Тайна "Сиракузского кодекса"

XXXI

В такую рань вполне можно было застать Томми Вонга дома, поэтому я поискал его в справочнике в телефонной будке. Не числится, как и следовало ожидать. Полусонная Мисси взяла трубку, услышав мой голос на автоответчике. Хоть и в полусне, она отказывалась назвать мне адрес Вонга, пока я не скажу ей, зачем мне нужно с ним увидеться. Я сказал, что это не ее дело.

— Нам надо поговорить, — настаивала она.

Я сдался. Я повесил трубку с мыслью: «Что ж, можно покончить со всем разом».

Мы встретились в русской чайной на Клемент-стрит, у дворца Легиона Чести. Я пришел первым, заказал кофе, занял столик в глубине зала и заснул. Проснувшись, я увидел Мисси, которая смотрела на меня как обычно сверху вниз, но озабоченно.

— У тебя нездоровый вид.

Я и чувствовал себя не лучшим образом. Прошла уже пара дней с тех пор, как я спал, мылся, брился и ел что-нибудь, кроме виски, кофе и пышек. Мисси между тем выглядела на отлично. Превосходно сидящие джинсы, шелковая блуза под шерстяным жакетом, шарф и берет. Воплощение душевного и телесного здоровья. Я так ей и сказал.

— Спасибо, — отозвалась она. — Теперь я точно знаю, что тебя что-то «томмит» — я хочу сказать, мучает.

— Очень смешно!

— В Томми нет ничего смешного. Он же архитектор, не забыл?

— И убийца тоже?

— А теперь кто пытается шутить? — она села. — Ну, что, черт возьми, стряслось?

Я показал ей три пальца:

— Рени Ноулс, парень на складе, Джеральд Ренквист.

— Да?

Я поднял четвертый палец.

— Добавь в список Джона Пленти.

Мисси побледнела так, что двадцать тысяч долларов пластической хирургии проступили четко, как на карте. Я, конечно, знал об их связи — я же делал раму для ее портрета.

— Что, мир так тесен? — спросил я. — Или просто приближается к бесконечной плотности?

Она тусклым голосом спросила, знаю ли я, кто убил Джона, но на меня она не смотрела и даже ответа не услышала бы. Я и не стал отвечать. Немного погодя она сказала:

— Это те же, кто убил Джеральда?

— Не-ет, — протянул я, разглядывая ее, — это те, кто убил Карен Силквуд.

Она отвернулась.

— Нас здесь обслужат или нет?

— В чем дело, Мисси? Ты не в духе для дружеской беседы? Мы составляли список убитых за последнее время.

Я потрепал ее по руке.

— Не обязательно вносить в него все имена. Только тех, кто убит, скажем, в последние два-три года.

Она отдернула руку. Я подавил искушение поймать ее и стискивать до тех пор, пока она не выдаст мне имя своего хирурга.

— Ты была рядом с самого начала, Мисси, задолго до того, как втянули меня. Сколько прошло времени с нашей последней встречи — лет пятнадцать? И вдруг ты появляешься у меня на пороге только потому, что, увидев мое имя в газетах, вспомнила о том, что ты в данный момент не замужем?

Она покачала головой.

— Дэнни, ты…

— Не морочь мне голову; лучше ответь на один вопрос. Вонг так сильно хочет заполучить «Сиракузский кодекс», что может ради него убить?

Я редко видел Мисси в растерянности, но сейчас она растерялась до такой степени, что даже простой лжи не могла придумать.

— Я знаю, что ты знаешь, чего я не знаю, милая.

Я мягко ущипнул ее подтянутый подбородок большим и указательным пальцами.

— Может, тебе хочется услышать это в такой форме? Готова? Я следующий. Понимаешь? Я, Дэнни Кестрел, твой друг-приятель, старый резчик-багетчик. Кто бы ни убивал этих людей, он, если еще не ищет меня, так начнет искать к вечеру. Черт возьми, я один и остался. Рано или поздно мои мозги забрызгают ту ковровую скамеечку, на которой ты однажды так уютно устроилась, глядя, как я работаю. Я не так глуп, чтобы думать, будто моя смерть что-то значит для тебя, Мисси. Но, дорогуша, — ласково сказал я и постучал ей кончиком пальца по копчику носа, — не будь и ты так глупа, чтобы думать, что она ничего не значит для меня.

Она отбросила мою руку при появлении официантки. Мисси заказала чай с вербеной — для успокоения нервов, как она сказала. Я попросил еще кофе.

— Адрес Вонга, Мисси. А потом тебе лучше отправиться домой и подождать вечернего выпуска новостей. В какое время он уходит на работу? И, если ты не знаешь, избавь меня от уверток.

И вместо простой лжи ей пришлось сказать мне простую правду.

— Он жил в конце Двадцать девятой авеню, сразу за Эль Камино Дель Мар, в Си-Клифе.

— В Си-Клифе? Обычное совпадение, верно?

— Не знаю, Дэнни. Сегодня утром все ответы у тебя. У него большая вилла цвета сиены, с темно-зеленой дверью, ставнями и отделкой. Сразу заметишь. На работу он уходит шесть дней в неделю в восемь тридцать, точно как часы. Но я случайно знаю, что сегодня он дома.

— Спасибо. А теперь объясни мне, зачем все это.

Подали наш заказ. Мисси уставилась в свой чай и не пригубила его, затерявшись в раздумьях. Часы на стене показывали девять сорок пять. Я попросил девушку принести булочку, чтобы немного «заморить червячка». Не помешал бы и глоток рома Дэйва. Я мечтал снова согреться. Я мечтал перечитать всего Чехова. Я мечтал стать муравьедом, работающим на дератизатора в Боливии.

В пять минут десятого Мисси обрела дар речи.

— История начинается с моего второго мужа, ты его знал.

— Да, помню. Карнес. Нормальный парень.

— Не торопись с оценками. У Кевина хватало проблем.

— Например, с женой.

— Он так больше и не женился, — она слабо улыбнулась. — У нас было хорошее время, но Кевин не умел долго радоваться. Он жил в тени своего отца — и так и не преодолел шока от двадцати миллионов, полученных в наследство в двадцать один год. Призрак этих денег преследовал его все годы юности.

Я помотал головой:

— Господи Иисусе!

— Нет, правда. Он боялся жениться, пока не встретил меня. Женщин хватало, конечно. Но с таким состоянием и с такой… назовем это уязвимостью брачных контрактов, он никак не мог решиться. А в остальном он хорошо справлялся с деньгами. Жил, ни в чем себе не отказывая, а состояние росло.

— Сильно ли оно выросло, после того как ты с ним покончила? Или мы отклоняемся от темы?

Она пожала плечами.

— Я не жадничала. Не то что некоторые. Получила приличное содержание, и все. Мы расстались почти по-дружески. И, несмотря на развод, у Кевина осталось больше денег, чем когда он начинал.

— Больше двадцати миллионов?

Она кивнул.

— А у тебя, смею спросить?

— Я осталась с приличным содержанием и без мужа.

— Вот это наша Мисси! Всегда судит по справедливости! Всегда держится золотой середины. Так к чему все это?

— К тому, что Кевин очень умело разыграл карты, которые сдал ему Бог.

— Сперва Кевин, теперь еще Бог. Сколько персонажей в этой истории?

— История, которую ты хотел услышать, — ровным голосом произнесла Мисси, — такова: ты имеешь представление, как Кевин развивал свое состояние?

Я не имел. Кевин Карнес — опять же один из тех, чьи имена находишь на газетных страницах, когда они в городе. В неизменном смокинге, с неизменной инженю под ручку, вечно проездом из Лондона в Сидней или из Гонконга в Париж.

— Понятия не имею, чем он занимался. В сущности, я всегда полагал, что он вообще не работает. И почему-то, не помню уж почему, у меня сложилось впечатление, что он гей. Разве он живет не в Нью-Йорке?

— Сейчас в Бангкоке. И, между прочим, он не гей. Я просто сказала об этом в каком-то интервью, когда была страшно зла на него. И теперь это вроде как записано на скрижалях.

— Еще глупее, чем выплескивать свою выпивку.

— Пардон?

Я отмахнулся.

— Ты хотела мне рассказать, как Кевин развивал свое состояние.

— Ты знаешь, что такое поклонение знаменитостям?

— Еще о каких мерзостях ты расскажешь?

— Есть люди, — упрямо продолжала она, — которые устраивают святилища. Обычно у себя дома, но если коллекция разрастается, они отдают ему целое здание, наполняя его предметами, связанными с объектом обожания. Уверена, что даже ты, Дэнни, замечал, как популярен этот Элвис Пресли, Грэйсланд стал национальной святыней. Плакаты и фотографии идут нарасхват. Но у кого-то хранится тот маленький черный гибсон, с которым Элвис всегда оказывается на этих фотографиях, а за него платят большие деньги. Даже всякие мелочи могут стоить очень долго. Вот смотри. Как насчет чего-нибудь совершенно уникального, скажем, рукописной афиши, объявляющей о самом первом появлении Элвиса в радиопрограмме «Луизианский пикник»? Она стоит хороших денег. Костюмы для выступлений, рукописные любовные записочки, залитые слезами рецепты на обезболивающее, чек на продажу его пуленепробиваемого «кадиллака», даже сам «кадиллак»… Улавливаешь?

— И к чему ты мне это рассказываешь?

— Кевин всегда хотел доказать, что он способен на большее, чем полагал его папенька. Он вложил большую часть наследства в рынок знаменитостей-однодневок. И не просто купил несколько пластинок. Он отыскивал уважаемых коллекционеров и скупал полные дискографии. Торговался он умело, и у него хватало ума отложить их и забыть лет на пять, после чего они продавались в десять-пятнадцать раз дороже, чем были куплены. Это считается неплохой скоростью оборота. Очень скоро он раскрутился на полную катушку. Составил инвентарный список подобного барахла. Какое-то время занимался музыкальными инструментами знаменитостей, особенно электрогитарами, но скоро обнаружил, что этот участок рынка слишком ненадежен. Цены то непомерно вздувались, то падали. Так что он бросил это дело. Но даже и там он успел сделать деньги.

Мисси пригубила чай.

— У него с самого начала были деньги, и это ему помогло. Но он и распоряжался ими с умом. К тому, кто платит наличными, в мире однодневок относятся совсем по-другому. Куда бы он ни отправился, находились люди, предлагавшие Кевину избранные раритеты. Товар для знатоков. И очень скоро он перешел от поп-музыки к действительно уникальным товарам.

— Я начинаю улавливать связь — наконец-то.

— Посмотрим. Существует высокий спрос на товар, практически неизвестный. Вот например, как насчет первых гидродинамических моделей Боба Симмонса?

— Первые доски для серфинга?

— Вырезанные вручную еще в 1948-м.

— Их еще можно найти?

— Одну или две.

— Дорого стоят?

Она подняла руку над столом, покачала ладонью вправо-влево.

— Не слишком?

— Нет, но и не слишком дешево. И потом, смотри. Может, ты слышал про кинозвезду, которая недавно заплатила крупную сумму за товар, объявленный как «Дождевик Джека Керуака»?

— Нет, не слыхал.

— Ты, верно, в то время читал своего Пруста на каком-нибудь астероиде. А как насчет режиссера, заплатившего двадцать пять тысяч за один из трех снежных подъемников Розбада, использовавшихся на съемках «Гражданина Кейна»?

— Для меня это новость.

— А как насчет разбитого «порше» Джеймса Дина?

— Я смутно что-то слышал, но… и вправду!

— Как насчет… ботинка Джона Леннона?

Мисси поиграла чайной ложечкой.

— Извини?

— Когда Леннона убивали, — осторожно сказала она, — он потерял ботинок.

Я повидал немало потерянных ботинок. Значит, и Джон Леннон ими бросался. Я не изменился в лице.

— На нем остались пятна крови, — добавила Мисси.

— В самом деле? — холодно отозвался я. — И ты видела этот… ужасный предмет?

Она промолчала.

— Ладно. Ближе к делу, надо полагать: за сколько он ушел?

Она пожала плечами.

— Общее правило: следующий покупатель удваивает цену, или вещь не продается. Но с некоторыми из этих ценностей, дорогой, предел ставит только небо.

