло, люблю культуру. А культура прет здесь из каждого магазинного окошка. Праздность опротивела, и начал пописывать. Работаю мало оттого, что много ем. Для писания же нужно прежде всего избегать сытости. Русские барыни, живущие в нашем «Pension Russe», — рожи, скучны, себялюбивы, праздны, злоба и сплетни. Самолюбие и самомнение у нас европейские, а развитие и поступки азиатские. Лечиться, как лечимся здесь мы — я и эти барыни, — это препротивный эгоизм. Я, кажется, уже начинаю тосковать по родине. Передай Лике, что я писал ей и ответа не получил. Не увлеклась ли она кем-нибудь?!

М а р и я П а в л о в н а. Подарки школьникам купила и, кажется, удачно. О твоем рассказе «В родном углу» очень говорят в Москве, всем он нравится. Левитан и все знакомые умоляют тебя не приезжать зимой в Москву, чтобы тебе совершенно отделаться от болезни. Все дела твои в Мелихове я постараюсь исполнить. Зима промчится живо. Я познакомилась с Суриковым. Была у него, показывала рисунки. Ему понравились, и он предложил себя в руководители. Конечно, я рада. Все мелиховцы тужат о твоем отсутствии. Ну, будь здоров и счастлив и укрепляй свое здоровье, если не для себя, то для других, ибо очень многие нуждаются в тебе. Прости за мораль, но это верно. Спешу на урок, потому кончаю. Поздравляю с Новым годом!

Ч е х о в. Я Нового года не встречал, лег спать в одиннадцать часов. Я встаю рано и пишу. Утром мне хорошо, день проходит в еде, в слушании глупостей, вечером киснешь и хочешь одного — поскорее остаться соло. Денег у меня нет, но я не удержался и послал в таганрогскую библиотеку всех французских классических писателей. Скоро поеду в Африку, увижу там наших мелиховских скворцов, которые, быть может, и узнают меня, но не скажут.

Мария Павловна уходит.

Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу одиноким.

Появляется Александр Павлович.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Заграничный благодетель! На родине твоей ничего нового нет. Ни государственный, ни общественный строй не изменились. Новый год встречал у Суворина. Преподлая была встреча. Кстати, есть ли в Ницце перцовка? В Питере трубят на всех перекрестках, что ты что-то такое особо хорошее написал.

Ч е х о в. Писать на чужой стороне сущая каторга, пишешь, точно на чужой швейной машине шьешь. Написал рассказ «Крыжовник». У нас только и разговору, что о Золя и Дрейфусе. Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава богу, есть еще справедливость на свете: если осудят невинного, есть кому вступиться. В деле Золя «Новое время» вело себя просто гнусно. По сему поводу мы с Сувориным обменялись письмами и замолкли оба. Я не хочу ему писать и не хочу его писем. (Пауза.) Обыкновенные лицемеры прикидываются голубями, а политические и литературные — орлами. Но это не орлы, а крысы или собаки.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. В Питере — затишье. Ясных моментов ни на небе, ни на душе нет. Зато слякоти и грязи в обоих местах достаточно. Не возвращайся, Антоша, в Россию. Сделайся лучше эмигрантом. Сходи в Ницце к лучшему сапожнику и спроси его — хорошо ли он шьет?

Ч е х о в. Бедный родственник! Я — дома. Чувствую себя сносно, не считаюсь больным и живу, как жил. Лечу мужиков, пишу, строю новую школу, по счету третью. У нас много огурцов, много фруктов, но мало роз. Я вернулся в мае и обрезал розы поздно, многие — захирели. Влачу жизнь холостого человека, с осени опять начну бродить. Такова уж юдоль! Поеду в Крым. Для заграницы нет денег.

Александр Павлович уходит. Появляется М и з и н о в а.

М и з и н о в а. Как я вам завидую, что вы в Крыму. Париж мне опостылел ужасно. Была одна хорошая русская семья, но она уехала. Интересные люди, но уж слишком погруженные в политическую экономию и Карла Маркса. О вас говорили, как о божестве, в особенности прочтя «Мужиков». Спрашивали меня, какие ваши убеждения, марксист вы или нет? Здесь все говорят, что «Чайка» заимствована из моей жизни, и вы хорошо отделали еще кой-кого. Я похудела, похорошела (извините) и сделалась, говорят, похожей на прежнюю Лику, которая столько лет безнадежно любила вас. Я даже начинаю бояться, как бы с прежней наружностью не вернулась и прежняя глупость эта. Мне передали, что вы женитесь. Позовите меня на свадьбу, я расстрою ее, устроив скандал в церкви. А все-таки гадко не сообщить об этом такому старому приятелю, как я.

Ч е х о в. Вы легки на помине. В Ялте концертирует Шаляпин, мы вчера ужинали и говорили о вас. Хвалили вас, как певицу, и я был рад. Моя женитьба — это басня, пущенная в свет вами. Без вашего позволения я не женюсь, и, прежде чем жениться, я еще покажу вам кузькину мать. Приезжайте-ка в Ялту! У Немировича-Данченко и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я задержался в Москве, то потерял бы голову. Между прочим, ставится моя злосчастная «Чайка». Клянусь вам, Лика, без вас мне скучно.

М и з и н о в а. Когда-то я писала вам часто и много и в ответ получала открытки о том, что поспел крыжовник. В январе я в Россию не приеду, а буду ждать вас в Париже. Моя любовь к вам такая бескорыстная, что испугать вас не может. Слышите, дядя! Я приеду вас встретить, если бы у вас было даже десять невест и все они собрались меня бить. Я, милый мой, по обыкновению, без гроша. Но, несмотря на это, веселее и бодрее теперь, чем когда-либо. Недавно пела в ученическом концерте, при публике в пятьсот человек. Ничего себе! Пела не хуже других! Зато дрожала больше всех! Я сильно боюсь, что вы увлечетесь актрисочками Немировича. Как мне скучно здесь и как мне все надоели. Но решила выдержать до конца и вернуться в Россию чем-нибудь.

Ч е х о в. У меня умер отец. У него сделалось ущемление кишки, захватили поздно, везли до станции по ужасной дороге. Конец жизни у него был мучительный. Маша настрадалась. И у меня на душе тяжело. Если бы я был дома, я не допустил бы до омертвения. После смерти отца едва ли мать и Маша захотят жить в Мелихове. Я уже думаю — не переехать ли нам всем в Крым? Видеть вас очень хочется.

М и з и н о в а. Я не могу подумать без слез, что больше не увижу Мелихово. Так много хороших воспоминаний о нем, все лучшее в жизни связано с ним! Если бы я уже была великой певицей, то купила бы у вас Мелихово. Когда вы приедете в Париж?

Ч е х о в. В Париж я едва ли попаду — денег нет. Покупаю в долг участок около Ялты, буду строить логовище для зимовок и разводить на досуге ненавистный вам крыжовник. Дайте мне возможность увидеть вас хоть на фотографии.

