Тауганга

Глава 2

В каюты вели три длинных коридора, изолированных друг от друга. В первом жили капитан и его помощники, а также техники и инженеры, отвечающие за сохранность станции и ее работу. Во втором ученые и операторы роботов. Третий был пуст. Когда-то, когда станция еще была совсем новой, на ней работало почти тридцать человек. Со временем появились другие станции, более современные и комфортабельные, чем «Тауганга», но бросить ее пока не решались и оставили для обкатки разных новых изобретений, рассчитывая, что, если уж и случится неудача, так не жалко выбросить. Финансирование экипажа было сокращено до минимума, и поэтому теперь сюда прибывали либо совсем молодые специалисты, либо старики, ожидающие пенсии. Ну и, конечно, редкие изобретатели, в идеях которых «что-то было», но следовало проверить.

Три длинных коридора содержали в себе тридцать кают, но сейчас даже первые два не были заполнены. Тем не менее, профессор Оксенкруг получил жилище в пустом коридоре, потому что сразу выразил желание жить в тишине. Чтобы никто мимо двери не шастал в тяжелых ботинках по металлическому полу. В этот отсек мало, кто заглядывал, только иногда наведывался второй помощник капитана, слывший поэтом. В его распоряжении была самая дальняя каюта, граничащая со смотровой палубой. Там, в свободное время он писал свои стихи, которые потом читал каждому, кого удавалось поймать. Это были заунывные рифмы без начала и конца, воспевающие красоту Юпитера и блеклые цветы, произрастающие в теплице. Поговаривали, что второй помощник неравнодушен к Лорин, но он никогда не проявлял своих чувств, храня их глубоко внутри.

Несмотря на то, что первый день на станции прошел из рук вон плохо, профессор чувствовал себя сносно. Никто его больше не задевал, никто вслед не смеялся. Да и с чего бы. Люди были заняты повседневными делами и встречались только в кают-компании для того, чтобы поесть. Конечно, это помещение предназначалось и для общения в свободное время, и как утверждала судовой врач она же психолог, такое общение было необходимо для психического здоровья. Но почему-то работники почти не волновались о своем психическом здоровье, хотя очень бережно относились к своим нервам, и не желали участвовать в ссорах и скандалах, которые происходили каждый день. Они сумели воспроизвести в маленьком замкнутом пространстве особенности дремучего леса или бескрайней тундры, где люди крайне редко могут повстречаться для того, чтобы наорать на собеседника и с удовольствием друг друга оскорбить.

Поэтому в первые же дни профессор оказался привязанным к обществу Одри и Ван Куанга. Ван Куанг был «вещью в себе» и казалось, что совсем не имел человеческих эмоций. Его суровое лицо оживлялось только в те минуты, когда он чинил какой-нибудь компьютер, и древнее «железо» не желало подчинять его рукам. Вот тогда он и давал выход своему раздражению. Люди же, казалось, вовсе его не интересовали.

Одри была полной его противоположностью. Мимолетная мысль, движение души, реакция на чьи-то слова — все это сразу же отражалась на ее лице, особенно в живых карих глазах. Она говорила без умолку и очень любила задавать вопросы высоким детским голосом. Потому что знала — люди могут проигнорировать вопрос взрослого, но ребенку ответят в любом случае. Это была своеобразная игра, но благодаря ей Одри всегда оказывалась в центре внимания. Она первой начала называть профессора Рональдом, ей нравилось звучание этого имени. А вслед за ней и все остальные стали называть его именно так. Краткое Рон не прижилось.

После завтрака все разбредались по своим рабочим местам, тогда принимались за дело роботы-уборщики. Они убирали жилые помещения и кают-компанию. Роботов выпускали два раза в сутки, вечером они занимались уборкой зоофермы, теплицы, компьютерного зала и всего остального. Управляла ими Лорин, но ее почему-то раздражала безликость этих созданий. Поэтому, когда-то давно, какой-то программист заложил в их мозг немного человечности, изменив лексику. Уборщики делали свое дело сосредоточенно и по строгой схеме, поэтому каждый встречный был вынужден их обходить, чтобы не споткнуться. Высотой они были около двадцати пяти сантиметров, были привычными, а то, что привычно, часто и не замечаешь. Сами они никогда не уступали дорогу человеку, и поэтому Лорин велела им по время работы постоянно что-то говорить.

