Стихотворения и поэмы

Ступай, бездельник: я тебя не звал![546]

В каморке этой узкой, как пенал,[547]

Оставь меня средь книг в моем вертепе

Наук: да упокоюсь тут, как в склепе.

Вот там, на полке — важный Богослов;

А рядом — друг природы, Философ;[548]

Политик, объясняющий мытарства

Мистического тела Государства;[549]

Прилежный Летописец; а за ним —

Поэт, земель волшебных пилигрим.[550]

Ужель я брошу их единым махом,

Чтоб за тобой бежать, за вертопрахом?

Нет, клятвенно мне обещай сперва

(Когда не ветер — все твои слова),

Что ты не ускользнешь через минуту

К любому в лоск разряженному шуту, —

Будь капитан, что выкроил наряд

Из жалованья выбывших солдат,[551]

Или придворный щеголь надушенный,

Кивком ответствующий на поклоны,

Или судья со свитой подлипал, —

Клянись, что ты не станешь за квартал,

Осклабившись, вилять и суетиться,

Стремясь понравиться и подольститься.

Зовешь меня — так не блуди душой;

А соблазнить и бросить — грех большой.

О пуританин в области манер,[552]

Ты — идолопоклонник, суевер,

Когда по платью ближнего встречаешь[553]

И, как старьевщик, сразу примечаешь

Цену сукна и кружев, дабы знать,

На сколько дюймов шляпу приподнять.

Ты первым делом выясняешь средства

Знакомца — и надежды на наследство,

Как будто замуж он тебя берет

И вдовья часть[554] — предмет твоих забот.

Помилуй! ведь не ленты и не рюшки

Ты ценишь в пышнотелой потаскушке;

Зачем, любитель срамной наготы,

Нагую честность[555] презираешь ты?

Нужны ли добродетели камзолы?

Мы в мир приходим и уходим голы.[556]

Не скинув плоти плащ, душе никак

Блаженства не вкусить;[557] Адам был наг

В раю; да и утратив рай невинный,

Довольствовался шкурою звериной.[558]

Пусть грубый на плечах моих наряд —

Со мной Господь и Музы говорят.

Что ж! Если ты не глух к увещеваньям

И грех свой искупаешь покаяньем,

Прегромко в грудь себя бия притом,

Добро, я запер комнату, — идем!

Но прежде шлюха средь носящих пряжку

На шляпе,[559] буфы и чулки в обтяжку

Признает настоящего отца

Нагулянного невзначай мальца,

Скорей я вам скажу, какому франту

Дано увлечь йоркширскую инфанту,[560]

Скорей, уставясь в небо, звездочет

Предскажет вам на следующий год,[561]

Какие сверхъестественные моды

Измыслят лондонские сумасброды,

Чем сам сумеешь ты сказать, зачем,

Какая блажь, когда, куда и с кем

Тебя утащит, разлучив со мною.

Кому пенять? я сам тому виною.

Вот мы на улице. Мой дуралей

Спешит к стене протиснуться скорей,[562]

Считая, видимо, за достиженье

Свободу поменять на положенье.

И хоть трудней из-за моей спины

Приветствовать все встречные штаны,

Он издали кивает им и машет,

И дергается весь, и чуть не пляшет,

Как школьник у окна, когда друзья

Зовут на волю, а уйти нельзя.

Скрипач тем ниже зажимает струны,

Чем выше звук; так мой повеса юный:

Задравшим нос он отдает поклон,

С другими же заносчив, точно Слон

Иль Обезьяна[563] — при упоминаньи

Враждебного нам короля Испаньи.

То вдруг подскочит он и в бок толкнет:

«Гляди, вон кавалер!» — «Который?» — «Тот!

Божественный танцор, ей-ей!» — «Так что же?

Ты с ним подпрыгивать обязан тоже?»

Он смолк, пристыженный. Но тут как раз

Заядлый табакур встречает нас,[564]

Да с новостями... «Сжалься, бога ради, —

Шепнул я, — нос мой молит о пощаде».

Увы, он не расслышал, ибо вдруг

Какой-то расфуфыренный индюк

Привлек его вниманье. Он метнулся

К нему стремглав, расшаркался, вернулся

И так запел: «Вот истинный знаток

Отделки; каждый вырез, бант, шнурок

И весь костюм его — неподражаем,

Не зря он при Дворе так уважаем». —

«Он был бы и в комедии хорош.[565]

А перед кем теперь ты спину гнешь?» —

«О, этот за границей обретался,

В Италии манер он понабрался,

В самом Париже[566] чуть не год пробыл!» —

«И что же он в Париже подцепил?»[567] —

Осведомился я. Он не ответил,

Поскольку издали в окне приметил

Знакомую красотку. В тот же миг

Тут испарился он, а там возник.

Увы, у ней уже сидели гости;

Он вспыхнул, в драку сунулся со злости,

Был крепко бит и выброшен за дверь;

И вот — в постели мается теперь.

Сэр, этот город весь мне ненавистен!

Но если есть главнейшая из истин,

То есть и зло, какое я бы счел

Главнейшим, превосходнейшим из зол.

Не стихоплетство, — хоть сия досада[569]

Страшней испанских шпаг,[570] чумы и глада,

Внезапней, чем зараза[571] и любовь,

И не отвяжется, пока всю кровь

Не высосет, — но жертвы сей напасти

Бессильны, безоружны и отчасти

Достойны сожаленья, а никак

Не ненависти, аки лютый враг.

Один (как вор за миг до приговора

Спасает от петли соседа-вора

Подсказкой «виселичного псалма»)[572]

Актеров кормит крохами ума,

Сам издыхая с голоду, — так дышит

Органчик дряхлый с куклами на крыше.[573]

Другой на штурм сердец стихи ведет,[574]

Не ведая, что век давно не тот,

Пращи и стрелы не пригодны боле,

Точнее попадают в цель пистоли![575]

Иной подачки ради в рифму льстит:

Он попрошайка жалкий, не пиит.

Иной кропает оттого, что модно;

Не хуже прочих? — значит, превосходно!

А тот, кто разума чужого плод

Переварив прескверно, выдает

Извергнутый им опус тошнотворный

За собственный товар? — он прав, бесспорно!

Пусть вор украл из блюда моего,

Но испражненья — целиком его.

Он мной прощен; как, впрочем, и другие,

Что превзошли божбою литургию,[576]

Обжорством — немцев, ленью — обезьян,

Распутством — шлюх и пьянством — океан.[577]

И те, для чьих пороков небывалых

В аду не хватит особливых залов,[578]

Столь во грехах они изощрены, —

Пусть! в них самих есть кара их вины.

Но Коский[579] — вот кто гнев мой возмущает!

