Под общим термином "мелкий буржуа", который никогда не бывает свободным от презрения, скрывается множество местных ремесленников со своей собственной этикой и гордостью, которая возникает при уверенном владении ремеслом. Такие культуры, иногда (как в некоторых районах Индии) связанные с кастовой исключительностью, существовали по всему миру и часто пользовались большим уважением, чем сфера торговли: фиксированные и стабильные сферы социального среднего, поддерживаемые монополиями на ноу-хау, которые не мог оспорить или заменить никакой высший класс. Традиционные знания в большей степени, чем собственность или юридические привилегии, способны избежать девальвации в результате политической революции; всегда есть потребность в ремесленниках и поставщиках базовых услуг. Только машинное производство представляет собой вызов, не обязательно делая ненужными проверенные временем навыки. Эта устойчивость уравновешивает вездесущий страх перед пролетаризацией. Так, мелкий буржуа (в широком смысле) не всегда покорно смотрит на высшие ступени социальной иерархии. Не стремясь быть родоначальником или носителем высшей культуры, он не вкладывает значительную часть своего культурного капитала в образование (в отличие от профессионального обучения), а относится к нему прагматично, взвешивая, насколько оно может быть полезным для его потомков.
Мелкие буржуа, безусловно, способны к коллективным политическим действиям. Если они контролируют основные каналы социальной коммуникации, то могут обладать большей властью, чем многие промышленники. Забастовки купцов на ближневосточных базарах или в китайских портовых городах не раз вызывали значительное политическое давление, а когда они были направлены против иностранных интересов, то становились ранним проявлением националистической политики. Ключевым международным опытом для мелких буржуа была война. Наряду с крестьянами и рабочими они практически везде составляли основную массу армий. Унтер-офицерские чины (капралы и сержанты) были мелкобуржуазными как по происхождению, так и по габитусу. В целом военная иерархия часто в точности повторяла систему классификации в гражданской жизни. Едва ли в какой-либо другой области можно более четко проследить национально пестрый рост европейской буржуазии, чем в борьбе за офицерские звания и за признание аристократических генеральных штабов.
Респектабельность
Настоящая буржуазия, соответствующая "высшему среднему классу", - это люди с более широким, чем у мелкой буржуазии, ментальным горизонтом, оперирующие капиталом (в том числе культурным капиталом академических знаний) и умудряющиеся не пачкать руки. Буржуа, - самодовольно заметил Эдмон Гобло в непревзойденном эссе 1920-х годов, - носит лайковые перчатки. Это был ключевой элемент специфически буржуазного габитуса. Другим элементом была забота о своей репутации. Вместо чести, как в случае с дворянами, типичный буржуа был озабочен респектабельностью - даже если он иногда подчинялся аристократическому кодексу дуэли. Индивидуальный буржуа стремился выглядеть респектабельным прежде всего в глазах других буржуа, а также в глазах представителей высших классов (которые не должны были проявлять к нему снисходительность) и людей, стоящих ниже по социальной лестнице (которые должны были вести себя почтительно и признавать в нем лидера мнений). Стремление среднего класса к респектабельности встречается и за пределами Европы. Его экономическим выражением является кредитоспособность: буржуа имеет достаточно надежный доход, и если ему нужны деньги, то кредитор может рассчитывать на их возврат. Респектабельный буржуа подчиняется закону и соблюдает моральные запреты, зная, что от него ожидают, и ведя себя соответственно. Если это женщина, то она избегает не только безделья, но и физического труда вне дома. Жена и дочери буржуа не нуждаются в чужом труде, в то время как высокопоставленный член буржуазного общества имеет возможность нанять собственную прислугу.
"Респектабельность", как и модель характера английского джентльмена, была мобильным культурным идеалом, который можно было изучать и передавать. К нему могли стремиться как европейцы, так и неевропейцы - например, белые и черные средние слои в городских районах Южной Африки XIX в., пока расизм не поставил все новые и новые преграды на пути такого сближения. Арабские, китайские и индийские купцы также культивировали отстраненность от ручного труда, придавали большое значение домашним добродетелям (не менее достижимым при полигамном устройстве), подчеркивали степень предусмотрительности, необходимую для их деятельности, планировали по правилам рационального делового расчета и старались продемонстрировать свое высокое положение. Нечто вроде буржуазного габитуса не обязательно связано с западными культурными предпосылками. Поэтому огромные средние классы, исчисляемые сотнями миллионов, возникшие в Японии, Индии, Китае и Турции в последней трети ХХ века, не могут быть адекватно объяснены как простое импортирование западных социальных форм. Они были бы немыслимы без коренных основ.
Образованная буржуазия, владеющая собственностью, в XIX веке повсеместно составляла меньшинство и редко превышала 5 % населения (или 15 %, включая городскую мелкую буржуазию), по оценкам, сделанным для Германии. В США, однако, до сих пор жива влиятельная традиция, согласно которой страна состоит не из чего иного, как из "средних классов". Американский народ, писал в 1955 году историк Луис Хартц, является «своего рода национальным воплощением концепции буржуазии». Социальные историки разрушили этот миф о бесклассовости, близкий к легенде о "плавильном котле", и исчерпывающе описали специфику буржуазных ситуаций и мировоззрений в Соединенных Штатах. Ведь американская крупная буржуазия не менее резко, чем ее европейские коллеги, демаркировала себя от низших слоев общества.
Если в 1900 г. буржуазия была еще малочисленна даже на большей части "Запада", исключение составляли Великобритания, Нидерланды, Бельгия, Швейцария, север Франции, Каталония, западная Германия и северо-восточные штаты США, то что уж говорить о мировой арене. В "буржуазную эпоху" образованная буржуазия, владеющая собственностью, составляла ничтожное меньшинство населения Земли и была распределена по планете крайне неравномерно. При этом ее распределение не укладывалось в простую схему "Запад и остальные". Европа в целом вовсе не жила в буржуазную эпоху, а за пределами Европы и Северной Америки ростки буржуазного или квазибуржуазного развития отнюдь не были полностью отсутствующими.
Универсальность средних рангов в обществе
В этот момент становится интересной глобальная социальная история. Безусловно, буржуазия и буржуазные ценности были продуктом западноевропейской городской культуры и ранней современной торговли на дальние расстояния, которые затем переформировались в XIX веке в условиях промышленного капитализма и революционных теорий равенства. Более того, идея и в некоторой степени реальная практика "буржуазных обществ" были одними из наиболее ярких аспектов (западноевропейского) особого пути в современной истории. Нигде, кроме Европы и неоевропейских поселенческих обществ, не существует убеждения, что представители среднего сословия могут наложить печать своих идеалов образа жизни на общество в целом. Тем не менее, стоит задаться вопросом, возникали ли в XIX веке за пределами Северной Атлантики социальные среды, которые можно было бы назвать аналогичными или даже эквивалентными по своей роли западным средним классам.
Приведенные ниже замечания не являются панорамой буржуазного бытия за пределами Европы; они призваны пролить свет на ряд аналогий и связей и проиллюстрировать их примерами, взятыми преимущественно из Азии. Именно на этом континенте в эпоху раннего модерна возникли купеческие культуры, ничуть не уступающие европейским по сложности и эффективности. Именно там в напряженном взаимодействии капитализма и высшего образования во многих регионах не позднее 1920 г. возникли зародыши буржуазии: общественные слои, которые - и это было ново - мыслили категориями национальной политики. Аналогичные процессы стали происходить и во многих регионах Африки, но социальные разрывы в Африке южнее Сахары были, как правило, более резкими, чем в Азии. Это объясняется двумя причинами. Во-первых, контроль европейцев над новыми современными отраслями экономики (горнодобывающая промышленность, плантации) был еще более всеобъемлющим, африканцы выступали лишь в качестве наемных рабочих или мелких поставщиков сельскохозяйственной продукции. Во-вторых, появление в Африке христианских миссионеров привело к гораздо более глубокому социально-культурному расколу, чем почти везде в Азии. Только миссия и ее образовательные учреждения привели к формированию элиты, ориентированной на Запад, в то время как в Восточной или Южной Азии коренные культуры знаний были преобразованы в ходе ряда сложных процессов.
В целом относительный вес средних слоев общества во многих регионах мира увеличился, особенно после середины XIX века. Это было связано с усилением социальной дифференциации, вызванной ростом населения, а также с общим расширением региональной и надрегиональной торговли и деловой активности - процессами, которые не оставили равнодушными ни один континент, включая даже Африку южнее Сахары задолго до начала колониальных захватов. Купцы и банкиры - специалисты в области обмена и обращения - были главным стимулом и бенефициарами во многих культурных контекстах. Третьим фактором стало создание государственных администраций и связанных с ними возможностей трудоустройства на средних уровнях иерархии - следовательно, для недворянских функционеров, имеющих если не полное гуманитарное, то хотя бы формальное образование. В XIX веке буржуазными считались те социальные группы, которые занимали "третью" позицию на периферии или в вертикальной середине социальной иерархии.
Образ общества, построенный таким образом, не был самоочевидным. Общество могло быть представлено изнутри как эгалитарно-братское, как дихотомическое (верх/низ, инсайдеры/аутсайдеры) или как тонко градуированное на ранги и статусные группы. Идея промежуточного уровня между элитой и крестьянскими или плебейскими массами, т.е. срединного положения, наполненного значимостью, стала характерна для XIX века только после того, как в XVIII веке во многих странах Европы и Азии укрепилась капиталистическая буржуазия. Купец или банкир, которого не только терпели и негласно уважали, теперь получил и "теоретическое" признание в доминирующей ценностной структуре общества. Эта переоценка не обязательно сопровождалась немедленным "подъемом буржуазии". Иногда сдвиг в пользу крупного купечества и знати проявлялся лишь в более тонких оттенках социального взаимодействия. Но тенденция имела глобальный характер: все большее значение по сравнению с предыдущими эпохами приобретали виды деятельности, стили жизни и менталитеты, связанные с торговлей и неканоническим знанием, а не с сельским хозяйством, деревенской жизнью и культурной ортодоксией, чьи горизонты выходили за пределы "вида с церковной башни".
Субъекты такой деятельности, образа жизни и менталитета определяли свою социальную идентичность скорее в терминах достижений и конкуренции, чем адаптации к существующей статусной иерархии. Они стремились к накоплению и сохранению движимого богатства, даже если вкладывали часть средств в недвижимость из соображений безопасности и престижа. Квазибуржуазные группы нигде не были "у власти" в Азии, но, несмотря на свою малочисленность, они часто оказывались влиятельными и оказывали существенное воздействие на модернизацию общества. Во многих случаях это происходило при отсутствии продуманной программы буржуазного активизма и без самосознательного выражения буржуазных норм и ценностей. Применялись передовые технологии производства и организации коммерческой деятельности, инвестиции шли в такие отрасли, как экспортное сельское хозяйство или механизированная добыча полезных ископаемых, внедрялись методы мобилизации капитала, выходящие за рамки традиционных местных возможностей. По своему объективному воздействию эти буржуа были экономическими первопроходцами с расчетливым мышлением предпринимателей. Но они редко выступали как уверенные в себе представители экономического или даже политического либерализма. Это затушевывало их видимость в глазах европейских современников и историков, ищущих в первую очередь либеральную риторику и лишь затем людей, стоящих за ней.
Квазибуржуа Азии в любом случае не могли бы предаваться антистатистическому либерализму, поскольку сами находились в двусмысленных отношениях с государством. Как и в случае с экономической буржуазией в других странах, они ставили перед собой две задачи: устранить все возможные препятствия для самоорганизации и контролировать работу рынка. Один из таких типов рыночной экономики существовал в Китае XVIII века, и следующий период, когда китайская буржуазия получила пространство для инициативы, не случайно пришелся на 1911-1927 годы, когда государство было настолько слабым, насколько оно когда-либо было или будет в будущем. Однако во многих других странах Азии коммерческие средние классы вступили в симбиотические отношения с государством, финансируя его как налогоплательщики или банкиры и рассчитывая на его поддержку в ответ. Государство, будь то туземное или колониальное, часто должно было защищать их в неблагоприятной обстановке и гарантировать минимум правовой безопасности. Сценарии могли быть самыми разными - от монопольных преимуществ для коммерческих меньшинств в некоторых европейских колониях в Юго-Восточной Азии (монополия на опиум для китайских торговцев, например) до laissez-faire колониального государства, как в британском Гонконге, которое обеспечивало свободу деятельности за рубежом. В большинстве случаев отношения с государством были более тесными, чем в Западной Европе. Правда, азиатская буржуазия, сформировавшаяся к концу XIX в., не была в первую очередь классом, находящимся на службе у государства, и редко создавалась им напрямую; за плечами у нее была своя история меркантильного успеха. Тем не менее, от Османской империи до Японии они сначала были защищенными государством нишевыми группами. В XIX веке в большинстве стран мира отсутствовали институциональные требования к автономным системам регулирования частного рынка.