М и з и н о в а. Могу прислать вам свою карточку, где я похожа на старую ведьму. (Делает надпись на карточке.)

Я могла написать это восемь лет назад, а пишу сейчас и напишу через десять лет. Пусть эта надпись вас скомпрометирует, я буду рада.

Мизинова уходит.

Ч е х о в. Пусть грядущие поколения достигнут счастия; но ведь должны же они спросить себя — во имя чего жили их предки, во имя чего мучились?!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

На сцене Ч е х о в и Г о р ь к и й.

Г о р ь к и й. Пользуюсь случаем объясниться вам в искренней горячей любви… выразить мой восторг перед удивительным талантом вашим. Эх, черт возьми, жму вашу руку — руку художника и сердечного, грустного человека, должно быть, да? Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу. Чувствую, что говорю ерунду, бессвязное и восторженное что-то, но это исходит от сердца. Мне сообщили, что вы выразили желание получить мои книжки?

Ч е х о в. Вчера на ночь читал вашу «Ярмарку в Голтве» — очень понравилось. В своих рассказах вы умны и чувствуете тонко и изящно. Единственный недостаток — нет сдержанности, нет грации, чувствуется излишество. Сколько вам лет?

Г о р ь к и й. Я самоучка, мне тридцать лет. До литературы я был бродягой. Не думаю, что я буду лучше, чем есть. И вообще я фигура малоинтересная. Вы, конечно, знаете о триумфе «Чайки»?! Вчера некто, тонкий знаток театра, рассказывал мне со слезами от волнения: сорок лет хожу в театр, но никогда еще не видал такой удивительной, еретически гениальной вещи, как «Чайка»… Мне ужасно хорошо и весело, и очень я вас люблю! Рад за успех «Чайки», за себя, что могу писать вам, и за вас — что вы есть! Желаю же вам здоровья, бодрости духа, веры в себя, и да здравствует жизнь! Рад я, что встретился с вами, страшно рад! Вы первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Я очень прошу вас не забывать обо мне.

Ч е х о в. Третьего дня я был у Толстого, он очень хвалил вас. Когда вы будете в Москве? В четверг идет «Чайка», закрытый спектакль для моей особы.

Г о р ь к и й. Приехать в Москву не могу. Начальство поднимет историю, и меня вышлют в Вологду или Вятку. Как гнусно — жить под надзором! Полицейский имеет право спрашивать вас обо всем, о чем захочет. Мне даже подумать больно, как, приехав в Москву, я пошел бы с вами смотреть «Чайку». Не приедете ли вы в Нижний?! Как здесь красиво теперь, как мощно разлилась река. Моя жена страшно любит вас. Мы встретим вас, как родного.

Чехов уходит.

Какой одинокий человек Чехов и как мало его понимают! Около него огромная толпа, а на печати у него вырезано: «Одинокому везде пустыня»! Он родился немного рано.

Горький уходит. Появляются К н и п п е р и Ч е х о в.

Чехов — в кресле — смотрит на Книппер в роли Аркадиной.

К н и п п е р (в роли Аркадиной). «Ты последняя страница моей жизни!.. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, единственная надежда России… У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора… Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя, как живые. Тебя нельзя читать без восторга!»

Чехов дает Книппер фотографию.

(Берет фотографию, читает.) «Книппер — многоуважаемой Ирине Николаевне Аркадиной — от автора «Чайки».

Ч е х о в. Последняя страница моей жизни. Великая артистка земли русской. Мы уже начинаем думать, что вы забыли о нас и вышли на Кавказе замуж. Автор забыт — о, как это ужасно, как жестоко, как вероломно!

К н и п п е р. А я-то думала, что писатель Чехов забыл об актрисе Книппер. Что вы поделываете? Что Мария Павловна?! Пописывает этюдики или ленится?! Прокатилась бы сюда, право, здесь хорошо, отсюда вместе поехали бы в Батум и Ялту.

Ч е х о в. Писатель Чехов не забыл актрисы Книппер. Мало того, ваше предложение поехать вместе из Батума в Ялту кажется ему очаровательным. Я поеду, но с условием, что вы не вскружите мне голову. Меня считают очень серьезным человеком, и мне не хотелось бы показаться таким же слабым, как все.

Книппер уходит. Появляется Г о р ь к и й с фотографией в руках.

Г о р ь к и й (читает надпись на фото). «Горькому — доктор Чехов». (Чехову.) Спасибо, доктор Чехов! Великолепная карточка. Часы получил и рад черт знает как! Мне хочется ходить по улицам и кричать — а знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил? Здесь публика возмущена смертью студента Ливена, сжегшего себя в тюрьме. Я знал его, знаю его мать-старушку. Огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу. К вам приеду, если кончится надзор за мной.

Ч е х о в. Одолевают чахоточные бедняки. Видеть их лица, когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, — это тяжело. Потеряешь всякий интерес к солнцу и к морю. Мы решили строить санаторий, я сочинил воззвание. Пропагандируйте его через нижегородские и самарские газеты, где у вас есть знакомства. Вы человек молодой, сильный, выносливый, я бы на вашем месте в Индию укатил, черт знает куда. Я бы еще два факультета окончил. Так обидно, что мне уже сорок лет, что у меня одышка и всякая дрянь, мешающая жить свободно. Хожу по набережной, точно заштатный поп.

Г о р ь к и й. В Индию я не поеду, а пешком по России — собираюсь. Вы пишете — «мне уже сорок лет». Вам только сорок лет! А какую уйму вы написали! И как написали! После вас все кажется грубым, написанным не пером, а поленом. Вы все лучше пишете, все сильнее, все красивее. Огромное вы делаете дело вашими маленькими рассказами, возбуждая в людях отвращение к сонной полумертвой жизни, черт бы ее побрал. Настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого. Всякий раз мне хочется наговорить вам чего-нибудь такого, от чего вам было бы и весело, и приятно, и легче жилось. По вечерам пью водку с малярами и пою с ними песни. Пение их изгоняет из сердца моего беспутного слезы, а вместе с ними и хандру.

Горький уходит.

Ч е х о в (с записной книжкой). Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети должны иметь хорошие квартиры и детей, а их дети — тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это — черт его знает!

Появляется К н и п п е р.

К н и п п е р. Вчера перед репетицией зашла к вашей сестре, видела Лику — пардон, что так называю, — и Левитана. Прислушивалась к перезвону в Страстном монастыре, думала о вас. В вашем кабинете уютно так, хорошо. Я абонировалась на угол дивана, прямо против вашего портрета, буду приходить и сидеть.

Ч е х о в. Я привык к вам, скучаю и не могу помириться с мыслью, что не увижу вас до весны. Будьте здоровы, веселы, счастливы, работайте, прыгайте, увлекайтесь и, если можно, не забывайте заштатного писателя, вашего усердного поклонника.