Профессор Рональд отправлялся как раз в компьютерный зал, чтобы начать установку новой системы. Это был его первый рабочий день. Он тащил тяжелый металлический ящик — съемный диск с чудовищно огромной памятью для хранения данных. Он был настолько задумчив, что даже не обратил внимания на шум. Естественно, что и робота на своем пути он не заметил, наткнулся на него. И чуть не упал. И только, когда выпрямился, услышал нудное металлическое бормотание:

— Ходют и ходют тут, субаки такие… Шкодют и мусорят…

— Черт бы тебя побрал, — ответил ему профессор, потирая ушибленную ногу.

— Не сквернословь. Это — грех. — Загудел робот. — Ходют и ходют тут, субаки такие…

В компьютерном зале его уже ждали оба сотрудника. Ван Куанг, сидя на корточках, ковырял тонкой штуковиной похожей на спицу испорченную плату. Одри в своем неизменном розовом комбинезоне сидела на краешке стола и задумчиво болтала ногой. Завидев профессора, Одри широко улыбнулась и одним прыжком подскочила к нему.

— Идем, — закричала она, — я познакомлю тебя с Нави.

Профессор попятился от такого напора, и никак не мог вспомнить, когда же они перешли на «ты». Но потом ему показалось, что это даже хорошо, потому что так было гораздо легче вживаться.

— Кто такой Нави? — спросил он удивленно. — Я еще не слышал это имя.

— Нави — мозг нашего корабля. Он управляет всем, что ты видишь и, так получается, что и нами тоже. Нашими жизнями. Он следит за уровнем кислорода, за давлением…

— Он просто какой-то гений, — пожал плечами профессор.

— Он не гений, а искусственный интеллект. Вот спросите его о чем-то — и он ответит. Только сначала произнесите громко его имя, чтобы программа включилась.

— Нави! — позвал профессор. — Гм… Нави, ты меня слышишь?

— Вопрос некорректный, — раздался глухой голос с машинными интонациями.

Казалось, что звук идет со всех сторон одновременно. К тому же говорил Нави невнятно из-за плохой модуляции, и бубнил на низких частотах. Слова произносил через равные интервалы так механически, что, услышав его, нормальный человек тут же впадал в тоску.

— Спроси его о чем-нибудь, Рональд. Вот о чем хочешь, о том и спроси. Он все-все знает. — Настаивала Одри.

— Нави, — спросил профессор, — ты любишь розовый цвет?

— Это не в моей компетенции, — ответил Нави и умолк.

— И это все, что он может? Конечно, машина совсем старая, пора заменять, — пробормотал Оксенкруг и направился к столу, с самым большим монитором, на котором сияла гравировкой новая табличка с его именем.

Он сразу же установил на стол свой чемодан и подключил к нему компьютер, чтобы скачать программу. Одри внимательно следила за его движениями, словно боялась пропустить что-то интересное. Однако ожидать, что из монитора вылетит птичка было бесполезно, закачка тянулась бесконечно, программа была тяжелой. И Одри соскучилась смотреть на экран и снова переключилась на профессора. Нет, он был, решительно, хорош собой.

— А твоя новая программа, Рональд, чем будет лучше нашего Нави? — спросила она девчоночьим голосом. И безапелляционно добавила, — я, думаю, что Нави уже нельзя улучшить.

Профессор покосился на нее и спросил:

— Когда случается авария в каком-то отсеке, что нужно делать?

— Нужно позвать Нави и спросить его, что делать. Или попросить исправить поломку, если она программная.

— Хорошо, — согласился Оксенкруг. — А вот если поломалось сразу в двух местах, в двух разных отсеках. Скажем, в теплице и в медицинском кабинете?

— Все зависит от того, кто позвал его первым. Вторую проблему он ставит в очередь. Ведь не бывает, чтобы двое произнесли его имя одновременно.

— Значит, у Нави нет со-образа?

— Нууу… — протянула Одри, — наверное, нет.

Профессор кивнул:

— А говоришь, что нечего улучшать, — укоризненно сказал он. — Всегда можно что-то улучшить.

В глубине души, он был рад, что теперь два члена экипажа подчиняются только ему. И что теперь он может говорить назидательно, словно учитель, и даже… если придется, отругать за плохо выполненную работу. Себя же он обретал только рядом с компьютером. И в эти минуты от его нерешительности и робости ничего не оставалось. Он становился другим человеком и этот образ ему нравился гораздо больше.