Поэтому полностью развитых буржуазных обществ, особенно с "буржуазной" политической системой, было мало. Более характерным не только для колоний, но и для независимых стран Азии и южной или восточной периферии Европы было то, что историк венгерского происхождения Иван Т. Беренд (имея в виду Восточную Европу) назвал "двойным обществом". В этом асимметричном образовании экономическое значение буржуазии росло, но старые элиты сохраняли политический и, в некоторой степени, культурный авторитет, даже если трудолюбивые, ориентированные на образование и самодисциплину средние слои общества часто считали их упадническими и неэффективными.
Коммерческие меньшинства в растущей мировой экономике
Не все квазибуржуа за пределами Запада ориентировались на мировую экономику, но их сетевые функции, несомненно, были одной из наиболее ярких черт. Целые общества торговцев, такие как суахили в Восточной Африке, могли долгое время удерживать свои позиции за счет адаптации к меняющимся внешним условиям. Квазибуржуа в большинстве своем были активны в торговле и финансах - сферах, в которых многие семьи приобрели большие богатства еще в XVIII веке. Это относится, например, к банья в Индии, от которых англичане оставались частично зависимыми еще долгое время после того, как им удалось избавиться от индо-исламских административных чиновников, или к купцам Хун, которые вели китайскую торговлю с европейцами до Опиумной войны. Эти группы по-разному пострадали от экспансии европейской, особенно британской, торговли после 1780 г., потеряв значительную часть своего благосостояния и престижа: индийские купцы - из-за торговой монополии Ост-Индской компании; их китайские коллеги - из-за того, что монополия императорской внешней торговли была подорвана и в конце концов отменена, а Китай оказался открыт для ограниченного режима свободной торговли, в котором старые торговые династии, привыкшие к паразитическому бюрократизму и неподвижному монополизму, не нашли для себя новой роли. Прямого пути от этих купеческих классов "раннего модерна" к современной буржуазии не было, так же как и от купеческих князей в Европе, регулярно мутировавших в промышленных предпринимателей. Везде, кроме Японии и западной части Индии (где купцы-парси в Бомбее поставили на ноги хлопчатобумажную промышленность), даже в 1900 г. существовали незначительные возможности для предпринимательского участия в промышленности. Железные дороги, давшие такой толчок частному предпринимательству в Европе и США, находились в основном в руках иностранцев. В лучшем случае плантации предоставляли благоприятную, низкотехнологичную возможность пробиться в капиталистическое производство. Сингальская буржуазия колониального Цейлона, одна из старейших и наиболее прочных в Азии (некоторые из ее родоначальников до сих пор играют ведущую роль в политике Шри-Ланки), была обязана своим возвышением в XIX веке именно такому раннему вовлечению в плантационную экономику. Арабские купеческие династии в Малайе и Индонезии также инвестировали в этот сектор.
С самого начала торговых контактов с Европой неевропейские квазибуржуа часто выполняли функции "компрадоров" в качестве посредников. Таким образом, они могли как расширить свой опыт работы с местными торговыми сетями, так и связать их с мировой экономикой. Прежде всего, они способствовали обмену между различными деловыми культурами, например, между индийской или китайской (слово "компрадор" происходит из португальско-китайского контекста раннего нового времени) и западной. Они использовали источники финансирования и свои контакты с деловыми партнерами во внутренних регионах. Только в Китае в 1870 г. насчитывалось около 700 компрадоров, а в 1900 г. - до 20 тыс. Часто в этой роли выступали религиозные или этнические меньшинства (евреи, армяне, парсы в Индии, греки в Леванте). (Это не было внеевропейской особенностью: например, в Венгрии, где сильное дворянство мало интересовалось современной экономической жизнью, еврейские и немецкие предприниматели занимали центральное место в зарождающемся деловом сообществе)). В Китае посреднические функции оставались в руках специальных групп китайских купцов в договорных портах; эмигранты-китайцы активно занимались торговлей, а также в той или иной степени добычей полезных ископаемых (малайское олово) и плантациями во всех странах Юго-Восточной Азии. Они также формировали внутреннюю иерархию богатства и престижа: от семейных лавочников в деревне в глубинке до огромных богатых многопрофильных капиталистов в Куала-Лумпуре, Сингапуре или Батавии. В голландской колонии Ява к началу XIX века практически вся внутренняя торговля находилась в руках китайцев. В своей эксплуатации острова колониальная власть почти полностью зависела от меньшинства, которое доминировало в деловой жизни столицы, Батавии, с момента ее основания в 1619 году. Хотя впоследствии европейские интересы стали более активно вторгаться на Яву, китайцы (составлявшие менее 1,5% населения) оставались незаменимыми участниками колониальной системы и извлекали из нее немалую выгоду, выступая в качестве посредников между иностранными фирмами и местными яванцами вплоть до конца голландского правления в 1949 г. Иногда коммерческие меньшинства вели дела на очень большие расстояния. Экспорт российской пшеницы через Одессу в США в начале XIX века находился в руках греческих купеческих семей, большинство из которых были выходцами с острова Хиос.
Положение таких меньшинств редко было защитой от кризиса, и мало что говорит о том, что они вели самоуверенное буржуазное существование. После того как в 1838 г. в Османской империи была введена свободная торговля, гордые греки из Хиоса были переведены в разряд агентов западных фирм и часто получали британское или французское гражданство. Этнические китайцы-компрадоры, в свою очередь, постепенно были заменены китайскими служащими, работавшими на крупные японские или западные импортно-экспортные предприятия, расположенные вдоль побережья Китая.
Государственная защита не могла предотвратить повторных нападений и актов экспроприации, которые становились все более яростными по мере роста национализма среди большинства населения и достигли драматических масштабов в ХХ веке. В XIX веке еще не было событий такого масштаба, как изгнание европейских меньшинств из Египта после Суэцкого кризиса 1956 года или резня китайцев в Индонезии в 1965 году. Европейские колониальные правительства часто защищали меньшинства, от которых они зависели в плане налоговых поступлений. Слабость квазибуржуазии за пределами Европы по отношению как к местному обществу, так и к мировым рыночным силам не мешала ей проводить собственную деловую политику и расширять пространство для маневра. Однако они остерегались односторонней зависимости и часто стремились к надежности накопления собственности в кругу близких или дальних родственников - способ минимизации риска, характерный для многих вариантов азиатского капитализма. Другой стратегией бизнеса была максимально возможная диверсификация: торговля, производство, ростовщичество, сельское хозяйство, городская недвижимость. Если основной характеристикой буржуазной экономической культуры является самостоятельная деятельность в условиях повышенного риска, без особой институциональной подстраховки, то это в значительной степени присутствовало среди самодельщиков на "периферии" мировой экономики.
Современность и политика
За пределами Европы группы, которые можно считать квазибуржуазными, редко демонстрировали наступательную политическую уверенность в себе; они не имели большого влияния в политике и, как правило, были социально изолированы. Там, где они составляли заметное меньшинство, как, например, греки в Османской империи или китайцы в Юго-Восточной Азии, их способность, а иногда и готовность адаптироваться к социальной среде была зачастую ограниченной. Тем более они культивировали собственную нишевую культуру, хотя во многих случаях она вступала в противоречие с их стремлением вписаться в общемировые тенденции и представления о нормальности. Аналогичное противоречие наблюдалось и в еврейской буржуазии Западной Европы: взаимодействие ассимиляции с социальным окружением, принятие универсальных культурных ценностей, обусловленное верой, и стремление сохранить традиционную солидарность религиозной общины.
Если искать общую для разных частей света ориентацию, то это было стремление не столько к политической власти или независимой культурной гегемонии, сколько к цивилизации. Буржуазное существование в Азии и Африке с конца XIX в. (как и для западноевропейских евреев со времен Моисея Мендельсона) означало приобщение к развитию "цивилизованных" нравов и образа жизни, которые не обязательно воспринимались как эманация Европы и отнюдь не воспринимались теми, кто в них участвовал, только как процесс рабского подражания. Если в таких метрополиях, как Париж, Лондон или Вена, цивилизационные тенденции были безошибочными, то за пределами Европы квазибуржуазные силы были достаточно самосознательны, чтобы воспринимать их как общую черту времени, в которой они могли принимать активное участие. Стамбул, Бейрут, Шанхай, Токио модернизировались, и интеллектуалы из числа коренного населения писали о них, создавая город как «текст».
Во всем мире представители среднего класса узнавали друг друга по желанию быть современными, причем любой ограничительный эпитет имел второстепенное значение. Современность должна была и приобретала английский, русский, османский или японский колорит, но важнее всего была ее неделимость. Только так можно было избежать рокового различия между подлинником и его имитацией. Таким образом, программа множественных модерностей, наметившаяся еще в конце XIX века и не успевшая занять столь важное место в современной социологии, стала обоюдоострым подарком для вновь формирующихся квазибуржуазных элит Азии. Современность должна была обладать культурно нейтральной, транснациональной привлекательностью, чтобы получить признание и быть общепонятной. Она должна быть единым символическим языком с местными диалектами.
Если средние классы оказывались по разные стороны колониальной пропасти - как это произошло сначала в Индии, а к 1920 г. в Индонезии и Вьетнаме, - то отношения между ними были амбивалентными. Партнеры могли превратиться в экономических и культурных соперников. Какими бы полезными ни были европеизированные азиаты или африканцы в качестве культурных посредников, они нарушали систему ценностей современных европейцев. Претензии коренного населения на современность резко отвергались, и оскорбления воспринимались с особой горечью. Непризнание равноправия - в том числе и в смысле гражданства - превратило некоторых наиболее "западных" азиатов в непримиримых противников колониализма. Средние классы в Азии и Африке перешли к собственной националистической политике только после 1900 г., а точнее, после Первой мировой войны, когда волны протеста потрясли имперский мир от Ирландии, России, Египта, Сирии и Индии до Вьетнама, Китая и Кореи. Даже в Японии, стране с самой прогрессивной в Азии конституцией, только примерно в это время представители буржуазных ценностей получили возможность быть услышанными в политической системе, в которой до этого времени доминировали деятели эпохи Мэйдзи, имевшие самурайские корни. В целом импульс революций ХХ века (включая деколонизацию после 1945 года) был скорее предпосылкой, чем результатом открытия пространств "гражданского общества", которые должны были наполниться политической жизнью только что появившихся граждан.
Конечно, элементы гражданского общества были широко представлены и ранее в дополитических сферах. Европейская культура клубов и ассоциаций, распространившаяся на восток вплоть до российских провинциальных городов, нашла эквиваленты в других частях света. Преуспевающие купцы в Китае, на Ближнем Востоке или в Индии, часто объединяя свои усилия в разных регионах, участвовали в ликвидации последствий стихийных бедствий, основывали больницы, собирали деньги на строительство храмов или мечетей, поддерживали проповедников, ученых и библиотеки. Во многих случаях организованная благотворительность становилась безобидным началом более широкого увлечения общественными делами, а также ареной, на которой частные лица из "середины" общества сталкивались с аристократами и представителями государства. Другим элементом гражданского общества стали муниципальные гильдии, которые, например, в центральном китайском мегаполисе Ханькоу с 1860-х годов брали на себя все больше функций и сыграли важную роль в кристаллизации сообщества, охватывавшего широкие слои городской элиты.
