Тайна Ольги Чеховой

Оленька

Как она ни старалась, сон не шел к ней — Оленька вспоминала свои фотографии на обложках иллюстрированных журналов, где она была снята рядом с нацистскими лидерами, и ее охватывали сомнения; оценят ли победители ее личные заслуги? Под утро она заснула беспокойным хрупким сном. И снились ей какие-то кошмары — бегства, погони, преследования, падения с высоты, иногда в пропасть, иногда в темную глубину воды.

Едва поднявшись с постели, Оленька выглянула в окно: пусто, ни одной машины. Тишины, конечно, тоже не было — со всех сторон что-то грохотало, трещали автоматные выстрелы, взрывались гранаты, но человеческих голосов слышно не было. Приедет ли за ней кто-нибудь — кто и когда? И хорошо это или плохо?

Прошло время обеда, но никто так и не объявился. Оленька поднялась в свою оранжерею, но там все было в порядке. Оставалось только ждать, и это было невыносимо.

Вечером к воротам виллы подъехал наконец джип, и Оленьку в сопровождении двух офицеров Красной армии увезли в штаб Белорусского фронта, расположенный в военно-инженерном колледже, в пригороде Берлина Карлсхорст. Там полковник Шкурин из СМЕРШа провел первый допрос — на редкость мягкий и уважительный. Создавалось впечатление, что ему даны соответствующие указания.

На следующий день, 30 апреля, протокол допроса Оленьки полковником Шкуриным был вложен в специальный конверт вкупе с сопроводительным письмом, подписанным начальником отдела СМЕРШа Белорусского фронта генерал-лейтенантом Александром Вадисом, и отослан начальнику СМЕРШа генерал-полковнику Абакумову. Вадис был человеком далеко не второстепенным — на следующий день после встречи с Оленькой он по срочному приказу из Москвы был командирован в Берлин на поиски трупа Гитлера.

Оленька прибыла в Познань, по-немецки Позен, — город в Польше, только в феврале освобожденный Красной армией, и оттуда на военном самолете срочно была отправлена в Москву. Странно, но никто ее не обыскивал, не досматривал и не проверял ее багаж. Всю дорогу она думала, зачем она им нужна, что они от нее хотят.

В аэропорту ее встретил майор какого-то особого, судя по погонам, рода войск. В длинном коридоре, по которому они шли к выходу, Оленька не увидела ни одного гражданского пассажира, а единственными чемоданами были Оленькины. Скорее всего это был военный аэропорт. Майор погрузил ее чемоданы в трофейный «опель», и они выехали на шоссе.

С замиранием сердца Оленька смотрела из окна машины на русскую землю — перед ее глазами проносились незабытые картины ее юности. Она узнавала и не узнавала то, что она видела. Дома мелькавших деревень и поселков были вовсе не похожи на уютные немецкие коттеджи, многие из которых теперь были руинами. Наконец машина въехала в Москву, миновала Белорусский вокзал. Именно с Белорусского вокзала Оленька двадцать пять лет назад покинула Россию. Память об этом вернулась к ней с удивительной силой, она понятия не имела, что помнит вагоны, плотно набитые бывшими австро-венгерскими пленными, среди которых она была единственной женщиной. Чтобы не привлекать к себе внимания, она, несмотря на жаркую погоду, надела тогда на голову старый пуховый платок, завернулась в большую шубу своей покойной свекрови и тихой мышкой просидела двое суток в углу за спиной своего фиктивного мужа Ференца Яроши.

Пока она вспоминала свой отъезд, «опель» успел доехать до небольшой площади, названия которой она не знала, и свернуть направо на Тверской бульвар. Оленьку охватила дрожь — следом за ним шел Пречистенский, бульвар ее юности.

— Мы поедем по Пречистенскому бульвару? — спросила она своего молчаливого спутника.

— По Пречистенскому бульвару? — не понял майор. — А-а, вы имеете в виду Гоголевский? Нет, мы свернем направо на улицу Герцена.

— Очень прошу вас, — взмолилась Оленька, — давайте проедем мимо моего дома на Пречистенском! А потом развернемся и поедем куда надо!

Она была такая красивая, что майору трудно было ей отказать, тем более что его инструктировали обращаться с ней уважительно.

— Поезжай прямо, — приказал он водителю, — развернемся на следующем перекрестке.

Увидев знакомый дом и подъезд, она вцепилась в рукав майора:

— Остановитесь, остановитесь хоть на минутку! Это дом моего детства!

Сделав одну уступку, он не видел, почему бы и второй раз не выполнить просьбу прекрасной пассажирки. Машина остановилась, и Оленька приникла к окну. Кто-то вошел в подъезд, и ей показалось, что это вбежала она, а навстречу ей сейчас скатится с лестницы Мишка Чехов. И она заплакала — ведь эта встреча навсегда роковым образом изменила ее жизнь.

Испугавшись неожиданных слез пассажирки, майор приказал водителю ехать к месту назначения. Им оказался неказистый трехэтажный домик на улице Герцена, бывшей Никитской, по которой в молодости было хожено-перехожено. Домика этого Оленька не помнила, да и запоминать там было нечего — внешняя штукатурка осыпалась мелкими хлопьями, а в спецквартиру СМЕРШа они поднимались пешком на третий этаж по щербатой лестнице — лифта не было. Квартира была однокомнатной с небольшой неплохо оборудованной кухней и с прилично экипированной ванной.

Оленьке предложили поесть и отдохнуть после путешествия, вполне приличный обед уже стоял на кухне, нужно было только его подогреть.

Она так устала, что наспех поужинала, приняла ванну — слава Богу, была горячая вода, и приготовилась ко сну. Но прежде чем заснуть, она вынула из своей дорожной сумки два маленьких горшочка, аккуратно упакованных в цилиндрики из плетенной соломы. В последнюю минуту перед отъездом Ольга решила взять с собой самые ценные и чувствительные кактусы из своей коллекции, не уверенная в том, что Адочка сумеет их сохранить. И сейчас, несмотря на смертельную усталость, она распаковала свои драгоценные растения, подлила по нескольку капель воды в блюдечки, на которых они стояли, и отправила их на подоконник. После чего с трудом добрела до постели, упала на кровать и заснула.

Проснулась она на рассвете и прошлась по квартире. Окно комнаты смотрело на тихий дворик, а кухни — на шумную улицу. Осмотрев квартирку, Оленька отправилась на лестничную площадку. Ее сразу же удивило, что ей удалось без помех выйти из спецквартиры СМЕРШа. Все оказалось просто — на той же лестничной площадке находилась другая квартира, двухкомнатная. Там проживала внештатная сотрудница того же отдела Таня, которой было поручено наблюдать и ухаживать за жильцами однокомнатной квартиры. У Тани было двое детей, которые в трудные военные годы кормились за счет того же отдела СМЕРШа. А вот лестничная площадка, соединявшая обе квартиры, была загорожена металлической дверью, ключ от которой хранился у Тани. Пока Оленька просеивала эту информацию, Таня, ни на минуту не замолкая, готовила ей вполне вкусный завтрак. К собственному удивлению, Оленька съела его с аппетитом, а ведь всю последнюю неделю каждый кусочек становился ей поперек горла. А еще через пару минут она заметила, что начинает вслушиваться в рассказ словоохотливой Тани, хотя в начале общения с сотрудницей СМЕРШа не воспринимала ни слова.

Итак, муж Тани погиб два года назад во время одной из боевых операций, и она осталась одна с двумя маленькими детьми практически без всяких средств к существованию. Раньше она жила в подмосковном городке Крюково, работала регистраторшей в местной поликлинике. Зарплата была крошечная, но пока Леша был жив, Таня получала продукты по его аттестату, а иногда он приезжал в отпуск и привозил яйца, колбасу и масло из спецмагазина, так что жить было можно. Зато после Лешиной гибели поднимать детей на ее зарплату без Лешиного пайка не было никаких сил, и она уже подумывала открыть перед сном газовый кран, чтобы перейти в иной мир, где нет забот. И так бы она и сделала, если бы не столкнулась у входа в метро «Беговая» с бывшим Лешиным командиром Петром Никитичем.

Когда он спросил у нее, как жизнь, она неожиданно разревелась, как маленькая, и сбивчиво поведала командиру о своем житье-бытье. И он предложил ей эту работу — жить здесь за загородкой и обслуживать жильцов соседней однушки. У них в Конторе очень серьезная проверка для тех, кого берут на работу, но ее, как Лешину вдову (от этого слова Таня пустила слезу), проверять не стали, и вот она здесь уже почти два года, слава Богу. Конечно, нелегко целые дни сидеть взаперти, зато продукты ей привозят — и для жильцов, и для нее, и для детей. И Петр Никитич, бывший Лешин командир, иногда забегает ее проведать, спасибо ему.

При этом признании Таня так зарделась и так смущенно уставилась на носки своих комнатных туфель, что Оленька заподозрила: не только ли для того, чтобы проведать одинокую вдову, забегает сюда Петр Никитич, а и для того, чтобы иногда ее утешить. И сразу вслед мелькнул вопрос: «К чему такая откровенность с первого взгляда?» И тут же пропечатался однозначный ответ: «Откровенность за откровенность. Что ж, так тому и быть — откровенность за откровенность!»

А Таня тем временем поставила на стол блюдо со свеже-поджаренными сырниками — сырники, какое чудо! Любимое блюдо ее детства! — и две чашки какао, для Оленьки и для себя, похоже, о кофе здесь и не помышляли. «Что ж, какао так какао», — смирилась Оленька и приготовилась к первому допросу, который выглядел не как допрос, а как откровенный разговор двух женщин.