К н и п п е р. Помню, как я дрожала, когда мне прислали повестку, что на репетиции «Чайки» будет присутствовать «автор». А теперь сижу и пишу этому автору без страха и трепета, и, наоборот, как-то светло и хорошо на душе. Сегодня разбирали третий акт «Дяди Вани». Какая я буду Елена — сама не знаю. Я решила поискать. Вы не откажетесь мне помочь, милый писатель, правда?! (С ролью в руках.) «Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах. Посадит деревцо, и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить!.. А я нудная, эпизодическое лицо… если вдуматься, то я очень, очень несчастна… Буду играть и плакать, плакать, как дура».

Пауза.

Ч е х о в. Страдания надо выражать так, как они выражаются в жизни, то есть не ногами и руками, а тоном, взглядом, не жестикуляцией, а грацией… Вы скажете: условия сцены… Никакие условия не допускают лжи.

К н и п п е р. Ах, писатель Чехов, если бы вы могли быть на первом представлении «Дяди Вани». Вот был бы праздник! Вы будете волноваться, конечно? Так и надо, волнуйтесь, волнуйтесь вместе с нами.

Ч е х о в. Буду ли я волноваться? Но ведь о том, что «Дядя Ваня» идет двадцать шестого, я узнал из вашего письма, только двадцать седьмого. Телеграммы стали приходить, когда я был уже в постели. Их мне передают по телефону. Я просыпался и бегал к телефону в потемках, босиком, озяб очень. Впервые мне не давала спать моя собственная слава. На другой день я положил у постели и туфли, и халат, но телеграмм уже не было. Как живете, как себя чувствуете?! Я здесь скучаю отчаянно. Днем работаю. Потом сажаю деревья, сад у меня будет необыкновенный. А к вечеру начинаю вопрошать себя: что делать, куда идти? Я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему или начать сохнуть? Не забывайте меня, и да не угасает наша дружба, чтобы летом мы могли поехать еще куда-нибудь вместе.

Появляется М а р и я П а в л о в н а.

М а р и я П а в л о в н а. «Дядю Ваню» чем дальше играют, тем лучше. Даже жалеешь, что только четыре действия, можно было бы и десять таких с удовольствием прослушать. В среду компания затащила меня в литературный кружок. Масса знакомых, уютно и вкусно можно покушать. Много спрашивали про тебя и кланялись. В четверг будут читать твои рассказы. Лика бывает в кружке каждый день. Москва веселится вовсю! Уроков в гимназии еще не начинала — у нас дифтерит. Ольга Леонардовна ночевала у меня. Смеялись не переставая. Сейчас идем с ней смотреть французского трагика Мунэ Сюлли.

К н и п п е р. Привет писателю от актрисульки. Спала отлично, во сне была в Трансваале, прыгала по деревьям при электрическом свете. Меня поймали. Люблю бывать у вас. Сидим с Марией Павловной, как два студента, пьем чай и беседуем. Адье, знаменитость!

Книппер уходит.

Ч е х о в. Какая скука, какой гнет ложиться в девять часов, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем. Пианино и я — это два предмета в доме, недоумевающие, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть.

М а р и я П а в л о в н а. Я была сейчас в Художественном театре, на репетиции. Мне сказали, что весной они приедут в Ялту, специально показать тебе твои пьесы. Твои именины я провела в Художественном театре — водила Лику на «Чайку». После спектакля были у меня Лика, Книппер, Левитан. Пили за здоровье дорогого писателя и академика.

Ч е х о в. День моих именин и избрания в академики прошел в угрюмом молчании, я был нездоров. Вчера у нас целый день были гости. Вечером приходила начальница гимназии, по обыкновению сидела долго и изумлялась бесчеловечности гостей, которые сидят долго. Как только она ушла, с матерью сделалось дурно. Из Москвы мне никто не пишет, кроме тебя, да и ты пишешь раз в месяц. Попроси Ольгу Леонардовну приехать к нам в Ялту на все лето, без нее скучно. Я ей буду жалованье платить.

М а р и я П а в л о в н а. Какой она прекрасный человек! Большой труженик и, по-моему, весьма талантлива. Я тебе советую поухаживать за ней.

Мария Павловна уходит. Появляется М и з и н о в а.

М и з и н о в а. Смотрела на днях «Чайку», говорить о ней ничего не буду, все уже переговорили. Была в понедельник, а сегодня суббота, и до сих пор я еще под ее впечатлением. Я так ревела в театре, как никогда. Я в театре не бываю совсем. Машу почти не вижу. Мы с ней поменялись ролями — она выезжает, я же нигде не бываю. Вообще мне кажется, что я живу на свете уже лет сто. Занята я очень. Много работаю над пением, имею несколько уроков и переписку иногда. Приглашают петь в Нижний. Если б я имела возможность бежать в Австралию, то была бы счастлива. Ах, как скучно жить!

Ч е х о в. Мне писали, что вы стали важной, и я никак не ожидал, что вы вспомните обо мне. В Ялте — Левитан; он в отличном настроении и пьет по четыре стакана чаю. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Я почти здоров; бываю болен, но это не часто — и только потому, что я уже стар, бациллы же здесь ни при чем. Мне в Ялте очень скучно. Этот милый город надоел мне до тошноты, как постылая жена. Он излечит меня от туберкулеза, зато состарит лет на десять. Жизнь моя не идет и не течет, а влачится. Не забывайте обо мне, пишите хотя изредка. В письмах, как и в жизни, вы очень интересная женщина.

Мизинова уходит.

(Задумчиво.) Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить?

Появляется К н и п п е р.

К н и п п е р. Как же это я еще не поздравила вас с избранием в академики?! Замоталась, заигралась и устала. Теперь я скоро увижу вас, знаменитость! Довольны ли вы, что Художественный театр едет к вам? Вы знаете, что я приеду раньше с вашей сестрой? Летом согласна жить у вас, коли жалованье будете платить и на ваших харчах. Мария Павловна уже подрядила меня. Я недавно видела во сне нашу встречу. Уверена, что она такой будет и наяву.

Ч е х о в. Увидеть всех вас, да еще при полной обстановке — это мечта, в исполнение которой я, признаться, не верил до последнего момента. Да и теперь я вздрагиваю при каждом звонке телефона, думаю, что это телеграмма из Москвы об отмене спектаклей. Хорошо, что вы приедете с Машей раньше всех и мы успеем поговорить, погулять. (Задумчиво.) Мне хочется, чтобы на том свете я мог думать про эту жизнь так: то были прекрасные видения.

К н и п п е р. Вот я опять в Москве, милый, хороший мой! В Курске села ко мне в купе гимназисточка, славненькая, жизнерадостная девчурочка — поклонница нашего театра и в особенности чеховских пьес. Видела «Чайку» четыре раза и не подозревала, что болтает с Аркадиной. Я так ей и не открылась. Будущее лето мы с тобой постараемся пожить на севере, хорошо? Целую твою многодумную голову. Адье, академик!

Ч е х о в. Проводив тебя, я прятался от барынь, узнавших меня и устроивших мне овацию. Мне все кажется, что отворится сейчас дверь и войдешь ты. Но ты не войдешь, ты теперь на репетициях. Сегодня жесточайший ветер, буря, деревья сохнут. Один журавль улетел. Да, милая моя актрисуля, с каким чисто телячьим восторгом я пробежался бы теперь в поле, около леса, около речки, около стада. Смешно сказать, уже два года я не видел травы. Я не знаю, когда и выеду в Москву, не знаю, потому что, можешь ты себе представить, пишу в настоящее время пьесу. Пьеса сидит в голове, уже вылилась, выровнялась и просится на бумагу, но едва я за бумагу, как отворяется дверь и вползает какое-нибудь рыло.

К н и п п е р. Пьеса должна выйти отличной. Как мне хочется поскорее прочитать ее с тобой вдвоем. Не злись, не скучай, не томись. Увидимся — все позабудем. Как мне хочется посидеть у тебя в кабинете, глупостей поговорить, подурачиться. Мы так мало с тобой поговорили, и так все неясно, ты этого не находишь? Ах ты мой человек будущего!

Ч е х о в. Как мне мешают, если бы ты знала!! Такая масса всякого рода беспокойщиков! Не принимать людей я не могу, это не в моих силах. Пьесу ведь надо писать не останавливаясь, без передышки. А сегодняшнее утро — это первое утро, когда я один, когда мне не мешают. Одиночество — прекрасная штука. Как Левитан? Меня ужасно мучает неизвестность.

К н и п п е р. Привези мне карточку Левитана — я хочу сохранить память о покойном. (Пауза.) Я тебя жду, жду, жду отчаянно, мой ялтинский отшельник. Я чувствую — ты усиленно пишешь.

Ч е х о в. Пьеса уныло глядит на меня, лежит на столе, и я думаю о ней уныло. Вчера ночью сгорел театр, в котором ты играла. Он здесь совершенно не нужен, кстати сказать. Скоро я приеду в Москву, хотя непонятно, зачем я поеду туда. Чтобы повидаться и опять уехать? В Ялте все нет дождей. Бедные деревья за все лето не получили ни одной капли воды и теперь стоят желтые; так бывает, что и люди за всю жизнь не получают ни одной капли счастья. Одно дерево засохло, но оно вместе с другими все еще качается от ветра. Пиши мне почаще, твои письма поднимают мне настроение. Впрочем, теперь тебе не до писания: во-первых, дела много и, во-вторых, уже отвыкать стала от меня. Ведь правда? Ты холодна адски, как, впрочем, и подобает быть актрисе. Не сердись, это я так, между прочим. Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству.

Книппер уходит. Появляется Г о р ь к и й.

Г о р ь к и й. Я уже в Мануйловке. Хорошо здесь, тихо, мирно. Мужики хорошие, грамотные, с чувством достоинства. Читал я им вашу повесть «В овраге». Заплакали хохлы, и я заплакал с ними. Чудесный вы человек, Антон Павлович, и огромный вы талантище! Антон Павлович! Поедемте в Китай! В Ялте вы говорили, что поехали бы. Поедемте!

Ч е х о в. В Китай ехать уже поздно, по-видимому, война приходит к концу. Если война затянется, то поеду, а пока вот сижу и пишу помаленьку. Издатель Адольф Маркс хочет приобрести ваши сочинения и просит меня помочь вступить с вами в переговоры.

Г о р ь к и й. Решительно отказываюсь иметь с ним дело! Он вас грабит, бесстыдно обворовывает. Вас теперь читают в деревне, читает городская беднота. Пошлите вы этого жулика ко всем чертям! Расторгните договор, верните деньги назад.

Ч е х о в. Вернуть деньги? Но как? Я почти все прожил, взаймы же взять негде, никто не даст. Договор с Адольфом Марксом представляется мне собачьей конурой, из которой глядит злой старый мохнатый пес. Невесело, словно женился на богатой.

Г о р ь к и й. Я только что воротился из Москвы, точно в живой воде выкупался. Художественный театр — это так же хорошо, как Третьяковская галерея, как Василий Блаженный. Не любить его невозможно, не работать для него — преступление. Был я у Марии Павловны и у Книппер. Понравились мне они ужасно. Живут просто и чертовски весело! Боюсь, что вам, мой хороший, любимый вы мой человек, от моей радости будет еще грустнее в этой чертовой пустынной Ялте.

Ч е х о в. Можете себе представить, написал пьесу. Ужасно трудно было писать «Трех сестер». Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец. Уезжаю в Москву, а оттуда — за границу.

Горький уходит.

(С записной книжкой.) В поезде люкс — отбросы общества.

Появляется К н и п п е р.

К н и п п е р. Как хорошо, что ты вовремя уехал: сегодня четырнадцать градусов мороза. Нынче была репетиция «Трех сестер». Как больно, что ты не увидишь мою Машу, с какой радостью я играла бы ее тебе. (С ролью в руках.) «В прежнее время, когда был жив отец, к нам на именины приходило всякий раз по тридцать — сорок офицеров, было шумно, а сегодня только полтора человека и тихо, как в пустыне. Я уйду… Сегодня я в мерехлюндии, невесело мне… пойду куда-нибудь…»

Ч е х о в. Здесь, дуся, удивительная погода. Так хорошо, что даже совестно. Со мной обедает много дам, есть москвички. Они заводят речь о театре, желая втянуть меня в разговор. Но я молчу и думаю о тебе. Мне уже захотелось в Россию.

К н и п п е р (с ролью в руках). «Люблю, люблю… Он казался мне сначала странным, потом я жалела его, потом полюбила. Глупая ты, Оля… Люблю, такая, значит, судьба моя… Значит, доля моя такая. И он меня любит. Как-то мы проживем нашу жизнь?»

Ч е х о в. Ты хандришь теперь или весела? Опиши мне хоть одну репетицию «Трех сестер». Хорошо ли ты играешь, дуся моя? Не делай печального лица ни в одном акте. Сердитое, но не печальное. Люди, которые давно носят в себе горе, только посвистывают и задумываются часто.

К н и п п е р (с ролью в руках). «Счастлив тот, кто не замечает — лето или зима теперь!»

Ч е х о в. Здесь, в «Pension Russe», я изучал киевских профессоров — опять хоть комедию пиши! А какие ничтожные женщины… сколько гибнет здесь русских денег. Как идут «Три сестры»? Ни одна собака не пишет мне об этом.

К н и п п е р (с ролью в руках). «Трам-там-там…»

Ч е х о в. Я сегодня именинник. Здесь никто не знает об этом, к счастью. Ну как «Три сестры»? Если испортите третий акт, то пьеса пропала, и меня на старости лет ошикают.