"Bildungsbürgertum": Образование, культурная гегемония
и среднее звено
Некоторые "буржуазные" социальные типы были более универсальны, чем другие. Протестантский учитель средней школы в имперской Германии (носящий титул и престиж "профессора") или рантье с купонами во французской Третьей республике, получающий доход от китайских государственных облигаций, были особым местным продуктом, менее экспортируемым, чем промышленный или финансовый предприниматель, которого можно было встретить практически повсюду в 1920 г. Торговцы среднего класса встречались достаточно часто, но "бильдунгсбюргер" был специфически центральноевропейским, более того, немецким явлением. Отличительной чертой было не только содержание его образования (его языковая форма, его выражение в эстетических и философских идиомах, непонятных в других странах), но и то значение, которое оно имело в обществе. На почве образовательных реформ 1810 г. и последующих лет, а зачастую и с учетом особенностей культурного мира протестантского пастората, образованные средние слои Германии расправили крылья в противостоянии с малоинтеллектуальными приоритетами среднего дворянина, формами и темами аристократической культуры. Буржуа мог заявить о своих устремлениях и превосходстве только потому, что ценности досовременной элиты лежали в других областях, что не исключало исключительной знатности и практической компетентности аристократов, например, в венской музыкальной жизни в эпоху Гайдна и Бетховена. Только при определенных исторических условиях люди, не имеющие корней в родословной и традиции, могли стать творцами и хранителями национальной культуры, энтузиастами идеала самореализации личности через самообразование. Важнейшим из этих условий было государственное поощрение образованных классов, доведенное в германских землях до своего наивысшего предела. Оно прочно связало профессию со всесторонним образованием и создало возможности для общественного подъема, которые не подчинялись законам свободного рынка труда. Нам не нужно искать дальше Швейцарии или Англии (не говоря уже о США), чтобы найти рыночное регулирование "либеральных профессий" без жесткого государственного вмешательства, характерного для Пруссии или Баварии. С другой стороны, такая система еще не гарантировала однородности в формировании образованного среднего класса. В царской империи уверенность в себе высших чиновников, большинство из которых имели юридическое образование, основывалась не на высшем образовании, а на их месте в формальной иерархии чинов.
Бильдунгсбюргеры были настолько редкой породой, что нет нужды объяснять, почему этот тип не расцвел в других странах: само слово "бильдунг", как известно, непереводимо. Очевидно, однако, что идеалы литературно-философского образования, интеллектуального и духовного взросления и совершенствования можно найти в целом ряде цивилизаций, имеющих систему письменной коммуникации. Самосовершенствование внутреннего мира через традиционалистское формирование характера, иногда понимаемое в Азии как задача личности и, например, активно осуществлявшееся даже купцами-немандаринами в позднеимперском Китае, было не так уж далеко от европейского или немецкого идеала Bildung. В Японии в эпоху Токугава также наблюдалось сходное сближение ценностей и вкусов между культурами самураев и коммерчески активных горожан (хонин). Но почему же в Китае не было Bildungsbürger - наиболее вероятной кандидатуры, учитывая глубокое преклонение перед нерелигиозным образованием в этой книжной цивилизации?
Такая социальная группа не могла появиться там, где сложившаяся элита уже определила себя в терминах Bildung и обладала монополией на ее институты и формы выражения. Именно так обстояли дела в позднеимперском Китае, где ни одна высшая концепция не смогла оспорить каноническую идею образования вплоть до окончания государственных экзаменов в 1905 году и самой династии в 1911 году. Конфуцианская традиция не позволяла себя превзойти, ее могла свергнуть только культурная революция. После того как на рубеже веков реформаторские движения в среде литераторов закончились неудачей, в 1915 г. началось генеральное наступление на древнее мировоззрение Китая. Оно велось не капиталистической буржуазией или государственными служащими, а иконоборческой интеллигенцией, среди которой было немало выходцев из павшего мандариата, живших за счет формирующегося литературного рынка или работавших в одном из новых учебных заведений. Таким образом, в Китае сформировался не политически индифферентный или тихий слой "бильдунгсбюргера", а высоко политизированная интеллигенция, сосредоточенная в крупных городах, которая впоследствии породила многих лидеров коммунистической революции. Определенное сходство с европейской богемой и ее антибуржуазной субкультурой несомненно. Однако, поскольку избирательная интеллектуальная вестернизация Китая была ограничена политическими условиями периода хаоса и насилия, новый посттрадиционный мир не мог возникнуть на широкой социальной основе. Увлечение части новых китайских средних слоев европейской классической музыкой - сегодня Китай является самым быстрорастущим рынком фортепиано в мире - явление недавнее, неизвестное до 1980-х годов.
Вторым необходимым условием Bildungsbürgertum было освобождение сознания от всепроникающей религии, что в Европе было делом Просвещения и его критики религии. Только в этом случае светское знание могло стать предметом высокого уважения, не говоря уже о прославлении образования или даже о возведении искусства и науки в ранг самостоятельных культов и вероучений, заменяющих религию. Подобное разграничение божественной и мирской сфер не прошло, например, в исламской или буддийской культурах, где вызов религиозному авторитету в вопросах ценностных ориентаций, как правило, застревал, равно как и преуменьшение религиозных обязанностей в повседневной жизни во имя "образованного" образа жизни. Бильдунгсбюргер, понимаемый как спокойный выразитель консенсуса в отношении высококультурных ценностей и вкуса, был редкостью даже в самом сердце Европы. Во многих других культурных и политических контекстах существовал острый антагонизм между приверженцами ортодоксии и радикальными интеллектуалами, находящимися под влиянием западных диссидентских традиций, таких как анархизм или социализм.
Колониальная и космополитическая буржуазия
Западная колониальная буржуазия в XIX веке оказалась на удивление относительно слабой. В целом колониализм мало способствовал экспорту европейской буржуазной культуры, а европейские общества воспроизводились в колониях лишь фрагментарно и отрывочно, за редким исключением Канады, Новой Зеландии и, в особом смысле, Австралии. Искажения в процессе трансфера были неизбежны, поскольку все европейцы автоматически попадали в роль хозяев. По социальному рангу, а зачастую и по доходам, самый скромный белый чиновник или служащий частной компании стоял выше всего колонизируемого населения, за исключением его княжеской верхушки, если таковая имелась. Таким образом, колониальная буржуазия была искаженным зеркальным отражением буржуазных групп европейских метрополий и в значительной степени оставалась зависимой от них в культурном отношении. Лишь в немногих несетевых колониях масса населения была достаточной для формирования местного общества. Конечно, социальный портрет отдельных колоний существенно отличался друг от друга. В Индии, где британцы были сравнительно мало вовлечены в частный экономический сектор, буржуазный образ жизни велся в основном в колониальном государственном аппарате, лишь на верхних уровнях которого доминировала аристократия. Здесь различали "официальных британцев" и "неофициальных британцев", которые в совокупности представляли собой местные смешанные общества государственных служащих, офицеров и бизнесменов. После Великого восстания они все больше разделялись по цветовому признаку. Члены семей перемещались между Индией и Британией и, как правило, не становились "индианизированными" даже на протяжении нескольких поколений, редко перенося основное внимание в своей семейной жизни на Индию. Европейцы были не столько поселенцами, сколько временными "путешественниками". Микрокосмом всего этого стала Малайя, где поселенческий элемент был представлен сильнее, чем в других частях британской Азии.
ЮАР была довольно специфическим случаем, поскольку открытие золота и алмазов вскоре открыло путь к появлению в горнодобывающих районах крошечной сверхбогатой плутократии - изолированной капиталистической буржуазии "рэндлордов", таких как Сесил Родс, Барни Барнато и Альфред Бейт. Эти люди не были встроены в многоликую буржуазию и имели лишь слабые связи с давно укоренившимися в Капской провинции буржуазными семьями. В большинстве своем белые иерархии в колониях поселенцев были лишь косвенно связаны с механизмами социального воспроизводства на родине, они не были простыми копиями социальных отношений на родине. Как правило, их члены пускали в колонии постоянные семейные корни, нередко развивая в себе колониальный дух с оттенком местного шовинизма. В крупнейшей колонии Франции, Алжире, фермерские хозяйства, выращивающие зерно и вино, к концу XIX века получили довольно широкое распространение, и образовавшееся общество фермеров и мелкобуржуазных колонов французского происхождения чувствовало себя достаточно далеко от буржуазных слоев в крупных французских городах. Алжир стал образцом мелкобуржуазной колонии, в которой, несмотря на многочисленные формы дискриминации, нашел свое место и небольшой, но растущий коренной средний класс купцов, землевладельцев и государственных чиновников.
Другой отличительной чертой буржуазной жизни является домашний очаг. Она не обязательно ассоциируется с конкретными формами, такими как центральноевропейская моногамная семья, состоящая из двух поколений. Но основные черты очевидны: домашняя сфера, четко отделенная от общественной, является убежищем, куда посторонним вход воспрещен. Для высших слоев, живущих в роскоши, граница между частным и полуобщественным пространством проходит через дом или квартиру: гостей принимают в гостиной или столовой, но во внутреннее святилище доступа нет. Этот кодекс соблюдался как в западноевропейских буржуазных семьях, так и в османских домах. Даже функциональное распределение помещений в доме является общим для Европы XIX века и городов Османской империи. Там, где зарождающиеся буржуазные группы обращались к Европе, они наполняли свои дома западными элементами: столами, стульями, металлическими столовыми приборами, даже открытыми каминами в английском стиле, но выборочно. Япония сопротивлялась стулу, Китай - ножу и вилке. Бесцветная, облегающая одежда европейской буржуазии стала публичным костюмом всего "цивилизованного" и потенциально цивилизованного мира, но в своих домах люди придерживались более древних исконных форм. Глобальная буржуазная культура проявлялась в портновском единообразии, которому способствовали миссионерские представления о приличной одежде в странах, действительно далеких от родины буржуазии. Если же в одежде присутствовали местные штрихи, то это само по себе могло иметь "буржуазный" смысл. Например, в Османской империи головные уборы самой разной формы и качества всегда символизировали ранг, пока в 1829 году султан Махмуд II не объявил феску обязательной для всех государственных чиновников и подданных; восточный предмет, в самой своей одинаковости, приобрел значение буржуазной равноценности. Так, указ Танзимата 1839 г. о равенстве всех османских подданных независимо от принадлежности к той или иной группе был предвосхищен десятилетием ранее в отношении голов мужского населения.
Последний аспект охватывает Восток и Запад. Атлантика уже в начале нового времени была коммерчески интегрирована европейскими и американскими торговцами, как и Индийский океан - арабскими мореплавателями и купцами; великие голландские и английские торговые компании, управляемые буржуазными патрициями, также коммерчески связывали континенты. Новым в XIX веке стало появление космополитической буржуазии. Под этим можно понимать две вещи. С одной стороны, в богатейших стран Запада со временем сформировалась публика-рантье, живущая за счет дальних заработков. Глобальный рынок капитала, сформировавшийся после середины XIX века, позволил буржуазным инвесторам (и другим, разумеется) в Европе получать прибыль от бизнеса на других континентах - будь то государственные облигации Египта или Китая, аргентинские железные дороги или южноафриканские золотые прииски. Космополитизм в этом смысле заключался не столько в разнообразии и размахе предпринимательской деятельности, сколько в ее последствиях: потребление прибыли, хотя и поступало со всех концов света, происходило в метрополии, поскольку бенефициары проживали в парижских квартирах и английских пригородных особняках. С другой стороны, существовало то, что можно назвать несостоявшейся утопией буржуазного космополитизма. Идеализированное представление о либерализме на пике его развития в середине века заключалось в свободной торговле товарами между странами и континентами, не ограниченной действиями правительства или национальными границами, стимулируемой предприимчивыми людьми любого вероисповедания и цвета кожи. В последней трети века национализм, колониализм и расизм положили жестокий конец этому видению.
Космополитическая буржуазия так и не сложилась в реальную социальную формацию с единым сознанием. Этому помешала национализация различных буржуазий, а неравномерность экономического развития по всему миру лишила ее материальной основы. Остались только предприниматели, работающие на национальном уровне, многие из которых стали настоящими "международными операторами", отчасти авантюристами, отчасти корпоративными стратегами (границы между ними были подвижны). На всех континентах велась добыча сырья, лицензировались рудники, выдавались кредиты, налаживались транспортные связи. В 1900 г. британская, немецкая, североамериканская и даже бельгийская и швейцарская капиталистические буржуазии действовали в масштабах, немыслимых для любой прежней элиты. Никто из незападных стран еще не был в состоянии совершить прорыв на этом уровне раннего глобального капитализма. Даже японские корпорации (за исключением нескольких судоходных компаний) перед Первой мировой войной ограничивали свою экспансию политически безопасной колониальной территорией и сферой влияния на материковой части Китая.