Власть времени, что агнца превращает

В барана, а невинный прыщик — в знак

Той хвори, о которой знает всяк,

Студента превратила в адвоката;[580]

И тот, кто рифмоплетом был когда-то,

Став крючкотвором,[581] возгордился так,

Что даже волочиться стал, чудак,

По-адвокатски: «Я вношу прошенье,

Сударыня». — «Да, Коский». — «В продолженье

Трех лет я был влюблен; потерян счет

Моим ходатайствам; но каждый год

Переносилось дело...» — «Ну, так что же?» —

«Пора де факто и де юре тоже

Законно подтвердить мои права[582]

И возместить ущерб...» — Слова, слова,

Поток судейской тарабарской дичи,

Терзающие нежный слух девичий,

Как варварская брань иль ветра вой

Над монастырской сломленной стеной![583]

Я бы простил глупца и пустозвона,

Но тот, кто выбрал поприще закона,

Преследуя стяжательскую цель,

Тот храм Фемиды превратил в бордель.

Шурша бумагами, как юбкой шлюха,

Он зубы заговаривает глухо,

Темнит, — как вор, в темницу сев, темнит,

Что, мол, за поручительство сидит;

Просителя, что о своем хлопочет,

Как королевский фаворит, морочит

(Иль сам король); к барьеру напролом,[584]

Как бык, он лезет — лгать перед судом.

Нет столько в королевской родословной

Ублюдков,[585] ни в истории церковной —

Содомских пятен,[586] сколько в нем живет

Лжи и пронырства; в них его доход.

Он оттягать себе намерен вскоре

Весь этот край от моря и до моря;

Наследников беспечных мотовство —

Источник адской радости его.

Как смотрит бережливая кухарка,

Чтоб не пропало даром и огарка,

Мечтая лет за тридцать, может быть,

На платье подвенечное скопить, —

По крохам собирает он именье,

Блюдя азарт картежный — и терпенье.

На свитках, что свободно обовьют

Полграфства (в наши дни за меньший труд

Отцами Церкви славятся иные),

Он лихо сочиняет закладные,

Бумаги не жалея; так сперва

Желал бы Лютер сократить слова

Святых молитв, когда, послушный инок,

По четкам он читал их без запинок,

Но отменив монашескую блажь,

Добавил Славу с Силой в Отче наш.[587]

Когда же он продажу совершает,

То как бы по оплошке пропускает

Наследников,[588] — так спорщик-богослов

В упор не замечает в тексте слов,

Чья суть, коль толковать ее неложно,

Его резонам противоположна.

Где рощи, одевавшие удел

Наследственный? — Мошенник их надел.

Где хлебосольство предков? Не годится

Усадьбам ни по-нищенски поститься,

Ни вакханальствовать: в большом дому

Большие гекатомбы[589] — ни к чему;

Всё — в меру.[590] Но (увы!) мы ценим вроде

Дела благие,[591] но они не в моде,

Как бабушкин комод. Таков мой сказ:

Его не подвести вам под Указ.[592]

Печаль и жалость мне мешают злиться,

Слезам презренье не дает излиться;[594]

Равно бессильны тут и плач, и смех;[595]

Ужели так укоренился грех?

Ужели не достойней и не краше

Религия, возлюбленная наша,

Чем добродетель, коей человек

Был предан в тот, непросвещенный, век?[596]

Ужель награда райская слабее

Велений древней чести? И вернее

Придут к блаженству те, что шли впотьмах?

И твой отец, найдя на небесах

Философов незрячих, но спасенных,[597]

Как будто верой, чистой жизнью оных,

Узрит тебя, пред кем был ясный путь,

Среди погибших душ? — О, не забудь

Опасности подобного исхода:

Тот мужествен, в ком страх такого рода.[598]

А ты, скажи, рискнешь ли новобранцем[599]

Отправиться к бунтующим голландцам?[600]

Иль в деревянных склепах кораблей[601]

Отдаться в руки тысячи смертей?

Нырять в пучины,[602] в пропасти земные?

Иль пылом сердца — огненной стихии —

Полярные пространства растопить?[603]

И сможешь ли ты саламандрой[604] быть,

Чтоб не бояться ни костров испанских,[605]

Ни жара побережий африканских,[606]

Где солнце — словно перегонный куб?[607]

И на слетевшее случайно с губ

Обидное словцо — блеснет ли шпага

В твоих руках? О, жалкая отвага!

Храбришься ты и лезешь на рога,

Не замечая главного врага;

Ты, ввязываясь в драку бестолково,

Забыл свою присягу часового;[608]

А хитрый Дьявол, мерзкий супостат

(Которого ты ублажаешь) рад

Тебе подсунуть, как трофей богатый,

Свой дряхлый мир, клонящийся к закату;

И ты, глупец, клюя на эту ложь,

К сей обветшалой шлюхе нежно льнешь;

Ты любишь плоть (в которой смерть таится)[609]

За наслаждений жалкие крупицы,

А сутью и отрад, и красоты —

Своей душой пренебрегаешь ты.

Найти старайся истинную веру.[610]

Но где ее икать? Миррей,[611] к примеру,

Стремится в Рим, где тыщу лет назад

Она жила, как люди говорят.

Он тряпки чтит ее, обивку кресла

Царицы, что давным-давно исчезла.

Кранц[612] — этот мишурою не прельщен,

Он у себя в Женеве[613] увлечен

Другой религией, тупой и мрачной,

Весьма заносчивой — хоть и невзрачной:

Так средь распутников иной (точь-в-точь)

До грубых деревенских баб охоч.

Грей[614] — домосед; ему твердили с детства,

Что лучше нет готового наследства;

Внушали сводни наглые:[615] она,

Что от рожденья с ним обручена,

Прекрасней всех. И нет пути иного,

Не женишься — заплатишь отступного,[616]

Как новомодный их закон гласит.

Беспутный Фригий[617] всем по горло сыт,

Не верит ничему: как тот гуляка,

Что много шлюх познав, страшится брака.

Любвеобильный Гракх[618] — наоборот,

Он мыслит: сколь ни много женских мод,

Под платьями у них различий нету;

Так и религии. Избытком света

Бедняга ослеплен. Но ты, учти,

Одну обязан истину найти.

Да где и как? не сбиться бы со следа!

Сын у отца спроси, отец — у деда;[619]

Почти близняшки — истина и ложь,[620]

Но истина постарше будет все ж.

Не уставай искать и сомневаться:

Отвергнуть идолов иль поклоняться?[621]

На перекрестке верный путь пытать —

Не значит в неизвестности блуждать,

Брести стезею ложной — вот что скверно.

Пик Истины высок неимоверно;[622]

Придется покружить по склону, чтоб

Достичь вершины, — нет дороги в лоб!

Спеши, доколе день,[623] а тьма сгустится —

Тогда уж будет поздно торопиться.

Хотенья мало, надобен и труд:

Ведь знания на ветках не растут.

Слепит глаза загадок средоточье,

Хоть каждый их, как солнце, зрит воочью.[624]

Коль истину обрел, на этом стой!

Бог не дал людям хартии такой,[625]

Чтоб месть свою творили произвольно;

Быть палачами Рока — с них довольно.[626]

О бедный дурень, этим ли земным

Законом будешь ты в конце судим?[627]

Что ты изменишь в грозном приговоре,

Сказав: меня Филипп[628] или Григорий,[629]

Иль Мартин,[630] или Гарри[631] так учил? —

Ты участи себе не облегчил;

Так мог бы каждый грешник извиниться.

Нет, должно всякой власти знать границы,[632]

Чтоб вместе с ней не перейти границ, —

Пред идолами простираясь ниц.[633]

Власть — как река. Блаженны те растенья,

Что мирно прозябают близ теченья.

Но если, оторвавшись от корней,

Они дерзнут помчаться вместе с ней,

Погибнут в бурных волнах, в грязной тине

И канут, наконец, в морской пучине.

Так суждено в геенну душам пасть,

Что выше Бога чтят земную власть.

Отныне все мне нипочем; готов

Я к смерти; сколь ни страшен гнет грехов,

В таком чистилище я побывал сегодня[635] —

В сравненьи с ним бледнеет Преисподня!

Не то чтобы меня туда повлек

Тщеславья зуд иль гордости порок,

Не то чтоб я хотел покрасоваться[636]

Иль милостей монарших домогаться.

Но как шутник, по дурости попав

На мессу, заплатил в сто марок штраф,[637]

Так я, судьбой застигнутый на месте

Столпотворенья зла, обмана, лести

И похоти, какими славен Двор,

Сочтен был (о, поспешный приговор!)

Одним из тех, кто в сем гнезде разврата

Живут, — и не замедлила расплата.

Мучитель, что вблизи меня возник,

Был чуден видом и повадкой дик;

В Ковчеге зверя не было страннее,[638]

Не сыщешь ни в Гвиане, ни в Гвинее[639]

Такого монстра; как его назвать,

Адам бы затруднился угадать.[640]

Его бы истребили, как варяга,

В пылу резни норманской;[641] он, бедняга,

Поплатится из первых головой,

Когда поднимется мастеровой

На чужаков.[642] Он странен так, что страже

Не надобно и сомневаться даже,

Чтоб задержать его: «Эй, падре, стой!»[643]

Его джеркин[644] и черный, и простой,

Быв бархатным когда-то, так истерся,

Что лишь воспоминания о ворсе

Хранит — и скоро будет кружевным,

Пока совсем не истончится в дым.

Хозяин сей хламиды за границей

Бывал и знаньем языков гордится:

По сути, он наскреб из всех углов

Смесь дикую из самых пестрых слов,

Окрошину речей, застрявших в ухе,

Такую кашу, что и с голодухи

Не расхлебать: знахарки трескотня,

Схоласта заумь, стряпчего стряпня

И бестолочь бедлама — звук невинный

Пред этой беспардонной мешаниной.

Таким вот языком ему с руки

Развязывать чужие языки,

Льстить, вдовушек дурить, ловить на слове

И лгать наглей, чем Сурий[645] или Джовий.[646]

Меня заметил он. О грозный Рок!

Чем я твой бич карающий навлек?

«Сэр, — начал он, — по зрелому сужденью,

Кому б вы дали пальму предпочтенья

В лингвистике?» — Я сдуру говорю,

Мол, Калепайновскому словарю.[647]

«Нет, сударь, — из людей?» В карман не лезу

Я за ответом; называю Безу[648]

Да пару наших лучших знатоков[649]

Хвалю... «Все это — пара пустяков! —

Вскричал чудак. — Апостолы, конечно,

Знавали толк в наречьях,[650] и успешно

Панург болтал на разных языках;[651]

Но, проведя в скитаньях и трудах

Всю жизнь, я сделался непревзойденней!»

«Как жаль, — заметил я, — что в Вавилоне[652]

Такого не случилось толмача,

Не то (хватило б только кирпича)

Их Башня бы до облаков достала».

Он буркнул: «При дворе вас видно мало.

Уединение рождает сплин». —

«Но я не так уж одинок один.[653]

К тому же времена, когда спартанец

От пьянства отвращался видом пьяниц,[654]

Прошли; картинок Аретино[655] ряд

Научит целомудрию навряд;

Дворцы владык — пороков ярких сцены —

Как школы добродетели, не ценны». —

«Сэр! — лопнувшей струною взвизгнул он. —

Беседовать о принцах — высший тон!»

Я отвечал: «Могильный есть смотритель

В Вестминстерском аббатстве;[656] захотите ль —

Он вам расскажет все о королях,

Притом покажет, где хранится прах

Всех наших Эдвардов и наших Гарри;[657]

Он бесподобно врет, когда в ударе». —

«Фу! сколь суров и груб английский вкус!

Возможно ли представить, чтоб француз

Такое слушал?» — «Вон он, в спину дышит:

Он служит у меня — так, значит, слышит». —

«Французы элегантней, наконец,

Они для нас в одежде образец». —

«И без одежды тоже!» — Он подвоха

Не различил; я понял: дело плохо;

С тупицами острить — мартышкин труд:

Чем больше чешешь, тем сильнее зуд.

Тут, к счастию, стряхнув с лица суровость,

Он подмигнул мне: «Вы слыхали новость?» —

И шепотом, слова роняя с губ

По капле, словно перегонный куб,

Отверз мне бездну пошлости, поведав

Такое, что десятку Холиншедов[658]

Не снилось: в духе ли была с утра

Монархиня — и как она вчера

Взглянула на кого; кто с кем в амурах,

Кто о каких мечтает синекурах,

Кто отравил кого[659] и кто, продав

Поместье, стал владельцем полных прав

На ввоз и вывоз[660] всех еловых шишек

И битых плошек (скоро и мальчишек,

Играющих в битки и в расшиши,

Обложат пошлиной)... Так от души

Он потчует меня своей стряпнею —

Плююсь, кривлюсь и только что не вою.

Но нет пощады! Переходит он

К политике держав, к борьбе за трон

И все вываливает мне мгновенно —

От Гальских войн[661] до взятия Амьена.[662]

Ушам уже терпеть невмоготу,

Я чувствую отрыжку, тошноту,

Как женщина брюхатая, потею[663] —

Вот-вот рожу! Тем часом прохиндею

Взбрело на ум (как хитрецу, чья ложь —

Приманка для крамолы) на вельмож

Обрушиться: чины, мол, продаются;

Кампании военные ведутся

Не так; важнейшие чины в стране

Даются только по родству, а не

Заслугам; офицеры в Хэмптон-Холле[664]

С пиратами и дюнкерцами[665] в доле.

Он знает все: кто мот, кто виносос,

Кто любит шлюх, кто отроков, кто коз...

Как пленники Цирцеи,[666] превращеньем

Врасплох застигнутые, — с изумленьем

И ужасом себя я ощутил

Преступником! Уже меня когтил

Акт об измене!..[667] Как же это сразу?

Один другому передал заразу —

И вылечился?[668] Вывернулся он —

А я виновен? Что за скверный сон!

Но делать нечего. Я должен пытки

Стерпеть; я должен безо всякой скидки

На месте оплатить, в конце концов,

Грехи свои и всех своих отцов;[669]

Таков мой крест... Но пробил час желанный,

Вдруг заспешил мой собеседник странный:

«Простите, сэр...» — «Да, да, прощайте, сэр!» —

«Нет, сэр! Вы не могли бы, например,

Мне крону[670] одолжить?» — Не то что крону,

Я отдал бы охотно и корону,

Чтоб отвязаться. Но как тот скрипач,

Что должен напоследок вам, хоть плачь,

Исполнить джигу,[671] прежде чем убраться.

В любезностях он начал рассыпаться.

Едва я их дослушал — и стремглав

(Счастливо остановок избежав)

Пустился наутек — так из темницы

Спасенный узник на свободу мчится.

Лишь дома я с трудом пришел в себя;

О виденном и слышанном скорбя,

Душа томилась и негодовала.

Как тот, кто Ад узрел[672] на дне провала,

Я был напуган. Впрочем, страх — черта

Холопская. Ужель мои уста,

Вспылав, удержатся от обличенья,

Из страха? Неужели из почтенья

К надутым и бесстыдным господам

Я Правду, госпожу свою, предам?

О ты, что столько по миру бродило,

Взглянув на жизнь Двора, скажи, светило,

Где во вселенной сыщешь таковой

Пузырь тщеславья? — Садик восковой,[673]

Курьез, приплывший в Лондон этим летом, —

Насмешка над придворным нашим светом.

Мы — кучка безделушек дорогих,

Раскрашенных, но пресных и сухих:

Бездельников, гордящихся корнями, —

С ублюдочными, жалкими плодами.

Итак, одиннадцатый час; пора![674]

И вот уж все, кто занят был с утра

Конюшней,[675] теннисом[676] иль потаскушкой,

Примочками иль пивом — друг за дружкой

Спешат, переодевшись, во дворец,

И с ними я (прости меня, Творец!).

Поля их шляп оплачены полями

Их вотчин — и увиты похвалами:

«Ах, что за роскошь! королю под стать!»

Неважно, что назавтра их продать

Актерам отнесут;[677] мир — это сцена,[678]

А жизнь — комедия, и преотменно

Разыгранная... Новый эпизод:

В зал входят дамы. Как пиратский флот

На галион, груженный кошенилью,[679]

Бросается, — так, расфуфыря крылья,

Мужчины дам берут на абордаж.

Сраженье! лесть на лесть и блажь на блажь.

Ум в пурпур не рядится,[680] как ни странно;

Вот вам резон: вся краска на румяна

Красавицам идет; чужой же ум

Скупает за бесценок тугодум.

Кого не рассмешит, по крайней мере,

Вид обчищающегося у двери

Макрина? В зал приемный, как в Мечеть,[681]

Вступает он и, чтобы разглядеть,

Не морщат ли чулки, так задирает

Камзол, что этим самым обнажает

Не только смертные грехи прорех[682]

И жирных пятен, но и мелкий грех

Приставших перьев. Погружаясь в грезы

Величия, он выверяет позы

По Дюреру[683] и, совершенства круг

Явив собой, счастливый, как индюк

Иль проповедник новоиспеченный,

Что в первый раз читает речь с амвона,

Вступает с дамой в страстный разговор

И, встретя у жеманницы отпор,

Так пылко протестует, что в Мадриде

Давно бы уличен был в этом виде

Как протестант, — и столько раз твердит:

«Клянусь Исусом!»[684] — что, как иезуит,

Мог тотчас же быть выведен с конвоем!

Да пусть бранятся; поделом обоим.

Но Глорий[685] — вот кто всех переплюет:

За высший шик считает сумасброд

Ворваться в зал, терзая острой шпорой

Полу плаща,[686] как ловчий с целой сворой

Визгливых псов, сметая все подряд;

С ртом, перекошенным, как у солдат,

Бичующих Христа на гобеленах,[687]

Что от его ругни дрожат на стенах;

Он, точно шут, паясничает всласть

И помыкает всеми, словно власть.

Устав, хочу я выбраться на волю, —

Не так оно легко; в соседнем холле

Семь смертных сторожат меня Грехов;[688]

Миную сонмище здоровяков,

Чья гордость — звание «людей короны»,

Пуды бифштекса[689] и вина галлоны, —

Им сдвинуть колокольню по плечу.

Меж этих Аскапаров[690] трепещу,

Как тать крадущийся. Отцы святые!

Потопом слов обрушьтесь, о витии,

На сей рассадник зла! а я лишь мог

Подмыть его, как слабый ручеек.

Смиренью Маккавеев подражая,[691]

Свой труд я, может быть, и принижаю;

И все ж надеюсь: буду я прочтен,

Как должно понят — и внесен в Канон.[692]

Я смех считаю, муза, неуместным.[694]

Творец трактата о придворном честном[695]

(Хоть не было таких людей и нет)

Нас поучает, что шутить не след

Над хворью[696] и пороком. Не смеяться

Нам надо, а скорбеть иль возмущаться:

Ведь смех не страшен тем, чей произвол

Просителей ввергает в бездну зол.

Коль все взаимосвязано на свете,

Те ж элементы в каждом есть предмете,[697]

Что в остальных, и человек любой

По сути представляет мир собой,

Мир, в коем власти сходствуют с морями,

Просители же — с мелкими ручьями,

В пучину уходящими навек.

Мир тоже все равно что человек,[698]

И власти в нем играют роль утробы,[699]

Что кормится просителями, чтобы

Извергнуть их, переварив вполне.

Все люди — прах.[700] Просители — вдвойне,

Коль служат, словно труп — червям могильным,

Добычею[701] чиновникам всесильным.

Чиновники подобны жерновам,

Покорные просители — ветрам,

Что сообщают жерновам вращенье.

Меж них идет война, но верх в сраженье

Не за вторыми в случае любом.

Известно ли монархине о том?[702]

Не больше, чем истоки Темзы знают,

Как в устье на разлив ее пеняют.

Итак, начну выпалывать порок[703]

В угоду вам, тому, кто мне помог

Желанный доступ получить на службу

И честностью снискал Глорьяны[704] дружбу.[705]

Наш век считать железным не резон,

Именоваться ржавым должен он:[706]

В железном — правосудьем торговали,

Днесь торговать неправосудьем стали.

Быстрей, чем от поклонников своих

Бежала Анджелика,[707] к горю их, —

Уходят наши деньги и владенья

На протори, залоги, взятки, пени.

Когда не чтит закон и сам судья,

Лишь букву, а не дух его блюдя,

Где нам искать защиту и управу?

В судах инстанций низших? Там на славу

Обчистят нас, посадят иль казнят.

А тот, кого так сильно притеснят,

Что в высший суд пойти он соберется,

С теченьем будет, как пловец, бороться.[708]

Но выбьется из сил и все равно

Пойдет в изнеможении на дно.

Пытаться возвести над этой бездной

Мост золотой — довольно бесполезно:

Швыряй сколь хочешь золота туда —

Оно в волнах исчезнет без следа.

Богами судьи сделались земными[709] —

Без «ангелов» нельзя предстать пред ними,[710]

Хоть Бог иное заповедал нам:

Ведь если б взятки ангельским чинам[711]

Давали люди, чтоб им вняло небо,

Сидели б даже короли без хлеба.

Святой — и тот бы вознегодовал,

Когда бы в дом к нему проник фискал,

Назвал посуду утварью церковной,[712]

Плащ объявил сутаной голословно

И взятку, всех сумевши запугать,

Стал за недонесенье вымогать.

Нет, с кличкой шлюхи слово «правосудье»

Отождествлять отнюдь не вправе люди.

Оно — уста Судьбы, чей грозный глас

О нашем завтра извещает нас,

Красой подобно девушке невинной.

Вот только когти у него так длинны,[713]

Что, если их в просителя вонзить,

Ему от боли может смерть грозить,

А чтоб они вошли поглубже в тело,

Судейские заботятся умело.

Зачем же предстаешь, глупец, ты им,

Как Богу — первый человек, нагим

И мнишь спастись от их алчбы несытой,

Закона нерушимого защитой,

Как Уримом и Туммимом, прикрытый?[714]

Законность, к коей ты взываешь так, —

Не щит, а куча бросовых бумаг,

С удачною продажею которой

Амана ты затмишь богатством скоро.[715]

Покуда ж лишь на то ты годен, чтоб

Смеялся в баснях над тобой Эзоп:

Как пес, что в воду за своею тенью

Нырнул,[716] пойдешь ко дну ты без сомненья.

В какую высоту (подумать — страх)

Твой дерзкий дух взлетел, как на дрожжах!

Величья ты искал венец — и что же?[718]

Обрел его в венецианском Доже.

От их Лагуны[719] к северу проплыв,

Ты в Гейдельберге отыскал залив

Столь дивных вин,[720] что дальше плыть не надо...

Листаю я твой том — ну и громада!

Легко войти и кануть навсегда

В просторах необъятного труда,

Чью глубину вотще мечтал постичь я.

Коль Смех и Смысл — два основных отличья

Людей (как некто справедливо рек),[721]

Твой труд — наполовину человек;

Из скромности, слепив лишь половину,

Ты рассудил не мучить больше глину.

Когда, Лунатик,[722] дорасти ты мнишь

До Полнолуния? Когда затмишь

Весь мир, — как шишка на носу порою

Становится великою Горою?

Вперед! Побольше городов возьми

Из Мюнстера;[723] у Геснера[724] займи

Писателей; добудь вестей и критик

В «Меркурии»[725] — и станешь сам политик.

Вернешься — всюду без конца болтай

Про Карлуса, про персов и Китай.[726]

Вперед же, скромник! Чтоб, оставшись дома,

Не видел ты изготовленья тома,

Которому две Индии несут

Свои дары:[727] с заката — злата пуд,

(Чей путь легко издателем угадан),[728]

С востока же — корицу, перец, ладан:

Их скоро (в этом убедишься ты)

Обнимут бережно сии листы:

Позора в этом нету ни крупицы;

Но если им придется опуститься

До низкого товара, что купец

Сует в кулек: груш, пряничных сердец,

Изюма и целительного корня;

Но если им судьба — еще покорней —

На ярмарке, среди толпы крестьян

Вмещать полфунта тыквенных семян

Иль прочего, кому чего угодно,

И ради прихоти чужой свободно,

Как скатерть-самобранка, предлагать

Любую вещь, — я бы дерзнул назвать

Сии листы универсальным томом,

Что способом, доселе незнакомым,

Вобрал все то, что человек постиг,

И стал Пандектой,[729] сиречь, книгой книг.

Герои, мир спасая от напасти,

Давали разрубить себя на части.

Злодеи шли, во искупленье зол,

От Палача к Анатому на стол.[730]

Так миру послужи и ты; для Лорда,

Что золотые на кон мечет гордо,

Пойдут на фишки целые тома;[731]

А нам — клочка от твоего ума,

Листка довольно, чтобы за игрою

С друзьями вечер скоротать порою.

Кто может залпом проглотить сей труд? —

Ведь не из бочек, а из кубков пьют.

Врач добрый завернет в тебя пилюли,

Солдат — пороховой заряд для пули:

Пусть будущие критики, корпя,

Вновь складывают по частям тебя;

Пускай литературные пираты

Помучатся, ища листки разъяты.

Немало их, я думаю, пойдет

На склейку в корешок и в переплет

Других томов,[732] — напрасная интрига

Веков завистливых! — ведь эта книга —

Подобье книг Сивилиных; цена

Частям и целому у ней одна.[733]

Но, каюсь, не по мне такой напиток,

И хмеля в нем, и пены преизбыток.

Тебе я вновь бы здравье возгласил —

Но голова кружится, нету сил...

Quot, dos haec, LINGUISTS perfetti, Disticha fairont,

Tot cuerdos STATES-men, hic livre fara tuus.

Es sat a my l’honneur estre hic inteso; Car I LEAVE

L’honra, de personne nestre creduto, tibi.

Пою[749] души бессмертной путь земной

В обличьях многих, данных ей судьбой,[750]

От райского плода до человека.

Пою миров младенческий рассвет,

И зрелый день, и вечер дряхлых лет —

С того халдеев золотого века,[751]

Что персов серебром и медью грека

Сменился, и железом римских пик.

Мой труд, как столп,[752] воздвигнется велик,

Да перевесит он все, кроме Книги книг.[753]

Не возгордись могуществом своим

Пред нею, о небесный Пилигрим,

Зрачок небес,[754] блуждающий над миром;

Ты утром пьешь Востока аромат,

Обедаешь средь облачных прохлад

Над Сеной, Темзой иль Гвадалквивиром

И в Эльдорадо день кончаешь пиром:

Не больше стран ты видел с высоты,

Чем та, что до тебя пришла из темноты[755]

За день — и будет жить, когда погаснешь ты.[756]

Скажи, священный Янус,[757] что собрал

На корабле своем (он был не мал)

Всех птиц, зверей и ползающих тварей,

Вмещал ли твой странноприимный бот,

В котором спасся человечий род,

Садок вождей, вельмож и государей,

Плавучий храм твой, хлев, колледж, виварий[758] —

Так много тел, шумящих вразнобой,

Как эта искра горняя собой

Живила[759] — и вела дорогою земной?

Судьба, наместник Божий на земле,

Никто не видел на твоем челе

Морщин улыбки праздной или гнева;

Зане ты знаешь сроки и пути —

Молю, открой страницу и прочти,[760]

Какой мне плод сулит Познанья Древо,

Чтоб, не сбиваясь вправо или влево,

Я шел по миру, зная наперед,

Куда меня рука небес ведет

И что меня в конце паломничества ждет.

Шесть пятилетий жизни промотав,[761]

Я обещаю свой сменить устав,

И если будет Книга благосклонна

И мне удастся избежать сетей

Плотских и государственных страстей,

Цепей недуга и когтей закона,

Ума растраты и души урона

Не допущу; чтобы, когда впотьмах

Могила примет свой законный прах,

Достался ей в мужья муж, а не вертопрах.

Но если дни мои судьба продлит,

Пусть океан бушует и бурлит,

Пусть бездна неизвестностью чревата —

Один, среди безмерности морей,

Я проплыву с поэмою моей

Весь круг земной, с Востока до Заката,

И якорь, поднятый в струях Евфрата,

Я брошу в Темзы хладную волну[762]

И паруса усталые сверну,

Когда из райских стран до дома дотяну.

Узнайте же: великая душа,

Что ныне, нашим воздухом дыша,

Живет — и движет дланью и устами,

Что движут всеми нами,[763] как Луна —

Волной,[764] — та, что в иные времена

Играла царствами и племенами,

Для коей Магомет и Лютер сами

Являлись плоти временной тюрьмой,[765] —

Земную форму обрела впервой

В Раю, и был смирен ее приют земной.

Смирен? Нет, славен был, в конце концов,

Когда верна догадка мудрецов,

Что Крест, кручина наша и отрада,

На коем был пленен Владыка Сил,

Что, сам безгрешный, все грехи вместил,

Бессмертный, смерть испил,[766] как чашу яда,

Стоял на том заветном месте Сада,

Где волею священной был взращен

Плод[767] — и от алчных взоров защищен,

В котором та душа вкушала первый сон.

Сей плод висел, сверкая, на суку,

Рожденный сразу зрелым и в соку,

Ни птицею, ни зверем не початый;

Но змей, который лазил в старину,

А ныне должен за свою вину

На брюхе ползать,[768] соблазнил, проклятый

(За что мы ныне платим страшной платой),

Жену, родив, сгубившую свой род,

И муж за ней вкусил коварный плод:

Возмездье было в нем — хлад, смерть и горький пот.[769]

Так женщина сгубила всех мужчин[770] —

И губит вновь, от сходственных причин,

Хотя по одному. Мать отравила

Исток,[771] а дочки портят ручейки

И, возмутив, заводят в тупики.

Утратив путь, мы вопием уныло:

О судьи, как же так? она грешила —

А нас казнят?[772] Но хуже казней всех

Знать это — и опять влюбляться в тех,

Что нас влекут в ярмо, ввергают в скорбь и грех.

Отрава проникает в нас всерьез,

И уж дерзаем мы задать вопрос

(Кощунственный): как это Бог поставил

Такой закон, что Божья тварь его

Могла переступить?[774] И отчего

Невинных он от мести не избавил?

Ни Ева же, ни змей не знали правил,[775]

И нет того в Писанье, что Адам

Рвал яблоко[776] иль знал, откуда там

Оно взялось. Но казнь — ему и ей, и нам.

А впрочем, сохрани, небесный Дух,

От суетного повторенья вслух

Дум суемудрых — пусть они уймутся;

Как шалуны, что тешатся порой

Летучих мыльных шариков игрой,

Их вытянув тростинкою из блюдца,

Они всенепременно обольются.

А спорить попусту с еретиком —

Как ветер к мельнице носить мешком:

Покончить дланью с ним верней, чем языком.[777]

Итак, в сей миг, когда коварный змей,

В тот плод вцепившись лапою своей,

Порвал сосуды нежные и трубки,

Его питавшие и тем лишил

Ребенка сока материнских жил, —

Душа умчалась прочь, быстрей голубки

Иль молнии (тут все сравненья хрупки),

И в темный, влажный улетев овраг,

Сквозь трещины земные,[778] как сквозняк,

Проникла в глубь — и там вселилась в некий Злак.

И он, еще не Злак, а Корешок,

Очнувшись, вырос сразу на вершок

И дальше стал пихаться и стремиться;

Как воздух вытесняется всегда

Водой, так твердым веществом вода,

И уступила рыхлая темница.

Так у дворца порой народ стеснится:

Монархиню узреть — завидна честь,

В толпе и горностаю не пролезть;

Но крикнут: «Расступись!» — и вот уж место есть.

Он выпростал наружу две руки —

И расщепились руки-корешки

На пальцы — крохотней, чем у дитяти;[779]

Пошевелил затекшею ногой

Чуть-чуть — сперва одной, потом другой,

Как лежебока на своей кровати.

Он с первых дней был волосат — и кстати:

Была ему дана двойная власть

В делах любви[780] (и благо, и напасть) —

Плодами разжигать, гасить листами страсть.

Немой, он обладал подобьем рта,[781]

Подобьем глаз, ушей и живота,

И новых стран владетель и воитель,

Стоял, увенчан лиственным венком

С плодами ярко-красными на нем,

Как стоя погребенный победитель

В могиле. Такова была обитель

Души, что ныне обреталась тут —

В сем корне мандрагоровом приют

Найдя; не зря его, как панацею, чтут.

Но не любви теперь он жертвой стал:

Младенец Евин по ночам не спал,

Не просыхал от слез ни на минутку;[782]

И Ева, зная свойства многих трав,

Решила, мандрагору отыскав,

Отваром корня исцелить малютку.

Такую с нами Рок играет шутку:

Кто благ, тот умирает в цвете лет,[783]

Сорняк же, от которого лишь вред,

Переживает всех — ему и горя нет.

И так душа, пробыв три дня подряд

В подземной тьме, где звезды не горят,

Летит на волю, жмурясь с непривычки;[784]

Но провиденья жесткая рука

Вновь: цап! — ее хватает за бока

И заключает в беленьком яичке,

Доверив хлопотливой маме-птичке

Сидеть над гнездышком, пока отец

Приносит мух, и ждать, когда птенец

Проклюнет скорлупу и выйдет наконец.

И вот на свет явился Воробей;[785]

На нем еще, как зубки у детей,

Мучительно прорезывались перья;

В пушку каком-то, хлипок, некрасив,

Голодный клюв свой жалобно раскрыв

И черным глазом, полным недоверья,

Косясь вокруг, он пискнул: мол, теперь я

Хочу поесть! Отец взмахнул крылом

И кинулся сквозь ветки напролом

Скорей жучков ловить, носить добычу в дом.

Мир молод был; все в нем входило в сок[786]

И созревало в небывалый срок;

И вот уже наш прыткий Воробьенок

В лесу и в поле, где ни встретит их,

Без счета треплет глупых воробьих,

Не различая теток и сестренок;

И брошенные не пищат вдогонок,

Пусть даже он изменит без стыда

На их глазах — и это не беда:

Уж я себе, дружок, дружка найду всегда.

В те дни не ограничивал закон

Свободу в выборе мужей и жен;[787]

Душа, в своей гостинице летучей,

И тело, радуясь избытку сил,

Резвятся, расточая юный пыл

И за вихор хватая всякий случай;

Но день пришел расплаты неминучей;

И впрямь — тот живота не сбережет,

Кто на подружек тратит кровь и пот:

Три года не прошло, как он уже банкрот.[788]

А мог бы жить да жить![789] В те времена

Еще не знали, как на горсть пшена

Словить коварно мелкого жуира;

Еще не выдумали ни силков,

Ни сеток, ни предательских манков,

Что губят вольных жителей эфира.

Но предпочел он с жизненного пира

Уйти до срока, промотав, как клад,

Три года, чем пятнадцать лет подряд

Жить, заповеди чтя, плодя послушных чад.

Итак, едва наш резвый Воробей

Отпрыгался, Душа, еще резвей,

Умчалась к ближней речке неглубокой,

Где на песчаной отмели, у дна,

Икринка женская оживлена

Была мужской кочующей молокой;

И вот, былою утомясь морокой,

Душа вселилась в кроткого малька,

Расправила два гибких плавничка

И погребла вперед, как лодочка, легка.

Но тут, как бриг на полных парусах,

Свой образ в отраженных небесах

Следя — и шею гордо выгибая,

Прекрасный Лебедь мимо проплывал,

Он, мнилось, все земное презирал,[790]

Белейшей в мире белизной блистая:

И что ему рыбешек низких стая?

И вдруг — малек наш даже не успел

Моргнуть, как в клюв прожорливый влетел:

Бедняга, он погиб — хотя остался цел.

Тюрьма Души теперь сама в тюрьме,

Она должна в двойной томиться тьме

На положении вульгарной пищи;

Пока лебяжьего желудка пыл[791]

Ограды внутренней не растопил:

Тогда, лишившись своего жилища,

Она летит, как пар,[792] — и снова ищет

Пристанища, но выбор небогат;

Что рыбья жизнь? Гнетущ ее уклад:

За то, что ты молчишь, тебя же и едят.

И вот рыбешка-крошка — новый дом

Души — вильнула маленьким хвостом

И поплыла, без видимых усилий,

Вниз по дорожке гладкой, водяной —

Да прямо в сеть! — по счастью, с ячеёй

Широкой, ибо в те поры ловили

Лишь крупных рыб,[793] а мелюзгу щадили;

И видит: щука, разевая пасть,

Грозит и хочет на нее напасть

(Сама в плену), но злых не учит и напасть.

Но вовремя пустившись наутек

(Наказан в кои веки был порок!),

Двойного лиха рыбка избежала,[794]

Едва дыша; а чем дыша — как знать?[795]

Выпрыгивала ль воздуха набрать

Иль разряженною водой дышала

От внутреннего жара-поддувала —

Не знаю и сказать вам не рискну...

Но приплыла она на глубину,

Где встретил пресный ток соленую волну.

Вода не столь способна что-нибудь

Скрыть, как преувеличить и раздуть[796]

Пока рыбешка наша в рассужденьи,

Куда ей плыть, застыла меж зыбей, —

Морская Чайка,[797] углядев трофей,

Решила прекратить ее сомненья

И, выхватив из плавного теченья,

Ввысь унесла: так низкий вознесен

Бывает милостью больших персон —

Когда персоны зрят в том пользу и резон.

Дивлюсь, за что так ополчился свет

На рыб? Кому от них малейший вред?

На рыбаков они не нападают,

Не нарушают шумом их покой;

С утра в лесу туманном над рекой

Зверей в засаде не подстерегают

И птенчиков из гнезд не похищают:

Зачем же все стремятся их известь —

И поедом едят — и даже есть

Закон, что в Пост должны мы только рыбу есть?[798]

Вдруг сильный ветер с берега подул,

Он в спину нашу Чайку подтолкнул

И в бездну бурную повлек... Обжоре

Все нипочем, пока хорош улов, —

Но слишком далеко от берегов

Ее снесло: одна в бескрайнем море,

Она в холодном сгинула просторе.

Двум душам тут расстаться довелось —

Ловца и жертвы — и умчаться врозь;

Последуем за той, с кого все началось.

Вселившись снова в рыбий эмбрион,

Душа росла, росла... раз в миллион

Усерднее, чем прежде, и скорее —

И сделалась громадою такой,[799]

Как будто великанскою рукой

От Греции отторжена Морея[800]

Иль ураган, над Африкою рея,

Надежный Мыс[801] отбил одним толчком;

Корабль, перевернувшийся вверх дном,

В сравненье с тем Китом казался бы щенком.

Он бьет хвостом, и океан сильней

Трепещет, чем от залпа батарей,

От каждого чудовищного взмаха;

Колонны ребер, туши круглый свод

Ни сталь, ни гром небесный не пробьет;

Дельфины в пасть ему плывут без страха,[802]

Не зря препон; из водяного праха

Творит его кипучая ноздря

Фонтан, которому благодаря

С надмирной хлябью вод связует он моря.[803]

Он рыб не ловит — где там![804] Но как князь,

Который, на престоле развалясь,

Ждет подданных к себе на суд короткий,

Качается на волнах без забот

И все, что только мимо проплывет,

В жерло громадной всасывает глотки,

Не разбирая (голод хуже тетки),

Кто прав, кто виноват: им равный суд.

Не это ль равноправием зовут? —

Пусть гибнет мелюзга, чтоб рос Тысячепуд!

Он пьет, как прорва, жрет, как великан,

Как лужу, баламутит океан,

Душе его теперь простору много:

Ее указы мчат во все концы,[805]

Как в дальние провинции гонцы.

Уж Солнце двадцать раз своей дорогой

И Рака обошло, и Козерога;[806]

Гигант уже предельного достиг

Величия; увы! кто так велик,

Тот гибель отвратить не может ни на миг.

Две рыбы — не из мести, ибо Кит

Им не чинил ущерба и обид, —

Не из корысти, ибо жир китовый

Их не прельщал, а просто, может быть,

Со зла — задумали его сгубить

И поклялись, что не сболтнут ни слова,

Пока не будет к делу все готово —

Да рыбе проболтаться мудрено! —

Тиран же, как не бережется, но

Ков злоумышленных не минет все равно.

Меч-рыба с Молот-рыбою вдвоем[807]

Свершили то, что ждали все кругом;

Сначала Молот-рыба наскочила

И ну его гвоздить что было сил

Своим хвостом; Кит было отступил

Под яростной атакой молотила;

Но тут Меч-рыба, налетев, вонзила

Ему свой рог отточенный в живот;

И окровавилась пучина вод,

И пожиравший тварь сам твари в корм идет.[808]

Кто за него отмстит? Кто призовет

К ответу заговорщиков комплот?

Наследники? Но эти зачастую

Так видом трона заворожены,

Что месть и скорбь забыты, не нужны.

А подданные? Что рыдать впустую,

Коль некому казать печаль такую?

Да не был бы царь новый оскорблен

Любовью к мертвому! — в ней может он

Узреть любви к себе, живущему, урон.

Душа, насилу вновь освободясь

Из плотских уз и все еще дивясь,

Сколь малые орудия способны

Разбить Твердыню, — свой очередной

Приют находит в Мыши полевой,

Голодной и отчаянной. Подобно,

Как нищий люд пылает мыслью злобной

Против господ, чья жизнь услад полна,

Так эта Мышь была обозлена

На всех; и дерзкий план задумала она.[809]

Шедевр и баловень Природы, Слон,

Который столь же мощным сотворен,

Сколь благородным,[810] не пред кем колена

Не преклонял (поскольку не имел

Колен, как и врагов), зато умел

Спать стоя.[811] Так он спал обыкновенно,

Свой хобот, словно гибкое полено,

Качая, — в час, когда ночное зло,

Проклятое освоив ремесло,

Сквозь щёлку узкую в нутро к нему вползло.[812]

Мышь прошмыгнула в хобот — и кругом

Весь обежав многопалатный дом,

Проникла в мозг, рассудка зал коронный,

И перегрызла внутреннюю нить,

Без коей зверю невозможно жить;

Как мощный град от мины, подведенной

Под стену, рухнул Слон ошеломленный,

Врага в кургане плоти погребя:

Кто умыслы плетет, других губя,

Запутавшись в сетях, погубит сам себя.

И вот Душа, утратив с Мышью связь,

Вошла в Волчонка. Он, едва родясь,

Уж резать был готов ягнят и маток.[813]

Безгрешный Авель, от кого пошло

Всех пастырей на свете ремесло,[814]

В пасомых замечая недостаток

И чувствуя, что враг довольно хваток,

Завел овчарку по ночам стеречь.

Тогда, чтоб избежать опасных встреч,

Задумал хитрый Волк, как в грех ее вовлечь.

Он к делу приступил исподтишка,

Как заговорщик, чтоб наверняка

Свой план исполнить, как велит наука:

Ползком в кромешной тьме прокрался он

Туда, где, сторожа хозяйский сон,

Спит у палатки бдительная сука,

И так внезапно, что она ни звука

Прогавкать не успела — вот нахал! —

Ее облапил и к шерсти прижал:

От жарких ласк таких растает и металл.

С тех пор меж ними тайный уговор;

Когда он к стаду, кровожадный вор,

Средь бела дня крадется тихомолком,

Она нарочно подымает лай:

Мол, Авель наш не дремлет, так и знай;

Меж тем пастух, все рассудивши толком,

Сам вырыл западню — и с алчным Волком

Покончил навсегда. Пришлось Душе,

Погрязшей в похоти и в грабеже,

Вселиться в тот приплод, что в суке зрел уже.

Примеры есть зачатья жен, сестер;

Но даже цезарей развратный двор,[815]

Кажись, не слышал о таком разврате:

Сей Волк зачал себя же, свой конец

В начало обратив: сам свой отец

И сам свой сын.[816] Греха замысловатей

Не выдумать; спроси ученых братий —

Таких и слов-то нет. Меж тем щенок

В палатке Авеля играл у ног

Его сестры Моав[817] — и подрастал, как мог.

Со временем шалун стал грубоват[818]

И был приставлен для охраны стад

(На место сдохшей суки). Бывши помесь

Овчарки с волком, он, как мать, гонял

Волков и, как отец, баранов крал;

Пять лет он так морочил всех на совесть,

Пока в нем не открыли правду, то есть,

Псы — волка, волки — пса; и сразу став

Для всех врагом, ни к стае ни пристав,

Ни к своре, он погиб — ни волк, ни волкодав.

Но им, погибшим, оживлен теперь

Забавный Бабуин,[819] лохматый зверь,

Бродящий от шатра к шатру, — потеха

Детей и жен. Он с виду так похож

На человека, что не враз поймешь,

Зачем ни речи не дано, ни смеха

Красавцу.[820] Впрочем, это не помеха

Тем, кто влюблен. Адама дочь, Зифат,[821]

Его пленила; для нее он рад

Скакать,[822] цветы ломать и выть ни в склад, ни в лад.

Он первым был, кто предпочесть посмел

Одну — другой, кто мыкал и немел,[823]

Стараясь чувство выразить впервые;

Кто, чтоб своей любимой угодить,

Мог кувыркаться, на руках ходить

И мины корчить самые смешные,

И маяться, узрев, что не нужны ей

Его старанья. Грех и суета —

Когда нас внешним дразнит красота,

Поддавшись ей, легко спуститься до скота.

В любви мы слишком многого хотим

Иль слишком малого: то серафим,

То бык нас манит:[824] а виной — мы сами;

Тщеславный Бабуин был трижды прав,

Возвышенную цель себе избрав;[825]

Но не достигнув цели чудесами,

Чудит иначе: слезными глазами

Уставясь ей в глаза: мол, пожалей! —

Он лапой желто-бурою своей[826]

(Сильна Природа-мать!) под юбку лезет к ней.

Сперва ей невдомек: на что ему

Сие? И непонятно: почему

Ей стало вдруг так жарко и щекотно?

Не поощряя — но и не грозя,

Отчасти тая — но еще не вся,

Она, наполовину неохотно,

Уже почти к нему прильнула плотно...

Но входит брат внезапно, Тефелит;[827]

Гром, стук! Булыжник в воздухе летит.

Несчастный Бабуин! Он изгнан — и убит.

Из хижины разбитой поспеша,

Нашла ли новый уголок Душа?

Вполне; ей даже повезло похлеще:

Адам и Ева, легши вместе, кровь

Смешали,[828] и утроба Евы вновь,

Как смесь алхимика, нагрелась в пещи, —

Из коей выпеклись такие вещи:

Ком печени — исток витальных сил,[829]

Дающих влагу виадукам жил,

И сердце — ярый мех, вздувающий наш пыл.

И, наконец, вместилище ума —

В надежной башне наверху холма

Мозг утонченный, средоточье нитей,[830]

Крепящих всех частей телесных связь;

Душа, за эти нити ухватясь,

Воссела там. Из бывших с ней событий

Усвоив опыт лжи, измен, соитий,

Она уже вполне годилась в строй

Жен праведных. Фетх[831] было имя той,

Что стала Каину супругой и сестрой.

Кто б ни был ты, читающий сей труд

Не льстивый (ибо льстивые все врут):

Скажи, не странно ли, что брат проклятый

Все изобрел — соху, ярмо, топор,[832] —

Потребное нам в жизни до сих пор,

Что Каин — первый на земле оратай,[833]

А Сет[834] — лишь звезд унылый соглядатай,

При том, что праведник? Хоть благо чтут,

Но благо, как и зло, не абсолют:[835]

Сравненье — наш закон, а предрассудок — суд.[836]