Она хитро улыбнулась.

— Похоже на то, что только небо ставит предел разврату, дорогая.

— Это как посмотреть.

Она пожала плечами.

— И как ты на это смотришь?

— На мой взгляд — прежний, — мой умный муж вел доходный и успешный бизнес.

— А он как на это смотрел?

— Так же.

— Он не испытывал никаких чувств к своему товару?

— Никаких.

— А его клиенты?

— Для некоторых это было чисто деловое предприятие. Других Кевин называл «конечными потребителями».

— Они покупали, чтобы упиваться?

Она кивнула.

— Возьми, к примеру, парня, который купил ванну Джима Моррисона.

— Повтори?

— Ванну Джима Моррисона.

— Джима Моррисона? Мы возвращаемся к рок-н-роллу. Ты о том Джиме Моррисоне, который выступал с «Дорс» целых три года?

— Четыре, — поправила она. — Тот самый паренек. Тебе, конечно, известно, Дэнни, что Джим Моррисон умер в ванне в Париже.

Я неуверенно кивнул.

— Черт знает почему, мне запомнилось, что он похоронен на Пер-Лашез.

— Вот видишь! Слава знаменитостей проникает в самые толстые черепа.

Она нацелила ложечку в центр моего лба и улыбнулась.

— Хотя бы некоторых из них. Не могу поверить, что ты не слышал про дождевик Керуака. Это так романично. Словом, позволь тебя заверить, Дэнни, что конечный владелец ванны Моррисона испытывал совсем особенные чувства.

— Пока он не лезет с ними ко мне, может испытывать особенные чувства к чему пожелает.

— Ох, Дэнни, как ты не понимаешь? Люди идут на все, чтобы примазаться к славе. Это их способ самоидентификации. Они…

— Пропусти эту часть. Ванна Джима Моррисона интересует меня не больше, чем налоговые льготы республиканцев. Откуда, между прочим, она взялась? Есть хоть один шанс на десять тысяч, что Моррисон и вправду умер именно в ней?

— Ну, ее, конечно, доставили из Парижа. И, как ты помнишь, или не помнишь, мой невежественный друг, утонул ли он, или перебрал наркотиков, или был убит Ли Харви Освальдом, однако все соглашаются, что Моррисон скончался в ванне в своем гостиничном номере. Кевин обычно покупал гашиш — исключительно для себя, разумеется, — у парня, который был знаком с другим парнем из алжирского бара на Монмартре, который был знаком с водопроводчиком, который перестраивал ванную в номере этого отеля, чтобы его можно было снова сдавать, со скидкой на осквернение.

— Такое впечатление, что это самое малое, что они могли сделать. Скидку на осквернение, я хочу сказать.

— У меня впечатление, что они начисто лишены воображения. Эта скидка дается за дурную славу. Дурная слава — продажный товар. Она неподвижна, и за нее можно брать наличными, потому что она относится к милой маленькой комнатушке, которая, за неимением динамического потенциала, не отпугивает народ. Я хочу сказать, что на нее можно глазеть сколько влезет, не опасаясь, что тебя укусят.

Я уставился на нее.

— Честно?

— Ради таких же нестрашных ужасов люди водят детей в Музей восковых фигур мадам Тюссо и глазеют на Эдуарда Тича, Джека Потрошителя, Жиля де Рец или Эндрю Ллойда Веббера.

— Ладно, ладно, убедила, эта ванна неподвижная дурная слава.

— Как только закончилось полицейское расследование, водопроводчик в одну ночь заменил ванну. Снятую он отвез в свою мастерскую в каком-то пригороде и просидел на ней десять лет.

— Ты не собираешься сказать мне, что вы с твоим бывшим мужем вместе развлекались в этой бесполезной ванне?

Она улыбнулась:

— Времени не хватило. А насчет бесполезности? Когда Кевин заплатил за нее пятьдесят тысяч франков, можешь мне поверить, водопроводчик сразу убедился, что она очень даже полезная.

— Пятьдесят тысяч франков? — недоверчиво переспросил я.

— В то время франк шел примерно по пяти за доллар, — гордо прибавила она.

— Десять тысяч долларов? — я невольно присвистнул. — И Кевин умудрился продать ее вдвое дороже?

Мисси гордо выпрямилась.

— Ты начинаешь разбираться, Дэнни, но еще далек от понимания. Кевин продал ее за пятьдесят тысяч долларов три месяца спустя.

Она прихлопнула ладонью по столу.

— В пять раз дороже, чем купил.

Я моргнул.

— Я выбрал не тот бизнес.

— Конечно, дорогой. И ему не пришлось даже перевозить покупку. Водопроводчик за дополнительные две тысячи франков с восторгом согласился упаковать ванну и отправить ее в Америку.

— Она была застрахована?

Мисси с улыбкой кивнула:

— Можешь не сомневаться.

— Но как же покупатель мог быть уверен, что это та самая ванна, в которой умер Моррисон?

— А в этом-то самая красота — как бы ты это назвал — этой аферы.

— Я бы точно назвал это аферой, но ведь ты скажешь, мол, зелен виноград.

— Еще бы. Мы, разумеется, получили письмо и расписку от водопроводчика. Но сразу после трагедии фотографии ванны обошли газеты всего мира. Средства массовой информации не всегда бесплодны — иной раз они приносят богатые плоды, я знаю, о чем говорю. При удачных обстоятельствах они вполне заменяют тебе собственную рекламную фирму — и притом ничего не стоят.

— С башмаком Леннона, надо понимать, то же самое?

Она кивнула.

— Отличные фотографии. Под разными углами. Исчерпывающие.

— И дождевик Керуака? Наверняка он в нем снимался?

— О, именно так. Что и подводит нас к главному: это совсем особенная фотография, сделанная Алленом Гинзбергом.

— Я мог бы догадаться. Отчего дождевик вырастает в цене, отчего фотография вырастает в цене, следом дождевик, за ним опять фотография…

— Ты уловил суть, Дэнни. Это называется ассоциацией предметов. Между нами — это петля с обратной связью.

— Каждый предмет придает ценность другому, чья ценность снизилась?

— Коллекционеры книг любят иметь у себя книги, подписанные знаменитыми авторами, — кивнула она. — Но особенно им нравится, если книга подписана знаменитым автором для другого знаменитого автора. Или для знаменитого художника, знаменитого музыканта или для разорившейся аристократки, стрелявшей в самозванного императора.

— Всегда есть надежда на Реставрацию, так, Мисси?

— Что-то в этом роде, мой червячок-большевичок.

— Так эти ценности становятся все более и более ценными?

— В отношении скорости оборота, — сладко улыбнулась она, — это выгоднее, чем целый холодильник кругеррандов.[19] — Улыбка исчезла. — Это подводит нас к следующей теме. — Она открыла сумочку. — Взгляни.

Конверт скользнул ко мне через стол. Девять на двенадцать, манильская бумага, металлический зажим, без адреса, без штемпеля, без винных пятен или щепок — конверт был девственно чист. Внутри одна-единственная фотография.

Я некоторое время разглядывал ее. Подняв голову, увидел, что Мисси наблюдает за мной.

Стоявшие по обе стороны от нее Экстази и креол тоже наблюдали за мной. Оба сложили перед собой ладони и напоминали пару небритых серафимов с расстегнутыми ширинками, служащих фоном для светской Магдалины. Они материализовались в чайной, подобно голограммам гигантских доисторических вшей, беззвучно, как будто скрытый фонарь нарисовал их изображение на местной дешевой диараме. На сей раз оба были при оружии.

Мисси постучала по снимку и спросила:

— Где он, Дэнни?

XXXII

— Привет, ребята. Заблудились по дороге к границе?

Ребята не ответили. Однако я не огорчился, увидев их. Я только пожалел, что не из чего их пристрелить. Может, удастся уговорить одного сбегать к грузовичку и принести мне пистолет Джона? Беда с оружием в том, что его вечно не оказывается под рукой, когда оно тебе понадобится. А у других оно как раз оказывается под рукой.

Креол был теперь вооружен — возможно, чтобы подбодрить себя вопреки красноватому стручковому ожогу на левой стороне лица. Экстази работал на впечатление. Его пистолет уже не лежал в кармане куртки, на которой имелось подозрительного вида выходное отверстие на уровне середины молнии: пистолет теперь поселился в левом рукаве в чем-то вроде пружинного нарукавника. Этот фокус мог выглядеть достойно в учебном видеофильме, но рукав Экстази вздувался, как змея, только что проглотившая крысу.

— Эй, Мисси, где ты раздобыла этих героев? В игрушечном магазине?

У креола оказалась неплохая память, так что он держался уважительно. А вот Экстази при его месте в пищевой цепочке политеса не полагалось, поэтому он попытался взять на крик:

— Последний, кто вздумал поиграть со мной…

— Заткнись, — прикрикнул креол.

— Вот это правильно, — сказал я. — Молчание и размышление Могут еще помочь вам выпутаться из этой истории. Поскольку ни один из вас не выглядит нынче утром более побитым, чем обычно, я предполагаю, что рыльца у вас не в пушку?

И в самом деле, ни один из них не носил следов недавнего столкновения с разбитой бутылкой. Мое разочарование удивило Экстази не меньше, чем меня самого.

— О чем разговор?

Мисси решила вмешаться.

— Погоди, — остановил я ее. — Мы избавимся от множества хлопот, если каждый из вас расскажет, где он был в половине третьего этой ночью. Индивидуально или коллективно, мне все равно. Если рассказ окажется правдивым, нам больше не придется раздражать друг друга.

Экстази нахмурился так, будто не способен был вспомнить, что случилось пять минут назад. Креол мечтательно улыбался, словно только об этом и вспоминал. Мисси обиженно проговорила:

— Это им полагается задавать тебе вопросы.

— Они слишком торопятся умереть, чтобы задавать вопросы.

— Ага, — продолжая хмуриться, произнес Экстази.

— Так вот, четвертый покойник остался на холме Портреро, — сообщил я им.

— Где этот хренов Портреро?

Экстази, несомненно научившийся по передовицам журнала «Уолл-стрит» прикрывать неуверенность воинственностью, поднял шишку на рукаве. Она походила на рычаг катапульты. Одно из первых значений слова «катапульта» — «угроза». Этимология часто вызывает у меня улыбку: Экстази, заметив ее, так и зарычал.

Но креол оказался умнее и явно не желал получить срок. Он перехватил руку Экстази и сказал:

— В два тридцать этой ночью я занимался с болтливой шлюшкой в отеле «Шамбур, Эдди и Тэйлор», номер шестьсот пять по фасаду. Примерно в восемь тридцать, когда штучка засохла, потому что кончилось зелье, мне позволили и сказали отправляться на Клемент-стрит в эту забегаловку. Все, что я знаю, — это что немного наличных поможет мне снова оказаться на коне. Хотите с ней поговорить? Можете поговорить. Правда, она далеко не Эйнштейн и из носу у нее течет все время.

Он ткнул большим пальцем в Экстази и повел глазами на Мисси.

— Об этих двоих ничего не знаю.

— Благодарю вас, друг мой, вы сказали больше, чем было необходимо. А ты?

Экстази стряхнул с себя руку креола и разгладил рукав, словно раковую опухоль в надежде на исцеление.

— Не то чтобы я считал тебя способным уйти недотрахавшись, — добавил я. — Разве что тебя выгонят.

— Давай. Выкладывай свои жалкие новости, — поторопил его креол.

Экстази оскалился.

— Я был наедине со своей футбольной командой в номере чуть ближе к холлу, чем у него.

Он кивнул в сторону креола.

— Та же сторона, тот же этаж, только номер другой. Стены такие тонкие, что мне пришлось смотреть, как «Девятка» опять обыгрывает «Супербул», с наушниками на голове: Во всяком случае, пока не кончилась моя треть шарика. Я так и не заснул.

— Ни хрена себе, — встрепенулся креол. — У тебя еще осталось?

— Очень может быть. — Экстази зевнул. — А тут и на работу пришлось идти. Примерно с час назад.

Я посмотрел на одного, на второго:

— Эта трущоба «Эдди и Тэйлор» поставила в номера видеоплееры? Куда, интересно? К батареям приварили?