В разные периоды XIX и XX веков многие общества - на региональном и даже национальном уровне - достигали трудноопределимого порога, за которым множество "средних слоев" (если воспользоваться англо-американским термином XVIII века) превращалось в социальную формацию, демонстрирующую солидарность за пределами своего города или его части, В Германии они объединялись вокруг таких институтов, как гуманитарная гимназия, размышляли над общей системой ценностей и вырабатывали политически артикулированное сознание своей обособленности от верхов и низов общества. Во Франции этот порог был достигнут в 1820-х годах, на северо-востоке США или в городской Германии - примерно в середине века (хотя немецкая буржуазия, например, оставалась значительно более неоднородной, чем французская).
Как переходная эпоха, XIX век стал свидетелем подъема, но не обязательно триумфа буржуазной концепции мира и человеческого существования. В Европе она столкнулась с вызовом со стороны растущих рабочих масс. Частичная эмбуржуазия рабочего населения не обязательно укрепляла буржуазию, и в конце века в некоторых регионах Европы и США мобильные группы наемных работников опасно приблизились к ней, хотя и редко обретали политическую независимость, подобно рабочему движению. Сама буржуазная культура приобрела массовый характер еще до того, как после Первой мировой войны широкое распространение получила индустрия развлечений. Наряду с классической высокой культурой и новой массовой культурой на рубеже веков появляется третья позиция, связанная с авангардом. Небольшие кружки творцов, такие как венские композиторы из окружения Арнольда Шёнберга, претендовавшие на освобождение от музыкального диссонанса, уходили от буржуазной публичной сферы и предпочитали обнародовать свои работы на частных мероприятиях. Визуальные художники в Мюнхене, Вене и Берлине провозгласили "сецессию" от эстетического мейнстрима. Это была почти неизбежная реакция на музеефикацию и историзацию буржуазной культуры, от которой художественная продукция того времени все больше дистанцировалась. Наконец, процесс субурбанизации, подпитываемый железными дорогами и автомобилем, подорвал буржуазную общительность начала ХХ века. Классический буржуа - это "человек в городе", а не житель пригорода. По мере того как разрастание жилищного фонда лишало города их очертаний, интенсивность буржуазного общения стала снижаться.
Таким образом, не только шок Первой мировой войны положил конец прекрасной эпохе для дворянства и высших слоев среднего класса. Тенденции к дезинтеграции наметились еще до 1914 года. Кризис европейской буржуазии в первой половине ХХ века перешел в колоссальную экспансию среднего класса после 1950 года, который заменил идеалы добродетели и респектабельности "классической" буржуазии идеалами потребительства. Этот процесс был общемировым, но проявлялся он неравномерно. Даже там, где буржуазия в XIX веке была слаба, средние слои теперь заметно выросли в численности и влиянии. Коммунистическое правление служило тормозом, но "гуляш-коммунизм" вполне соответствовал мелкобуржуазному укладу, а номенклатура пародировала высокобуржуазных и даже аристократических предшественников в таких вещах, как увлечение охотой. В Восточной Европе и Китае история буржуазии смогла возобновиться только после 1990 года. Некоторые преемственные связи уходят в XIX век.
Глобальная социальная история XIX века может поставить перед собой множество задач, помимо тех, что изложены здесь. Например, она может задаться вопросом о том, какие позиции занимали хранители знаний и "работники знания" в различных социальных пространствах, например, какой тип интеллектуала сложился на Западе, а какой модифицировался и перенимался в других странах мира - процесс, который, судя по всему, ускорился вскоре после 1900 г. Она может проявить интерес к развитию гендерных ролей и типов семьи, огромное разнообразие которых делает обобщения особенно трудными. Существовала ли и существует ли типично европейская модель семьи и родственных отношений, и какие конкретные изменения она претерпела в XIX веке - вопрос спорный, прояснить который помогут только обширные сравнения. Мы можем быть уверены, что европейские семейные идеалы не распространялись по миру путем простой диффузии и силы примера. Достоинства европейской техники или военных методов могли быть легко оценены и скопированы, но не способы биологического и социального воспроизводства. Такие базовые элементы социальности не очень хорошо распространяются. Колониальные правительства проявляли здесь гораздо большую осторожность, чем в других областях, а реформаторские инициативы со стороны государственных и частных структур стали широкомасштабными только после начала века. Даже война с многоженством и наложничеством - наиболее заметными и, по мнению христиан, наиболее предосудительными отклонениями от европейских стандартов - в большинстве случаев велась лишь наполовину, оставалась за миссионерами и редко приносила ожидаемый от них успех.
ГЛАВА
XVI
. Знания
Рост, концентрация, распределение
"Знание" - субстанция особенно эфемерная. Как социальная величина, отличная от различных философских концепций, оно является изобретением дисциплины, которой едва ли исполнилось сто лет: социологии знания. Она взяла то, что немецкий идеализм называл Geist ("дух"), и поставила его в центр общества, связав с экзистенциальными практиками и социальным положением. Понятие "знание" несколько более узкое, чем всеобъемлющее понятие "культура". Для наших целей оно не включает в себя религию и искусство; здесь речь идет о когнитивных ресурсах для решения проблем и освоения жизненных ситуаций в реальном мире. Это предварительное решение соответствует самому XIX веку, когда, по крайней мере в Европе и Северной Америке, на первый план вышло рационалистическое, инструментальное понимание знания: знание служило цели. Оно должно было расширять возможности овладения природой, увеличивать богатство целых обществ за счет своего технического применения, освобождать мировоззрение от "суеверий" и вообще быть "полезным" в максимально возможном количестве аспектов. Ничто не было более заметным мерилом прогресса - отличительной чертой эпохи для европейских элит - чем расширение и совершенствование знаний.
От "Публичной литературы" к современной системе наук
Формирование "современного общества знания" укладывается в длительный период раннего модерна, продолжавшийся примерно до 1820 г. Последующие сто лет стали свидетелями его постоянного расширения, институционализации и рутинизации и даже начала его глобализации. Однако преувеличивать такую преемственность не стоит. Только в XIX веке старое понятие "наука" обогатилось теми аспектами, которые мы сегодня прочно связываем с ним. Предметная классификация, используемая до сих пор, уходит корнями в далекое прошлое. В это время были созданы современные институциональные формы получения и распространения знаний: исследовательский университет, лаборатория, гуманитарный семинар. Все более тесными становились отношения между наукой и ее приложениями в технике и медицине, все более весомым становился научный вызов религиозным представлениям о мире. Многие термины для обозначения таких дисциплин, как "биология", впервые использованные в 1800 г., или "физика" , только сейчас утвердились. Ученый" (еще один неологизм, придуманный в 1834 г.) превратился в социальный тип, который, несмотря на значительное совпадение, отличался от "ученого" или "интеллектуала" (еще одно порождение XIX века). Наука в целом как никогда резко отделилась от философии, теологии и других традиционных отраслей знания.
В середине XIX века новая концепция науки, распространенная среди ученых, отказалась от прежних претензий на строгую универсальность, безусловную необходимость и абсолютную истинность и подчеркнула рефлексивный характер знания - его условную обоснованность, интерсубъективность и автономность в рамках социальной системы науки. Старое воображаемое сообщество ученых, res publica litteraria, которое историк культуры Питер Берк вслед за Кольриджем назвал "клерикальным", распалось, породив особое научное сообщество с более узкими критериями членства. Ученый увидел себя "профессионалом", специалистом в четко определенной области, имеющим мало общего с литературными "интеллектуалами", которые обращались к широкой публике и были политически ангажированы. Это был большой шаг на пути к "двум культурам", и лишь небольшое число ученых-естествоиспытателей, таких как Александр фон Гумбольдт, Рудольф Вирхов или Томас Хаксли, искали и находили понимание своих взглядов на ненаучные вопросы. К концу XIX века правительства стали проявлять повышенный интерес к науке, научная политика превратилась в новую отрасль систематического государственного управления. Крупная промышленность (например, химическая) также все чаще рассматривала научные исследования как одну из своих задач. Связь между наукой и войной или имперской экспансией стала как никогда тесной.
Культурный авторитет науки
К кануну Первой мировой войны современная система науки в ряде стран институционально сложилась. Наука стала силой в интерпретации мира и культурным присутствием, пользующимся необычайным престижем. Любой, кто не соблюдал ее стандарты аргументации и обоснования, переходил в оборонительный режим, так что даже христиане вынуждены были идти на уступки научному мышлению. Оно стало обязательной частью школьной программы, а также профессией для большого числа людей (в подавляющем большинстве мужского пола). Если в XVII и XVIII веках, вплоть до Александра фон Гумбольдта, который потратил свое наследство на научные исследования, многие герои "научной революции" жили для науки на другие источники дохода, то в 1910 году их преемники жили на нее. Любитель отступал на широком фронте перед экспертом. Никто не мог добиться признания в качестве научного дилетанта, как это еще удавалось Гете в теории цветов, морфологии и анатомии.
Все это справедливо лишь для отдельных регионов Европы и США. Однако глобальный исторический подход не изменит картину коренным образом. Современная промышленность, основанная на использовании ископаемых энергоносителей, возникла в Европе, как и наука, которая сегодня сместила все на своем пути. Однако глобальная перспектива позволяет рассматривать эти события в сравнительном контексте и обратить внимание на влияние западного взрыва знаний на весь мир. Для этого необходимо, прежде всего, расширить понятие знания за пределы науки. Если сама наука понимается как коммуникативное предприятие, а ее результаты передаются по каналам связи широкой публике, то она опирается на систему символов, которая делает научное содержание интеллектуально передаваемым в первую очередь. Математика - важный элемент экономики примерно с 1875 г. - и некоторые естественные языки с трансконтинентальным распространением обеспечили мобильность научного смысла. Но, разумеется, языки являются также важнейшим средством передачи многих видов знания, отличных от организованной науки. Поэтому невозможно говорить об истории знания в XIX веке, не обращая внимания на язык и языки. Их распространение и использование - хороший индикатор постоянно меняющейся географии политического и культурного господства.
1 Мировые языки
В XIX веке некоторые языковые ареалы стали более обширными, чем в ранний современный период. К 1910 г. "мировые языки" (этот термин впервые стал оправданным) были распределены по всему земному шару по схеме, которая в значительной степени сохраняется и сегодня. Здесь следует различать два аспекта, хотя на практике часто не удается провести четкую границу между ними. Имеет значение, принимает ли большинство населения иностранный язык в качестве основного средства повседневного общения, своего рода родного языка второго порядка, или же язык остается "иностранным", но при этом используется для функциональных целей, таких как торговля, наука, религиозные культы, управление, контакты между культурами. Экспансия языка облегчается политическим и военным строительством империй, не являясь его неизбежным результатом. Например, в период раннего модерна в Азии персидский и португальский языки получили более широкое распространение, не будучи занесенными на новые территории колониальным владычеством Португалии или Ирана. С другой стороны, такие относительно недолговечные образования, как Монгольская империя в Средние века или Японская империя в первой половине ХХ века, практически не оставили после себя долговременных лингвистических следов. В Индонезии, несмотря на трехсотлетнее колониальное господство, голландский язык так и не смог ужиться с языками коренного населения, поскольку, в отличие от англичан в Индии, нидерландцы не стремились создать культурно европеизированный слой населения.
Португальский язык сохранился в районе Индийского океана до 1830-х гг. как лингва франка в многонациональной купеческой среде. Расцвет персидского языка в XIII-XVII веках в Западной, Южной и Западно-Центральной Азии сменился крахом его литературной среды в XVIII веке. Но до 1830-х годов он продолжал играть свою прежнюю роль административного и торгового языка за пределами Ирана. На смену португальскому и персидскому пришел английский, который в 1837 г. стал единственным признанным языком управления в Индии, а позднее, с открытием Китая в 1842 г., - доминирующим некитайским языком в восточных морях. К концу века португалоязычный мир сократился до Португалии, Бразилии, Гоа и нескольких владений на юге Африки. Испанский язык - наследие колониальных поселений в Южной и Центральной Америке, география которых в XIX веке практически не изменилась. Китайский язык получил небольшое распространение в результате эмиграции кули из Китая, но так и не вышел за пределы заморских китайских общин, став языком образования, распространившимся на окружающую их среду. Изоляции китайского языка способствовало и то, что большинство зарубежных китайцев происходили из провинции Фуцзянь или Гуандун и использовали диалекты, едва понятные носителям мандаринского языка.
