Стихотворения и поэмы

Взгляни и рассуди: вот блошка;

Куснула,[3] крови выпила немножко,

Сперва — моей, потом — твоей,

И наша кровь перемешалась в ней.

Какое в этом прегрешенье?

Где тут бесчестье и кровосмешенье?

Пусть блошке гибель суждена —

Ей можно позавидовать: она

Успела радости вкусить сполна!

О погоди, в пылу жестоком

Не погуби три жизни ненароком:[4]

Здесь, в блошке — я и ты сейчас,[5]

В ней храм и ложе брачное для нас;[6]

Наперекор всему на свете

Укрылись мы в живые стены эти.

Ты смертью ей грозишь? Постой!

Убив блоху, убьешь и нас с тобой:

Ты не замолишь этот грех тройной.

Упрямица! Из прекословья

Взяла и ноготь обагрила кровью.

И чем была грешна блоха —

Тем, что в ней капля твоего греха?

Казнила — и глядишь победно:

Кровопусканье, говоришь, не вредно.

А коли так, что за беда?

Прильни ко мне без страха и стыда:

В любви моей тем паче нет вреда.

Да где же раньше были мы с тобой?

Сосали грудь? Качались в колыбели?

Или кормились кашкой луговой?

Или, как семь сонливцев,[7] прохрапели

Все годы? Так! Мы спали до сих пор;

Меж призраков любви блуждал мой взор,

Ты снилась мне в любой из Евиных сестер.

Очнулись наши души лишь теперь,

Очнулись — и застыли в ожиданье;

Любовь на ключ замкнула нашу дверь,

Каморку превращая в мирозданье.[8]

Кто хочет, пусть плывет на край земли

Миры златые открывать вдали,[9]

А мы свои миры друг в друге обрели.[10]

Два наших рассветающих лица —

Два полушарья карты[11] безобманной:

Как жадно наши пылкие сердца

Влекутся в эти радостные страны!

Есть смеси, что на смерть обречены;

Но если наши две любви равны,

Ни убыль им вовек, ни гибель не страшны.[12]

Трудно звездочку поймать,

Если скатится за гору;

Трудно черта подковать,

Обрюхатить мандрагору,[14]

Научить медузу петь,

Залучить русалку[15] в сеть,

И, старея,

Все труднее

О прошедшем не жалеть.

Если ты, мой друг, рожден

Чудесами обольщаться,

Можешь десять тысяч ден

Плыть, скакать, пешком скитаться;

Одряхлеешь, станешь сед

И поймешь, объездив свет:

Много разных

Дев прекрасных,

Только верных в мире нет.[16]

Если встретишь, напиши —

Тотчас я пущусь по следу!

Или, впрочем, не спеши:

Никуда я не поеду.

Кто мне клятвой подтвердит,

Что, пока письмо летит,

Да покуда

Я прибуду,

Это чудо — устоит?

Любя день целый одного меня,

Что ты назавтра скажешь, изменя?

Что мы уже не те — и нет закона

Придерживаться клятв чужих?[18]

Иль, может быть, опротестуешь их,

Как вырванные силой Купидона?[19]

Иль скажешь: разрешенье брачных уз —

Смерть, а подобье брака — наш союз —

Подобьем смерти может расторгаться,[20]

Сном? Иль заявишь, дабы оправдаться,

Что для измен ты создана

Природой — и всецело ей верна?

Какого б ты не нагнала туману,

Как одержимый, спорить я не стану;

К чему мне нарываться на рога?

Ведь завтра я и сам пущусь в бега.

Я сделал то, чем превзошел

Деяния героев,[21]

А от признаний я ушел,

Тем подвиг свой утроив.

Не стану тайну открывать —

Как резать лунный камень,[22]

Ведь вам его не отыскать,

Не осязать руками.

Мы свой союз решили скрыть,

А если б и открыли,

То пользы б не было: любить

Все будут, как любили.

Кто красоту узрел внутри,

Лишь к ней питает нежность,

А ты — на кожи блеск смотри,

Влюбившийся во внешность!

Но коль к возвышенной душе

Охвачен ты любовью,

И ты не думаешь уже,

Она иль он с тобою,

И коль свою любовь ты скрыл

От любопытства черни,[23]

У коей все равно нет сил

Понять ее значенье, —

Свершил ты то, чем превзошел

Деяния героев,

А от признаний ты ушел,

Тем подвиг свой утроив.

Ты нам велишь вставать? С какой же стати?

Ужель влюбленным

Жить по твоим резонам и законам?

Прочь, наглый дурень, от моей кровати!

Ступай, детишкам проповедуй в школе,

Усаживай портного за работу,

Селян сутулых торопи на поле,

Напоминай придворным про охоту;[25]

А у любви нет ни часов, ни дней —

И нет нужды размениваться ей!

Напрасно блеском хвалишься, светило!

Сомкнув ресницы,

Я бы тебя заставил вмиг затмиться, —

Когда бы это милой не затмило.

Зачем чудес искать тебе далёко,

Как нищему, бродяжить по вселенной?

Все пряности и жемчуга Востока —

Там или здесь? — ответь мне откровенно.

Где все цари, все короли земли?

В постели здесь — цари и короли!

Я ей — монарх, она мне — государство,[26]

Нет ничего другого;

В сравненье с этим власть — пустое слово,

Богатство — прах, и почести — фиглярство.

Ты, Солнце, в долгих странствиях устало,[27]

Так радуйся, что зришь на этом ложе

Весь мир — тебе заботы меньше стало,

Согреешь нас — и мир согреешь тоже;

Забудь иные сферы и пути,

Для нас одних вращайся и свети!

Мне все равно, кого любить;

Будь она пышнотела или суха, как палка,

Бойкая горожанка или провинциалка,

Может блондинкой или смуглянкой быть;

Вечно в слезах, как губка,

Или в пылу, как трубка,

Лишь бы не однолюбка,

Лишь бы не преданная голубка, нет! —

Боже, избавь от этих бед.

Или так манит вас покой?

Или вы все пороки старые истощили?

Иль матерей уроки в детстве не доучили?

Или боитесь верности вы мужской?

Нет, не покой нам нужен,

Суженый слишком сужен;

Меньше, чем пара дюжин, —

Слишком выходит постный ужин, ах! —

В узенькой клетке чиж зачах.

Так я на лютне бренчал, чудак;

Песню мою Венера походя услыхала,

Горестно изумилась и вознегодовала;

Но, убедившись, что все и вправду так,

Молвила: точно, эти

Еретики на свете[29]

Есть, и у них в предмете

Верность, но эти коварные сети — ложь!

Верных влюбленных не найдешь.

За каждый день, что ссудишь мне сейчас,[30]

И каждый час —

Тебе, сквалыжный бог, верну я десять,[31]

Когда, седой, устану куролесить.[32]

Ну, а пока позволь мне, сняв узду,

Скакать, ценя не лошадь, а езду,

И, дам смешав, не помнить на ходу,

С какой иду.

Соперника письмо перехватив,

Позволь порыв

Мне не сдержать и загодя явиться,

Чтоб обе — и служанка, и девица[33] —

Остались с прибылью. Мой вкус не строг:[34]

Цыпленок сельский,[35] светский пирожок

И бланманже придворное — мне впрок

И в самый сок.

Так, по рукам! Когда ж я стану стар,

Зажги пожар

В развалине, и пусть плачу впервые

Стыдом и мукой за грехи былые.

Тогда взыщи, жестокий кредитор,

Мои долги с лихвой; до тех же пор

Избавь меня от застящих простор

Любовных шор![36]

Молчи, не смей чернить мою любовь!

А там — злорадствуй, коли есть о чем,

Грози подагрой и параличом,

О рухнувших надеждах пустословь;

Богатства и чины приобретай,

Жди милостей, ходы изобретай,

Трись при дворе, монарший взгляд лови

Иль на монетах профиль созерцай;

А нас оставь любви.

Увы! кому во зло моя любовь?

Вздыхая, чей корабль я потопил?[37]

Слезами чьи поля засолонил?

Грустя, вернул ли хлад на землю вновь?

От лихорадки, может быть, моей

Чумные списки[38] сделались длинней?

Бойцы не отшвырнут мечи свои,

Лжецы не бросят кляузных затей

Из-за моей любви.

С чем хочешь, нашу сравнивай любовь;

Скажи: она, как свечка, коротка,[39]

И участь однодневки-мотылька

В пророчествах своих нам уготовь.

Да, мы сгорим дотла — но не умрем,

Как Феникс,[40] мы восстанем над огнем!

Теперь одним нас именем зови,

Ведь стали мы единым существом

Благодаря любви.

Без страха мы погибнем за любовь;

И если нашу повесть не сочтут

Достойной жития, — найдем приют

В сонетах, в стансах[41] — и воскреснем вновь;

Любимая, мы будем жить всегда,

Истлеют мощи, пролетят года, —

Ты новых менестрелей вдохнови!

И нас канонизируют тогда[42]

За преданность любви.

Молитесь нам![43] — и ты, кому любовь

Прибежище от зол мирских дала;

И ты, кому отрадою была,

А стала ядом, отравившим кровь;

Ты, перед кем открылся в первый раз

Огромный мир в зрачках любимых глаз —

Дворцы, Сады и Страны, — призови

В горячей, искренней молитве нас,

Как образец любви!

Я дважды дурнем был:

Когда влюбился и когда скулил

В стихах о страсти этой;

Но кто бы ум на глупость не сменил,

Надеждой подогретый?

Как опресняется вода морей,

Сквозь лабиринты проходя земные,[44]

Так, мнил я, боль души моей

Замрет, пройдя теснины стиховые:[45]

Расчисленная скорбь не так сильна,

Закованная в рифмы, не страшна.

Увы! к моим стихам

Певец, для услажденья милых дам,

Мотив примыслил модный[46] —

И волю дал неистовым скорбям,

Пропев их принародно.[47]

И без того Любви приносит стих

Печальну дань; но песня умножает

Триумф губителей моих

И мой позор тем громче возглашает.

Так я, перемудрив, попал впросак:

Был дважды дурнем — стал тройной дурак.

Любовь, когда ты не вполне

Еще моя, то дело плохо:

Иссяк запас усердных клятв, и мне

Не выжать больше ни слезы, ни вздоха.

В твою любовь я весь свой капитал

Вложил: пыл, красноречье, вдохновенье,

Хотя и сам едва ли знал,

Какое обрету именье.

Коль часть его ты отдала тайком

Другому — в горьком случае таком

Мне не владеть тобою целиком.

А если даже целиком

Ты отдалась мне, — может статься,

Другой, меня прилежней языком

И кошельком, сумеет расстараться

И в сердце у тебя любовь взрастит

Которая (дитя чужого пыла),

Увы, мне не принадлежит

И в дарственную не входила.

Но и она уже моя, — зане

Земля твоя принадлежит лишь мне,

И все, что там взошло, мое вполне.[48]

Но если все уже мое,

То жить ни холодно, ни жарко;

О, нет — любовь растет, и для нее

На всякий день я требую подарка.

Хоть, сердце ежедневно мне даря,

Меня ты этим больше обездолишь:

Таинственный закон Любви не зря

Гласит: кто дал, тот сохранил — всего лишь.

Давай же способ царственней найдем,

Чтоб, слив сердца в один сердечный ком,

Принадлежать друг другу целиком!

Мой друг, я расстаюсь с тобой

Не ради перемен,

Не для того, чтобы другой

Любви предаться в плен.

Но наш не вечен дом,

И кто сие постиг,

Тот загодя привык

Быть легким на подъем.

Уйдет во тьму светило дня —

И вновь из тьмы взойдет:

Хоть так светло, как ты меня,

Никто его не ждет.

А я на голос твой

Примчусь еще скорей,

Пришпоренный своей

Любовью и тоской.

Продлить удачу хоть на час

Никто еще не смог:

Счастливые часы для нас —

Меж пальцами песок.

А всякую печаль

Лелеем и растим,

Как будто нам самим

Расстаться с нею жаль.

Твой каждый вздох[49] и каждый стон —

Мне в сердце острый нож;

Душа из тела рвется вон,

Когда ты слезы льешь.

О, сжалься надо мной!

Ведь ты, себя казня,

Терзаешь и меня:

Я жив одной тобой.

Мне вещим сердцем не сули

Несчастий никаких:[50]

Судьба, подслушав их вдали,

Вдруг да исполнит их?

Вообрази: мы спим,

Разлука — сон и блажь;

Такой союз, как наш,

Вовек неразделим.

Когда я умер, дорогая

(Сие бывает каждый раз,

Будь дважды или трижды в час,

Когда тебя я покидаю),

В последний миг, припоминаю,

Когда смертельный хлад меня сотряс,

Я дал себе (другому) на прощанье[51]

Наказ — мое исполнить завещанье.

Хрипя, пред смертью я признался,

Что сам во всем был виноват,

И завещал тебе — не клад,

Но сердце — и на том скончался.

Увы, кругом я обыскался,

Вскрыл ту укладку, где сердца хранят,

Но ничего там не лежало боле:

О стыд — смошенничать в последней воле!

А впрочем, что-то отыскалось;

Вид показался мне знаком, —

Румяное, — хотя с бочком;[52]

Ничье, — хоть многим обещалось;

Щеглами и дроздами малость

Поклёвано; но в случае таком

Сгодится, чтоб его послать в замену;

Оно — твое! ему я знаю цену.

Не умирай! — иначе я

Всех женщин так возненавижу,

Что вкупе с ними и тебя

Презреньем яростным унижу.

Прошу тебя, не умирай! —

С твоим последним содроганьем

Весь мир погибнет,[54] так и знай,

Ведь ты была его дыханьем.

Лишен тебя, своей души,[55]

Останется он разлагаться,

Как труп в кладбищенской тиши,

Где люди-черви копошатся.

Схоласты спорят до сих пор:

Спалит наш мир какое пламя?[56]

О мудрецы, оставьте спор,

Сей жар проклятый — перед вами.

Но нет! не смеет боль терзать

Так долго — ту, что стольких чище;

Не может без конца пылать

Огонь[57] — ему не хватит пищи.

Как в небе метеорный след,[58]

Хворь минет вспышкою мгновенной,

Твои же красота и свет —

Небесный купол неизменный.

О мысль предерзкая — суметь

Хотя б на час, безмерно краткий,

Вот так тобою овладеть,

Как этот приступ лихорадки!

Тебя я знал и обожал

Еще до первого свиданья:

Так ангелов туманных очертанья[59]

Сквозят порою в глубине зеркал;

Я чувствовал очарованье,

Свет видел, но лица не различал.

Тогда к Любви я обратился

С мольбой: яви незримое, — и вот

Бесплотный образ воплотился,

И верю: в нем Любовь моя живет,

Твои глаза, улыбку, рот,

Все, что я зрю несмело, —

Любовь моя, как яркий плащ, надела,

Казалось, встретились душа и тело.

Балластом грузит мореход

Ладью, чтоб тверже курс держала;

Но я дарами красоты, пожалуй,

Перегрузил Любви непрочный бот:

Ведь даже груз реснички малой

Суденышко мое перевернет!

Любовь, как видно, не вместима

Ни в пустоту, ни в косные тела;[60]

Но если могут серафима

Облечь воздушный облик и крыла,

То и моя б любовь могла

В твою навек вместиться, —

Хотя любви мужской и женской слиться[61]

Трудней, чем Духу с Воздухом сродниться.

Что из того, что рассвело?

Допустим, за окном светло.

Что, если свет, так и вставать?

Ведь нас не тьма свела в кровать.

Кто любит, не боится темноты,

Ужель бояться утра должен ты?

Свет безъязык, хотя глазаст;[63]

Вот был бы он болтать горазд,

Сказал бы милому: Постой!

Так скоро не беги от той,

Что отдала тебе любовь и честь —

Дражайшее, что в этом мире есть.

Что гонит прочь тебя — дела?

Нет для любви опасней зла.

Уж лучше плут, бедняк, урод,

Чем связанный кольцом забот.

Кто вечно от любви к делам спешит,

Тот больше, чем распутный муж, грешит.

Все короли со всей их славой,

И шут, и лорд, и воин бравый,

И даже Солнце, что ведет отсчет

Годам, — состарились на целый год

С тех пор, как мы друг друга полюбили,

Весь мир на шаг придвинулся к могиле;

Лишь нашей страсти сносу нет,

Она не знает дряхлости примет,

Ни завтра, ни вчера — ни дней, ни лет,[64]

Слепящ, как в первый миг, ее бессмертный свет.

Любимая, не суждено нам,

Увы, быть вместе погребенным;[65]

Я знаю: смерть в могильной тесноте

Насытит мглой глаза и уши те,

Что мы питали нежными словами,

И клятвами, и жгучими слезами;

Но наши души обретут,

Встав из гробниц своих, иной приют,

Иную жизнь — блаженнее, чем тут, —

Когда тела — во прах, ввысь души отойдут.

Да, там вкусим мы лучшей доли,

Но как и все — ничуть не боле;[66]

Лишь здесь, друг в друге, мы цари! — властней

Всех на земле царей и королей;

Надежна эта власть и непреложна:

Друг другу преданных предать не можно,

Двойной венец весом стократ;

Ни бремя дней, ни ревность, ни разлад

Величья нашего да не смутят,

Чтоб трижды двадцать лет нам царствовать подряд!

Взгляни — я начертал

Алмазом имя[67] на стекле оконном:

Да хрупкий обретет кристалл

Дух прочный чародейством оным;

Да блеск впитав твоих лучистых глаз,

Ценою превзойдет алмаз.

Не токмо лишь Стекло,

Как я, прозрачно станет и правдиво

И лик твой отразит светло, —

Другое совершится диво

По магии любви: встав перед ним,

Друг друга мы в стекле узрим.[68]

Стихиям темноты —

Дождям и ветру, хлещущим по стенам, —

Не смыть ни точки, ни черты

Из этих букв: так неизменным

И я пребуду, сколько скорбь ни длись:

Взгляни на них и убедись.

Дни, месяцы подряд

Живи, на это глядя начертанье, —

Так череп[69] мудрецы хранят,

О тленности напоминанье.

Взгляни, как на просвет и тощ и наг

След этих букв — вот мой костяк![70]

Знай: раз они с тобой,

Колонны дома моего, стропила

(Ну, а душа, само собой,

В тебе, как это вечно было,

Зане в тебе лишь чувств моих приют), —

Венцы и крыша нарастут.

Разъятый на куски,

Я возвращусь — и снова стану целым;[71]

До тех же пор своей тоски

Не прячь: я твой душой и телом.

Влиянье звезд[72] в любую входит вещь:

Тот миг был скорбен и зловещ,

Когда я вырезал

Сии черты, печаль и страсть стояли

В зените; оттого глаза

Твои глядят на них в печали.

Такая участь суждена нам впредь:

Казниться — мне, тебе — скорбеть.

Но если кто-нибудь,

Богат и смел, к твоим подступит башням,

И ты окошко распахнуть

Решишь, готова к новым шашням, —

Страшись! мой гений[73] будет оскорблен:

В сих письменах таится он.

И, ежели кольцо

Иль паж смутит развратную служанку

И ты чужое письмецо

Найдешь у изголовья спозаранку, —

Пускай незримый дух, сошед с окна,

На нем подменит имена.

А ежели, забыв

Наш договор, ты разомлеешь тайно, —

Пускай, глаза в окно вперив,

Все перепутаешь случайно —

И, колдовству послушна моему,

Напишешь мне, а не ему.

А впрочем, что за вздор! —

К чему сии мечтанья и нападки?

Прости: я вижу смерть в упор

И бормочу, как в лихорадке.

Ни умысла, ни злой вины в том нет —

Мои слова — предсмертный бред.[74]

В тумане слез, печалями обвитый,

Я в этот сад вхожу, как в сон забытый;

И вот — к моим ушам, к моим глазам

Стекается живительный бальзам,[76]

Способный залечить любую рану;

Но монстр ужасный, что во мне сидит,

Паук любви, который все мертвит,[77]

В желчь превращает даже божью манну;[78]

Воистину здесь чудно, как в Раю, —

Но я, предатель, в Рай привел змею.

Уж лучше б эти молодые кущи

Смял и развеял ураган ревущий!

Уж лучше б снег, нагрянув с высоты,

Оцепенил деревья и цветы,

Чтобы не смели мне в глаза смеяться!

Куда теперь укроюсь от стыда?

О Купидон, вели мне навсегда

Частицей сада этого остаться,

Чтоб мандрагорой горестной стонать[79]

Или фонтаном[80] у стены рыдать!

Пускай тогда к моим струям печальным

Придет влюбленный с пузырьком хрустальным:[81]

Он вкус узнает нефальшивых слез,

Чтобы подделку не принять всерьез

И вновь не обмануться так, как прежде;

Увы! судить о чувствах наших дам

По их коварным клятвам и слезам

Труднее, чем по тени об одежде.

Из них одна доподлинно верна, —

И тем верней меня убьет она![82]

Изволь, мой друг, я расскажу тебе,

Как можешь ты разлуку обмануть

И скарб изъятых радостей вернуть,

Досадной нашей досадив судьбе,

Сивиллу[83] посрамить —

И славою затмить

Ту, что смогла Пиндара победить,[84]

И ту, кого с Луканом вместе чтут,[85]

И ту, чей, говорят, Гомер присвоил труд![86]

Перечитай все письма, что прошли

Меж нами, проштудируй и составь

Историю любви,[87] — чтоб, видя въявь

Такой пример, влюбленные нашли

В нем верный образец

Для праведных сердец,

Чтоб даже явный еретик и лжец

Смутился перед летописью той,

Таинственной, как мы, — возвышенно-простой.

Сей грандиозный, как ни назови —

Завет иль Свод, — сей нерушимый том

Замкнутый смысла тайного ключом,

Каноном станет для жрецов любви;[88]

Пусть варвары придут[89]

И города сметут! —

Когда окончится година смут,

Учиться будут по твоим словам

Планеты — музыке,[90] и ангелы — стихам.[91]

Теолог мудрый, сиречь Богослов,

Найдет в них клад взыскуемых чудес,

Стремясь к бездонной высоте небес

От пыльных мира четырех углов, —

Иль снисходя до тех,

Чей взор туманит грех,

Даст образ веры, явственный для всех,

Что нам являет Красота сама —

Любви святой престол в обители Ума.[92]

В сей книге стряпчий, сиречь Адвокат,

Найдет подвохов и уловок тьму[93] —

Урок, судьбой преподанный тому,

Кто по бумаге мнит, что он богат,

И верует в залог

Ласк и лукавых строк:

Ему ведь, недоучке, невдомек,

Что вверил он честь, пыл и все мечты

Химерам, чьи слова, как их сердца, пусты.

Здесь государственный способен муж

(Коль грамотен) найти свой интерес:

Любовь, как и правленье, темный лес,

Равно опасны оба, и к тому ж

Нельзя ни там, ни тут

Хотя б на пять минут

Дать слабину — тотчас тебя сомнут.[94]

Итак, пускай узрит министр иль князь

Ничтожество свое, в сей фолиант вперясь.

Любовь — такая высота для нас:

Считай, я для разбега отступил.

Присутствие испытывает пыл

Любви, отсутствие — ее запас.

Чтоб вызнать широту,[95]

Мы яркую звезду

Берем, — но чтоб измерить долготу,

Затменье солнца нужно и часы:

Стерпи, и мы уйдем из темной полосы.

Природа нам закон дала:

Любить добро, бежать от зла;

Но есть ни злое, ни благое, —

Что ни любить, ни презирать,

А можно просто выбирать:

Сперва — одно, потом — другое.

Когда бы женщина была

Сосудом блага или зла,

Любовь была бы делом длинным.

Но ничего такого нет,

Они не в пользу, не во вред,

А на потребу созданы нам.

Будь в них добро, о том не знать

Мы б не могли, — добро видать,

Как дуб зеленый, отовсюду;[97]

Будь зло — сгубило бы давно

Весь человечий род оно:

В них, значит, ни добра, ни худа.

Они — плоды у нас в саду,[98]

Мы их срываем на ходу,

Рассматриваем и кусаем;

И перемена блюд — не грех,

Ведь дорог ядрышком орех,

Ну, а скорлупку мы бросаем.

Любовь, я мыслил прежде, неподвластна

Законам естества;

А ныне вижу ясно:

Она растет и дышит, как трава.

Всю зиму клялся я, что невозможно

Любить сильней, — и, вижу, клялся ложно.

Но если этот эликсир, любовь,

Врачующий страданием страданье,[99]

Не квинтэссенция,[100] — но сочетанье

Всех зелий,[101] горячащих мозг и кровь,

И он пропитан солнца ярким светом —

Любовь не может быть таким предметом

Абстрактным, как внушает нам Поэт —

Тот, у которого, по всем приметам,

Другой подруги, кроме Музы, нет.

Любовь — то созерцанье, то желанье;

Весна — ее Зенит,

Исток ее сиянья:

Так Солнце Весперу лучи дарит,[102]

Так сок струится к почкам животворней,

Когда очнутся под землею корни.[103]

Растет любовь, и множатся мечты.

Кругами расходясь от середины,

Как сферы Птолемеевы, едины.[104]

Поскольку центр у них единый — ты!

Как новые налоги объявляют

Для нужд войны, а после забывают

Их отменить, — так новая весна

К любви неотвратимо добавляет

То, что зима убавить не вольна.

Что ты за бес, Амур! Любой другой

За душу дал бы, хоть недорогой,

Но выкуп; скажем, при дворе

Дают хоть роль дурацкую в игре

За душу, отданную в плен;

Лишь я, отдавши все, взамен

Имею шиш (как скромный джентльмен).

Я не прошу себе каких-то льгот,

Особенных условий[105] и щедрот;

Не клянчу, говоря всерьез,

Патента на чеканку лживых слез;

И радостей, каких невесть,

Не жду — на то другие есть,

В любимчики Любви к чему мне лезть!

Дай мне, Амур, свою лишь слепоту,[106]

Чтоб, ежели смотреть невмоготу,

Я мог забыть, как холодна

Любовь, как детски взбалмошна она,

И чтобы раз и навсегда

Спастись от злейшего стыда:

Знать, что она все знает, — и горда.

А коль не дашь мне ничего, — резон

И в этом есть. Упрямый гарнизон,

Что вынудил врага стрелять,

Кондиции[107] не вправе выставлять.

Строптивец заслужил твой гнев:

Я ждал, ворота заперев,[108] —

И сдался, только лик Любви узрев.[109]

Сей Лик, что может тигра укротить,

В прах идолы язычников разбить,

Лик, что исторгнет чернеца

Из кельи, а из гроба — мертвеца,

Двух полюсов растопит лед,

В пустынях грады возведет —

И в недрах гор алмазный створ пробьет!

Ты прав, Амур! Коль должен быть мятеж

Наказан, то казни меня, разрежь[110] —

И тем пример наглядный дай

Грядущим бунтарям; но не пытай

Заране, коли бережешь

Для опыта, и не корежь:

Науке труп истерзанный не гож.[111]

Бывают такие мужья-тираны,

Что сами не стойки и неверны,

А все досады и все обманы

Относят только на счет жены.

И ставят для жен

Всюду заслон,

Ни шагу в сторону — их закон.[112]

Возможно ль солнцу, луне и звездам

Велеть: не всем вы должны светить,

Иль вольных птиц рассадить по гнездам

И резвость крылатую запретить?[113]

В природе нету

Такого запрета:

За что же нам наказанье это?

Как можно прекрасный корабль торговый

Лишить приключений и новых встреч,

Стеной огораживать сад плодовый

И псами его урожай стеречь?

Добро мы творим,

Когда многих дарим,

А жадность — она ни себе, ни другим.

Любовь моя, когда б не ты,

Я бы не вздумал просыпаться:

Легко ли отрываться

Для яви от ласкающей мечты?[115]

Но твой приход — не пробужденье

От сна, а сбывшееся сновиденье;

Так неподдельна ты, что лишь представь

Твой образ — и его увидишь въявь.

Приди ж в мои объятья, сделай милость,

И да свершится все, что не доснилось.

Не шорохом, а блеском глаз

Я был разбужен, друг мой милый;

То — Ангел светлокрылый,

Подумал я, сиянью удивясь;

Но увидав, что ты читаешь

В моей душе и мысли проницаешь

(В чем ангелы не властны)[116] и вольна

Сойти в мой сон, где ты царишь одна,

Уразумел я: это ты — со мною,

Безумец, кто вообразит иное!

Уверясь в близости твоей,

Опять томлюсь, ища ответа:

Уходишь? ты ли это?

Любовь слаба, коль нет отваги в ней;

Она чадит, изделье праха,

От примеси Стыда, Тщеславья, Страха.

Быть может (этой я надеждой жив),

Воспламенив мой жар и потушив,

Меня, как факел, держишь наготове?[117]

Знай: я готов для смерти и любови.

Дозволь излить,

Пока я тут, все слезы пред тобой,

Ты мне их подарила и в любой

Отражена,[118] и знаешь, может быть,

На них должна

Лишь ты одна

Глядеть; они плоды большой беды,

Слезинкой каждой оземь бьешься ты,

И рушатся меж нами все мосты.

Как географ,

Который сам наносит на шары

Границы океанов и держав,

Почти из ничего творя миры,

Наносишь ты

Свои черты

На каждую слезу мою, но вот

Вскипает слез твоих водоворот,

И гибнет все, и лишь потоп ревет.[119]

Я утону

В слезах твоих, сдержи их поскорей,

Не стань дурным примером для морей,[120]

Мечтающих пустить меня ко дну,

Вздыхать не смей,

Хоть онемей,

Но бурь вздыхать глубоко не учи,[121]

Чтоб не смели они меня в ночи...

Люби и жди, надейся и молчи.

Кто глубже мог, чем я, любовь копнуть,

Пусть в ней пытает сокровенну суть;

А я не докопался

До жилы этой, как ни углублялся

В Рудник Любви, — там клада нет отнюдь.

Сие — одно мошенство;

Как химик ищет[122] в тигле Совершенство,[123]

Но счастлив, невзначай сыскав

Какой-нибудь слабительный состав,

Так все мечтают вечное блаженство

Обресть в любви; но вместо пышных грез

Находят счастья — с воробьиный нос.

Ужели впрямь платить необходимо

Всей жизнию своей — за тень от дыма?

За то, чем каждый шут

Сумеет насладиться в пять минут

Вслед за нехитрой брачной пантомимой?

Влюбленный кавалер,

Что славит (ангелов беря в пример)

Сиянье духа, а не плоти,

Должно быть, слышит, по своей охоте,

И в дудках свадебных[124] — музыку сфер.[125]

Нет, знавший женщин скажет без раздумий:

И лучшие из них — мертвее мумий.[126]

Будь проклят, кто прознает иль помянет

Моей любимой имя! Пусть, влеком

Влекущейся за кошельком,

Он шлюхи домогаться станет,

Что всех врагов его в кровать заманит!

Пусть он казнится, презираем той,

Что всех презренней, — под ее пятой,

В клещах стыда и похоти слепой.

Пусть страсть его до умопомраченья,

А корчи до подагры доведут!

Пусть над собой вершит он суд

Не за грехи: не в них мученье,

Но в том, сколь мерзостен предмет влеченья.

Кровосмешеньем осквернив постель,

Пусть чахнет он, качая колыбель

Младенца, что лишил его земель.

Пускай во сне он против государства

Злоумышляет, а спросонья сам

Себя предаст — и сыновьям

(Исчадьям женского коварства)

Оставит лишь бесчестье да мытарства.

Или нахлебники,[128] страшней гиен,

Пусть так его терзают, что взамен

К обрезанным решит он сдаться в плен![129]

Вся желчь дуэний, вся худая слава

Картежников, весь смертоносный яд,

Что травы с тварями таят,

Тиранов тайная отрава

И зло пророчеств, — вот моя расправа,

Которая проклятьем пасть должна

На нечестивца! Если ж то жена —

Самой природой проклята она.[130]

Верни мне их назад, верни,

Глаза несчастные мои,

Что заблудились невзначай;

Но коль сумела

Ты столь умело

Их научить

Мигать, хитрить, —

Пожалуйста, не возвращай!

Верни мне сердце, что в полон

К тебе попалось, — испокон

Не знавшее измен и лжи;

Но коль обманом

Твоим жеманным

Искажено,

К чему оно? —

Теперь хоть век его держи!

И все ж верни мне мой залог:

Глаза и сердце, — чтоб я мог

Смеяться и торжествовать,

Когда другой

Тебе за мой

Позор воздаст,

Шутить горазд

И изменять, тебе под стать.

День Люси — полночь года, полночь дня,

Неверный свет часов на семь проглянет:

Здоровья солнцу недостанет

Для настоящего огня;

Се запустенья царство;

Земля в водянке опилась лекарства,[135]

А жизнь снесла столь многие мытарства,

Что дух ее в сухотке в землю слег;

Они мертвы, и я их некролог.

Смотрите все, кому любить приспеет

При новой жизни, то есть по весне:

Любви алхимия во мне,

Давно усопшем, снова тлеет

И — что за волшебство —

Вновь выжимает сок из ничего,[136]

Из смерти, тьмы, злосчастья моего;

Любовь меня казнит и возрождает

К тому, чего под солнцем не бывает.

Другие знают радость и живут

Телесной силой, пламенем духовным,[137]

А я — на таганке любовном

Кипящий пустотой сосуд.

Она и я в печали

Как часто мир слезами затопляли[138]

Или в два хаоса его ввергали,

Презрев живых; и часто тот же час

Душа, как мертвых, оставляла нас.

Но если ныне рок ей смерть исчислил —

Господь, избавь! — я представлял бы суть

Шкалы земных ничтожеств:[139] будь

Я человеком, я бы мыслил;

А был бы я скотом,

Я б чувствовал; а древом иль кремнем —

Любил и ненавидел[140] бы тайком;

Да, я не назовусь ничтожной тенью,

Зане за тенью — вещь и освещенье.

Я есмь никто; не вспыхнет мой восток.

Для вас, влюбленных, для хмельного пыла

Дневное скудное светило

Переступает Козерог:[141]

Войдите в ваше лето;

Она ж уйдет, в державный мрак одета;

И я готовлюсь к ночи без рассвета —

Ее кануном стала для меня

Глухая полночь года, полночь дня.

Что вижу я! В твоих глазах

Мой лик, объятый пламенем, сгорает;

А ниже, на щеке, в твоих слезах

Другой мой образ утопает.

Ужель, замысля вред,

Ты хочешь погубить портрет,

Дабы и я погиб за ним вослед?[142]

Дай выпью влагу этих слез,

Чтоб страх зловещий душу не тревожил.

Вот так! — я горечь их с собой унес

И все портреты уничтожил.

Все, кроме одного:

Ты в сердце сберегла его,

Но это — чудо, а не колдовство.

О, стань возлюбленной моей —

И поспешим с тобой скорей

На золотистый бережок —

Ловить удачу на крючок.

Под взорами твоих очей

До дна прогреется ручей,[144]

И томный приплывет карась,[145]

К тебе на удочку просясь.

Купаться вздумаешь, смотри:

Тебя облепят пескари,

Любой, кто разуметь горазд,

За миг с тобою жизнь отдаст.

А если застыдишься ты,

Что солнце смотрит с высоты,

Тогда затми светило дня —

Ты ярче солнца для меня.

Пускай другие рыбаки

Часами мерзнут у реки,

Ловушки ставят, ладят сеть,

Чтоб глупой рыбкой овладеть.

Пускай спускают мотыля,

Чтоб обморочить голавля,

Иль щуку, взбаламутив пруд,

Из-под коряги волокут.

Все это — суета сует,

Сильней тебя приманки нет.

Признаться, я и сам, увы! —

Нисколько не умней плотвы.

Когда убьешь меня своим презреньем,[146]

Спеша с другим предаться наслажденьям,

О, мнимая весталка![147] — трепещи:

Я к ложу твоему явлюсь в ночи

Ужасным гробовым виденьем,[148]

И вспыхнет, замигав, огонь свечи.[149]

Напрасно станешь тормошить в испуге

Любовника; он, игрищами сыт,

От резвой отодвинется подруги

И громко захрапит;

И задрожишь ты, брошенная всеми,

Испариной покрывшись ледяной,

И призрак над тобой

Произнесет... Но нет, еще не время! —

Не воскресить отвергнутую страсть;

Так лучше мщением упиться всласть,

Чем, устрашив, от зла тебя заклясть.

Он целый час уже влюблен

И цел еще? Не верь бедняге!

Любовью был бы он спален

Быстрей, чем хворост при хорошей тяге.

Ну кто в рассказ поверит мой,

Что год я проболел чумой?

Кто видел, в здравом находясь рассудке,

Чтоб бочка с порохом горела сутки?

Нет худшей доли, чем попасть

К любви в безжалостные руки:

Она не забирает часть

От сердца, как берут иные муки, —

Она сжирает целиком,

Как щука, нас одним глотком,

Бьет наповал и косит ряд за рядом,

Как из мортир со сдвоенным зарядом.[150]

Не так же ль точно, посуди,

Любовь со мною расквиталась?

К тебе я сердце нес в груди,

А после нашей встречи что с ним сталось?

Будь у тебя оно — в ответ

Твое смягчилось бы. Но нет!

Любовь его по прихоти нежданной

Швырнула об пол, как сосуд стеклянный.

Но так как полностью в ничто

Ничто не может обратиться,[151]

Осколков тысяча иль сто

В моей груди сумели разместиться.

В обломке зеркала — черты

Все те же различаешь ты;

Обломкам сердца ведомы влеченья,

Восторг и грусть... Но не любви мученья.

Как шепчет праведник «пора»

Своей душе, прощаясь тихо,

Пока царит вокруг одра

Печальная неразбериха,

Вот так, без ропота, сейчас

Простимся в тишине — пора нам;

Кощунством было б напоказ

Святыню выставлять профанам.

Страшат толпу толчки земли,[152]

О них толкуют суеверы;

Но скрыто от людей вдали

Дрожание небесной сферы.[153]

Любовь подлунную томит

Разлука бременем несносным:

Ведь суть влеченья состоит

В том, что потребно чувствам косным.

А нашу страсть влеченьем звать

Нельзя, ведь чувства слишком грубы;

Нерасторжимость сознавать —

Вот цель, а не глаза и губы.

Страсть наших душ над бездной той,

Что разлучить любимых тщится,

Подобно нити золотой,

Не рвется, сколь ни истончится.[154]

Как ножки циркуля,[155] вдвойне

Мы нераздельны и едины:[156]

Где б ни скитался я, ко мне

Ты тянешься из середины.

Кружась с моим круженьем в лад,

Склоняешься, как бы внимая,

Пока не повернет назад

К твоей прямой моя кривая.

Куда стезю ни повернуть,

Лишь ты — надежная опора

Тому, кто, замыкая путь,

К истоку возвратится скоро.

Там, где фиалке[158] под главу

Распухший берег лег подушкой,[159]

У тихой речки, наяву,

Дремали мы одни друг с дружкой.

Ее рука с моей сплелась,[160]

Весенней склеена смолою;[161]

И, отразясь, лучи из глаз[162]

По два свились двойной струною.

Мы были с ней едины рук

Взаимосоприкосновеньем;

И все, что виделось вокруг,

Казалось нашим продолженьем.

Как между равных армий рок

Победное колеблет знамя,

Так, плотский преступив порог,

Качались души между нами.[163]

Пока они к согласью шли,

Камней недвижных наподобье,

Тела застыли, где легли, —

Как бессловесные надгробья.[164]

Тот, кто любовью утончен

И проницает душ общенье, —

Когда бы как свидетель он

Стоял в удобном удаленье, —

То не одну из душ узнав,

Но голос двух соединенный,

Приял бы новый сей состав[165]

И удалился просветленный.

Да, наш восторг не породил

Смятенья ни в душе, ни в теле:

Мы знали, здесь не страсти пыл,

Мы знали, но не разумели,[166]

Как нас любовь клонит ко сну

И души пестрые мешает,

Соединяет две в одну

И тут же на две умножает.[167]

Одна фиалка на пустом

Лугу дыханьем и красою

За миг заполнит все кругом

И радость преумножит вдвое.

И души так — одна с другой

При обоюдовдохновенье

Добудут, став одной душой,

От одиночества спасенье

И тут поймут, что мы к тому ж,

Являясь естеством нетленным

Из атомов, сиречь и душ,

Невосприимчивы к изменам.

Но плоть — ужели с ней разлад?

Откуда к плоти безразличье?

Тела — не мы, но наш наряд,

Мы — дух, они — его обличья.

Нам должно их благодарить —

Они движеньем, силой, страстью

Смогли друг дружке нас открыть

И сами стали нашей частью.[168]

Как небо нам веленья шлет,[169]

Сходя к воздушному пределу,

Так и душа к душе плывет,

Сначала приобщаясь к телу.

Как в наших жилах крови ток

Рождает жизнь,[170] а та от века

Перстами вяжет узелок,[171]

Дающий званье человека, —

Так душам любящих судьба

К простым способностям[172] спуститься,

Чтоб утолилась чувств алчба —

Не то исчахнет принц в темнице.[173]

Да будет плотский сей порыв

Вам, слабым людям, в поученье

В душе любовь — иероглиф,

А в теле — книга для прочтенья.

Внимая монологу двух,

И вы, влюбленные, поймете,

Как мало предается дух,

Когда мы предаемся плоти.

Хотел бы дух любовника призвать я,

Что до рожденья Купидона жил.

Знавал ли он столь низкое занятье:

Вздыхать о той, которой он не мил?

А нынче мы — ни шагу от завета

Божка жестокого:[174] сему примета,

Что сам люблю я без ответа.

Для этого ль мальчишку обучали?

Его заботой было — распознать

Двух душ взаимный пламень и вначале

Друг к дружке их умело подогнать,

Загладить и приладить: только это!

Не мог он и помыслить, чтобы где-то

Любовь осталась без ответа.

Но возгордился деспот малолетний —

В Юпитеры, как видно, метит он:

И страсть, и гнев, размолвки, письма, сплетни, —

Всем ведает отныне Купидон.[175]

О, был бы он низвергнут, сжит со света —

Божок, чья власть столь многими воспета, —

Я не любил бы без ответа!

Но богохульствовать,[176] пока он в силе,

Не стану, чтоб не вызвать худших бед:

Меня лишить любви он может — или

Ее принудит полюбить в ответ,

Но страсть такая — хуже пустоцвета:

Подделка, что душою не согрета!

Уж лучше пытка без ответа.

Амур мой погрузнел, отъел бока,

Стал неуклюж, неповоротлив он;

И я, приметив то, решил слегка

Ему урезать рацион,

Кормить его умеренностью впредь —

Неслыханная для Амура снедь!

По вздоху в день[177] — вот вся его еда,

И то: глотай скорей и не блажи!

А если похищал он иногда

Случайный вздох у госпожи,

Я прочь вышвыривал дрянной кусок:

Он черств и станет горла поперек.

Порой из глаз моих он вымогал

Слезу, — и солона была слеза;

Но пуще я его остерегал

От лживых женских слез: глаза,

Привыкшие блуждать, а не смотреть,

Не могут плакать, разве что потеть.

Я письма с ним марал в единый дух,

А после — жег! Когда ж ее письму

Он радовался, пыжась, как индюк, —

Что пользы, я твердил ему,

За титулом, еще невесть каким,

Стоять наследником сороковым?

Когда же эту выучку прошел

И для потехи ловчей он созрел,

Как сокол,[178] стал он голоден и зол:

С перчатки пущен, быстр и смел,

Взлетает, мчит и с лету жертву бьет!

А мне теперь — ни горя, ни забот.

Пока дышу, сиречь пред издыханьем,

Любовь, позволь, я данным завещаньем

Тебе в наследство слепоту отдам

И Аргусу[180] — глаза, к его глазам;

Язык дам Славе,[181] уши — интриганам,

А слезы — горьким океанам.

Любовь, ты учишь службу несть

Красе, которой слуг не перечесть,

И одарять лишь тех, кому богатства не известь.

Кометам завещаю постоянство,[182]

Придворным — верность, праведникам — чванство;

Иезуиту[183] — лень и простоту,

Недвижность и задумчивость — шуту;

Объездившим полмира — молчаливость,

И Капуцину[184] — бережливость.

Любовь, меня ты гонишь вспять

К любимой, что меня не жаждет знать,

И учишь одарять лишь тех, кто дар не в силах взять.

Дарю учтивость университетским[185]

Студентам, добродетельность — немецким

Сектантам[186] и отступникам; засим

Пусть набожность мою воспримет Рим;

Голодной солдатне дарю смиренье

И пьяным игрокам — терпенье.

Любовь, ты учишь круглый год

Любить красу, для коей я — урод,

И одарять лишь тех, кто дар насмешкою почтет.

Друзьям я имя доброе оставлю,[187]

Врагов трудолюбивостью ославлю;

Философам сомненья откажу,

Болезни — лекарям и кутежу;

Природе — все мои стихотворенья,

Застолью — острые реченья.

Любовь, ты мнишь меня подбить

Любимую вторично полюбить

И учишь так дарить, чтоб дар сторицей возвратить.

По ком звонит сей колокол, горюя, —

Курс анатомии тому дарю я;

Нравоученья отошлю в Бедлам,[188]

Медали дам голодным беднякам;[189]

Чужбине кто судьбу свою поручит —

Английский мой язык получит.

Любовь, ты учишь страсти к ней,

Дарящей только дружбою своей, —

Так что ж, и я дарю дары, которых нет глупей.

Довольно! Смерть моя весь мир карает,

Зане со мной влюбленность умирает;

Красам ее цена отныне — прах,

Как злату в позабытых рудниках;

И чарам втуне суждено храниться,

Как солнечным часам в гробнице.

Любовь, ты приводила к той,

Что, презирая, нас гнала долой,

И учишь сразу погубить — ее и нас с тобой.

Когда меня придете обряжать, —

О, заклинаю властью

Загробною! — не троньте эту прядь,

Кольцом обвившую мое запястье:

Се тайный знак, что ей,

На небо отлетев, душа велела,

Наместнице моей,

От тления хранить мое земное тело.

Пучок волокон мозговых, виясь[190]

По всем телесным членам,

Крепит и прочит между ними связь:

Не так ли этим волоскам бесценным

Могущество дано

Беречь меня и в роковой разлуке?

Иль это лишь звено

Оков, надетых мне, как смертнику, для муки?

Так или сяк, со мною эту прядь

Закройте глубже ныне,

Чтоб к идолопоклонству не склонять

Тем, что могли б найти сии святыни.

Смирение храня,

Не дерзко ли твой дар с душой равняю?

Ты не спасла меня,

За это часть тебя я погребаю.

Тебе и невдогад,

Цветок, что здесь родился

И на моих глазах семь дней подряд

Тянулся, расцветал и вверх стремился,

Теплу и блеску солнечному рад, —

Но невдогад

Тебе, что грянут заморозки скоро

И венчик твой умчится с грудой сора.

Тебе и невдогад,

Смешное сердце, — как синица,

Влетевшая в чужой, запретный сад,

Мечтая здесь навеки поселиться:

Мол, песенки мои хозяйке льстят, —

Но невдогад

Тебе, что завтра утром на рассвете

Покинуть нам придется кущи эти.

И что ж? Мучитель мой,

Ты заявляешь мне с насмешкой:

Пора — так отправляйся, дорогой,

А я останусь: мне какая спешка?

Пускай друзья в столице ублажат

Твой слух и взгляд,

А также вкус разнообразьем лестным;

Что тебе сердце на пиру телесном?

Ты остаешься? — пусть!

Прощай; но поумерь стремленья;

Знай: просто сердце, боль его и грусть,

Для женщин — нечто вроде привиденья:

Вещь странная, без вида и примет;

Иной предмет

Приставить к делу им поможет опыт;

Но что им сердца любящего ропот!

Увидимся опять

Там, в Лондоне, дней через двадцать;

Успею я румянец нагулять

От вас вдали; счастливо оставаться.

Явись же к сроку по моим следам:

Тебя отдам

Я только той, какая б восхотела

Меня всего — души моей и тела.

Тут, на верху холма,

Цветов такая тьма,

Что если прыснет дождь — любой дождинке

Достанется по крохотной корзинке;

Их, словно манну,[194] кто-то раскрошил

По лугу; каждый скат вместил

Свою Галактику светил,[195]

Среди которых я брожу, тоскуя:

Ищу я примулу[196] — но не такую,

Как все; я редкостной любви взыскую.

Какую предпочесть?

Четыре или шесть

Мне лепестков желанны?[197] Коли меньше,

Чем женщина, любовь, то меньше женщин —

Лишь нуль один, коль больше — возбудит

Не пыл, что обожать велит,

А рвенье, с коим эрудит

Диковину природы изучает —

И то, и это больше отвращает,

Чем ложь, какая в женах нас прельщает.

Будь, первоцвет, таков,

С пятеркой лепестков,

Каков ты есть; пусть женщина гордится[198]

Таинственной своею пятерицей,[199]

Десятку невозможно превзойти,[200]

Ты — половина десяти

И вправе обладать, учти,

Мужского пола половиной;

А раз наш пол един, — любым мужчиной

Владей, как повелитель наш единый.

Когда мою могилу вскрыть

Придут, чтоб гостя подселить[202]

(Могилы, женщинам под стать,

Со многими готовы спать),

То, раскопав, найдут

Браслет волос[203] вокруг моей кости,

А это может навести

На мысль: любовники заснули тут,

И тем была их хитрость хороша,

Что вновь с душою встретится душа,[204]

Вернувшись в тело и на Суд спеша...

Вдруг это будет век и град,

Где лжебогов усердно чтят,[205]

Тогда епископ с королем

Решат, увидев нас вдвоем:

Святые мощи здесь!

Ты станешь Магдалиной[206] с этих дней,

Я — кем-нибудь при ней...[207]

И толпы в ожидании чудес

Придут облобызать священный прах...

Скажу, чтоб оправдаться в их глазах,

О совершенных нами чудесах:

Еще не знали мы себя,

Друг друга преданно любя,

В познанье пола не разнясь

От ангелов, хранящих нас,

И поцелуй наш мог

Лишь встречу иль прощанье отмечать,

Он не срывал печать

С природного,[208] к чему закон столь строг.

Да, чудеса явили мы сполна...

Нет, стих бессилен, речь моя скудна:

Чудесней всех чудес была она!

Когда умру, невесть с какой причины,

Врачи, во имя медицины,

Разрежут труп и, по частям членя,[210]

Найдут твой Образ в сердце у меня.

И вдруг — всех, кто столпился рядом,

Сразит каким-то страшным ядом,[211]

И — торжествуй! — над жертвою моей

Восстанет трупов новый Мавзолей.

К чему тебе сей Монумент неправый?

Когда и впрямь ты жаждешь славы,

Убей чудовище, что сторожит[212]

Твой сад, — Презренье — и колдунью Стыд;

Сожги, как готы и вандалы,[213]

Все хроники и все анналы

Своих побед, чтоб силы уравнять,[214]

И без подмог убей меня опять.

Я тоже мог призвать на помощь

Таких гигантов и чудовищ,

Как Постоянство (до скончанья лет)

И Скрытность, — только в них мне проку нет.

Мощь истинную обнаружа,

Будь женщиной, отбрось оружье

И знай: когда солдат прекрасный наг,

Пред ним сраженным ляжет всякий враг.[215]

Она мертва; а так как, умирая,

Все возвращается к первооснове,[217]

А мы основой друг для друга были

И друг из друга состояли,

То атомы ее души и крови

Теперь в меня вошли, как часть родная,

Моей душою стали, кровью стали

И грозной тяжестью отяжелили.[218]

И все, что мною изначально было

И что любовь едва не истощила:

Тоску и слезы, пыл и горечь страсти —

Все эти составные части

Она своею смертью возместила.

Хватило б их на много горьких дней;

Но с новой пищей стал огонь сильней.

И вот, как тот правитель,

Богатых стран соседних покоритель,

Который, увеличив свой доход,

И больше тратит, и быстрей падет,[219]

Так — если только вымолвить посмею —

Так эта смерть, умножив свой запас,

Меня и тратит во сто крат щедрее,

И потому все ближе час,

Когда моя душа, из плена плоти

Освободясь, умчится вслед за ней:

Хоть выстрел позже, но заряд мощней,

И ядра поравняются в полете.

Ты черен,[221] как моя тоска,

И хрупок, как любовь ее хрупка, —

Двух супротивных наших свойств причудливый тайник:

Храниться можешь век,[222] сломаться — вмиг.

О, почему ты не сродни

Венчальным кольцам? Все-таки они

Любовь скрепляют веществом, что тверже и ценней,

Чем ты, поделка модных кустарей.

И все ж укрась мизинец мой,

С ее большого пальца дар благой!

Живи со мной, ведь та, что свой обет разбить смогла,

Уж верно, и тебя б не сберегла.

Так низко я еще не пал,

Чтоб докатиться до похвал

Ее глазам, ресницам, губкам

Иль воспарить к уму,[223] к поступкам...

Пусть тот, кто сам себя познал,

На этом основаньи хрупком

Любви возводит Мавзолей:

Кто знает цель и верен ей,

Тот промахнется тем верней.

Мы можем подлинно сказать,

Что совершенство описать

Никак нельзя без негатива.[224]

Любовь моя — такое диво:

Не спорьте — вам не угадать —

Но, коль размыслить справедливо,

«Нет» больше совершит, чем «да»:

Тот, кто не целит никуда,

Не промахнется никогда.

Остерегись любить меня теперь:

Опасен этот поворот, поверь;

Участье позднее не возместит

Растраченные мною кровь и пыл,

Мне эта радость будет выше сил,

Она не возрожденье — смерть сулит.

Итак, чтобы любовью не сгубить,

Любя, остерегись меня любить.

Остерегись и ненависти злой,

Победу торжествуя надо мной:

Мне ненависти этой не снести;

Свое завоевание храня,

Ты не должна уничтожать меня,

Чтобы себе ущерб не нанести.

Итак, коль ненавидим я тобой,

Остерегись и ненависти злой.

Но вместе — и люби, и ненавидь,

Так можно крайность крайностью смягчить;

Люби — чтоб мне счастливым умереть,[226]

И милосердно ненавидь, любя,

Чтоб счастья гнет я дольше мог терпеть;

Подмостками я стану для тебя.[227]

Чтоб мог я жить и мог тебе служить,

Любовь моя, люби и ненавидь.

Прерви сей горький поцелуй, прерви,

Пока душа из уст не излетела![229]

Простимся: без разлуки нет любви,

Дня светлого — без черного предела.

Не бойся сделать шаг, ступив на край;

Нет смерти проще, чем сказать «прощай!».

«Прощай», шепчу — и медлю, как убийца;

Но если все в душе твоей мертво,

Пусть слово гибельное возвратится

И умертвит злодея твоего.

Ответь же мне: «Прощай!» Твоим ответом

Убит я дважды — в лоб и рикошетом.

С тех пор, как я вчера с тобой расстался,

Я первых двадцать лет еще питался

Воспоминаньями; лет пятьдесят

Мечтал, надеждой дерзостной объят,

Как мы с тобою снова будем вместе!

Сто лет я слезы лил, вздыхал лет двести,

И тыщу лет отчаянье копил —

И тыщу лет спустя тебя забыл.

Не старше ли я стал Мафусаила?[230]

Нет, я — мертвец.[231] Жизнь без тебя — могила.

Нельзя сказать «я вас люблю», — тем паче,

Когда влюблен, — иначе

Любовь могли бы мы лишь болтовней

Доказывать одной.

«Любил» звучит почти как «умер» или

«Меня вчера убили»;

Любовь испепеляет — тем верней,

Чем любящий юней.

Тот мертв, кто знал любовь уже однажды:

Не умирают дважды;

Пускай он с виду кажется живым —

Не верь глазам своим.

Такая жизнь — как отблеск розоватый

Погасшего заката

Иль толику последнюю тепла

Хранящая зола.

Я знаю: мне уже не возродиться;

Как надпись на гробнице,

Твержу свое из-под могильных глыб:

«Я жил — любил — погиб».

Любви еще не зная,

Я в ней искал неведомого рая,

Я так стремился к ней,

Как в смертный час безбожник окаянный

Стремится к благодати безымянной

Из бездны темноты своей:

Незнанье

Лишь пуще разжигает в нас желанье,[233]

Мы вожделеем — и растет предмет,

Мы остываем — сводится на нет.

Так жаждущий гостинца

Ребенок, видя пряничного Принца,[234]

Готов его украсть;

Но через день желание забыто,

И не внушает больше аппетита

Обгрызенная эта сласть;

Влюбленный,

Еще недавно пылко исступленный,

Добившись цели, скучен[235] и не рад,

Какой-то меланхолией объят.

Зачем, как Лев[236] и Львица,

Не можем мы играючи любиться?

Печаль для нас — намек,

Чтоб не был человек к утехам жаден,

Ведь каждая нам сокращает на день

Отмеренный судьбою срок;[237]

А краткость

Блаженства и существованья шаткость

Опять в нас подстрекают эту прыть —

Стремление в потомстве жизнь продлить.

О чем он умоляет,

Смешной чудак? О том, что умаляет

Его же самого, —

Как свечку, жжет, как воск на солнце, плавит,

Пока он обольщается и славит

Сомнительное божество.

Подальше

От сих соблазнов, их вреда и фальши! —

Но Змея грешного (так он силен)

Цитварным семенем[238] не выгнать вон.

Постой — и краткой лекции внемли,

Любовь моя, о Логике любви.

Вообрази: пока мы тут, гуляя,

С тобой беседовали, дорогая,

За нашею спиной

Ползли две тени, вроде привидений;

Но Полдень воссиял над головой[240] —

Мы попираем эти тени.

Вот так, пока Любовь еще росла,

Она невольно за собой влекла

Оглядку, страх; а ныне — тень ушла.

То чувство не достигло Апогея,

Что кроется, чужих очей робея.

Но если вдруг Любовь с таких высот,

Не удержавшись, к западу сойдет,[241]

От нас потянутся иные тени,

Склоняющие душу к перемене.

Те, прежние, других

Морочили, а эти, как туманом

Сгустившимся, нас облекут самих

Взаимной ложью и обманом.

Когда Любовь клонится на закат,

Все дальше тени от нее скользят —

И скоро, слишком скоро день затмят.

Любовь растет, пока в Зенит не станет,

А минет Полдень — сразу Ночь нагрянет.

Пришли мне что-нибудь не в дар, а в знак

Надежды, успокой мою тревогу, —

Безделицу, какой-нибудь пустяк,

Для улья моего хоть каплю меда.

Не жду я ленты, вышитой тобой, —

Двух наших чувств в одно не свяжешь ею,

В знак верности и простоты святой

Колечко у тебя просить не смею.

Не присылай старинный свой браслет —

Кораллов крупных нить иль вереницу,

Желая показать, что им вослед

Так и должны сердца соединиться.

Я твой портрет желанный не возьму,

И даже опознав любимый почерк,

Пожалуй, не обрадуюсь письму —

Игре и блеску остроумных строчек.

Подарки — вздор и блажь, ни то ни се.

Люблю тебя. Ты веришь? Вот и все.

Я не могу любить того,

Кто влюбчив чересчур;

Любовь — неволя для него,

Тиран ему — Амур.

Но и разборчивых особ

Любить — опасный труд;

Такой легко изменит, чтоб

Отведать новых блюд.

Душе претит тот верхогляд,

Кто лишь к красоткам льнет;

Но если кто уродке рад,

Тот сам в душе — урод.

Я остряков не выношу,

Их желчь несносна мне;

Но и болванов попрошу

Держаться в стороне.

Богач подарками скует

И сделает рабой;

Но много ль проку от свобод,

Коль кавалер скупой?

Кого же выбрать из мужчин,

Без страха полюбя?

Всего надежней — без причин —

Любить саму себя.