Экстази сварливо пояснил:

— У меня мой плеер всегда с собой.

Он сложил пальцы четырехугольником.

— Экран с высоким разрешением, стереонаушники, кассета вставляется снизу. Мы его взяли…

— Кто выиграл? — неожиданно перебил креол.

— А? Хренова «Девятка», понятно.

— Опять? Ну разве не восхитительно?

Экстази пожал плечами:

— В финале было круто. Да еще после игры около часа показывали драку.

— Знаете, — сказал я, — по-моему, вы оба слетели с крючка.

Экстази нерешительно отозвался:

— С какого еще крючка? Нет никакого крючка.

Потом он оскалился:

— Это ты висишь на крючке.

— Кто? Я? Из-за чего бы?

Мисси, торопясь возобновить разговор, постучала пальцем по снимку.

— Из-за этого.

Я взглянул на снимок, потом на нее.

— Что ты задумала, Мисси? Велишь, чтоб меня пристрелили? Прямо перед самоваром? Как его на Портреро-Хилл?

Мисси моргнула.

— Кого пристрелили? — заинтересовался Экстази. — Где этот Портреро-Хилл?

Креол заявил:

— Мы ни в кого не стреляли.

— Если что и стрельнули, — вставил упрямец Экстази, — так только для себя.

Они обернулись к побледневшей Мисси.

— Это правда, мисс Джеймс? На вас еще кто-то работает?

Впервые в жизни Мисси Джеймс не находила слов. Зато крепко задумалась, это было заметно.

— Мисси, — позвал я.

Она рассеянно помотала головой.

Мисси всегда принадлежала к тому разряду богатых, не столь уж малочисленному, как некоторым хочется думать, которые ни разу не усомнились в своем месте в этом мире. Они ни на секунду не задумывались о своих женихах, мужьях, автомобилях с шоферами, ресторанах и отелях, многочисленных домах, ложах на футбольных стадионах, трехмесячных турах по Европе — если, конечно, что-то из перечисленного не оказывалось некачественным или негодным.

А теперь она усомнилась в своей правоте. И пора уже было. Я предполагал, что Джона Пленти довело до гибели его безумное увлечение Рени, но ясно, что Мисси тоже присутствовала в уравнении. Разница была в том, что Рени Ноулс, даже мертвая, больше знала о том, что случилось с Джоном Пленти, чем Мисси когда-нибудь узнает. Мисси вдруг догадалась, что она как и Рени, впуталась в дело не по своим силам. Что-то откровенно вышло из-под контроля.

Почему она продержалась так долго?

Если повесть о ванне Джима Моррисона правдива, неужели у Карнеса не хватило ума прихватить пистолет, когда он с незнакомцем отправлялся среди ночи на окраину Парижа с пятидесятью тысячами долларов в кармане? Или он прятал от Мисси пистолет? Был ли он так глуп, чтобы брать ее с собой на такие прогулки? Или они оба выкрутились исключительно благодаря слепому везению?

Во всяком случае, никто у столика в глубине маленького русского кафе на Клемент-стрит не пережил столкновения с разбитой бутылкой, убивая Джона Пленти. Судя по разгрому на студни, Джон до самого конца оставался крутым парнем. Что наводило на мысль, что все мы взялись за дело себе не по зубам.

Раздумья Мисси отражались у нее в глазах. Она сломалась. Она ждала, чтобы кто-нибудь сказал ей, что делать.

Я сказал:

— Вели этим парням сматываться.

Челюсти у креола разжались чуточку слишком быстро для парня, который мечтает отделаться от срока за убийства. Но смотался бы он хоть сейчас.

Мисси помедлила.

— Бога ради, Мисси, заплати этим шутам, что ты им должна, добавь хорошие чаевые и отошли их восвояси.

Она смотрела на меня.

— Давай-давай, — поторопил я, у нас еще дела.

Она взглянула на них. Те дружно уставились на нее, как две собачки в ожидании угощения.

— Они больше не нужны, — терпеливо сказал я. — Тут людей убивают, а у этих кишка тонка.

Креол с Экстази даже не стали обижаться. Мисси сдалась. Она достала из сумочки бумажник из тонкой кожи и отсчитала пять стодолларовых бумажек. Креол взял деньги и пересчитал их. Экстази смотрел, как он считает, и шаркал ногами.

— Я поговорил с нашим другом, лейтенантом Бодичем, — вслух размышлял я, — из отдела убийств… Дайте-ка вспомню, когда это было. Да, кажется, вчера вечером, как раз перед тем, как прилег вздремнуть. Он рассказал, что их лаборатория выявила после того пожара на причале достаточно отпечатков пальцев. Отчетливых, помнится, сказал он. Отчетливых отпечатков. Он, кажется, очень доволен работой лаборатории и — тот большой компьютер, которым они обзавелись, — он тоже был счастлив. Бодич собирался допросить подозреваемых не позже как завтра. Может быть, стоит упомянуть, особенно для вас, ребятки, что завтра уже сегодня?

Экстази возмутился:

— Ни хрена он нам не пришьет. Это же ты…

— Заткни хлебало, — приказал креол равнодушно и прихлопнул две банкноты на грудь партнеру. — Пересчитывай свое счастье.

Экстази пересчитал: одна, две — и сонно улыбнулся.

Креол вытолкал его на Клемент-стрит.

— Желаю нескорого свидания, — крикнул я им вслед.

Экстази, уже на пороге, подался ко мне башкой. Креол протолкнул его в дверь.

— «Хамви» чей был? — спросил я, когда дверь за ними закрылась.

— Томми, — все еще рассеяно отозвалась Мисси. — Он такой нелепый, что мы решили, никто и за миллион лет не догадается, что это его.

Появилась официантка с вопросом, не подать ли нам счет. Она нервно стреляла глазами в сторону двери. Мы попросили добавки, и она разочарованно отошла.

Я раздумывал над фотографией. Это был зернистый черно-белый снимок, возможно, переснятый с другой фотографии.

— Где это девочки достают пару, а то и тройку таких патентованных идиотов?

Мисси пожевала губу.

— В чем дело, дорогуша? Кончается действие прозака?

Она попыталась улыбнуться.

— Боюсь, оно уже кончилось, Дэнни.

— Я думаю! Так эти помощнички тоже от Томми?

— Тоже от Томми, — подтвердила она.

— Это уже серьезно. Ты сильно запуталась с этим Вонгом?

Она покачала головой.

— Я уже ничего не знаю.

— А он знает, что мы здесь?

Она не ответила.

— Сукин сын. — Я оглянулся на улицу. — Эти двое?..

— Нет, — сказала она, — они ни малейшего представления не имеют, в чем дело. Томми связал меня с ними через одного из своих бригадиров на стройке. И больше ничего не знает.

— Мне что-то не верится.

— Про отель они не соврали, — торопливо заверила она; голос у нее начал немного вздрагивать. — Я позвонила Эмилю сразу после твоего звонка.

— Эмилю? Этого креола зовут Эмиль?

— Да.

— А когда ты звонила Томми?

— После того, как позвонила ему.

— Что ты ему сказала?

— Что собираюсь встретиться с тобой и что ты о нем спрашивал.

— Черт побери! — я опустил кулак на стол.

— Что-нибудь не так, сэр?

Озабоченное лицо официантки выглянуло из-за прилавка.

— Все отлично! — рявкнул я. — Подайте счет.

— Не волнуйся, — тихо проговорила Мисси. — Он меня ждет.

— Дома?

— Да.

— Зачем?

— Чтоб я тебя к нему доставила.

Я взглянул на нее.

— Ты собиралась это сделать?

Она ответила умоляющим взглядом.

— Он всего лишь интересуется…

— Отлично, — сказал я. — Он тебя коварно обманул? Уверял, что никому не причинят вреда? Ты что, не слушала, что я говорил? Джон Пленти убит. А это, — я ткнул пальцем в снимок, — как раз то, из-за чего его убили. И знаешь что?

— Э… — трепеща, откликнулась Мисси, — что?

— У него этого не было, вот что. Он даже не знал, что это такое. Как и я. Я не знал, что это такое, пока не явился Бодич с безумной историей своей ученой сержантши. Как там ее звали?

— Мэйсл, — несчастным голосом напомнила Мисси. — Она — знаменитость.

— Сержант Мэйсл знаменита? Чем же?

— Своим переводом «Сиракузского кодекса», — несколько удивленно пояснила Мисси. — Он широко цитировался еще до выхода боллингеновского издания.

— Что?

— Я не вру, — проскулила Мисси. — Пожалуйста, поверь мне.

— Ни за что. Успокойся. Разберемся, так или иначе. Оставив в стороне этот светоч учености в лице сержанта департамента полиции Сан-Франциско, изгнанной на Парковый участок за то, что у нее хватило дерзости обвинить своего шефа в сексуальных домогательствах — что, кажется, не приостановило выпуска боллингеновского издания ее перевода «Сиракузского кодекса», — ты-то откуда все это узнала? Ведь уже ясно, что ты все знала уже давно и, лежа со мной в постели, слушала, как Бодич объясняет то, что тебе было прекрасно известно. И почему, черт побери, это настолько интересует Томми Вонга, что он готов убивать?

Мисси безнадежно возразила:

— Убивает кто-то другой. Томми бы пальцем никого не тронул.

— Это как посмотреть. Он подсовывает тебе тройку переулочных костоломов, или кто там они такие; они вооружены и похищают людей, а ты полагаешь, что Томми Вонг никого не обидит? Маленький вопрос: каким образом он бы помешал им обижать людей?

— Это не Томми, — упрямо твердила она. — Он просто коллекционер.

— И что он коллекционирует?

Она указала подбородком на снимок:

— Он когда-то принадлежал ему.

— Принадлежал ему? Великолепно. Может, ты теперь хоть скажешь мне, что это за чертовщина?

Я бросил снимок через стол.

Она в искреннем изумлении переводила взгляд со снимка на меня и обратно.

— Ты правда не знаешь?

Я покачал головой.

— Правда не знаю.

— Это крупный план шлифованного граната.

У меня вздернулась вверх бровь.

— Это камень, — объявила Мисси, — из перстня Теодоса.

XXXIII

— Что ты говоришь?

Я взял фотографию и стал рассматривать ее с возросшим интересом.

Мисси пристально наблюдала за мной. Теперь, когда мы перешли к обсуждению ее излюбленного предмета, она отчасти обрела прежнюю уверенность.

— Дэнни, ты меня не обманываешь? Ты правда совсем ничего ни о чем этом не знаешь? Правда-правда-правда?

Я уронил снимок на стол.

— Никогда в жизни не видел этого перстня. Я в полном мраке. — Я откинулся назад. — И знаешь что, Мисси? Если ты оставишь меня во мраке, я могу однажды дозреть, как писал некогда поэт Филип Вален, будто помидор или сумасшедший.

Она поджала губы.

— Во мраке, — горестно заметила она, — ты мог бы еще дожить до старости.

— Ты не следишь за логикой современной жизни. Во мраке жить до старости противопоказано. И дело не только в этом.

Я опять постучал по фотографии.

— Все говорят, что «Кодекс» сгорел в пожаре в Милл-Вэлли, но никто его там не видел. В то же время девочка из службы погоды собирала драгоценности. Не попал ли этот перстень в ее коллекцию? И не из-за него ли началась вся суматоха?

— Ладно-ладно, — вздохнула она, приподняла фотографию, так что она стояла перпендикулярно столу, посмотрела на нее и снова уронила.

— «Сиракузский кодекс» пропал из Национальной библиотеки лет сто семьдесят назад.

— В 1830-м.

— Это точная дата. А в подпольном мире искусства его местонахождение известно по меньшей мере пятьдесят лет. С тех пор, как он исчез с виллы на побережье Греции во время Второй мировой.

— Из греческого музея?

— Разве я говорила о музее?

— Но я думал, тот телевизионщик…

— Кен Хэйпик.

— Верно. Господи, ну и имечко!

Мисси пожала плечами.

— Это был его сценический псевдоним. Ты не о том думаешь.

— У ведущих новостей бывают сценические псевдонимы?

— Дэнни, — Мисси улыбнулась. — Ты, бедняжка, и вправду обитаешь в невероятно крошечном мирке.

— Если в новостях выступают под сценическими псевдонимами, — тупо повторил я, — осталось ли в мире что-нибудь святое?

— Уж конечно, не в программах новостей, — возразила Мисси.

— Словом, я думал, он украл…

— Купил, — поправила она.

— Купил, а потом украл «Кодекс» у Джеральда Ренквиста. Где его взял Джеральд?

— Это вопрос семантики. Забудь о Хэйпике. Вся история правдива, но это ложный след.

— Ложный след? Парень со своей подружкой сгорели заживо…

— Послушай меня. Хэйпику показали «Кодекс» в частном музее. Не в городском, не в государственном, не в национальном, а в частном. Он находился в частной коллекции.

— Такой, как Гетти? Музей Гуггенхейма? Какая разница…

— Нет-нет, Дэнни. Частная коллекция. Особая коллекция. Коллекция, которая закрыта для всех, тем более для публики. Коллекция, принадлежащая одному человеку исключительно для его удовольствия.

— И закрытая для проверок, инспекций, налогообложения?

Она согласно кивнула.

— И следовательно, лишенная также и защиты закона.

— Верно.

— Что означает, что пираты, и воры, и подпольные коллекционеры покупали и перепродавали друг другу «Кодекс»?..

— Много-много раз.

— С первого похищения? То есть из Национальной библиотеки?

— Имеются сомнения и в законности покупки Национальной библиотеки. Но та покупка, по крайней мере, производилась публично.

— Так или иначе, этот «Кодекс» в списках краденого уже сто шестьдесят лет.

— Точно так.

Я поднял фотографию.

— Как она попала к тебе, Мисси?

— Так и знала, что ты спросишь.

— И откуда, черт возьми, тебе так много известно?

— И об этом тоже.

Одним ответом меня осенило:

— «Кодекс» прошел через руки Кевина?

— Почти так, — с сожалением ответила она.

— Почти?

— Его перекупили.

— Кто?

— Догадываюсь, что кто-то из Багдада.

— Так когда это было? Десять-двенадцать лет назад?

Она пожала плечами.

— Я еще была замужем за Кевином.

— Пятнадцать или двадцать?

— Дэнни, прошу тебя!

— Речь не о твоем возрасте, — сказал я суховато, — но о деле, почти столь же важном.

— Я рада, что ты это понял. Когда Кевин приобретал известность на том или ином рынке, ему предлагали самые разные предметы. Одно вечно тянуло за собой другое.

— Сколько просили за «Кодекс»?

Она поджала губы:

— Кевин остановился на семи с половиной миллионах.

— Франков?

Она улыбнулась тонкой снисходительной улыбкой.

— Долларов. Это был международный аукцион. О форме оплаты договорились заранее: американские доллары наличными.

— Наличными? Господи Иисусе!

— На семи с половиной наш бюджет был исчерпан. Сказать по правде, пока он имел дело с глупостями вроде ботинка или ванны, Кевин считал все это забавным. Он считал, что люди заслуживают, чтобы их ободрали как липку, если готовы тратить деньги на такой товар. Это было все равно что игорное предприятие или что-то в таком роде. Он был прекрасно осведомлен и в то же мере хладнокровен. Хороший бизнесмен в нехорошем бизнесе. С «Сиракузским кодексом» вышло по-другому.

— Почему?

— По нескольким причинам. Первая — слишком большие деньги. Вторая: люди, которые участвовали в деле, сразу превращались из смешных в опасных. Аристократы, оригиналы, тайные коллекционеры и безумно успешные производители программного обеспечения, коллекционировавшие сувениры рок-н-ролла, превращались в торговцев кокаином, торговцев оружием, политиков третьего мира с кровью на руках, жадных ростовщиков — в нелегальный, агрессивный, вульгарный люд. У них деньги насчитывались тоннами, и все в наличных. Но то, что он повидал у них в гостях… — Она вздрогнула. — Ух! И ему, и мне дело разонравилось. К тому же, изучив историю, Кевин забеспокоился о — скажем так — карме «Кодекса».

— Карма, — заметил я, — на санскрите «деяние» или «действие».

— Да? — отозвалась Мисси. — Ну так вот, возвращаясь к Теодосу, многие, связанные с «Кодексом», умирали неестественной или безвременной смертью. Существует целая апокрифическая повесть… Но дело было даже не в этом. Настоящая причина состояла в том, что «Сиракузский кодекс» был совершенно незаконным, явно краденым, как говаривал Кевин, сплошная международная контрабанда, похищения и уклонение от налогов, так что ему совершенно не хотелось с ним связываться.

— А тебе почему захотелось?

Она пропустила вопрос мимо ушей.

— Наконец ясно обозначилась развилка дорог. У нас была пара по-настоящему близких друзей: муж и жена. Она родилась в богатой семье. Он был адвокатом по делам о наркотиках, составил себе репутацию, защищая в шестидесятых курильщиков марихуаны и добиваясь оправдания. Специализируясь на наркотиках, он начал подбирать клиентов, способных ему заплатить. Сперва это означало высококлассных торговцев ЛСД и химиков. Потом появились торговцы кокаином, сперва мелкие, потом крупные поставщики, а там дошло и до главарей синдиката. В конечном счете ему пришлось защищать в суде наркодельцов, о которых он точно знал, что те убивали людей, или заказывали убийства, или то и другое. По-настоящему могущественных и опасных людей. Они платили ему сотни тысяч долларов за то, чтобы он вытащил их из-за решетки — и он вытаскивал. Но в то же время он презирал их и в конце концов возненавидел самого себя. Стало непонятно, зачем он живет. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю, что ты имеешь в виду относительно адвоката, но не вижу здесь связи с «Кодексом».

— В один прекрасный день адвокат решил, что с него хватит. Он опустошил свой ящик с папками и ушел в отставку. Просто взял и бросил практику. Перевез жену и детей в Тахо. Построил дом по собственному проекту. Почти два года спустя его нашел один из старых клиентов. Очень дурной человек. Обвинений против него хватало: хранение, доставка и продажа сотен килограммов героина, отмывание денег, заказные убийства, уклонение от налогов — много чего. Ему нужен был опытный адвокат. Наш друг ему отказал. Тот сказал: ты построил дом на мои деньги. Верно, сказал адвокат, и я их отработал. А теперь я на пенсии, и кончено. Я не могу тебе помочь. Тот тип сказал, что понимает. Они пожали друг другу руки. Парень нанял другого адвоката. Тот сделал, что мог, но негодяй получил двадцать пять лет без права освобождения на поруки. Примерно через год после приговора наш друг и его жена исчезли.

— Бесследно?

— Совершенно.

— Попав за решетку, старый клиент обиделся?

— Таково общее мнение.

— Похоже, что делать деньги — не такое веселое занятие, как принято думать.

— Относительно «Кодекса»: мы с Кевином разрывались надвое. Мы без конца только об этом и говорили. То решали, что это наша последняя большая ставка: взять ее и выходить из игры. С другой стороны, денег у нас хватало, а отец Кевина к тому времени умер, так что Кевину стало некому и нечего доказывать. Он почти удвоил состояние, переданное ему дедом, а отец успел увидеть примерно две трети его достижений, прежде чем началась болезнь Альцгеймера, после чего ему все стало безразлично. Кевин держался, пока состояние не выросло ровно в два раза просто для круглого счета. Эта была его личная цель — даже после смерти отца. Не думай об этом. Я старалась не думать. Как бы то ни было, цели он достиг. Доказал, что он настоящий мужчина. Чего ради изводить себя?

— Думаю, не ради денег, — ответил я.

Она отмахнулась.

Наконец остался один последний день на размышления. А мы все не могли решиться. Такой случай не каждый день подворачивается — черт, иногда он не повторяется за всю жизнь. «Сиракузский кодекс» — бесценный трофей. Но в каком-то основополагающем, кармическом смысле «Кодекс» не позволял себя коснуться. Этот предмет принадлежал миру, всему человечеству. Никакому частному лицу не позволительно было захватить его во владение. И, если это ощущение было верным, нам не следовало гоняться за ним ради наживы.

— Весьма похвально, — сказал я. — А почему было не купить его, чтобы передать в Национальную библиотеку Франции и защитить этим против новых попыток им завладеть?

Мисси взглянула на меня.

— Довольно крутое предложение для человека, который даже не обзавелся фильтром для воды.

— У того, кто не отягощен мелочами жизни, остается больше времени для странных мыслей.

— Эта мысль приходила и нам, — резко сказала она, — но цена кусалась.

— Тогда что заставило вас вообще участвовать в торгах? Семь с половиной миллионов долларов! Господи, у меня язык не поворачивается это выговорить.

— Это большие деньги, — признала она. — Но передумали мы потому, что услышали о перстне.

— О перстне, — тупо повторил я.

Она постучала лакированным ноготком по снимку.

— Ты помнишь историю?

— Было два перстня…

— Нет, их было три. Пара, изготовленная по заказу Манара…

— Манар, Манар…

— Отец. Отец Теодоса.

— Точно, отец Теодоса заказал два подлинных перстня. Индийскому ювелиру.

— Очень хорошо. Один он сделал для Феодоры, второй для себя.

— Перстень Манара потом перешел к Теодосу.

— Правильно. А что сделал Теодос?

— Ах, да. Он заказал копию перстня и с ним прибыл в Константинополь.

— Ты помнишь, из чего он был сделан?

— Черт, да я и про первые два не помню. Я слушал эту историю в постели с гипотермией, позабыла?

— В первые два были вставлены аметисты. Камень в третьем был гранат. Все три были зашлифованы в полусферу, или кабошон. Слово происходит из старофранцузского, где обозначало голову или кочан. Капустная голова тебе запомнится, верно, Дэнни? Ты всегда увлекался этимологией.

Я тонко улыбнулся.

— Все три были изготовлены одним ювелиром и выглядели одинаково, хотя два были золотыми, а третье — медным.

— Ладно, с этим разобрались. Так что с ними?

— Как раз когда мы обдумывали торги за «Кодекс», на рынке, Дэнни, появился третий перстень. Тот, что с гранатом.

Я уже ничего не понимал.

— Кто-то нашел настоящий перстень? С гарантией?

— С гарантией. Описания перстней обнаружили в Индии, и с ними — заметь — подлинные рисунки ювелира, подписанные им и заверенные подписью покупателя, самого Манара. И обе подписи датированы по ведическому лунному календарю.

— Да одни рисунки, должно быть, стоят целое состояние!

Она покачала головой.

— Ты начинаешь понимать, Дэнни.

— Но не могу поверить.

— Мы тоже не могли. Но… — она постучала ногтем по конверту из манильской бумаги, — нам прислали фотографию.

— Черт бы побрал эти фотографии — вот эту чертову фотографию?

— Конечно, нет. Другую.

— Так отку…

— От старьевщика, работавшего из десяти процентов. Мы его знали только по слухам. Сомнений, что перстень подлинный, практически не было.

Я покачал головой:

— И что тогда?

— У Кевина, и только у него, был шанс купить перстень — заметь себе — прежде, чем он окажется на открытом рынке.

— Ты имеешь в виду открытый открытый рынок?

— Нет. Я имею в виду подпольный открытый рынок.

— И откуда, по-твоему, такое преимущество?

— Тому две причины. Во-первых, Кевин был известен своей честностью и готовностью расплачиваться наличными.

— Безусловно, существенные соображения. А вторая?

— Перстень был, скажем так, свежим.

— Свежим?

— Чрезвычайно свежим, — кивнула она.

— Что, гранат искупали в майонезной баночке с теплой кровью?

Она поморщилась.

— Скажем так: он был настолько свежим, что предыдущий владелец полагал, что все еще владеет им.

Я невольно улыбнулся:

— И вправду свежий.

Она кивнула.

— Мы тогда были в Париже. «Кодекс» между тем временно задержался в Марселе. Сроки сходились так, что нам приходилось торговаться за «Кодекс» прежде, чем заняться кольцом. Сделка с кольцом включала сложные махинации. Работали два посредника из разных стран. Переговоры велись на двух или трех языках.

— И вы выбрали «Кодекс».

— Мы выбрали то и другое.

— То и другое?

Она кивнула.

— Большое Казино, — протянул я задумчиво.

— Все уложилось в два дня. Мы даже глаз не сомкнули. Мы решили протянуть время с кольцом, пока мы занимаемся «Кодексом». Если с «Кодексом» сорвется, можно было все-таки получить перстень. Когда о «Кодексе» станет более или менее широко известно, цена на перстень вырастет до миллионов. Если бы нам удались обе сделки… Ну, мысль о том, чтобы получить и гранатовый перстень, и «Кодекс» до сих пор перебивает действие прозака.

— Думаю, я начинаю представлять это ощущение.

— Подожди минуту, дай успокоиться. — Она отпила чаю и скорчила гримаску: — Остыл.

— Не тяни. Мы уже знаем, что вам перебили цену.

Она кивнула с отсутствующим видом.

— Мы держали прямую связь из парижского отеля с аукционом в Марселе. Круг допущенных к торгам, сам понимаешь, был очень узок.

— Исключительно для зверинца мерзавцев мирового класса.

— Без сомнений. В любом случае, мы не могли поднимать цену беспредельно. Чтобы купить и «Кодекс», и перстень, за «Кодекс» мы могли уплатить не более семи с половиной миллионов. Никогда не забуду того дня. Мы держали бутыль шампанского во льду прямо рядом с телефоном. Кевин не хотел открывать ее до конца торгов, чтобы сохранить ясную голову. И вот цена поднялась выше той, на которую мы рассчитывали. Ты знаешь, — добавила она между прочим, — просто поразительно, как много в мире денег.

— Это пропустим.

— Ты не веришь, — вздохнула она. — Да и мало кто верит. В общем, к окончанию аукциона и мы уже не верили. Стартовая цена была пять миллионов — пять миллионов! Ставки поднимали по полмиллиона за раз, с паузами не больше тридцати секунд. Они росли и росли. Через три минуты мы выбыли из игры. Через три минуты!

— Ты разрываешь мне сердце. И кто его заполучил?

— О, Дэнни, не будь таким бессердечным. Ты мог бы по крайней мере проникнуться духом погони?

— У нас не так уж много времени.

— Мы сидели, — продолжала она отчаянно, — разделенные телефоном, глядя на невскрытую бутылку шампанского, и слушали, как растет цена. Наконец ударил молоток.

— Сколько?

— Я тебе говорила: десять миллионов.

Я недоверчиво покачал головой:

— Десять миллионов за ломтик телятины.

— Вообще-то, это был пергамент.

— О! Так выпили вы шампанское?

— Что? — Мисси моргнула. — Забавно, что ты о нем вспомнил. Да… — Лицо у нее странно изменилось. — Мы его выпили на следующий день.

— Дождались покупки кольца?

Она загадочно покачала головой.

— Сначала мы хотели сделать именно так. Ну что ж, сказал Кейв, когда аукцион кончился, остается только купить перстень. Мы потратим намного меньше денег и получим большую прибыль. С этим я, конечно, не могла не согласиться. Но в постель в ту ночь мы отправились с неприятным чувством.

— Отчего?

— Трудно объяснить. Рациональный элемент, конечно, состоял в том, что покупка гранатового перстня была гораздо более незаконной, чем «Кодекса», хотя бы потому, что он был украден совсем недавно. Историю «Сиракузского кодекса» мы более или менее представляли. А о кольце знали только, что оно несомненно подлинное и что его несомненно можно получить.

Иррациональная сторона состояла просто в том, что у нас обоих были неприятные предчувствия насчет дела с перстнем. Потеря «Кодекса» казалась ясным знамением, что нам лучше вовсе забыть о Теодосе. Но это было всего лишь предчувствие. Кевин отбросил его и все равно позвонил, сообщив, что мы заинтересованы. Потом началось самое трудное. Мы ждали.

— В своем номере люкс посреди Парижа вы ждали.

— В сердце Шестого, имей в виду, — уточнила она. — Но ожидание, знаешь ли, есть ожидание. Конец ему и нашим зыбким надеждам положила полиция.

— Полиция?

— На следующий день, ближе к вечеру, в номер явились пять или шесть французских копов. Мальчик мой, ну и известие они нам принесли! Наш «посредник» в ювелирном деле был найден убитым, и не просто убитым. Оставлен, как семафор, сказал этот противный французский инспектор; другими словами, убийство было задумано как предостережение. Полиции удалось установить его личность по единственному уцелевшему пальцу. Из других улик на теле был найден только залитый кровью листок бумаги в клеточку — на таких пишут французские школьники. Инспектор показал его нам.

Мисси содрогнулась.

— На нем было имя Кевина, адрес гостиницы и номер нашей комнаты.

— Обстоятельства начинают напоминать то дело с Си-Клиф, — осторожно указал я.

Мисси кивнула.

— Кевин был великолепен. Он заявил, что убитый, по всей видимости, был громилой, и, если бы не его безвременная смерть, скорее всего безвременная смерть постигла бы нас. Да простит его бог за такие слова о мертвом, добавил Кевин, удержавшись, правда, от того, чтобы еще и перекреститься. Он сумел убедить полицию, что загадочный покойник наметил нас в жертвы ограбления, похищения, а то и чего-нибудь похуже. Рассматривать другие версии он отказывался. Иного объяснения и быть не могло. Оказалось, на нашу удачу, что за убитым и в самом деле числилось немало подобных дел — кражи со взломом, угон автомобилей, покушение на убийство и тому подобное — зато ничего вроде, скажем, контрабанды или торговли краденым. Так что, усладив взоры нашим роскошным номером и бутылкой превосходного коньяка, получив от хозяина отеля заверения в пашей полной благонадежности, они засунули нас в поезд-паром до Лондона, снабдив все же полицейским эскортом. Проводник был так любезен, что раздобыл нам ведерко со льдом, и, да, отвечая на твой вопрос, мы допили шампанское, подъезжая к Кале. Достался стакан и нашему сопровождающему, за что он преисполнился благодарности. Мы с Кевином были парочкой дилетантов и считали, что благополучно выбрались из скверного положения. И с тех пор, — Мисси отставила чашку, — Кевин уже не занимался ни древностями, ни однодневками. И шестнадцать или семнадцать лет я не вспоминала ни о «Сиракузском кодексе», ни о перстне Теодоса.

Она послала мне умоляющий взгляд:

— Ты должен мне поверить.

— Я всегда любил твои рассказы, Мисси, все равно, правдивые или нет. Итак, ты говоришь, все повторяется заново? Дежа вю?

— Да. Нет. Я хотела сказать, не совсем повторяется.

— Что изменилось?

Она снова подцепила ногтем фотографию и приподняла так, чтобы мне было видно.

— В прошлом году Томми Вонг пришел ко мне с предложением.

Она уронила снимок на стол лицевой стороной вверх.

— Он сказал, что Рени Ноулс обнаружила «Сиракузский кодекс».

— Рени нашла «Кодекс»? Наша Рени? Где? Как?

Она покачала головой:

— Неважно. Главное, он был у нее.

— И?..

Она вытянула руку.

— А потом Томми Вонг положил гранатовый перстень Теодоса вот на эту самую ладонь.

XXXIV

— Мисси, уже половина двенадцатого.

Мисси повернула на руке сверкающий бриллиантами браслет и взглянула на него.

— Так и есть.

— Каким образом ты их заводишь?

Она самодовольно улыбнулась:

— Они атомные.

Я вздохнул:

— Вонг ушел.

— Не волнуйся. Пока он надеется, что я появлюсь, будет ждать.

— И что именно он надеется от тебя получить?

Сладкая улыбка:

— Тебя.

— Мисси, как ты можешь так со мной обходиться? Как бы, спешу добавить, ты не обходилась.

— О, брось, Дэнни. Мы знаем, что перстень у тебя.

Я едва не онемел.

— Перстень, — расхохотался я. — Теодоса? У меня?

— Конечно.

— Ты только что сказала мне, что он у Томми Вонга.

— Был. Прошедшее время.

— И что случилось?

Она пожала плечами.

— От Томми он ушел.

— Как ушел? Вызвал такси?

— Неважно. Он не ушел далеко.

— Ладно, оставим в стороне эту подробность, пока ты не просветишь меня относительно моего участия в этой паутине алчности. Скажи, у кого я его украл?

— Глупый мальчик. Ты украл его у Рени, — она похлопала меня по руке, — после того как убил ее.

— Это не смешно, Мисси. Я думал, интуиция подсказала тебе, что я ее не убивал.

— Так и было, пока я не узнала, что кольцо перешло к ней.

— А это кто тебе сказал?

— Томми. Он всегда знал, где оно находится.

— Может, это он ее убил?

— Он говорит, что ты.

— Блестяще! А как тебе такой вариант: она дала мне кольцо на хранение, а потом ты ее убила?

— Дэнни, — оскорбилась она, — не будь смешным!

— Ты сама не будь смешной, Мисси. Я в жизни не слышал об этом распроклятом перстне, пока Бодич не прокрутил свою запись, больше недели спустя с убийства Рени. Ты же там была, не забыла? И даже тогда я никак не мог узнать, что за полторы тысячи лет кто-нибудь в мире видел этот перстень. Бодич об этом точно не говорил. Я узнаю такие вещи, только когда кто-то вроде него или тебя вздумает мне рассказать. Я думал, все это из-за «Сиракузского кодекса». Какой же я дурак!

— Дэнни, не суди себя так строго.

Я перевернул руки ладонями вверх.

— Если уж мне судьба быть смешным…

— После того как исчезает внешняя мишура, — рассеянно проговорила она, — ничего другого и ждать не приходится.

— Ну я, безусловно, рано начал.

— Не так все плохо, дорогой. Ты мог бы работать в «Вечерних новостях». Работа состоит в том, чтобы пугать, а не развлекать.

Я тронул ее обручальное кольцо.

— От которого мужа?

— От первого.

— Это хирург-ортопед?

— У него были золотые руки, — она вздохнула. — Чего он только не умел. Тем меня и соблазнил. Он показывал карточные фокусы, играл на саксофоне — даже сам мастерил ботинки. Каждый ботинок точно по форме пальцев на ногах.

Она пошевелила пальцами.

— Как от Буггатти!

— Таких ужасов ты еще ни про одного мужа не рассказывала…

— И только после свадьбы я выяснила, что он все делает руками.

Она вздрогнула и отвела глаза.

— Не хочу об этом говорить.

— И хватит! Послушай меня. Ты до сих пор носишь его кольцо.

Она расправила пальцы на столе, чтобы удобнее было им любоваться.

— Терпеть не могу ломбардов.

— Мисси, ты в жизни не бывала в ломбарде.

— Конечно нет. Там и впрямь так ужасно, как рассказывают?

— Я к тому: это кольцо что-то значит для тебя?

— Оно с бриллиантом. Конечно, оно кое-что значит.

— Он не требовал его назад после развода?

— Он умолял меня сохранить его.

— Чтобы ты о нем не забывала?

Она скорчила рожицу.

— Я только и помню эти его деловитые руки.

Она развеселилась.

— И еще дом в Кетчаме. Там было хорошо. Один его друг…

— Мисси, взгляни на меня.

Она смотрела в сторону:

— Зачем?

— Клянусь твоим обручальным кольцом, которое так много значит для тебя, что никогда не видел этого гранатового перстня.

Она подняла взгляд.

— Он называется перстнем Теодоса.

— Довольно естественно. Но я его никогда не видел, никогда не касался и даже не слышал о нем до той лекции сержанта Мэйсл. И что, может быть, более существенно, мне нет до него дела. Я всего лишь хочу добраться до тех, кто убил Джона Пленти. А потом хорошенько выспаться. Я понятно выражаюсь?

Она сказала:

— Если бы ты его видел, ты бы так не говорил.

Я покачал головой.

— Большинство людей не терзаются жаждой приобретения — во всяком случае так, как ты. Ты это можешь понять?

— Одним словом? Нет.

— Дай, я попробую объяснить по-другому. Этот перстень краденый. Сколько он может стоить?

— Он красивый. Легендарный. Одни ассоциации, связанные с ним, стоят целого состояния. А ты идиот.

— Перстень убил Теодоса. Он на этом остановился?

— Да, перстень его убил. В Анхиале, как раз между Созополем и Мессембрией.

Она сладко улыбнулась и убрала руку.