Победители лингвистической глобализации
В результате колонизации немецкий язык распространился лишь в очень незначительной степени и не оказал реального длительного влияния на Африку. Но его позиции укрепились в восточно-центральной Европе с образованием Германского рейха в 1871 г. и тем литературным и научным авторитетом, которым он пользовался начиная с XVIII века. Он оставался административным языком империи Габсбургов, а в России до конца царской эпохи наряду с французским и латынью оставался основным языком общения ученых; например, труды Петербургской академии наук в значительной степени составлялись на немецком языке. Там, где Рейх проводил политику германизации приграничных территорий, обязательное использование немецкого языка становилось все более распространенным.
Еще большее распространение русского языка стало прямым следствием строительства царской империи и связанной с ним культурной русификации после середины века. Русский язык был введен в качестве единственного официального языка в царской империи, встретив сопротивление со стороны поляков и подвластного населения Кавказа. Помимо того, что он был символом царской власти, он также являлся основным культурным цементом империи. В отличие от огромного этнического разнообразия габсбургских армий, царские вооруженные силы в подавляющем большинстве состояли из русскоязычных солдат. В это время русский язык стал языком литературы мирового уровня. Тем не менее, можно сомневаться в том, что царская империя действительно стала единым языковым сообществом. Особенно в прибалтийских губерниях на северо-западе и в мусульманских землях на юге русский язык не проникал за пределы кругов переселенцев из России и слоя административных чиновников.
В то время как в Европе постепенно сокращалось использование французского языка среди ученых и образованных людей, в колониальной империи число франкоязычных жителей росло. Более того, франко-канадцы в Квебеке (с 1763 г. уже не входившем в состав Французской империи) сохраняли себя как отдельная языковая группа. Это была единственная территория, когда-либо находившаяся под властью Франции, где в конце XIX в. язык оставался в обиходе за пределами элитных кругов (и сегодня он является родным примерно для 80% населения). В африканских и азиатских колониях дело обстояло иначе. Спустя почти половину века после окончания колониального господства число алжирцев, говорящих или понимающих по-французски, по разным оценкам, достигает четверти населения страны. 7 В странах, входивших в западноафриканскую империю Франции, французский язык по-прежнему является официальным (наряду с английским в Камеруне), хотя в повседневной жизни его используют, вероятно, всего 8% населения. 8 Гаити спустя двести лет после революционного отделения от Франции придерживается французского языка. Если в 1913 г. путешественник мог лучше ориентироваться во французском языке, чем в любом другом, кроме английского, то это было связано с военно-колониальной экспансией Франции после 1870 г. и высоким культурным престижем, которым она пользовалась, в частности, среди ближневосточной элиты. С 1834 г. французский язык входил в программу подготовки офицеров османской элиты, а в Египте он сохранил свои позиции среди высших классов даже после оккупации страны англичанами в 1882 г. 9 В конце XIX в. франкофония распространилась далеко вниз по Тихому океану, где политический контроль ослабил другие культурно автономные силы и нарушил их согласованность.
Наибольший выигрыш от глобализации XIX века получил английский язык. В 1800 г., хотя он уже пользовался уважением в Европе как язык бизнеса, поэзии и науки, он отнюдь не был бесспорным номером один. Но не позднее 1920 г. он стал географически самым распространенным языком в мире и культурно самым влиятельным. По приблизительным оценкам, в период с 1750 по 1900 год половина самых "весомых" публикаций по естественным наукам и технике выходила на английском языке. Уже в 1851 году Якоб Гримм, ведущий лингвист своей эпохи, отметил, что ни один другой язык не обладает такой силой. В Северной Америке (где, вопреки легенде, немецкий язык так и не смог стать государственным языком США) английский язык укоренился так же прочно, как в Австралии, Новой Зеландии или Капской провинции. Во всех этих случаях он был языком поселенцев и захватчиков, мало подверженным влиянию языков коренных народов (которые никогда не имели официального значения).
В Индии, напротив, английский стал стандартным языком в высших судебных инстанциях только в 1830-х годах, в то время как суды низшей инстанции продолжали работать на местных языках, часто с помощью переводчиков. Здесь и на Цейлоне английский язык распространился не в результате европейского заселения и не a fortiori в результате безжалостной политики англицизации со стороны колониальных правителей, а потому, что сочетание культурного престижа и мирских карьерных преимуществ делало целесообразным владение этим языком. Новые образованные слои появились сначала в Бенгалии и вокруг колониальных метрополий Бомбея и Мадраса, а затем и в других частях Субконтинента. В 1830-х годах между "англицистами" и "ориенталистами" развернулась острая дискуссия о плюсах и минусах образования на английском и одном из коренных индийских языков. Англицисты победили в 1835 г. на уровне политики всей страны, но на практике были возможны прагматические компромиссы. Экспорт британского языка в Индию был в то же время добровольным импортом со стороны индийских граждан и интеллигенции, которые надеялись выйти на более широкие круги общения. Во второй половине XIX века английский язык вместе с британскими колониальными администраторами и миссионерами распространился в Юго-Восточной Азии и Африке. В Тихоокеанском регионе (Филиппины, Гавайи) влияние США было решающим. Однако глобальная судьба английского языка в XIX веке в большей степени определялась Великобританией, чем Америкой. Триумф английского языка в образовании, бизнесе, СМИ, поп-музыке, науке и международной политике начался только после 1950 г., на этот раз подстегнутый динамизмом Соединенных Штатов.
Языковой перевод как улица с односторонним движением
За пределами колоний также росло давление и стимул к изучению европейских иностранных языков. Китайское государство, которое в эпоху Цин официально было трехъязычным (китайский, маньчжурский, монгольский), никогда не считало нужным поощрять изучение европейских языков. Парадоксально, но именно этим объясняется высокая лингвистическая компетенция миссионеров-иезуитов в период раннего Нового времени, настолько высокая, что многие из них выступали в качестве переводчиков цинского императора при контактах с эмиссарами из России, Португалии, Нидерландов или Великобритании. Но поскольку бывшие иезуиты, оставшиеся в Китае после упразднения их ордена в Европе, не владели английским языком, британские посланники, установившие в 1793 г. первые дипломатические контакты, в ряде случаев могли общаться только посредством предварительного перевода на латынь в пользу иезуитов. Когда после 1840 г. потребовалось вести более серьезные переговоры, таких посредников уже не было. В Китае изначально отсутствовал персонал, обученный языкам, - еще один недостаток в общей асимметрии между Китаем и Западом, и император долгое время придерживался старой цинской политики, максимально затруднявшей изучение китайского языка иностранцами.
В Османской империи изучение европейских языков также не поощрялось вплоть до XIX века. Но после 1834 г. (сопоставимая китайская дата - 1877 г.), когда Возвышенная Порта начала создавать постоянные дипломатические представительства в главных европейских столицах, некоторые из ведущих реформаторов Танзимата познакомились с иностранными языками и зарубежными странами, работая дипломатами за границей. Новая властная элита эпохи Танзимата рекрутировалась не столько из армии и улама (духовенства, получившего юридическое образование), сколько из Бюро государственных переводов и канцелярий посольств. В Китае же цинское правительство изменило курс только после поражения во Второй опиумной войне в 1860 году. Уже через два года в Пекине была основана переводческая школа Тунвэньгуань - первое учебное заведение западного типа, в задачу которого входило обучение англоязычных специалистов и перевод технической литературы с Запада (что было не так уж сложно, учитывая, что, как и в Турции несколькими десятилетиями ранее, большая часть лексики сначала должна была быть создана на языке назначения). Даже некоторые из крупных государственных арсеналов и верфей, появившихся в этот период, имели при себе языковые отделы. Однако наиболее важным каналом передачи языка были миссионерские школы и университеты. На Парижской мирной конференции 1919 г. Китай выставил молодую гвардию способных дипломатов, которые поражали окружающих своим знанием иностранных языков.
В Японии, где классический китайский оставался самым престижным языком образования вплоть до конца эпохи Токугава, за контакты с голландцами в Нагасаки отвечали специализированные иерархии переводчиков; мир подлинной учености не имел с ними практически ничего общего. Именно через это игольное ушко голландской торговли, только с официального одобрения, европейские знания попадали на закрытый архипелаг. Только после 1800 г. японскому правительству стало ясно, что голландский язык - не самый важный европейский язык, и теперь все больше усилий прилагалось к переводу с русского и английского. С XVII в. японцы были знакомы и с переводами западных научных и медицинских текстов на классический китайский язык, выполненными иезуитами в Китае с помощью местных ученых; "Голландские исследования" (rangaku), в которых научные материалы занимали видное место с 1770-х годов, были не единственным путем передачи западных знаний в Японию. Но в конечном счете более интенсивное внедрение этих знаний в период Мэйдзи стало возможным только благодаря тому, что помимо привлечения западных специалистов более планомерно велась работа по развитию переводческих навыков у самих японцев.
Европейские языки включались в официальные образовательные программы неевропейских стран лишь с опозданием и нерегулярно, хотя зачастую они имели многоязычный аспект, поскольку от ученых требовалось знание турецкого, арабского и персидского языков. Знание европейских языков долгое время было уделом незаменимых, но не слишком уважаемых специалистов, по образцу драгоманов в Османской империи - небольшой группы назначаемых государством устных и письменных переводчиков, среди которых до 1821 г. преобладали греки-христиане. И наоборот, никому в Европе не приходило в голову оказывать честь незападному языку, включая его в школьную программу. Среди европейских лингвистов персидский и санскрит (впервые известные в Европе в конце XVIII века) считались верхом совершенства. Но если они и могли когда-нибудь составить серьезную конкуренцию греческому и латыни (возможно, в 1810 или 1820 гг.), то эта краткая возможность была упущена. Гуманизм гимназий, лицеев и государственных школ оставался чисто греко-римским; европейское интеллектуальное образование было сосредоточено на Западе. Лишь в последнее время китайский язык стал прорываться в учебные планы все большего числа средних школ Австралии и некоторых европейских стран.
Лингвистическая гибридность: Пиджин
Мировые языки, т.е. языки, на которых люди могли изъясняться за пределами своей страны, в большинстве своем свободно накладывались на множество местных языков и диалектов. Даже в постколониальной Индии английский язык понимали не более 3% населения (в современной Республике Индия этот показатель составляет около 30%). Во многих случаях упрощенные гибриды облегчали общение. Однако они редко заменяли исходные языки и самим своим существованием демонстрировали, насколько сильно местные языки сопротивлялись колониальным, с которыми они сталкивались. Не так уж мало языков пиджин оказались старше колониализма. И когда после Утрехтского мира 1713 года французский язык заменил латынь в качестве обычного языка переговоров и договоров между представителями европейских государств, дипломаты в восточном Средиземноморье и Алжире все еще использовали старый lingua franca (т.е. язык франков), своего рода pidgin Italian. В других частях света - например, в странах Карибского бассейна и Западной Африки - креольские языки развились в самостоятельные языковые системы.
Пиджин-английский, первоначально известный как "кантонский жаргон", сформировался в ходе длительного процесса после 1720-х годов как второй язык на южнокитайском побережье. После открытия Китая он служил во всех договорных портах средством общения между китайскими и европейскими торговцами. Впоследствии было забыто, что причиной его возникновения стало нежелание или неспособность западной стороны выучить китайский язык; рискованность пиджина с его уменьшительно-ласкательными формами ("likee soupee?") стала ключевым элементом расистского клише о "примитивном" китайце. И наоборот, стремление преодолеть это унижение стало одной из главных причин изучения иностранных языков националистически настроенной китайской интеллигенцией, в частности, в начале ХХ века. Это сопровождалось резкой "депиджинизацией". Однако при ближайшем рассмотрении зрелый английский язык китайского побережья, которым пиджин стал на рубеже веков, оказался коммуникативным средством, вполне соответствующим ситуации. Смешав в себе множество других источников, от малайского до португальского и персидского, он предложил богатый словарный запас, отражающий реалии жизни на китайском побережье.