К н и п п е р (с ролью в руках). «О, как вы постарели! Как вы постарели!»

Ч е х о в. Если пьеса провалится, поеду в Монте-Карло и проиграюсь там до положения риз.

К н и п п е р (с ролью в руках). «Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься злой…»

Ч е х о в. Как идут репетиции? Боюсь, что скверно. Я собираюсь в Алжир.

К н и п п е р (с ролью в руках). «А уже летят перелетные птицы… Лебеди или гуси. Милые мои, счастливые мои…»

Ч е х о в. О пьесе ты не пишешь, и я подозреваю, что она проваливается.

К н и п п е р (с ролью в руках). «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… златая цепь на дубе том…» Я с ума схожу… «У лукоморья… дуб зеленый…»

Ч е х о в. Здесь стало холодно, и я рад, что уезжаю. Поеду не в Алжир, а в Италию, в Неаполь. Меня утомили «Три сестры» или попросту надоело писать, устарел. Мне бы не писать лет пять, лет пять путешествовать, а потом засесть.

К н и п п е р (в роли Маши). «Человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе его жизнь пуста. Жить и не знать, для чего дети родятся, для чего звезды на небе… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава».

Ч е х о в. Как прошли «Три сестры»? Телеграфируйте подлиннее, не щадя живота моего.

К н и п п е р (в роли Маши). «О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушел совсем, навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить!»

Ч е х о в. Шла моя пьеса или нет? О ней ни слуху ни духу, очевидно, не повезло.

Чехов уходит. Появляется М а р и я П а в л о в н а.

М а р и я П а в л о в н а. Милый Антоша! Я написала тебе в Алжир, ты, конечно, не получил моего письма. Пишу в Неаполь. Я была на первом и втором представлении «Трех сестер». Сидела в театре и плакала.

К н и п п е р. Публика сумасшествовала, В ушах звенело от криков и аплодисментов. С каким наслаждением я играю Машу! Спасибо тебе, Чехов! Браво!

М а р и я П а в л о в н а. Уже нет ни одного билета на шесть будущих спектаклей. По всей Москве только и разговору, что о «Трех сестрах».

К н и п п е р. Публика нас принимает, а газеты ругают до бесстыдства. Пишут, что наш репертуар развращающе действует на молодежь. О, как ругают! Меня совсем загрызли. Я, признаюсь тебе, терзалась эту ночь.

Появляется Ч е х о в.

Ч е х о в. Тебя бранят в первый раз в жизни, оттого ты так и чувствительна, со временем же привыкнешь! (Пауза.) Для театра можно писать где угодно, но не в России, где авторов не уважают и лягают копытами. От «Нового времени» я не жду ничего, кроме гадостей. Это не газета, а зверинец. Это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что! Не читай газет, не читай вовсе, а то совсем зачахнешь. Погода в Ялте чудесная, такая же чудесная, как твои письма, которые приходят теперь из-за границы. Работаю в саду. Все в цвету, птицы поют, не жизнь, а малина. Здешний климат я презираю и люблю, как презирают и любят хорошеньких, но скверных женщин. Я с удовольствием двинул бы теперь к Северному полюсу, куда-нибудь на Новую Землю. На Шпицберген, тем более что здоровье мое поправилось. Здесь Бунин, который, к счастью, бывает у меня ежедневно. Горький в Нижнем, его держат под домашним арестом. (Пауза.) В начале мая я приеду в Москву, мы повенчаемся и поедем по Волге. Можно и по Северной Двине в Архангельск, на Соловки. Если дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе, я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания, и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться.

Чехов уходит. Появляется М а р и я П а в л о в н а.

К н и п п е р. Маша! Свадьба у нас вышла преоригинальная. В церкви не было ни души, у ограды стояли сторожа. Священник не хотел венчать без оглашения, но мы его убедили, что не желаем оглашения. Во время венчания мне казалось, что я или расплачусь, или рассмеюсь. Из церкви поехали прямо на вокзал. В Нижнем были у Горького — у него в сенях и в кухне сидит по городовому. Обрадовался Горький Антону несказанно. Сидели мы долго и только в конце признались, что поженились. Он, конечно, пустил черта, удивился, обрадовался, принялся колотить меня по спине. Мой супруг велит тебе написать, что я одурела от счастья, — ты веришь?

М а р и я П а в л о в н а. Вы не желаете оглашения, а о женитьбе Антона напечатано в газетах. Телефон трещит непрерывно. Я принимаю поздравления, острю, говорю глупости. Если бы ты знала, как я страдаю! Все хожу и думаю, думаю без конца. Я чувствую себя одинокой более, чем когда-либо. Уходят сразу и брат, и подруга. Я за два года так к тебе привязалась. Неужели между нами ляжет бездна, как всегда это бывает, когда одна из подруг выходит замуж? Если ты станешь Наташей из «Трех сестер», я тебя задушу собственноручно. Мама все плачет, не может успокоиться, что ее любимчик женился на актрисе. Как странно, что ты теперь Чехова, нужно писать на конверте — Ольге Чеховой.

К н и п п е р. Я хотела накатать тебе письмо сгоряча, но, спасибо, Антон остановил меня. Если бы ты знала, как огорчило Антона твое письмо. Машенька, дорогая, будь умницей, чтобы нам всем хорошо жилось. Неужели ты разлюбишь меня за то, что я стала женой Антона. Боюсь мечтать, но мне кажется, что мы с ним будем отлично поживать.

М а р и я П а в л о в н а. Желаю тебе быть счастливой и своим счастьем зацепить и меня немножко. А нашему любимцу желаем полного выздоровления. Когда-то мы с тобой мечтали жить в Москве вместе. Как же теперь? Где ты теперь будешь жить зимой — в Москве или в Ялте?

К н и п п е р. Я сама ничего не знаю. Мне ужасно сразу бросить дело, дело новое, молодое, которому мы отдали все наши силы. Ведь, кроме театра, у нас не было жизни, не было других радостей. Запутала я и свою и чужую жизни, как-то я с этим справлюсь?

Появляется Ч е х о в.

Мы с Машей все объясняемся. Все это самая обыкновенная ревность. Ведь мы с ней любим друг друга!

Ч е х о в. Все это вздор! Я боюсь, что, чего доброго, ты будешь ссориться с Машей.

Книппер уходит.

Милая Маша! Женитьба нисколько не изменит моей жизни. Буду жить так, как жил до сих пор, и мать тоже. И к тебе мои отношения останутся неизменно теплыми и хорошими, какими были до сих пор. С супругой своей придется быть в разлуке — к этому, впрочем, я уже привык.

Мария Павловна уходит.

(С бумагой в руках.) Марии Павловне Чеховой. Завещаю тебе дачу мою в Ялте и доход с драматических произведений, а жене моей — Ольге Леонардовне — дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Брату Александру — три тысячи. После твоей смерти и смерти матери все, что останется, поступает в распоряжение Таганрогского городского управления на нужды народного образования. Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно. Антон Чехов. (Запечатывает конверт.)

Появляется К н и п п е р.

К н и п п е р. Мысленно я часто перелетаю к тебе, милая моя голова. Сегодня в театре был приемный экзамен. Я сидела за столом в комиссии. Ты сейчас удивишься: знаешь, кто экзаменовался? Угадай… Лика Мизинова. Все прочитанное было пустым местом, и мне ее жаль было, откровенно говоря. Комиссия единогласно не приняла ее. Наш режиссер Санин считает, что ей надо открыть модное заведение.

Ч е х о в. По соседству умерла татарка. Всю ночь и сегодня весь день голосили по ней родственники. Читал статью Мечникова — о том, почему мы не живем сотни лет. Наши правнуки будут жить по двести лет, а в семьдесят будут еще молоды. Жена моя, без тебя мне так скучно, точно заточили в монастырь. Живу один-одинешенек, как старый холостяк, как старый хрыч.

К н и п п е р. Вчера был день моего рождения, и я ревела утром и ревела вечером, я ревела бы весь день, если бы не была на людях. Была с Машей в Разумовском. Было необычайно тихо и грустно, грустно до боли. Мы сидели у самой воды. Маша писала, а я все молчала и созерцала. И вспоминала твои слова, что ты хотел бы ходить с котомочкой по белу свету. Я это понимаю.

Ч е х о в. Вчера ко мне пришел некий незнакомец, московский доктор, и сидел, сидел, сидел, я чуть не заревел от отчаяния. Конечно, бродить по миру с котомочкой на спине, дышать свободно — куда приятнее, чем сидеть в Ялте.

К н и п п е р. После спектакля заехала за мной Маша, и мы поехали в кружок, где кутили до четырех часов утра. Это было какое-то сплошное бешенство, вихрь — кто во что горазд. Пели, плясали, все и всё смешалось. Я играла в кошки-мышки — по этому можешь судить о настроении. Дубасили в гонг, оглушали всех, орали, хохотали. Описать это безумие невозможно. Хочется быть около тебя, ругаю себя, что не бросила сцену. У нас метель сегодня, у меня настроение противное.

Ч е х о в. Ты была в подпитии? Как я тебе завидую, если бы ты знала. Для той скуки, которая теперь в Ялте, покидать сцену нет смысла. Будущую зиму я не буду сидеть в Ялте, уеду в кругосветное плавание. Горький здесь, здоров. Он находится под надзором полиции. Ночует он у меня и у меня прописан. Сегодня был становой. Горький такой же, как и был, такой же хороший, даже как будто лучше. Всех лучших писателей я подбиваю писать пьесы для Художественного театра. Горький уже написал. Один хороший знакомый взял у меня шестьсот рублей до пятницы. У меня всегда берут до пятницы.

К н и п п е р. Выставка Машина прошла хорошо. Продался один этюд за десять рублей. Она рада. Я чувствую, что мои письма не удовлетворяют тебя, что я пишу скучно, однообразно. Прости, академик! И жизнь-то как-то между пальцами бежит. Какая-то возня, а не жизнь. Вечное ощущение чего-то ненастоящего, а вот-вот придет настоящая жизнь. Ты, Антон, настоящий человек, ты любишь и понимаешь жизнь настоящую, а не выдуманную. Я это люблю в тебе ужасно. Ты большой человек. И смешной ты бываешь ужасно. Ни один человек в мире не может меня рассмешить, как ты. Я сейчас вспомнила твой мелиховский флигель. Как чудно цвели яблони, вишни! Как все было бело и свежо! Я тебя тогда боялась немножко. А это дивное утро, когда ты меня провожал. Мы с тобой должны еще много, много хорошего пережить.

Ч е х о в. В кабинете пасмурно и холодно, писать трудно, пальцы не слушаются. И так будет всю зиму. Печки, случается, бывают горячие, но тепла не бывает. Здесь шли «Три сестры», отвратительно. Офицеры были с полицейскими погонами. Публика бранила пьесу отчаянно.

К н и п п е р. Ах, Антон, Антон! Тяжело так жить врозь! Нелепо! Я приеду к тебе на праздники с Машей, дирекция обещала отпустить меня на несколько дней.

Ч е х о в. Кровохарканье было чуть-чуть, но все же надо лежать. Злюсь, так как нельзя работать. Я жду тебя на праздниках. Около меня пусто, обеды жалкие, даже в телефон никто не звонит. Туман, ревет сирена, гудят заблудившиеся пароходы.

К н и п п е р. Дирекция не отпускает — я играю каждый вечер. Театр — не знаю, любить его или проклинать? Я способна все сейчас бросить и лететь к тебе. Мне больно, очень больно, когда я представляю, как ты лежишь там один и тоскуешь. Я так плакала сегодня, Антон. Я на год уйду из театра.

Ч е х о в. Я все мечтаю написать смешную пьесу, где бы черт ходил коромыслом. Не знаю, выйдет ли… Не скучай, работай, будь умницей, не хандри — это к тебе не идет. Когда ты весела, ты молодеешь лет на десять.

К н и п п е р. Здравствуй, мой мифический муж! Вчера ты остался без моего письма — прости! Произошло это от моего беспутного поведения. После премьеры большой компанией поехали в Эрмитаж. Там поужинали, болтали по-домашнему, расходиться не хотелось и решили дождаться газет с рецензиями. Нравится тебе эта беспутная жизнь? Зачем мы врозь? Даю тебе слово, что это последний год так. Воображаю — что думает обо мне твоя мать? И она права, права! Антон, родной, прости меня, легкомысленную дуру, не думай обо мне очень уж скверно. Тебе не стыдно, что у тебя такая жена? Сегодня я перечитывала твои письма. Я твои письма целую, когда получаю. Мне вдруг вспомнились наши майские дни: венчание и пароход, визит к Горькому в Нижнем, Волга, учительницы, Уфа, десять верст в таратайке, чудесный аромат степи.

Ч е х о в. Ты до утра сидела в ресторане? Смотри, здоровье испортить недолго. Глупая ты! Ни разу я не упрекнул тебя за театр, а, напротив, радовался, что ты у дела, что у тебя есть цель жизни. Работай и, главное, не хандри! С каким бы удовольствием проехал бы я с тобой куда-нибудь очень далеко, например на Байкал. Это чудеснейшее озеро, увидишь, всю жизнь будешь помнить! Поедем, собака! Поедем, пока есть деньги, а то, гляди, года через два-три уже нельзя будет разъезжать. Я уже полтора месяца не был на набережной. Завтра нарочно лягу спать в девять часов, чтобы не встречать Новый год.

Книппер уходит.

Любить непременно чистых — это эгоизм: искать в женщине того, чего во мне нет, — это не любовь, а обожание… (Пауза.) Актрисуля, опять я сегодня не получил письма. Ну, делать нечего, посидим и без письма, как курильщики сидят иногда без табаку. Если бы я целый день работал, то был бы доволен и счастлив.

Появляется К н и п п е р.

Когда у вас пойдет «Дядя Ваня» для съезда врачей, напиши, как шла пьеса, как держали себя доктора.

К н и п п е р. Сыграли мы «Дядю Ваню» хорошо, не посрамились. Даже мужчины плакали. Приходила за кулисы депутация, говорили, что земские врачи глухих углов России никогда не забудут этот день. Поднесли театру твой портрет в лаврах. Если бы ты мог быть здесь! В театре все время говорят о тебе, твоей комедии.

Ч е х о в. О пьесе я написал тебе зря — это с пера сорвалось. Она чуть забрезжила в мозгу, как самый ранний рассвет. Я сам еще не понимаю, какая она, что из нее выйдет, и меняется она каждый день. Писатель должен много писать, но не должен спешить. Мать уехала, я остался соло. Живу во всем доме один. И ничего. Я уже не помню — блондинка ты или брюнетка, помню только, что когда-то у меня была жена.

К н и п п е р. Какая я тебе жена, если приходится жить врозь. Я очень легкомысленно поступила по отношению к тебе. Раз я на сцене, я должна остаться одинокой и не мучить никого. Не проклинай меня!

Ч е х о в. Не говори глупостей. Мы с тобой очень порядочные супруги, если не мешаем заниматься друг другу делом. Я уже составил планы, как нам с тобой проводить будущее лето. Хочется в Швейцарию, где я еще ни разу не был, на озеро Комо. Поедем?

К н и п п е р. Как я завидую твоему сдержанному характеру. Ты — человек сильный, а я ничтожный, совершенно слабый. Ты живешь своей особенной жизнью и не придаешь значения явлениям каждодневной жизни.

Ч е х о в. От природы у меня характер резкий, я вспыльчив, но привык сдерживать себя. Скоро приеду! Подыскивай мне портного, очень хорошего, подыскивай легкий мех. У меня отродясь не было сносной, мало-мальски приличной шубы!

К н и п п е р. Наш режиссер Санин женится на Лике, уже принимает поздравления.

Пауза.

Ч е х о в. Лику я знаю давно. Она хорошая девушка, умная и порядочная. Ей с Саниным будет нехорошо, она не любит его. Ну, да все это от судьбы!

Книппер уходит.

Любовь — это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное.

Появляется К н и п п е р.

К н и п п е р. Вчера сыграли пьесу Горького. Театр был полон полиции — и мундирной, и переодетой. На спектаклях у нас происходит черт знает что — зала наэлектризована. На улицах — городовые и жандармы. Побоище было здоровое. Говорят, государь не утвердил Горького академиком.

Книппер уходит. Появляется Г о р ь к и й.

Г о р ь к и й. Горячая была схватка! Я вовеки не забуду этой битвы. Женщин хватали за волосы и хлестали нагайками. Но хотя и рыло в крови, а еще не известно, чья взяла. А студентики милые, славные люди. Бесстрашно идут, дабы победить или погибнуть! Дай вам боже здоровья, охоты работать, счастья, ибо никогда не поздно быть счастливым. Я подал прошение министру внутренних дел — разрешить мне поездку в Ялту.

Ч е х о в. Полагаю, что в России ежегодно, потом ежемесячно, потом еженедельно будут драться на улицах, пока не додерутся. Если бы вас пустили сюда, это было бы прекрасно. В Ялте зимой мало людей, никто не надоедает, не мешает работать. К тому же Лев Николаевич скучает без людей, мы бы навещали его. Сюжетов скопилось тьма-тьмущая. Но чувствую, что теперь надо писать как-то иначе, для кого-то другого, строгого и честного.

Г о р ь к и й. Мне разрешили жить в Крыму… кроме Ялты. Я в Арзамасе, дорогой друг. Жители говорят обо мне: «Не было печали, черти накачали! Пойдут и у нас теперь прокламации с революциями». Под окнами моими гуляет полицейский, внимательно всматривается, как я делаю революцию. Никто ко мне не ходит, опасаясь пятна неблагонадежности, а я этому рад. Живу себе да дрова колю, для гимнастики. Буду много писать. Приезжайте сюда! Возьмем мы с вами лодку, я буду книжки читать, а вы — дожидаться, пока окунь клюнет. И заберите тетю Ольгу с собой, она бы роли свои готовила и здоровье нагуливала. Зажили бы мы расчудесно! А ведь занятно жить на земле, ей-богу! Я ожидаю некоторых неожиданностей; ежели оные произойдут, жена своевременно известит вас об этом.

Горький уходит.

Ч е х о в. Будет время, когда произведения Горького забудут, но сам он едва ли будет забыт даже через тысячу лет. (Пишет письмо.) «Милостивый государь Александр Николаевич! В декабре прошлого года я получил извещение об избрании Алексея Максимовича Пешкова в почетные академики. Пешков тогда находился в Крыму, я первый принес ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию выборы признаются недействительными… Извещение исходит от Академии наук, а так как я состою почетным академиком, то это извещение исходило и от меня. Я поздравлял сердечно, и я же признал выборы недействительными — такое противоречие не укладывается в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. После долгого размышления я пришел к решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, а именно — почтительнейше просить Вас ходатайствовать о сложении с меня звания почетного академика. Антон Чехов».

Появляется А л е к с а н д р П а в л о в и ч.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч. Не сердись, брате, что я подолгу тебе не пишу. Происходит это потому, что я вообще много пишу ради manger и boir. Поживаю я тускло. Зарабатываю мало. В «Новом времени» меня не печатают, потому что ненавидят Антона Чехова. Живу я писанием глупого исторического романа в «Полицейских ведомостях». Мечтаю дать всем Сувориным вселенскую смазь. «Новое время» было ямой, стало отхожим местом. Лелею мечту: уйти на солнышко и обсушиться. Хотелось бы купить где-нибудь в глуши десятины полторы у речки з раками, построить из кизяка хатыну и замуроваться. Не знаешь ли ты такого глухого уголка? Можно и под Таганрогом. Все, Антоша, надо понимать! Даже и то, что мухи воздух очищают.

Ч е х о в. Многоуважаемый Артаксеркс Павлович! Тебе уезжать далеко от столицы никак нельзя: до самой своей праведной кончины ты будешь работать в поте лица и зарабатывать кусок хлеба. Я все похварываю, начинаю уже стариться и не вижу многого такого, что, как литератор, должен бы видеть. Вижу только, к счастью, что жизнь и люди становятся все лучше и лучше, умнее и честнее. Пиши письма по возможности почтительные. Первородством не гордись, ибо главное не первородство, а ум.

Александр Павлович уходит. Появляется К н и п п е р.

К н и п п е р. Пришло на твое имя письмо из Парижа, из редакции. Спрашивают твое мнение — в упадке ли Франция? Можешь ответить не более пятидесяти строк.

Ч е х о в. Я чувствую себя полегче и уже не поглядываю сердито на свою рукопись. (Берет рукопись.) «Вся Россия — наш сад… Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест… Я уже предчувствую счастье, я уже вижу его. Вот оно, счастье, вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие». Пьеса получается веселая, легкомысленная. Есть места, которые может почеркать цензура, это будет ужасно. Пьесу пришлю на твое имя, а ты уже передашь в театр.

К н и п п е р (с ролью в руках). «О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. Весь, весь белый! О, сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя… Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть свое прошлое! (Пауза.) О, мой милый, мой нежный, прекрасный сад. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай! Прощай!» Театр ожил с твоей пьесой, настроение у всех отличное, работать и весело и приятно. Праздник, а не репетиция.

Ч е х о в. Здесь о войне говорят черт знает что. Чувствуется, в газетах вранья много. Интерес ко всему, кроме войны, иссяк.

К н и п п е р. Провожала дядю на войну. Когда отходил поезд — начались рыдания, вопли, обмороки. Дамы все шьют для солдатиков во дворце. Как все это ужасно.

Ч е х о в. В июле, если позволит здоровье, поеду на войну. Поеду врачом. Врач увидит больше, чем корреспондент.

К н и п п е р. Война глупая и меня начинает злить.

Ч е х о в. Мы все интересуемся только войной и думаем только о ней. Я работаю, но не совсем удачно. Все кажется, что по случаю войны никто ничего читать не будет.

К н и п п е р. Сыграли «Вишневый сад» на «ура». Играли хорошо, концертно. Успех шумный и серьезный. А какова гибель адмирала Макарова и крейсера «Петропавловск»?! Это ужасно. Уничтожен почти весь наш флот. Что дальше будет? И, несмотря на ужаснейшее настроение общества, все же «Вишневый сад» имеет огромный успех.

Книппер уходит.

Ч е х о в (с записной книжкой). Если вы будете работать для настоящего, то ваша работа выйдет ничтожной. Надо работать, имея в виду только будущее.

Появляется М а р и я П а в л о в н а.

За время моей московской жизни сегодня я в первый раз надевал сапоги и сюртук, все время лежал. И все это из-за отвратительной погоды — дождя и снега. По совету врачей мы уезжаем за границу, в Баденвейлер. Едва ли успею купить тебе часы; отложу до августа, когда возвращусь. Газеты и журналы, все без исключения, прикажи складывать у меня на столе.

М а р и я П а в л о в н а. Ты опять болен? А как будто начал поправляться, когда я уезжала в Ялту? Поправляйся скорее, крепни и приезжай из-за границы молодцом. У нас, как нарочно, когда тебя нет, стоит все время великолепная погода. Сегодня приходили два студента и курсистка и просили позволения осмотреть сад и дом твои. Сад я показала и наделила их розами, но в дом не пустила. Они с благоговением ходили по дорожкам, и курсистка целовала розы. Было странно и мило. Мать кланяется тебе и Оле.

Ч е х о в. Уже третьи сутки я живу на месте, мне предназначенном. Здоровье входит в меня не золотниками, а пудами.

М а р и я П а в л о в н а. Слава богу, что ты поправляешься, все радуемся и сразу повеселели. У нас в доме и во дворе все благополучно. Зацвели гвоздики, поспел крыжовник.

Ч е х о в. Скажи мамаше и всем, кому это интересно, что я выздоравливаю, уже выздоровел.

Появляется К н и п п е р с газетами. Чехов отходит и углубляется в газеты.

К н и п п е р (Марии Павловне). Здесь очень хорошо: очаровательные мягкие горы, виноградники, воздух легкий, масса роз. Заборы из роз. Антон все читает немецкие газеты, где пишут про нашу войну. (Увидев, что Чехов погружен в газеты, подходит к Марии Павловне и говорит ей тихо.) Хотя он часто пишет тебе, но вряд ли много — о своем здоровье. Чувствует он себя здесь все время очень нехорошо. Ночи мучительные, бессонные. Доктор ездит два раза в день. Я умоляла отпустить нас скорее в Ялту, но сейчас Антона везти нельзя. Если бы я могла предчувствовать все это, ни за что не решилась бы везти его за границу. Я долго мучилась, писать ли тебе правду, но решила написать. Антону, конечно, не давай почувствовать в письмах, что я тебе писала, а то это будет его мучить. Он заставляет меня писать, что ему лучше.

Подходит Чехов.

Просит заказать ему светлый костюм из фланели.

Ч е х о в. Дела мои по части здравия пошли на поправку, по-настоящему. Я уже привык и к комнате своей и к режиму. В полдень играет в саду музыка, дорогая, но очень бездарная. Не чувствуется ни одной капли таланта ни в чем, ни одной капли вкуса, но зато порядок и честность, хоть отбавляй. Наша русская жизнь гораздо талантливее. Меня неистово тянет в Италию. Хочется побывать на озере Комо. В Ялту мы вернемся морем. По железной дороге не хочется ехать, приедешь домой скорее, а я еще не нагулялся. Часы непременно куплю, не забыл. Будь здорова и весела.

М а р и я П а в л о в н а. Постарайся не кашлять и побольше кушай, набирайся сил и приезжай домой. Форточку сделаю непременно. Газеты все будут целы.

Книппер и Мария Павловна уходят.

Ч е х о в (с записной книжкой). «Разговор через тысячу лет на другой планете — о Земле: помнишь ли ты то белое дерево — березу?!»

Чехов уходит. Появляется А л е к с а н д р П а в л о в и ч, к нему подходит М а р и я П а в л о в н а.

А л е к с а н д р П а в л о в и ч (читает телеграмму). «Антон внезапно скончался от слабости сердца, умер без страданий, тихо. Ольга».

Появляется К н и п п е р, передает Марии Павловне конверт. Появляется М и з и н о в а, за нею — Г о р ь к и й.

Г о р ь к и й. Вот и похоронили мы Чехова! Этот чудесный человек, этот прекрасный художник, всю жизнь боровшийся с пошлостью, был привезен в вагоне для «перевозки свежих устриц». Я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы. Ему все равно, хоть в корзине для грязного белья везти его тело, но нам, русскому обществу, я не могу простить вагон «для устриц». Я шел в толпе за гробом и слышал, как говорили обо мне, что у меня смешное пальто, что Шаляпин стал некрасив и похож на пастора, и никто ни слова о Чехове. Хотелось услышать какое-то красивое, искреннее, грустное слово, и никто не сказал его.

К н и п п е р. «Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем, навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… надо жить!»

М а р и я П а в л о в н а (читает). «Помогай бедным! Береги мать! Живите мирно. Антон Чехов».