— Али был необыкновенный человек.

— Ты хорошо выучила эту историю.

— Назубок. С начала и до конца. И со всех сторон. Я ее изучила, как мой собственный муж изучил меня…

— Руками, — закончил я.

Она содрогнулась.

— Только первый.

— Почему тебя так тянет на краденое добро?

Она подсчитала на пальцах.

— Он связан с бессмертной легендой. Он снимает с Феодоры обвинение в сыноубийстве.

— О чем ты говоришь? Она же все равно собиралась убить мальчишку.

— Дэнни, — терпеливо объяснила мне Мисси, — свои апологеты есть у каждого.

Она подняла третий палец.

— И еще существует «Сиракузский кодекс». Два предмета дополняют друг друга. Они взаимодействуют. Каждый из них пропадал и появлялся по всему миру, так что добавляется романтика. Плюс, как и «Кодекс», — сказала Мисси и второй раз загнула указательный палец, — перстень представляет собой огромную историческую ценность. Стоит ли продолжать?

Но она продолжила.

— Оказалось, что ювелир из Мадраса знаменит, и его изделия есть в коллекциях. Потому и удалось найти документы на дизайн перстня.

— Бодич не мог вспомнить его имени.

— Рамахандрас, — без запинки произнесла она.

Я смотрел на нее.

— Дэнни, люди ищут такие вещи.

— Сколько стоит этот перстень?

Она измученно пожала плечами.

— Кевин сумел бы получить его за разумную цену.

— Миллион?

— Не валяй дурака! — воскликнула она и, сдержавшись, добавила: — Дурачество тебе не к лицу.

— Десять миллионов?

Она уколола меня взглядом.

— С «Кодексом» или без?

Я вздохнул:

— У меня голова разболелась.

— Дэнни, с тобой невозможно разговаривать. Помнишь, на какой цене мы с Кевином бросили торговаться за «Кодекс»?

— Семь с половиной миллионов.

— Правильно. А ушел он за десять, и было это семнадцать лет назад. А теперь подумай. Назначь справедливую цену.

— Сколько выдержит рынок, — наобум сболтнул я.

— Умница, Дэнни. Если бы эти вещи были в Техасе, а Техас располагался в аду, все равно вокруг них было бы жарче всего. Даже в августе. О них мечтают музеи. Коллекционеры…

— И Бодич, — напомнил я. — И народ с пушками. Остынь. Убийства, нарушение границы, уклонение от налогов, подрыв устоев. Копы и агенты, и частные сыщики, и вольные охотники, и десятипроцентные комиссионеры гоняются по всему миру и за перстнем, и за «Кодексом». Скажем, вы с Томми их загребете. И что дальше? Самое безопасное было бы оставить их у себя. Единственный способ избавиться — получить вознаграждение за находку клада или премию от страховой компании, которая могла бы вас защитить. Но их ведь никогда не страховали, верно? — Тут я остановился. — На эту-то мысль и натолкнулась Рени, — поспешно заключил я. — Из-за того и ввязалась. Так? Нет страховки — нет и защиты закона?

— Конечно, Дэнни, — саркастически согласилась Мисси. — Ну, и еще из-за десяти миллионов долларов.

— Из-за чего убили Рени? Из-за перстня или из-за «Кодекса»? Ты не знаешь? Или тебе дела нет?

— До Рени Ноулс? — она недоверчиво поджала губы.

— А до чего же еще?

На эти слова ответа не последовало.

— Мисси, — прошептал я, — ты не…

Она выпрямилась.

— Дэнни Кестрел, как ты смеешь подозревать?..

Она отвернулась, она огляделась, она дала мне пощечину.

— Конечно, нет!

За все время знакомства с Мисси я редко видел ее серьезной. Она просто не способна была заботиться или огорчаться из-за чего-либо в реальной жизни, например из-за разрушения Бейрута. И каким-то образом ей без труда удавалось заразить своим легкомыслием и меня. Но сейчас она была сурова, как никогда на моей памяти. Она строго сказала:

— Дэнни, ты упускаешь из виду одно обстоятельство. Самое существенное обстоятельство.

— Я?

Я провел пальцем по щеке и посмотрел на него. Потом показал ей.

— Что же я упустил?

Она оттолкнула мою руку.

— Только Рени Ноулс интересовалась «Сиракузским кодексом» или перстнем Теодоса, как и всем остальным, ради денег. Для нас важнее, что они значат.

— О, — отозвался я, — мне казалось, мы собирались поговорить об убийстве. Ладно, давай обсуждать культурные проблемы. И что же, черт возьми, они значат? Десять миллионов? Двадцать? Для кого-то где-то они значат только это.

Мисси решительно возразила:

— Деньги на втором плане. Посмотри, какие люди замешаны в этом скандале.

Она снова принялась подсчитывать на пальцах:

— Сама Феодора…

— Феодора шестнадцать веков как покойница.

Мисси настойчиво доказывала:

— Долговечность — важное отличие, Дэнни. Сравни Феодору, скажем, с Мерилин Монро. Представь себе перстень как любовное письмо к Мерилин от Джека Кеннеди. Теперь улавливаешь?

Она ненадолго задумалась.

— Ты сегодня утром слушал радио?

«Сегодня утром» напомнило мне о полутемном чердачке Джека Пленти. На миг мне почудился запах виски и пороха, блеск осколков стекла и этот проклятый ботинок.

— Нет, — спокойно сказал я, — сегодня утром я радио не слушал.

— Кто-то объявил, что владеет «Белым альбомом» битлов, который Джон Леннон подписал для Дэвида Чапмана за две минуты до того, как Чапман его убил.

— О, только не это! — взвыл я, — я буду говорить. Я признаюсь. Сделаю все, что хочешь, только не бей меня больше по голове поп-культурой, людьми, которые умерли за ее грехи и теми, которые никак не могут ей наесться.

— Полтора миллиона, Дэнни.

— Прошу тебя, Мисси. Меня стошнит!

— Я ищу понятное для тебя сравнение. Попробуй учитывать вещи, которые не важны для тебя, но дороже зеницы ока для других. Представь себе: Мерилин Монро, Джона Леннона и даже 35-го президента Соединенных Штатов Джона Ф. Кеннеди через сто лет вряд ли кто вспомнит. Через двести-триста лет, не говоря уж о шестнадцати веках, вполне возможно, забудут и о самих Соединенных Штатах; это если еще будет, кому забывать. Но если будет — что, единственное, они смогут вспомнить о нас?

— Изобретение телевидения? — немедленно предположил я.

Она сочувственно улыбнулась.

— «Сиракузский кодекс» и перстень Теодоса несут в себе больше, чем просто дух той эпохи. Они — сама история. Они — вещественная часть немеркнущей легенды. О них самих сочиняют апокрифы. Больше почти ничего не осталось. Правда, они чрезвычайно ценные, и ты совершенно прав, считая, что с точки зрения рынка они практически не имеют цены. Смею сказать, если ты попытаешься передать кольцо, например музею, то обнаружишь, что директор и страховая компания музея — не говоря уже о современном правительстве Турции — найдут способ тебя разорить. Самое малое, они свели бы твои комиссионные чуть ли не к нулю. А остаток ты бы потратил на адвокатов, защищающих тебя от обвинений, в которых бы красноречиво описывалось, как ты украл перстень, сопровождая похищение десятилетием буйства, грабежей и насилия, которое выпало у тебя из памяти по причине множества психических нарушений, о которых никто не узнал благодаря твоей привычке носить одежду противоположного пола, и как правление музея и страховая компания захватили тебя объединенными усилиями, неслыханными со времен Византии. Ты меня слушаешь или нет?

— Ты говорила, что, поскольку законные учреждения меня задолбают ради столь ценной древности, я должен передать ее тебе, потому что ты сумеешь правильно ею распорядиться. Правильно?

— Как ты проницателен, Дэнни!

— Для меня честь оказаться в этом заколдованном круге, не сомневайся. Но у меня нет твоего распроклятого перстня. Мисси. Я сегодня впервые услышал, что он еще существует. Договорились? Так что теперь?

Она мгновенно отозвалась:

— Теперь ты повторишь все это Томми Вонгу.

XXXV

Несмотря на шуточки Мисси, которые понемногу стали представляться мне опаснее, чем прямое предательство, ее намеки навели меня на мысль, которая прежде не приходила в голову: что не всем, замешанным в это воровское предприятие, наплевать на деньги. Это встряхнуло мои мыслительные способности. Если каннибалы пришли на пир, потому что проголодались, зачем туда явились фанатики?

Рени обманывала, хапала и наживалась на других ради главного в ее жизни. Она готова была пожертвовать всем, чтобы пробиться, защититься богатством от нищеты, оружием от врагов, успехом и небольшими мизантропическими припадками от мира, не желавшего замечать ее существования Честолюбивая до социопатии, она гналась за видением не понятного никому успеха, за видением, которое она унесла с собой в могилу, если слово «видение» здесь подходит. Она пожертвовала всем, в том числе и жизнью, гоняясь за тем, что всегда было недостижимо.

А сама Феодора? Она получила все только для того, чтобы погибнуть от рака в относительно молодом возрасте, в сорок лет. Да, вспомните о Феодоре. У нее было все…

Рени была не глупа. Как и Мисси, она, вероятно, знала историю Феодоры не хуже сержанта Мэйсл. И чему научила ее эта история? Не нашла ли она в Феодоре образец, с которым сверяла собственные честолюбивые замыслы? Быть может, дорогу к цели для нее, как верстовые столбы, размечали обладание «Сиракузским кодексом» или перстнем Теодоса? Или тем и другим?

Как змея, которую принимают за голограмму, пока она не ужалит, моя теория словно сгущалась из темноты без участия сознания. Рени дошла до того, что отождествляла себя с Феодорой, осиротевшей проституткой, которая бешеными непрестанными усилиями сумела возвыситься до правления империей. Она продавала свое тело всем и каждому. Она пытала и убивала дюжинами. Она приказала убить собственного сына. Ради чего? Да, она совершала и добрые дела. Но, если рассматривать ее как деспота, она успешно сыграла эту роль, и сам успех оправдывает, кажется, крайние меры, на которые она шла, чтобы укрепить свое положение — «не выбирая между гибелью и троном». Некоторые авторы видели в ней предшественницу феминизма.

Ну и что? Ее окружала свита из четырех тысяч слуг, она разбрасывала милостыню горстями, она строила храмы, школы и приюты — но вопреки всему рак «подрезал ей поджилки» и заставил сменить пурпур на саван.

Недурное рассуждение для одинокого параноика. Но для Рени Ноулс оно представлялось слишком сентиментальным. Феодора, знай она о своей ранней смерти, несомненно увидела бы в ней очередной расклад выпавших костей, и скорее приняла бы смерть в роскоши императорского дворца, чем отказалась от игры и согласилась на долгое прозябание на городском дне. Рени рассуждала бы так же. Она скорее умерла бы в одиночестве среди собственных портретов на Пасифик-Хайтс, слушая, как приходят и уходят девки ее мужа, чем успокоилась бы среди тюльпанов и внучат на крылечке ковбойского ранчо.

Итак, что-то затевалось. Рени наткнулась на что-то, что заставило ее нарушить все принципы, которые она научилась соблюдать, выбросить те лишенные сантиментов орудия, которыми она расчищала себе место в непрочном мире смутных связей, неписаных беззаконий и тайных, оплаченных наличными сделок. В мире, где она стоила ровно столько, сколько ее слово, а слово стоило не больше, чем за него дали в последней сделке; Рени кого-то обманула, и этот обман рассердил кого-то достаточно сильно, чтобы убить.

Рени просчиталась. Выбрала дело не по зубам.

Что запутало ее расчеты? «Кодекс», конечно, стоил столько, что многие согласились бы убить за эти деньги, но, если Рени убили из-за него, убийца остался ни с чем. Пока все ясно. Но кого надула Рени? И почему? И почему обман привел к убийству Джона Пленти? Правда, они говорили в ночь ее смерти. И я верил Джону, убеждавшему меня, будто она знала, что попала в беду, что поддалась искушению использовать его, а потом передумала. Он даже льстил себе мыслью, что она впервые в жизни сделала доброе дело. И все-таки Джон погиб. За что? Стоило ли это «что» десяти миллионов долларов? Десять миллионов зеленых…

У Рени, несомненно, не было таких денег. «Кодекс» был слишком ценен, слишком горяч и уж конечно слишком дорог, чтобы Рени сама с ним справилась. Работа за комиссионные? Почему бы и нет? Если Томми Вонгу можно верить, практически любой процент от десяти миллионов долларов оказался бы больше, чем все, что нажила Рени до тех пор. Но кто мог настолько довериться ей?

А если так: она была почтальоном?

Мысль мне понравилась.

Рени сама не участвовала в деле. И не могла — не тот финансовый вес. Значит, она работала на кого-то другого. На кого? На Джеральда Ренквиста? Он, несомненно, был в деле. Но роль основного игрока ему тоже не по деньгам, как и его матери.

Так что оставался опять же Томми Вонг. А теперь еще оказывается, что в руках Вонга побывал перстень Теодоса — не в Багдаде, не в Париже, не на Южном полюсе, а в Сан-Франциско, и совсем недавно.

Если Мисси можно верить, Вонг решил, что перстень попал ко мне. Если он так думает, значит, считает, что я получил его от Рени прежде, чем ее убили. Но мне вместо перстня достался «Сиракузский кодекс».

Что-то не складывается. Могли мы с Дэйвом пропустить перстень в «БМВ»? Бывают ли такие чудеса? Неужели Рени Ноулс первая за полторы тысячи лет завладела одновременно и «Кодексом», и перстнем?

Для Рени такой случай оказался бы столь исключительным, что она могла увидеть в нем исторический императив, а не простую случайность. Такое могло вскружить голову кому угодно. Возможно, здесь и кроется ответ на загадку. Он объясняет, почему Рени сошла со священного пути, изменила всем, с кем была связана, и, само собой, рискнула жизнью. Обладание двумя столь бесценными древностями должно было показаться свершением, о каком и мечтать не могла маленькая девочка, промозглым осенним вечером неохотно возвращавшаяся домой на своем бескрылом Пегасе. Этот успех был сравним с восхождением Феодоры к вершине власти и, должно быть, укреплял ее в предчувствии победы.

Рени не устояла перед искушением сыграть в самоубийственную игру. Игра стоила жизни не только ей.

Интересно бы послушать, что скажет обо всем этом Томми Вонг.

Но…

Объездная дорожка по кругу, ухоженный ландшафт, здание и прилегающий участок выполнены со вкусом и щедро оплачены. Отблеск солнца с Тихого океана падал на изогнутую тропинку, обходящую дом, и с ним долетал свежий вкус прохладного морского воздуха. Чайки кружили в теплом воздушном потоке, восходящем от утеса над Китайским пляжем, высившимся прямо позади дома. Пара зябликов щебетала на колпаке трубы. Передняя дверь распахнута настежь, словно в саду расположилась компания гостей или словно нас ждали. Экстази, неловко раскинувшись, лежал поперек порога: окровавленный, мертвый, со свеженькими дырами в голове, груди и спине.

Мисси споткнулась о труп, шагнула назад, чтобы разобраться, что случилось, и обмерла.

Экстази встретил свою судьбу, спасаясь от нее бегством. Входное отверстие было на синие, у основания шеи; выходное должно было обнаружиться спереди. Я перевернул тело. Его пистолетик калибра 7.65 так и остался в рукаве куртки. Из него не стреляли. Надбровную дугу над правым глазом выбило пулей.

Я шагнул через него в молчащий дом.

На мраморной плитке прихожей лежал у подножия полукруглой тиковой лестницы креол. Одна рука застряла между опорой перил и балясиной, неестественно изогнувшись. Под ладонью слабо попискивал тамагучи. На теле креола обнаружились две лишних дыры в груди, рядом друг с другом. Пистолет 32-го калибра лежал у ноги. Достать его из кармана он успел, но выстрелить уже не пришлось.

Если бы не тонкий запашок сгоревшего кордита, это был бы прекрасный дом со множеством деревянных панелей, золоченых лепных карнизов, роскошных драпировок и восточных ковров. В одном пролете вверх по лестнице черного дерева медленно поднимались к потолку струйки дыма, вспыхивающие в луче, косо падающем из огромного северного окна. Из него, наверно, было видно Болинас.

Дверь в западной стене прихожей открывалась в красивую библиотеку. Там я нашел Томми Вонга, но тот не читал. Ему уже никогда не читать. Кто-то спустил ему всю кровь в ведерко для мусора.

Его привязали к креслу и вскрыли вены на запястье. Когда он отказался говорить, перерезали и второе. А может быть, второе перерезали после того, как он все сказал.

Трудно сказать наверняка. Кларенс Инг смог бы определить. Но Томми это было уже безразлично.

Мисси, разыгрывавшая легкий нарциссизм, смогла бы, пожалуй, вытерпеть видеозапись пластической операции, проводившейся над ее лицом. Но дыра в чужой голове? Ремарка: обморок. Я уложил бесчувственную красавицу на три стула в столовой, главная дверь которой выходила в восточный конец прихожей, напротив библиотеки. Потом закрыл переднюю дверь и вернулся к Томми Вонгу.

Кровь из первой руки сливали в пластиковое ведерко для мусора, из второй — в хрустальную чашу для пунша. Из высокого ведерка пролилось меньше, но крови в нем было значительно больше, и это позволяло предположить, что первым использовали именно его. Банное полотенце, прикрывавшее колени Вонга, пропиталось кровью. В этой детали сказывалась гротескная опрятность. Что, они хотели пытать парня, не испортив ковра?

Они усадили Вонга в высокое кресло со спинкой из лесенки перекладин, совсем как у Ренни Макинтош, только с подлокотниками, к которым привязали ладонями вверх его предплечья. Разрез на правом запястье был не глубже, чем требовалось, чтобы рассечь вены. Второй разрез, на левом, открывал кость. Рукава пиджака и рубашки разрезали вдоль, чтобы добраться до кожи. Одна рука была привязана галстуком, вторая — ремнем; то и другое позаимствовали из безупречного ансамбля Вонга — свежая бледно-желтая рубаха в тон темно-коричневому костюму, дополненному мягкими кожаными туфлями. Тело по плечам перехватывал и притягивал к спинке длинный красный пояс с золотой вышивкой, позаимствованный от старинного шелкового кимоно, расправленного на стене над камином. Вонг сидел спиной к очагу, и вся сцена была выстроена так, чтобы кому-то удобно было любоваться на его страдания, сидя напротив на софе и попивая понемногу охлажденное шардонне.

Осматривая эту сцену, я ни с того ни с сего подумал, что два зяблика, щебетавших на колпаке трубы, примостились, возможно, над этим самым камином.

На столике у диванчика рядом с винной бутылкой стоял полупустой бокал. Рядом лежал штопор, каким пользуются, чтобы вскрывать деревянные бочки. Пробка, насаженная на штопор, была влажной. Налит был только один стакан, и тот остался недопит. Запотевшая бутыль и бокал еще не высохли. Невозможно было вообразить, что преступник забыл надеть перчатки.

Широкий пояс, несомненно, пришелся кстати: он не препятствовал кровообращению и был не так широк, чтобы помешать любоваться зрелищем.

Если не считать колебаний Томми Вонга, выбиравшего между быстрой и медленной смертью, человеческим эмоциям не было места в этой сцене. Кто-то попивал вино, в то время как жизнь Вонга вытекала из тела густой струей. Яркая красная кровь в хрустальной чаше гармонировала с алым кимоно и поясом и контрастировала со спокойными тонами библиотеки.

Окружала сцену действительно впечатляющая библиотека, и я скоро высмотрел секцию, посвященную Феодоре. «Портрет на византийском фоне»; «Феодора, императрица Византии»; «Юстиниан и Феодора» и «Феодора и император». Георг Фредерик Гендель, оказывается, написал ораторию «Феодора», и здесь хранился очень старый клавир с карандашными пометками дирижера и записями разных исполнений. Непривычно было видеть библиотеку, собранную исключительно из первых изданий, но этого следовало ожидать. Подборка трудов по постхристианской Римской империи была обширна и великолепна. Здесь нашлось очень старое многотомное издание «Истории упадка и разрушения Великой Римской империи», переплетенное в пергамент, роскошный экземпляр «Библиографии книжного собрания Эдуарда Гиббона», коллекция его писем, его же «История христианства» и собрание его ранних трудов на французском. Прокопию было отведена особая секция. В ней стояли несколько томов его «Истории»; а рядом разные издания и переводы «Тайной истории», в том числе и факсимиле греческого оригинала вместе с его раболепным перечислением общественных зданий, построенных Юстинианом. Быть может, этот нетипичный и по всем отзывам скучнейший труд Прокопия и вызвал в архитекторе Вонге преклонение перед Феодорой?

Больше в этом помещении делать было нечего, разве что провести десяток лет за чтением, и никаких гранатовых кабошонов на виду не валялось. Письменный стол Вонга был чист и опрятен, на нем стояла только лампа в стиле «Прерии», телефон, золотой письменный прибор, чистый блокнот для записей с оттиснутыми на каждой сливочного цвета страничке логотипом «Пачинко» и лакированая скульптура из песчаника: два переплетающихся карпа — один плывет внутрь, другой наружу.

Я поразмыслил над этой статуэткой, символизировавшей, без сомнений, тайский символ инь и ян. Мужское и женское, активное и пассивное начала; когда растет одна сила, другая соответственно убывает, жизнь питает смерть, и vice versa.[20] Я оглянулся на тело Вонга, втиснутое в коллекционное кресло спиной к камину из дикого камня с двухсотлетней медной корзиной для дров, заполненной ароматными полешками мескита. Одна рыба набирается сил, прихлебывая отличное шардонне; другая, истекая красными каплями, уходит из мира.

Во встроенном баре нашлись графинчики из резного стекла с бренди и бурбоном, раковина с золотой арматурой, разнообразные бокалы и рюмки, и бутыль «Олд Оверхолт». Бутылки с минеральной водой, пиво «Кирин» и пиво с хреном стояли в холодильнике под прилавком, вместе с еще одной бутылью шардонне. Золотого блюдечка с гранатовым колечком я не нашел.

Вонг был слишком хрупкого сложения, чтобы всерьез выпивать на шестом десятке, весь он был слишком гладким и подтянутым. Когда я с ним виделся, он с виду был совершенно здоров. Неважно, истиной или ложью была его повесть о проделке Рени с китайским сундучком, но он напрямик сказал, что не дело совмещать выпивку и бизнес. Впрочем, теперь все, что он мне говорил, приходилось переоценивать или пересматривать заново. С одной стороны, поскольку дела отнимали у него много времени, можно допустить, что у него не оставалось времени на алкоголь. С другой — он упоминал, что предпочитает «Манхэттен», а большая бутыль «Олд Оверхолт» стояла рядом с вермутами и горькими настойками. Так или иначе, ясно, что Вонг был гостеприимным хозяином.

До самого конца.

XXXVI

Я не слыхивал о подобном тридцать лет. С венами, перерезанными только на левой руке, у Вонга оставалось, может быть, полчаса для серьезного разговора, если он выдержал шок. Обычно для получения нужных сведений достаточно показать нож или бритву. Как бы то ни было, вынести такое обращение мог только человек незаурядный.

Полупустой стакан о чем-то мне напоминал. Я подошел к книжной полке и вытащил современное дешевое издание шедевра Гиббона. Нашел по именному указателю абзац, который читал нам Бодич.

Капли еще падали с подлокотников, «…недоступных мольбам и голосу жалости»… Я вернул книжку на полку. Быть может, Томми молился. Но молил ли он о пощаде?

Ведь он, конечно, знал убийцу. Тропа смерти вывела прямо к нему, но в доме нет и следа борьбы. Его жалкие солдаты погибли от аккуратно простреленных ран. А может, Вонг и выстрелов не слышал. Может, креол с Экстази пожаловали, когда он был уже мертв, а не прервали допрос? Очень вероятно. Устрашенный неизбежностью поражения, Экстази только и сумел, что уносить ноги, а вот креол, по крайней мере, попытался отбиться. Что, если на самом деле Вонг ожидал раннего гостя, который, явившись на свидание, хладнокровно приказал пытать его до смерти?

Или Вонг встретил жестокий конец потому, что не выдал жизненно важных сведений? Раз уже не мог спасти свою жизнь, по крайней мере разрушил чьи-то замыслы?

Экстази и креол не выдали. Вонг не выдал. Вонг и… кто еще? Рени, Джеральд, Джон…

И Мисси. Мисси тоже.

Я выскочил в дверь библиотеки. С полпути через прихожую мне стала видна столовая за открытой дверью и три стула — пустые. Наклоняясь за оружием креола, я осознал, что передняя дверь открыта. Я даже не стал подбирать пистолет. Я просто подошел к передней двери, перешагнул через бренные останки Экстази и выглянул наружу.

«Ягуара» как не бывало. Я проклял бесшумный автомобиль и себя тоже за то, что упустил Мисси.

Она должна была сознавать опасность. Неудивительно, что упала в обморок. А едва очнувшись — бежала. Если зрелище насильственной смерти вывело ее из равновесия, то сознание опасности, угрожающей ей самой, должно было полностью перебить действие прозака.

Я стоял над Экстази и пытался соображать. Практически Мисси — единственная женщина в мире, за постель с которой я дал бы больше пары монет, а теперь она, похоже, гоняется за судьбой обычной преступницы.

Похоже, наша дружба разрешилась на рыночном уровне. Она меня сторговала. Она позволила втянуть себя в дело «Кодекса-перстня», от которого, судя по ее прежнему парижскому опыту, лучше бы, мягко говоря, держаться подальше.

Мертвый взгляд Экстази подтвердил мою мысль.

Если взглянуть, каким образом выходили в последнее время из игры такие жесткие игроки, как Вонг, Рени Ноулс и Джеральд Ренквист, что говорить о Мисси?

Кто еще остался?

Мужу Рени явно плевать на все древности. Его волнуют только шлюхи и местная футбольная команда. Но даже если Ноулс заинтересовался бы, даже монополисту отельных мыльниц едва ли хватит монет, чтобы вписаться в Лигу «Кодекса» или хватит?

Я не мог представить Ноулса игроком. На одноразовое мыло не может быть такого спроса, чтобы оплатить десятимиллионную древность, тем более две. Он стоит несколько миллионов максимум. Тысячедолларовые проститутки, отборный шотландский виски и вечерние футбольные матчи, не прерываемые тиканьем часов, представляются ему роскошной жизнью. Даже если бы он стоил десять миллионов, даже если бы нашел способ совершить покупку законно и без насилия, он не стал бы играть в эту игру. Его не снедает беспредельное корыстолюбие, которое присуще всем игрокам Лиги «Кодекса». Перерезать вены? Нет, это не для Ноулса. Куда ему.

Я расхаживал между телами креола и Экстази, рассуждая сам с собой. Тонкий голосок в мозгу воспользовался случаем напомнить, что корыстолюбец я или бессребреник, но «Кодекс» сейчас именно в моих руках. И как легко достался! Всего-то страстная ночь, похищение, побои дубинкой, пулевая рана, гипотермия, допрос и расставание с иллюзиями. Самое трудное для меня было проводить время с людьми, которым нет дела ни до чего, кроме денег. Но поскольку только такие мне в последнее время и встречаются, может, в меня из них что-то просочилось? Если есть «Кодекс», насколько сложно будет найти перстень? Почему бы не торговаться до последнего? Может, только и надо, что пролить немного крови в резиновое мусорное ведерко, и фортуна повернется ко мне своими острыми зубками.

Но я никогда не искал таких подвигов. Мне ничего не снилось, кроме бесконечных сырых джунглей или огромных светлых плоскостей еще не тронутого резьбой клена. Мои мечты были скромны. Чтобы мечтать, мне не требовались деньги. Мечты оплачивало мое правительство.

«Купишь отличный набор резцов и выемок, — подсказал голосок, — и посвятишь остаток жизни украшению пастырского посоха папы, к вящей славе Господней».

— Господи Иисусе, — с отвращением отозвался я, — мне что, на своем месте плохо?

Но голосок не отставал. Сколько угодно клена «птичий глаз» — подумать только! И можно бы вырезать по спирали вдоль посоха латинский девиз. Посох! С такими деньгами, злился я, вполне можно поступить в Стэнфорд и вырезать латинский девиз на собственной ДНК. Или на собственных орешках, хихикал голосок. Как сказал Пикассо, искусство исходит из яиц. Пусть к ним и придет.

Наконец в голову пришла связная, хотя и леденящая мысль: независимо оттого, понятно ли мне, что движет Мисси, независимо от того, знает ли это она сама, Мисси не могла бы сказать, что не знала, во что ввязалась. То есть сказать она могла, но кто бы ей поверил? Уж конечно, не копы.

А как насчет Дэйва? Старый выпивоха и сейчас трудится на лодочном дворе, повернувшись спиной к улице, зная обо всем не больше лопнувшей шины. Если они явятся по его душу, у него не будет ни единого шанса. Где-то неподалеку — где именно, я не знал — он запрятал «Сиракузский кодекс»; у меня не было даже уверенности, что он постарался как следует укрыть его. Между тем уже сейчас клад светится на кодексоискателе какого-то кровопийцы-старьевщика. Обратите внимание, не простого старьевщика, а того, кто прошел по городу, выпуская людям кровь из жил, и расстреливая, и сжигая, не говоря уж о том, что некоторых он потрошил, а другим перерезал вены — все ради тонкой пачки пергаментов. Этого старьевщика ничто не остановит; что там право собственности, невинность, век, цивилизация, почетная отставка или пахнущее соляркой дыхание перед его стремлением к пергаментному граалю. И я втянул в это дело Дэйва. Что если я и его доведу до гибели?

«Ага, Дэнни-бой, — сказал тихий голосок, прорвавшись в паузу, — ты втянул Дэйва. Так же, как ты втянул Джона Пленти. Так же как…»

— Эй, — перебил я, — Джон Пленти сам ввязался. Он влюбился в Рени Ноулс задолго до того, как я вывалился на сцену. Забыл?

«Хватит дурачить себя, — сказал голосок. — Рени сняла его с крючка, не забыл? Так сказал Джон. Они вышли на него, проследив за тобой. Где твоя паранойя, а?»

Джон был с ней связан…

Он был связан? Это она его использовала.

Для чего? Как знать? Для перевозки?

Здесь я остановился. Прошагал к трупу креола. У тамагучи, похоже, кончился бензин. Он лежал на ковре, не пища, и на пустом экранчике не было счета. Конец Зу-Зу. Креол, хоть и в движении, успел увидеть свои две пули. Экстази, наверно, видел, как он вытаскивает собственный пистолет, чтобы купить себе шанс на победу, и тут же падает от двух точных выстрелов, сделанных так быстро, что звук слился в один, а пули легли на расстоянии двух дюймов друг от друга. В стене не видно отверстий: ни один патрон не был истрачен зря. При виде этой смертоносной точности Экстази бросился к двери. Его подстрелили на бегу, в спину. Третий отличный выстрел.

Перевозки…

«Все при тебе, дурная голова, — подзуживал голосок. — Отмотай назад…»

…«Ты не часто занимаешься обрешетками… Вспомнил?»

Я вспомнил. Когда я делал Джону рамы для «ню» Рени Ноулс, он попросил меня смастерить и обрешетки. Изготовление обрешеток — особое искусство; я предложил дать ему телефон мастерской, которая этим занималась.

— Ну да, — сказал он, — Герли все время к ним обращается.

— Так обратись к ним и ты.

— Нет. Ей не нужно…

Джон прикусил язык и начал заново.

— Ну, окажи мне услугу, Дэнни, сделай обрешетку. Большое дело?

«Не знаю, подумал я, глядя на пропитанную кровью апельсиновую рубашку креола. — Что такое большое дело?»

Но тогда я сказал;

— Конечно, Джон, я что-нибудь придумаю. Но у меня рейки только из сердцевины яблони, а они стоят дорого: в десять раз дороже, чем те, что используют в мастерской.

— Ладно, сказал Джон, — пришлешь мне счет.

Но потом он добавил:

— По нашей обычной договоренности упаковочный материал обеспечиваешь ты.

— Я, — сказал я, — достаточно хорошо знаком с процедурой изготовления обрешеток, чтобы с ней не связываться.

Джон пропустил мои слова мимо ушей и напряженным тоном, который я задним числом истолковал как недовольство своей неумелой ложью, предложил:

— Как насчет изготовить упаковку для двух картин вместо одной?

— Хорошо, — сказал я. — Размеры те же?

Джон поморщился:

— Нет, — словно в задумчивости проговорил он и вытащил из кармана сложенный листок. — Отталкиваясь от теоретических размеров холста… — смущенно начал он.

— Я что, с ними не работал? — озадаченно спросил я.

— Нет, — сказал он, гримасничая, — ты не работал.

— У тебя новый багетчик? — начал я.

— Нет, насчет этого не беспокойся, — торопливо перебил он. — Просто сделай обрешетку для размеров девять на тридцать дюймов.

— Включая упаковочный материал? — спросил я.

— Да.

Для его предыдущего полотна я делал раму четыре на тридцать на пятьдесят дюймов, плюс пенопластовая подкладка — обрешетка к нему потребовалась бы около десяти на тридцать шесть на пятьдесят шесть. Когда я об этом напомнил, Джон отмахнулся:

— Может, там будет просто рисунок. Ты управишься до пятницы?

До пятницы оставалось два дня, и разговор пошел о сроках.

Все эти месяцы у меня где-то на задах сознания сидела мысль, что Джон завел нового багетчика. И я упорно искал ответа, почему. Может, он не доволен моей работой?

Так вот, Джон вовсе не менял багетчика. Держался того же самого.

Если тебя признали надежным лохом, к чему перемены?

Сегодня я увидел «работу» Джона в багажнике «БМВ» Рени. Писать ее ему не пришлось: она была написана полторы тысячи лет назад. Добавьте припуск на обычный упаковочный материал: три дюйма «Сонекса» вокруг пеноизолятора и запаянной пластиковой обертки и вы как раз уложитесь в данные Джоном размеры. Ему бы понадобилось только какими-нибудь простыми инструментами сделать выемку для вакуумного клапана.

Отлично подошли бы зубки Рени.

Стало быть, Джона Пленти тоже втянуло в алчный водоворот вокруг «Сиракузского кодекса». Я никогда не считал его близким другом, но все же чего ради Джон стал бы обманывать меня? «Точь-в-точь как Мисси, — подсказал голосок, — хотя она не служила в морской пехоте». По военному опыту мы с Джоном были в некотором смысле коллегами. Собратьями по испытаниям. Но свою артистическую личность он всегда держал за стенами внутренней крепости, в которую мне, простому ремесленнику, ходу не было. К этому кусочку головоломки мне никогда не найти объяснения.

«Он тебя подставил, без обиняков, — объявил голосок. — Думай заново над каждым словом, какое от него слышал».

— Ради возлюбленной Рени, — решил я, — Джон когда-то и как-то доставил «Кодекс» кому-то куда-то.

Как? Мы теперь знаем. Дэнни Кестрел смастерил обрешетку. Умница. Болван. Через два года догадался.

Голосок не отставал: «Ей, — сказал тогда Джон, — не нужно…» — чего? Джон говорил о Рени, так? Рени не нужно было втягивать в передачу товара Герли, и тем более ее упаковочную мастерскую, так? Джон пришел прямо ко мне. Ему нужна была только одна обрешетка. Картина в раме лежала у меня в мастерской. Почему бы не заказать заодно и обрешетку? Дать денег старине Дэнни. Ну и что, что яблоневая сердцевина дороже? Эта разница в сравнении едва заметна. Не говоря уж о том, что обычный мастер наверняка не согласился бы закончить работу к пятнице.

«Уходишь в сторону, Дэнни, — сказал голосок. — Хочешь стать параноиком?»

Я осмотрелся. С порога библиотеки, где я стоял, мне видны были три тела.

Кто я? Параноик?

«Просто предположи, — тормошил меня голосок в голове, — что местоимение „ей“ относилось не к Рени. Тогда к Мисси? Или еще к какой-нибудь „ей“, с которой ты в последнее время встречался?»