Как и в Индии, искусное общение на европейском языке означало не столько подчинение языковому империализму, сколько важный шаг к культурному признанию и равенству. Пиджин оставался языком делового мира, интеллигенция, ориентированная на Запад, изучала правильный английский. В Китае ХХ века пиджин не сохранился, оставив лишь разрозненные лексические остатки даже в Гонконге. Китайский язык как язык образования легко пережил контакты с Западом, в то время как в Японии не было даже зачаточного пиджина. Классический китайский язык также продолжал выполнять практические задачи в регионе, откуда всегда исходила китайская культура. Когда в 1905 году Фан Бой Чау, самый известный вьетнамский патриот своего времени, посетил великого китайского интеллектуала Лян Цичао в его токийской ссылке, они обнаружили, что у них нет общего языка. Но поскольку Фан овладел классической китайской письменностью, которая на протяжении столетий была средством общения вьетнамских мандаринов, они смогли вступить в разговор, который Фан в своих воспоминаниях называет «беседой кистью».
Знания путешествуют в багаже языков. Расширение основных языковых ареалов в XIX веке не только укрепило местное языковое разнообразие и практическую необходимость многоязычия в условиях, когда лишний язык требовал пристального внимания, но и открыло новые пространства горизонтальной коммуникации и повысило мобильность знаний. Колониализм и глобализация породили космополитические языковые системы. В китайской цивилизации, которая никогда не теряла своего языкового единства и способности к сопротивлению, эти изменения были менее драматичными, чем в таких регионах, как Южная Азия, где в предшествующие столетия местные просторечия завоевывали позиции за счет единого всеобъемлющего языка - санскрита, и где новые семантические диапазоны развивались уже на уровне элиты. После языковой фрагментации Индия воссоединилась в коммуникативном плане благодаря освоению английского языка.
Пределы лингвистической интеграции
Не стоит, однако, преувеличивать интеграционные эффекты вне рядов малых элит. В Европе языковая гомогенность внутри национальных государств тоже нередко возникала лишь в течение XIX века. Национальный язык, возвышаясь над множеством региональных идиомов, действительно становился идеальной нормой общения и мерилом правильности, но воплощение этого идеала в жизнь происходило довольно медленно. Это относится даже к Франции с ее сильными централистскими традициями. В 1790 году в ходе официального расследования было установлено, что большинство населения Франции говорит и читает не на французском языке: кельтский, немецкий, окситанский, каталонский, итальянский или фламандский. Даже в 1893 году каждый восьмой школьник в возрасте от семи до четырнадцати лет не знал французского языка. Еще более противоречивой была ситуация в Италии, где в 1860-х годах менее 10% населения без труда понимали тосканский итальянский, объявленный государственным языком в процессе государственного строительства. Не всегда отличались и государства-преемники испанской колониальной империи. Режим Порфирио Диаса в Мексике и не думал создавать школы для индейцев и метисов, так что в 1910 году до двух миллионов индейцев - 14% всего населения - не говорили по-испански.
По мере того как ученые по всей Европе собирали языки (и добавляли к ним неологизмы) в словари, описывали их в грамматиках, устанавливали правила написания, произношения и стиля, целые нации задумывались и пропагандировались как речевые сообщества, а культивированный язык стал считаться главным достижением каждого государства. Однако язык, на котором говорили простые люди во многих регионах, оставался упорно привязан к месту их рождения. Если ученые и интеллектуалы в азиатских странах - около 1862 г. (и даже после рубежа веков) в Османской империи или после 1915 г. в Китае - создавали более простые формы языка, письменности и литературы, чтобы преодолеть пропасть между элитарной и народной культурой, они делали лишь то, что было сделано в европейских странах несколькими десятилетиями ранее или даже делалось тогда, не занимаясь прямым подражанием. В Европе в XIX веке языковой разрыв между элитой и народом, между письменным и устным языком был более значительным, чем мы можем себе представить сегодня. Однако для зрелых национальных государств уже через несколько десятилетий это стало нестерпимым, и были предприняты большие усилия по насаждению единого национального языка или хотя бы по сохранению его внешней видимости. После Второй мировой войны европейские региональные и национальные движения - от Каталонии через Уэльс до Балкан - привели в движение противоположную тенденцию.
2 Грамотность и школьное образование
Одним из важнейших культурных процессов XIX века стало распространение массовой грамотности. Начавшись во многих обществах на несколько столетий раньше и развиваясь сейчас крайне неравномерно на региональном или местном уровне, он не должен быть поспешно отнесен к другим базовым процессам, таким как государственное строительство, рост конфессиональности или научного общества, или даже индустриализация. Можно долго спорить о точном значении понятия "грамотность", спектр которого простирается от способности расписаться в свидетельстве о браке до регулярного чтения религиозных текстов и активного участия в общественной литературной жизни. Однако суть дела ясна: грамотность - это культурная техника чтения (и, во вторую очередь, письма), позволяющая участвовать в коммуникативных кругах, более широких, чем те, что связаны с личной речью и слушанием. Тот, кто умеет читать, становится членом транслокальной публики. Это также открывает новые возможности для манипулирования и манипуляции. К 1914 году мужское население Европы достигло такого уровня грамотности, что солдаты всех сторон могли читать инструкции к оружию, впитывать пропаганду, которую писали для них поджигатели войны, и сообщать родным новости с фронта. Размах и масштабы Великой войны трудно представить себе без всеобщей грамотности.
Тенденции в Европе
Распространение массовой грамотности в XIX веке было прежде всего процессом европейской культурной истории. На этом континенте - только в Китае мы находим что-то сопоставимое, не оказывающее влияния друг на друга, - то там, то здесь существовали корни более древней традиции чтения книг, восходящей к эпохе Реформации или "народного просвещения" с его акцентом на практическую педагогику. Девятнадцатый век продолжил эти тенденции и придал им определенную законченность. Именно подъем массового образования в сочетании с "научной революцией" раннего Нового времени заложил ключевые основы нашей эпохи. Помимо функционального аспекта повышения компетентности, грамотность приобрела новое символическое значение как выражение прогресса, цивилизации и национальной сплоченности, создавая воображаемое сообщество людей, способных не только общаться друг с другом, но и направляться к общим целям. К 1920 году мужское население крупных европейских стран, а также часть женского населения владели навыками чтения и письма.
Чтобы не создавалось впечатление, что образованный континент сталкивается с миром, утопающим в невежестве, необходимо провести некоторые различия внутри самой Европы. В 1910 г. только в Великобритании, Нидерландах и Германии грамотность составляла 100%; во Франции - 87%, а в Бельгии, наименее грамотной из "развитых" европейских стран, - 85%. Далее, с большим отставанием, идет юг Европы: в Италии грамотных было 62%, в Испании - 50%, в Португалии - только 25%; на восточной и юго-восточной периферии Европы картина была, конечно, не лучше. Тем не менее, в масштабах всего континента наметились определенные тенденции: доля грамотных мужчин и женщин постоянно росла и ни в коем случае не стагнировала. В некоторых странах - например, в Швеции - наблюдался быстрый рост с высокого начального уровня.
Период около 1860 года стал переломным для всей Европы. До этого только Пруссия приблизилась к цели полной ликвидации неграмотности, но ускорение темпов после 1860 г. видно не только из статистических данных, но и из общего климата в обществе. К началу века повсеместная неграмотность перестала восприниматься как должное даже в России и на Балканах; умение читать и писать более или менее повсеместно рассматривалось как нормальное положение вещей и политическая цель, к которой стоит стремиться. Это достигалось не только среди дворянства и городских средних слоев, но и среди ремесленников в городе и деревне, квалифицированных рабочих и все более широких слоев крестьянства. Региональные различия не исчезли полностью. По данным переписи 1900 г., в австрийском регионе Форарльберг неграмотных был всего 1%, в то время как в габсбургской Далмации этот показатель составлял 73%. Пройдет еще немало времени, прежде чем навыки чтения и письма проникнут в последнюю деревню России или Сербии, Сицилии или Пелопоннеса.
Полная грамотность не пришла в одночасье: это был длительный процесс, который не охватывал сразу целые страны. Он начался в небольших группах. Одни члены семьи, в основном младшее поколение, учились читать, другие - нет. Это отразилось на родительской власти. В деревнях, кварталах или приходах постепенно менялось сочетание культурных приемов. Было бы слишком просто считать, что произошел массовый переход от устности к грамотности; владение письменностью продолжало обеспечивать культурный авторитет, а устное общение сохранялось во многих своих старых формах. То, что примерно с 1780 г. городские интеллектуалы в Европе стали переписывать сказки, легенды и народные песни, придавая им тон искусственной естественности, свидетельствовало о том, что устные традиции теряли свое стихийное воздействие. В Германии это были Иоганн Готфрид Гердер (опубликовавший с 1778 г. несколько сборников народных сказок), Ахим фон Арним и Клеменс Брентано ("Знаменитый вундергорн", 1805-8), братья Гримм, первый сборник которых "Детские и бытовые сказки" (1812) стал самым стойким многолетником немецкой литературы. Только то, что было или становится "чужим", может быть открыто заново. Массовая грамотность сначала развивалась в городах и зачастую очень медленно просачивалась в деревенское общество, так что в переходный период она фактически увеличивала культурный разрыв между городом и деревней. Она также изменила параметры Bildung. Только те, кто много и без труда читал, могли участвовать в семантическом универсуме высокой культуры. Но распространение чтения также увеличило спрос на популярные материалы - от фермерского альманаха до массовой беллетристики. Историки внимательно изучают эти тонкие оттенки демократизации между двумя полюсами "высокой культуры" и «популярной культуры».
Элиты реагировали на массовую грамотность противоречиво. С одной стороны, просвещение "простого народа", развенчание суеверий рациональной литературой и общая стандартизация культурных практик представлялись как яркий пример "цивилизации сверху", распространяющей современность и способствующей национальной интеграции. С другой стороны, недоверие сохранялось (хотя и везде по нисходящей), поскольку культурная эмансипация масс, как вскоре показали рабочие ассоциации, была связана с требованиями социального и политического улучшения. Такая позиция влиятельных и образованных людей не имела под собой реальной основы. Более демократичный доступ к литературным формам общения, как правило, приводил к перестройке иерархии престижа и власти, открывая новые возможности для атаки на существующий порядок. Культурные тревоги элиты отражались и на гендерной политике. Мысль о том, что неумеренное чтение может привести к причудливым иллюзиям и (особенно у женщин) к перегреву эротического воображения - сатирическая тема в литературе вплоть до "Мадам Бовари" Гюстава Флобера (1856) и после - не давала покоя мужчинам, стоящим на страже нравственности.
Массовые кампании по распространению грамотности в основном проводились по инициативе правительства того времени. Главным их инструментом были начальные школы, хотя на какое-то время многие европейские правительства довольствовались тем, что оставляли их в ведении церкви. Чем слабее было государство, тем сильнее оставалась образовательная роль религиозных институтов, хотя бы в виде скромных воскресных школ. Иначе говоря, государство, церковь и частные организации конкурировали друг с другом, обслуживая растущий рынок образования. По сути, это не было чисто европейским явлением. Английская система образования, например, имела много общего с той, которая существовала примерно в то же время в мусульманских странах: например, начальная школа в значительной степени контролировалась религиозными институтами, основными задачами которых были обучение чтению и письму, привитие моральных ценностей и защита детей от "дурного влияния" в их повседневной среде. Различия носили скорее принципиальный, чем принципиальный характер. В Англии было меньше заучивания, меньше декламации священных текстов, несколько больше практической направленности, а также умеренно лучшее обеспечение школ материальными пособиями и мебелью.