— Какая вы красивая! — начала Таня издалека. — Меня предупреждали, что вы красавица, но я и представить себе не могла, что такие красавицы бывают в жизни, а не в кино.

Оленька положила себе на тарелку пару сырников и полила их сметаной из маленького кувшинчика:

— Очень вкусные сырники, давно я таких не ела.

— Спасибо, Ольга Константиновна, — прошептала Таня и решилась на остронацеленный вопрос, голос ее дрожал: — Это правда, что вы были знакомы с самим Гитлером?

«Вот оно, началось!» — подумала Оленька и ответила осторожно:

— Что значит знакома? Я была одной из звезд немецкого кино, и меня приглашали на приемы и просмотры — как украшение. Вы ведь сами сказали, что я красивая, и нацистские лидеры тоже так думали.

— И что же он за человек, этот Гитлер? Страшный?

— Я бы не сказала, я иногда сидела с ним рядом за столом или в кинозале. В тех случаях он выглядел обыкновенным, скорее робким и не уверенным в себе человеком, он не блистал остроумием и не поражал красноречием. Но несколько раз мне приходилось присутствовать на митингах, где он выступал с речью. Трудно описать, что с ним происходило, когда он выходил на сцену или трибуну. Невозможно было поверить, что минуту тому назад этот человек не отличался ни остроумием, ни красноречием. Это был великий оратор, он заряжал зал высочайшими электрическими зарядами в первый же миг своего появления на сцене, и зал был готов идти за ним хоть к черту в пасть!

— И вы тоже? Вы готовы были идти за ним хоть к черту в пасть?

— При чем тут я? Я ведь актриса, я снялась более чем в ста фильмах! У меня иммунитет! Меня ничем иллюзорным нельзя пронять!

— Ну а Геббельс? Говорят, вы с Геббельсом дружили!

— Тоже мне дружба! Он был министром пропаганды, а я актриса. Он с любого фильма мог меня снять, если бы я ему хоть чем-нибудь не угодила. Это называется дружбой?

— Говорят, он был страшным уродом, одна нога короче другой на пять сантиметров. Это правда?

— Зачем ты расспрашиваешь, если сама все знаешь? — рассердилась Оленька и встала из-за стола. — Я могу пойти погулять?

— Вы шутите — погулять? Вы ведь под домашним арестом!

— Под каким арестом?

— Вас просто решили не сажать в тюрьму, а поселили здесь, рядом со мной.

— Ты хочешь сказать, что ты моя тюремщица?

— Ну да, вроде того.

— Так, если ты тюремщица, чего ты ко мне с вопросами пристаешь, как подруга?

— Я подумала, вам веселей будет, если мы о вашем прошлом поговорим. Ведь вам есть что вспомнить?

Конечно, у Оленьки было что вспомнить, но делать это нужно было осторожно, чтобы не сболтнуть лишнего. Поразмыслив, она решила, что на вопрос о Геббельсе можно ответить Тане, которая, небось, записывает все сказанное.

— Нет, он совсем не урод, он скорее даже красивый и очень нравится женщинам.

— А правда, что он часто приезжал к вам в гости?

— Не часто, а иногда — его вилла была рядом с моей. Послушай, Таня, — вдруг спохватилась она. — Я совсем потеряла счет времени. Какое сегодня число?

— Третье мая.

Да, третье мая 194 года, пять дней до конца войны. За эти пять дней Оленьку допрашивали пять разных следователей. Постепенно она пришла к заключению, что они ежедневно сменяют друг друга, чтобы каждый получил возможность рассмотреть и понять ее получше, а также сравнить сказанное ею другим дознавателям. На пятый — в роковой день полной капитуляции Германии, о чем Оленьке никто не сообщал, — ее новый, пятый, следователь чем-то отличался от остальных, она сама не могла бы сказать, чем именно. Высокий, бравый, красивый и молодой, едва ли старше тридцати пяти лет — он был вполне в ее вкусе. Держался непринужденно.

— Давайте знакомиться, Ольга Константиновна, меня зовут Виктор Семенович.

Ольга не вздрогнула, ей это имя ничего не сказало, а жаль! Впрочем, и большинству граждан Страны Советов не было известно имя начальника СМЕРШа, грозного заместителя Лаврентия Берии Виктора Абакумова. И разговор у них тек в уже привычном за эти дни русле — так вы хорошо знакомы с Гитлером? И с Геббельсом? Что вас с ними связывает? К тому времени их уже неделю как не было в живых, но Оленьке никто об этом не сказал — в ее распоряжении не было ни радио, ни газет, откуда ей было знать? Да и, насколько я помню, ни в советских газетах, ни по советскому радио об этом до поры до времени не сообщалось.