Народное образование не могло быть просто навязано людям. Оно могло быть успешным только в том случае, если они сами связывали с ним свои желания и интересы. Трудности, с которыми сталкивались все страны при введении обязательного образования (в разные периоды XIX-XX вв.), указывают на исключительную важность сотрудничества родителей. Для достижения массовой грамотности необходимо было выполнить экономические требования. Конечно, было бы неправильно недооценивать искреннюю тягу к образованию во многих обществах: мотивация к обучению чтению и письму, как для себя, так и для своих детей, была не только вопросом материальной выгоды и пользы. Тем не менее, только при определенном уровне доходов семьи могли освободить своих детей от производства и покрыть расходы на регулярное обучение. Массовое образование с фиксированными часами посещения и заданными заданиями, которые необходимо было выполнять независимо от ритма местной экономики, было возможно только там, где детям не приходилось работать, чтобы сохранить дом в целости. В среднем именно в последней четверти XIX века европейские семьи стали готовы отправлять своих семи-двенадцатилетних детей в особый мир школы, где профессиональные учителя (профессионализм которых часто вызывал сомнения) имели авторитет, который трудно было оспорить извне. Однако не следует преувеличивать реальные цифры. В Великобритании в 1895 году только 82% детей, записанных в начальную школу, регулярно присутствовали в классах. Во многих других странах Европы эта доля была гораздо меньше.
Эпоха чтения в США
Имели ли место аналогичные изменения за пределами Европы? Уровень охвата школьным образованием в таких странах, как Мексика, Аргентина или Филиппины, был не намного ниже, чем в Южной Европе или на Балканах. Что касается грамотности, то сравнительные исследования все еще находятся в зачаточном состоянии, и во многих регионах мира отсутствуют статистические данные за весь XIX век. Конечно, это не относится к Северной Америке, где уже в первых колониях уровень грамотности был сопоставим с уровнем грамотности в наиболее развитых европейских странах. Усиление иммиграции в XIX веке привело к тому, что умение читать и писать по-английски часто приравнивалось к "американизации". Многие новоприбывшие, особенно католики, приняли этот императив, но создали собственные учебные заведения, в которых обучение было тесно связано с религией и этнической идентичностью. Начиная с 1840-х годов в Соединенных Штатах все больше ощущалось, что наступила "эра чтения". Этому способствовало быстрое развитие прессы и книгоиздания, в частности, на Северо-Востоке страны возникла активная печатная культура.
К 1860 г. уровень грамотности мужчин в Новой Англии составлял уже 95%, а женщины достигли аналогичного показателя, не имеющего аналогов в мире. Тот факт, что средний показатель по стране (этот термин особенно не подходит для США) был значительно ниже, был связан не столько с определенной отсталостью белого населения на Западе и Юге, сколько с низким уровнем грамотности среди чернокожих и коренных американцев. Некоторые рабы учились читать Библию у своей хозяйки, но обычно их держали подальше от таких вещей: грамотный раб мог стать зачинщиком восстания, и к нему относились с неизменной подозрительностью. Что касается северных штатов, то, несмотря на сильную дискриминацию, освобожденные рабы проявляли большой интерес к письменным формам общения, о чем красноречиво свидетельствуют несколько сотен автобиографий, написанных за два десятилетия до Гражданской войны. Общенациональный уровень грамотности среди афроамериканцев вырос с 39% в 1890 г. до 89% в 1910 г., но затем снова упал до 82% в 1930 г.; таким образом, он был выше, чем в любой сопоставимой по численности группе населения в черной Африке или большей части сельских районов Восточной и Южной Европы. Однако после восстановления гегемонии белых в южных штатах в 1870-х годах афроамериканцам пришлось бороться за образование общими усилиями против враждебного белого окружения и (в лучшем случае) равнодушного правительства. То же самое происходило и с другими обездоленными этническими слоями американского общества. Некоторые индейские народы, несмотря на сильное сопротивление, использовали грамотность как инструмент культурного утверждения; наиболее ярким примером является народность чероки, имевшая письменность с 1809 г. и сумевшая использовать ее как основу для одновременного овладения навыками чтения и письма как на чероки, так и на английском языке. Аналогичным образом, во многих других частях света языки сначала должны были получить алфавит и лексическую запись (часто, хотя и не всегда, миссионерами); затем были переведены части Библии и использованы в качестве учебного материала, обеспечивающего основу для обогащения общения посредством письма.
Древние литературные культуры Азии
Иная картина наблюдалась в цивилизациях, которые с незапамятных времен ценили письменность и обучение: в исламских странах, где большое внимание уделялось Корану и юридико-богословским комментариям, и в регионах, испытавших влияние китайской культуры. В Египте в 1800 г. читать умели менее 1% населения, к 1880 г. в результате политики модернизации этот показатель вырос до 3-4%, а первая в современном Египте перепись населения 1897 г. зафиксировала 400 тыс. грамотных людей, или около 6% населения старше семи лет (не считая кочевников и иностранцев).
В 1800 г. даже по строгим европейским меркам Япония уже была обществом, пронизанным письменностью. Уже в XVII веке в городах возник литературный массовый рынок; все самураи и многочисленные деревенские старосты должны были быть грамотными и знать китайские иероглифы, чтобы выполнять свои административные функции. В целом власти не боялись образованных подданных, а некоторые княжеские дома считали своим долгом повышать моральный и технический уровень населения в целом. В первые десятилетия XIX века начальное образование уже вышло за пределы круга сельской знати, и к концу периода Токугава в 1867 году 45% мальчиков и 15% девочек (по некоторым оценкам, даже больше) регулярно обучались чтению и письму вне дома. Все это происходило без малейшего европейского влияния, поскольку миссионеры были запрещены в стране с 1630-х годов. В 1871 г. было создано национальное министерство образования, и правительство Мэйдзи поставило во главу угла развитие всех уровней, от сельской школы до университета, под пристальным центральным контролем. Многие школы и учителя времен Токугава были включены в новую систему, предусматривающую обязательное четырехлетнее обучение. Педагоги стали изучать западные образцы и привнесли в них некоторые элементы, но изолированная предсовременная Япония уже взяла курс на государственное образование, и независимое направление проявилось в гораздо большей степени, чем в армейских реформах, проводившихся в тот же период. К 1909 году, к концу периода Мэйдзи, число неграмотных среди двадцатилетних новобранцев почти на всем архипелаге было ниже 10% - успех, не имеющий аналогов в других странах Азии.
В 1912 году Япония была одним из мировых лидеров по уровню грамотности. В Китае, где стандартный учебник восходит к 500 г. н.э., уровень грамотности в XIX в., по-видимому, стагнировал, хотя и находился на сравнительно высоком для досовременного общества уровне. На протяжении многих веков в Китае очень трепетно относились к письменности и утонченной каллиграфии, что позволило распространять все виды книг и процветать разнообразной системе частного образования, а также общинным, благотворительным, клановым и храмовым школам, мало регулируемым (и ни в коем случае не систематически формируемым) государством. На протяжении большей части XIX века большинство из них представляли собой школы с одним учителем, основанные на местной инициативе; их организаторы могли опираться на огромный контингент, насчитывающий около пяти миллионов человек, имеющих подготовку в области высокой культуры, которые, потерпев неудачу на том или ином этапе сдачи государственных экзаменов, были исключены из статусной группы носителей титула и часто работали на дому репетиторами в семьях высшего класса. За неимением статистики приходится опираться на качественные анекдотические данные, которые позволяют сделать вывод о том, что от 30 до 45% мужского и от 2 до 10% женского населения обладали хотя бы базовыми навыками чтения и письма. Это, конечно, не означает, что они соответствовали высоким стандартам элитарного общения, но они понимали базовый репертуар письменных знаков, а значит, и указы и прокламации увещевательного, назидательного или запретительного характера, которые правительство издавало для своих подданных, а зачастую и упрощенные версии классических текстов. Имперское государство брало на себя определенные обязательства по образованию и финансированию школ, но без утверждения того всеобщего авторитета в этом вопросе, который постепенно складывался в Европе на протяжении XIX века. На протяжении веков легитимность политического и социального порядка основывалась на том, что доступ к образованию, а значит, к статусу и процветанию, был открыт не только для отпрысков семей высшего класса. Поэтому необходимо было сохранять возможность восходящего движения, которую, по крайней мере, в ранней современной Европе предоставляла церковь. Практика на местах была достаточно гибкой: например, начальное обучение крестьянских детей было сосредоточено в те месяцы, когда не было работы в поле.
Почему Китай отстает в развитии культуры образования?
Китайская система начальной школы, как и институциональные механизмы образования в целом, в XIX веке не поспевала за международными конкурентами. Традиционная система, несмотря на свою эффективность во многих отношениях, не содержала потенциала для модернизации (в отличие от системы Токугава в Японии). Императорское правительство само признало это после долгих колебаний. В 1904 г. был издан указ о национальных школах, в котором было заявлено о намерении создать в стране трехуровневую систему образования по образцу западной и, прежде всего, японской (которая, в свою очередь, использовала в качестве образца европейскую). Через год старая система присвоения статуса и приема на государственную службу через государственные экзамены была резко отменена, практически не предусматривая переходных мер. Корея - третья после Китая и Вьетнама азиатская страна со старой традицией государственных экзаменов - предприняла аналогичный радикальный шаг в 1894 году, что является удивительно ранним сроком. Крушение центральной государственной власти в Китае, начавшееся с революции 1911 г. и не прекращавшееся в течение всего периода республики (до 1949 г.), сорвало планы, разработанные на рубеже веков. Если сегодня китайская система образования отличается высокой дифференциацией и эффективностью, успешно сочетая помощь зарубежных и собственные ресурсы, поднимается в международных рейтингах, то это в основном результат государственной политики, проводимой после 1978 года. Разрыв, возникший около 1800 года, сегодня, спустя двести лет, устранен. Но как возник этот разрыв? Можно назвать три причины:
Первое. Традиционная система образования формировалась исключительно "сверху" и была ориентирована на сдачу государственных экзаменов. Даже если подавляющему большинству крестьянских школьников не предстояло в один прекрасный день пройти всю суровую процедуру экзаменов, они должны были заучивать простейшие писания конфуцианского канона уже после того, как усвоили базовый набор иероглифов. Такая унитарная концепция образования не оставляла места для формирования тех или иных навыков, необходимых различным слоям населения. Правда, в отличие от современного европейского представления о школе как об особом пространстве, оторванном от обыденной жизни (которое теперь получило большое развитие и в Китае), плотная сеть связей интегрировала школу в повседневную жизнь. Но учебный материал был заморожен в учебную программу, все более оторванную от практических проблем, что, безусловно, свидетельствует о явной потере творческого потенциала по сравнению с прежними временами, когда учебная программа не раз становилась предметом жарких споров.
Во-вторых. Неспособность китайской системы образования идти в ногу со своими международными конкурентами впервые стала очевидной, когда после 1842 г. ранее непобедимая империя начала терпеть военные поражения. Однако анализ причин военной слабости и экономической стагнации Китая занял десятилетия. Для ученых-чиновников, управлявших империей, не было ничего труднее, чем признать, что образование, которому они были обязаны своим социальным положением и личной идентичностью, может быть в чем-то виновато, или что для решения новых задач необходимо внести коррективы. Превосходство западных знаний (xixue) в некоторых областях было вскоре признано, но не было желания признавать равную ценность западной культуры как таковой. То, что носителями новых знаний были агрессоры и захватчики, а христианские миссионеры, занимавшие передовые позиции, зачастую вели себя без должного такта, усугубляло общее недоверие. После 1860 года небольшие круги китайцев открылись для Запада в интеллектуальном плане, государство создало ряд переводческих бюро. Но бесплодное противопоставление китайского знания западному стало догмой для большинства литераторов второй половины XIX века. Когда после рубежа веков настроение сменилось острым национальным кризисом, китайская традиция стала восприниматься как глубоко проблематичная. Элементы западного знания импортировались в срочном порядке (в основном через нехотя восхищавшуюся Японию), японская система образования (или, во всяком случае, некоторые ее элементы) спешно перенималась в духе паники. На протяжении всего периода Республики (1912-49 гг.) китайская интеллигенция и реформаторы образования бились над проблемой усвоения и интеграции знаний из разных источников. Одни пытались спасти ценные части традиции, тщательно анализируя и очищая их методами источниковедения, другие искали спасения либо в антизападном марксизме, вдохновленном большевиками, либо в полномасштабной вестернизации. Однако, учитывая слабость китайского государства, ни одно из решений не могло быть преобразовано в политику, применимую ко всем регионам страны. Основные интеллектуальные и образовательные проблемы XIX века должны были решаться в Народной Республике после 1949 года заново.
Третье. Позднеимперское государство не имело ни административных, ни финансовых ресурсов для того, чтобы взять на себя управление образованием. Размеры страны, традиционная неразвитость религиозного/церковного образования как третьего пути между частным домом и государственными учреждениями, слабое присутствие бюрократии на уровне деревни, недостаточная финансовая база центрального правительства - все это исключало проведение решительной политики по образцу Японии эпохи Мэйдзи.
Школьное государство и государственное школьное образование
Дискуссия, начатая с грамотности как индикатора знаний, вскоре перерастает в сравнительный анализ институционального образования в целом. Здесь можно сделать два общих вывода. С одной стороны, только в XIX веке многочисленные формы практического обучения и нравственного воспитания в обществе стали рассматриваться и фактически организовываться как система образования. Идея о том, что школы должны иметь стандартную форму и быть связаны единым учебным планом, что ученики должны проходить через классы, сгруппированные по возрасту, что учителя должны получать профессиональную подготовку и иметь соответствующую квалификацию, что специальные министерства должны направлять и контролировать изменения в системе - все это приобрело практическое значение в Европе и других странах только в XIX веке. С другой стороны, государство - в конкуренции с частными структурами, в том числе религиозными общинами, - стало стремиться к монополии в сфере образования детей и молодежи обязательного школьного возраста. Во многих странах, например в Нидерландах, возникла глубокая политическая пропасть по вопросу о том, кто должен контролировать образование - государство или церковь. Государственная монополия долгое время не могла установиться даже в центристской Франции, а в некоторых ведущих западных обществах, таких как США или Великобритания, она так и не была достигнута. Сегодня она все больше подрывается частными школами и в континентальной Европе и, конечно, не является отличительной чертой "Запада" в целом. Наиболее далеко она продвинулась при диктатуре социалистических партий в ХХ веке - одно из немногих достижений, скрашивающих их исторический послужной список. После того как в 1990-х годах государство ослабило свою хватку, даже в Китайской Народной Республике наблюдается резкий рост числа неграмотных (не умеющих прочитать хотя бы 1500 знаков).
Революционным нововведением XIX века стала претензия государства на суверенный контроль над формальным образованием молодежи. Дети из низших и средних слоев общества впервые поступили в государственные школы, а дети из богатых семей чаще всего обучались вместе в специальных заведениях, а не у частных репетиторов на дому. Государство стало "школьным государством", а общество - "школьным обществом", как выразился историк Томас Ниппердей применительно к немецким землям. Эта тенденция была наиболее очевидна там, но она проявилась во всем мире; Германия, особенно Пруссия, стала образцом для подражания в других странах. Здесь важнее всего были организационные и бюрократические меры Пруссии, а не идеалистические устремления раннего периода реформ по возрождению Пруссии как Bildungsstaat. Подобные благородные политические цели ушли в прошлое к середине века. Правительства разных стран мира ставили перед собой различные цели и приоритеты в развитии государственного образования: дисциплинировать население, формировать "образцовых граждан" для «образцового государства», повысить военную эффективность, создать однородную национальную культуру, культурно интегрировать империи, способствовать экономическому развитию путем повышения уровня квалификации "человеческого капитала". Безусловно, подобный взгляд сверху вниз необходимо рассматривать наряду со взглядом снизу. Каковы бы ни были намерения государственной элиты, люди во многих странах мира видели в образовании перспективу восходящей мобильности и лучшей жизни. Это вылилось в спрос на возможности, которые могли быть удовлетворены государством, церковью или частной филантропией - или же самопомощью.
Колониальные правительства были наименее амбициозными и готовыми к сотрудничеству. В минималистском варианте они вообще не проявляли заботы об образовании и полностью оставляли инициативу миссионерам. Так было в Свободном государстве Конго (после 1908 г. - Бельгийское Конго), где к началу деколонизации в 1960 г., после примерно восьмидесяти лет колониального правления, практически не было европейской образованной элиты, а грамотность на нескольких местных языках была лишь на уровне пятен. В таких колониях, как Нигерия (британская с 1851/62 гг.) или Сенегал (французский с 1817 г.), ситуация выглядела лучше, но и там средние школы были очень скудными. В Алжире государственная система образования конкурировала со школами Корана, которые колониальным властям было очень трудно контролировать: фактически образовательный дуализм. Другой крайностью были Филиппины, находившиеся под контролем США с 1898 года, которые к 1919 году уже могли похвастаться 50-процентной грамотностью. В основных европейских колониях в Азии этот показатель был гораздо ниже: 8% в Индонезии, 10% во Французском Индокитае и 12% в Британской Индии.
Индия была в некотором смысле исключительной страной: колониальный режим способствовал развитию среднего и высшего образования еще в период до Первой мировой войны, хотя число школьников и студентов, получивших это образование, было весьма незначительным по сравнению с огромным населением страны. Уже в 1817 г. в Калькутте открылся индуистский колледж, в 1857 г. появились университеты в Калькутте, Бомбее и Мадрасе, в 1882 г. - в Лахоре, в 1887 г. - в Аллахабаде. Однако это были не полноценные учебные и исследовательские университеты, а, по сути, институты, в которых присваивались оценки и выдавались дипломы студентам, разбросанным по разным колледжам региона; преподавание велось только в Лахорском университете. В колледжах преподавались лишь "гуманитарные науки", поскольку англичане были заинтересованы главным образом в формировании англизированной индийской прослойки, которая могла бы участвовать в управлении страной. Наука и техника занимали гораздо более скромное место. Только после того, как в 1904 г. вице-король Индии лорд Керзон провел закон об индийских университетах, в некоторых индийских университетах были созданы исследовательские факультеты, в том числе в таких княжествах, как Барода и Хайдарабад, которые не подчинялись бюрократии раджа и иногда имели собственные амбициозные планы модернизации. В той мере, в какой научные исследования в Индии проводились под эгидой британского правления, они были в значительной степени ориентированы на практическое применение; теории и чистым исследованиям приходилось труднее. Наибольшее поощрение получили такие науки, как ботаника (имевшая применение в сельском хозяйстве).
Независимые азиатские правительства смотрели на ситуацию по-другому и стремились развивать науку на широкой основе. В Японии рано поняли важность технических навыков, а в Китае несколько реформаторов десятилетиями безуспешно боролись с гордыней "гуманистической культуры" большинства чиновников. Науке и технике уделялось большое внимание лишь в ряде американских миссионерских школ и университетов, основанных после 1911 года в Пекине и Шанхае. В Османской империи, где было построено множество новых архитектурных школ, аналогичные тенденции вступили в противоречие друг с другом. Вопрос заключался в том, должно ли высшее образование служить главным образом для обучения государственных служащих исламу или для воспитания практичных, "продуктивных" людей, разбирающихся в технике и экономике? До начала века преобладало первое. Как и в Китае (и тем более в Японии), иностранные учебные заведения в Османской империи, часто руководимые миссионерами, составляли серьезную конкуренцию государственным. В них преподавались иностранные языки, и во многих случаях они имели лучшую репутацию, чем государственные школы. Присутствие иностранных школ и университетов было не столько признаком империалистической культурной агрессии, сколько стимулом для коренного государства расширять и улучшать собственные образовательные возможности. Однако было бы неверно делать выводы относительно "мусульманского мира" в целом. Вплоть до первого десятилетия ХХ века в Иране практически полностью отсутствовали те образовательные реформы, которые уже заметно изменили Египет и Османскую империю. Там, во второй по величине неколониальной мусульманской стране мира, государство не вмешивалось в практически тотальный контроль уламы над школьным образованием.
Обучение в школе мира
Школьное образование общества - европейская/североамериканская программа начала XIX века, которая постепенно стала целью официальной политики во всем мире. Школа стала основным инструментом государственного проникновения в общество, а также центром гражданской активности. Ключевым вопросом был и остается вопрос о том, кто должен финансировать содержание школ - государство, местные сообщества или сами родители. По мнению международных организаций, посещаемость школ и уровень грамотности и сегодня являются важными показателями социального развития - отсюда и то, что в XIX веке называлось "уровнем цивилизованности" страны. В школе соединились три аспекта: аспект социализации, или формирования личности и отдельных человеческих типов; политический аспект, касающийся в основном взаимоотношений между светским правительством и религиозными образовательными учреждениями; и обучающий аспект, или получение и распространение знаний. Понимание того, что наука как познавательная и производительная сила и как жизненно необходимая социальная сила требует хорошо организованных школ для подготовки будущих практиков, вывело XIX век за рамки более раннего порогового периода научной революции. Однако ведущие научные страны эпохи - Великобритания, Франция, Пруссия/Германия и США - значительно отличались друг от друга в принятых ими образовательных стратегиях. Нигде не уделялось столько внимания средней ступени образования, как в Германии (особенно в передовых землях Пруссии и Баварии). Именно здесь родилась "гуманистическая гимназия" с огромным вниманием к греческому и латинскому языкам, к которой в середине века присоединилась гимназия другого типа, в большей степени отвечающая потребностям техники и бизнеса. Стандартизированная с 1830-х годов, гимназия стала основой для подъема немецкой науки в кайзеррайхе, начиная с 1871 года. В Великобритании, если взять пример с противоположной стороны, различные частные школы, конечно, давали отличные результаты, но до принятия закона об образовании 1902 года там не было ничего, что можно было бы назвать системой среднего образования. Только в военной области Германия того времени была таким же источником вдохновения для всего мира, как и в области образования. Это относится и к ее университетам.
3 Университет как культурный экспорт из Европы
Разрыв с периодом раннего Нового времени
В XIX веке произошло становление современного университета в трех его аспектах: (а) учебного центра, структурирующего, сохраняющего и передающего знания; (б) места проведения научных исследований или получения новых знаний; (в) учреждения социализации, формирования характера и самопознания молодых людей после окончания обязательного школьного образования. В большинстве европейских стран реорганизация университетской подготовки и научных исследований предшествовала реорганизации средней школы. Динамизация образовательных систем происходила сверху вниз.
Университет как автономная корпорация ученых был традиционным институтом, характерным для Латинской Европы. Другие цивилизации, например китайская или исламская, имели не менее эффективные средства создания и передачи знаний: монастыри, религиозные школы или академии (например, китайская "шуюань"), где ученые собирались неформально. "В этом многообразии научных культур европейский университет, сформировавшийся в Средние века, выделялся тем, что был относительно независим от внешних сил и представлял собой пространство со своими законами. Китайское государство, если брать крайний пример, не допускало существования полуавтономного res publica носителей знания. Ученые либо были прочно интегрированы в государственный аппарат (многие из них были "компиляторами" в Императорской академии Ханьлинь в Пекине), либо собирались в получастных кругах, к которым император относился с подозрением. В Китае не существовало юридически защищенных корпораций ученых, тем более, сопоставимых с английскими университетами, имевшими своих политических представителей в парламенте.
В Китае и Японии такие "предсовременные" условия исчезали в разные периоды XIX века, в период с 1870 по 1910 год, хотя в Японии частные академии в это время сохраняли свои позиции наряду с государственной школьной системой, а программа обучения была менее ориентирована на Запад. Только в исламском мире некоторые из старых институтов - прежде всего, независимые от государства религиозные школы (медресе) - сохранились в измененном виде; Аль-Азхар ("Светлый") в Каире, место богословского и юридического обучения, восходящее к X веку, является старейшим университетом в мире. Европейский университет, напротив, подвергшись в XIX веке коренной реформе, распространился по всему миру. Современный университет как место производства светского знания возник после 1800 года в тесной связи с появлением национальных государств в Европе и в последней трети века стал одним из основных институтов современного мира. Его изобретатели, а также место и время изобретения могут быть точно определены: это горстка аристократов-реформаторов (фрайхерр фом Штейн, Харденберг) и философов-идеалистов (Фихте, Гегель, Шлейермахер) в Берлине в 1803 и особенно 1806 годах, когда в результате близкого краха прусского государства образовался вакуум власти, внезапно открывший пространство, на котором предлагались новые неортодоксальные подходы к спасению государства и нации. Хотя возникший в те годы современный университет, флагманом которого стал Берлинский университет (основанный в 1810 г.), сохранил многие ритуалы и символы своего средневекового прошлого, по сути своей он был революционным изобретением эпохи революций.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги