Том II

Полное собрание сочинений русских авторов. Стихотворения И. Козлова. Издание А. Смирдина. Две части. Спб.

1855.

Это издание перепечатка прежнего, вышедшего лет пятнадцать тому назад. Прежнее издание, как было уже доказано в свое время, не отличалось совершенною полнотою и между прочим пропустило одно из довольно значительных произведений Козлова, в котором поэтически рассказывается жизнь Байрона '. Таким образом, для желающего открывается полная возможность пуститься в мелочные розыски о пропущенных и старым и новым изданиями стихотворениях автора «Чернеца». Открывается и другое поле для новых разысканий по случаю нового издания сочинений Козлова — подробной биографии его не существует; всем известно только, что он сделался поэтом, когда имел несчастие ослепнуть. Но если можно, то мы не знаем, для чего нужно было бы вдаваться в подобные исследования. Конечно, каждый может по доброй воле избирать себе предмет занятий; не будет ничего худого, если кто-нибудь составит большое биографически-библио-графическое сочинение о Козлове — оно будет прочитано двумя или тремя людьми, которые, быть может, заметят в нем, между тысячами нимало не нужных ни на что мелочей, один или два факта если не слишком важных, то и не бесполезных для истории литературы. У нас это делается в последнее время иначе. Думают, будто бы каждое вновь отысканное стихотворение какого-нибудь старинного второстепенного поэта, каждая вновь найденная библиографическая мелочь — такие драгоценности, о которых надлежит тотчас же оповещать всю публику, без различия пола и возраста. На первый взгляд может казаться, что это увлечение, объясняемое молодостью нашей библиографии, безвредно и отчасти даже хорошо с известной точки зрения, как хорош вообще энтузиазм к труду, каков бы ни был предмет его. Но должно припомнить, что есть занятия, которые бывают полезны и почтенны только под тем условием, чтобы не входили они в моду, а оставались исключительною участью немногих сильных и ревностных тружеников. Либих очень хорошо делает, что занимается анализом удобрений, — а хорошо ли было б, если бы все, желающие чем-нибудь заняться, начали избирать предметом своих исследований анализ удобрений? И хорошо ли было б, если б свои кубы и реторты, из которых веет различными сернисто-водородными газами, вынесли они на общественное гулянье или хотя бы в собрание какого-нибудь ученого общества, хотя бы общества сельских хозяев? Нет, эти работы должны производиться в уединенной лаборатории, да и то при запертых дверях. У нас до сих пор часто не хотят замечать различия между черновыми бумагами, эксцерптами и коллекциями мелких заметок, которым место только на письменном столе, самого исследователя, и теми статьями, которые должен он предлагать публике. Впрочем, надобно заметить, что мода на печатание черновых бумаг уже проходит. Но остается еще следствие впечатления, какому поддались авторы этих эксцерптов и которое успели они передать многим из остальных собратий нашего литературного мира. Трудолюбивые собиратели библиографических данных чувствовали необходимость выставить какой-нибудь «резон», чтобы возбудить в публике внимание к своим — вообще сухим — исследованиям, и, к сожалению, придумали «резон» не совсем точный и удачный. Они имели неосторожность сказать, что история русской литературы с Ломоносова до Пушкина предмет новый, не объясненный, никем до того времени не исследованный основательно; что все прежние суждения о достоинствах наших писателей, о значении их сочинений, о ходе и развитии нашей литературы — поверхностны и ошибочны; что потому цель и важность более или менее мелочных исследований, которыми они (т. е. авторы новых анализов литературного удобрения исторической почвы) предлагают наслаждаться публике, — состоят в том, что ими приготовляются основательные понятия об истории русской литературы, — понятия, которых напрасно будем искать в прежних рассуждениях об этом деле, несправедливых по недостатку основательного знакомства с предметом. Собственно говоря, улик и доказательств не было на это представлено ровно никаких; должно также прибавить, что сухие труды, имевшие, по мнению авторов, столь важную цель, не дали еще ни одного результата, заметного хотя бы б микроскоп. Но статьи были переполнены тьмачисленными цитатами, заглавиями книг и именами; некоторые из их составителей действительно были люди трудолюбивые, владевшие значительным запасом эксцерптов, — и потому люди, которые сами не рылись в старых книгах, должны были поверить им на слово, будучи поражены ученою внешностью статей, и начали повторять, что история русской литературы с Ломоносова (за старинную литературу московских времен — предмет действительно неисследованный— никто не думал тогда приниматься) — ждет еще своей оценки, потому что прежние суждения о ней несправедливы. Прежний библиографический жар уже значительно остыл, но возбужденные им голословные толки о необходимости подвергать нашу литературу новой оценке, о неосновательности прежних суждений и т. д. все еще продолжаются, — потому неизлишне возразить на них фактами. Русским писателям остается еще так много сделать для удовлетворения нуждам настоящего, что всякая трата времени и мыслей на переделку того, что уже прекрасно сделано их предшественниками, приносит йоложитель-ный ущерб литературе. Нива настоящего — выражаясь фигуральным языком — нуждается в деятелях, а не бесплодные пустыри прошедшего, поле которого (мы говорим об истории русской литературы) давно исследовано, насколько требовалось и допускалось им исследование ².

Мы хотим доказать это фактами — и, пользуясь случаем, избираем для примера сочинения Козлова. О нем не было написано обширных статей, как о важнейших наших поэтах — Державине, Батюшкове, Жуковском, Пушкине; не было даже говорено о нем столько, как о других спутниках последнего из этих корифеев, например, о Баратынском, Полежаеве, Языкове и проч. Потому, казалось бы, если о ком можно и должно сказать что-нибудь новое и основательное, то именно о Козлове; если кто-нибудь из поэтов нуждается в новой оценке, то именно он. Но мы приведем суждение о сочинениях Козлова, которое делает совершенно бесполезными всякие дальнейшие исследования и переисследова-ния о их достоинствах и значении для русской литературы. Из какого журнала или какой книги взята нами эта выписка, не говорим, потому что она должна быть памятна всем занимающимся историею нашей литературы, — а кто не помнит ее, тот должен скромно сказать о себе, что не вполне знаком с прежними трудами, о которых потому и не должен отзываться презрительно, пока не узнает их лучше, — тогда он будет и говорить о них не таким тоном, как говорить вошло ныне в привычку ³.

Слава Козлова была создана его «Чернецом». Несколько лет эта поэма ходила в рукописи по всей России, прежде чем была напечатана. Она взяла обильную и полную дань слез с прекрасных глаз; ее знали наизусть и мужчины. «Чернец» возбуждал в публике не меньший интерес, как и первые поэмы Пушкина, с тою только разницею, что его совершенно понимали: он был в уровень со всеми натурами, всеми чувствами и понятиями, был по плечу всякому образованию. Это второй пример в нашей литературе, после «Бедной Лизы» Карамзина. Каждое из этих произведений прибавило много единиц к сумме читающей публики и пробудило не одну душу, дремавшую в прозе положительной жизни. Блестящий успех при самом появлении их и скорый конец — совершенно одинаковы: ибо, повторяем, оба эти произведения совершенно одного рода и одинакового достоинства: вся разница во времени их явления и, в этом отношении, «Чернец», разумеется, гораздо выше.

Содержание «Чернеца» напоминает собою содержание байронова «Джя-ура»; есть общее между ними и в самом изложении. Но это сходство чисто внешнее: «Джяур» не отражается в «Чернеце» даже и «как солнце в малой капле вод», хотя «Чернец» и есть явное подражание «Джяуру». Причина этого заключается сколько в степени талантов обоих певцов, столько и в разности их духовных натур. «Чернец» полон чувства, насквозь проникнут чувством — и вот причина его огромного, хотя и мгновенного успеха. Но это чувство только тепло, не глубоко, не сильно, не всеобъемлюще. Страдания «Чернеца» возбуждают в нас сострадание к нему: а его терпение привлекает к нему наше расположение, но не больше. Покорность воле провидения (Resignation) — великое явление в сфере духа; но есть бесконечная разница между самоотречением голубя, по натуре своей неспособного к отчаянию, и между самоотречением льва, по натуре своей способного

ііастп жертвою собственных сил: самоотвержение первого только неизбежное следствие несчастья, но самоотречение второго — великая победа, светлое торжество духа над страстями, разумности над чувственностью. Вот почему даже лютое отчаяние, если оно является в форме несокрушимой силы духа, горделиво и презрительно несущей свое несчастие, — в тысячу раз сильнее и обаятельнее действует на нашу душу, чем бессильное смирение, тихо льющее сладкие слезы примирения. Примирение — самый торжественный акт духа, но только тогда, когда он совершается собственною силою человека. Глубок и велик тот, в ком лежит возможность не одного примирения, но и вечного оазрыва.

✓

Тем не менее, страдания Чернеца, высказанные прекрасными стихами, дышащими теплотою чувства, пленили публику и возложили миртовый венок на голову слепца-поэта. Собственное положение автора еще более возвысило цену этого произведения. Он сам особенно любил его перед всеми своими созданиями.

И в самом деле, две другие поэмы Козлова: «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» и «Безумная», уже далеко не то, что «Чернец». В них, особенно в первой, есть прекрасные поэтические места, но в них нет никакого содержания, почему они растянуты и скучны в целом. В «Безумной» даже нет никакой истины: героиня — немка в овчинном тулупе, а не русская деревенская девка. Кроме того, обе эти поэмы, несмотря на разность содержания их, суть не что иное, как повторение «Чернеца»: слова другие, но мотив тот же, а одно и то же утомляет внимание, перестает возбуждать участие. Вот почему две последние поэмы не имели никакого уснеха, тогда как успех «Чернеца» был чрезвычайный. Как целое, эта поэма уже нема для нашего времени; но многие частности и теперь еще прочтутся с наслаждением. Первая часть этого третьего издания сочинений Козлова заключает в себе три его поэмы, о которых мы сейчас говорили; известное его послание «К Другу В. А. Ж.» ⁴, интересное, как поэтическая исповедь слепца-поэта; балладу «Венгерский 'Лес»; байронову «Абидосскую Невесту», «Крымские Сонеты» и «Сельский Субботний Вечер в Шотландии». Что до баллады — кроме хороших стихов, она не имеет никакого значения, ибо принадлежит к тому ложному роду поэзии, который изобретает небывалую действительность, выдумывает Велед, Изведов, Останов, Свежанов, никогда не существовавших, и из славянского ынра создает немецкую фантастическую балладу. Перевод «Абидосской Невесты» — весьма замечательная попытка; но сжатости, энергии молниеносных очерков оригинала в нем нет и тени. — Так же замечателен перевод и «Крымских Сонетов»; но отношение его к оригиналу точно такое же, как и перевода «Абидосской Невесты» к ее подлиннику. — Одно уже то, что иногда 16-ю, і18-ю и 20-ю стихами Козлов переводит 14 стихов, показывает, что борьба неравная. — «Сельский Субботний Вечер в Шотландии» есть не перевод из Бернса, а вольное подражание этому поэту. Жаль! потому что эту превосходную пьесу Козлов мог бы перевести превосходно; а как подражание — она представляет собою что-то странное.

' С большим удовольствием обращаемся ко второй части стихотворений Козлова. Она вся состоит из мелких лирических пьес и из отрывочных переводов; но в них-то поэтический талант Козлова и является с своей истинной стороны и в более блестящем виде. Конечно, не все лирические стихотворения Козлова равно хороши: наполовину наберется посредственных, есть и совершенно неудачные; даже большая часть лучших — переводы, а не оригинальные произведения; наконец, и из самых лучших многие не выдержаны в целом и отличаются только поэтическими частностями; но, тем не менее,

;самобытность замечательного таланта Козлова не подлежит ни малейшему сомнению. Его нельзя относить к числу художников: он поэт в душе, а его талант был выражением его души. Посему талант его тесно был связан с его акизнию. Лучшим доказательством этому служит то, что без потери зрения Козлов прожил бы весь век, не подозревая в себе поэта. Ужасное несчастие заставило его нознакомиться с самим собою, заглянуть в таинственное святилище души своей и открыть там самородный ключ поэтического вдохнове-

ния. Несчастие дало ему и содержание, и форму, и колорит для песен; почему все его произведения однообразны, все на один тон. Таинство страдания, покорность воле провидения, надежда на лучшую жизнь за гробом, вера в любовь, тихое уныние, кроткая грусть, — вот обычное содержание и колорит его вдохновений. Присовокупите к этому прекрасный, мелодический стих — и муза Козлова охарактеризована вполне, так что больше о нем нечего сказать. Впрочем, его музе не чужды н звуки радости и роскошные картины жизни, наслаждающейся самой собою.

«Ночь весенняя дышала Светло-южною красой;

Тихо Брента протекала;

Серебримая;,уной;

Отражен волной огнистой Блеск прозрачных облаков,

И восходит пар душистый От зеленых берегов.

Свод лазурный, томный ропот Чуть дробимые волны,

Померанцев, мнртов шопот И любовный свет луны,

Упоенья аромата И цветов и свежих трав,

И вдали напев Торквата Гармонических октав,—

Все вливает тайно радость,

Чувствам снится дивный мир,

Сердце бьется, мчится младость На любвн весенний пнр.

Йо водам скользят гондолы;

скры брызжут под веслом;

Звуки нежной баркаролы Веют легким ветерком…

Но густее тень ночная;

И красот цветущий рой,

В неге страстной утопая,

Покидает пир ночной.

Стихли пышные забавы;

Все спокойно на реке,

Лишь торкватовы октавы Раздаются вдалеке».

Какая роскошная фантазия! Какие гармонические стихи! что за чудный колорит — полупрозрачный, фантастический! И как прекрасно сливается эта выписанная нами часть стихотворения с другою — унылою и грустною, н какое поэтическое целое составляют они обе!..

Многие удивлялись в Козлове верности его картин, яркости их красок, — ничего нет удивительного: воспоминание прошедшего сильнее в нас при лишении настоящего; чего страстно желаем мы, то живо и представляем себе, а чего сильнее желает слепец, как не созерцания картин и форм жизни?..

Козлов поэт чувства, точно так же, как Баратынский поэт мысли. Поэтому не ищите у Козлова художественных созданий, глубоких и мирообъем-лющих созерцаний; ищите в нем одного чувства, — и вы найдете в его двух книжках много прекрасного, едва ли не наполовину с посредственным. От этого» се переводы его отличаются одним колоритом — тем же самым, как и его оригинальные произведения…

Кто читал сочинения Козлова, тот согласится в верности и полноте суждения, приведенного нами. Что же можно прибавитъ к этим словам, сказанным уже давно? Разве новые исследования о различных редакциях «Чернеца» или новые, подробнейшие сличения «Безумной» с «Чернецом» и перевода «Абидосской невесты» с оригиналом? Или разыскания о том, в каком журнале в первый раз напечатано то или другое стихотворение? Или рассуждения с целью доказать, что «Венгерский лес» не есть подражание, а творение самостоятельное, высокое значение которого доселе не было объяснено? Можно, если угодно, делать и это; но прежде должно подумать о том, не лучше ли употребить время и труд на что-нибудь более важное.

О весьма замечательном употреблении имен числительных два, три, четыре в русском языке. Новгород. 1855. Деиьга, Кабак, Набат. Новгород. 1855. Исторические записки дирекции Новгородской губернии.

Новгород. 1855.

Все три статейки перепечатаны отдельными оттисками из «Новгородских губернских ведомостей». Чтобы дать понятие о характере первых двух статей, сделаем небольшую выписку из первой, «посвященной исследователям русского слова». По-русски говорится «два стола, три, четыре стола» — вместо обыкновенного множественного (столы) здесь употребляется особенная форма, в которой филологи видят остаток старинного двойственного числа, именительный падеж которого в словах мужеского рода совпадал по форме с родительным падежем единственного числа. Автор брошюры не согласен с этим объяснением, которым совершенно довольны славянские филологи, и думает, что в выражении «два стола» — стола не есть особенная форма именительного падежа, принадлежавшая старинному двойственному, а просто нынешний родительный падеж единственного числа, и видит в этом «глубокую мудрость». Уже в Индии, говорит он, были Брама, Вишну и Шива; у греков были три парки; во многих языках различаются три времени и три рода и т. д.

Наконец почти все разные главные члены человеческого тела состоят, сверх общего названия, из трех частей, так, напр., глаз состоит из 1) белка,

2) радужной оболочки и 3) зрачка; ухо из 1) ушной раковины, 2) трубочки,

3) барабанной перепонки. Когда мы все эти вышеупомянутые и подобные им предметы поближе разбираем и представляем себе в виде сектора круга, то выходит, собственно, четыре предмета, которые составляют единство. Из них главный предмет, заключающий в себе прочие (1), или знаменатель, имеющий быть склоняемым, непременно должен быть поставлен в именительном падеже единственного числа, а прочие (2, 3, 4), принадлежащие, как части к единству его, должны быть поставлены в родительном падеже, чтобы выразить принадлежность их к единству.

На этом основании ввел древний мудрец (установитель русского языка) это употребление родительного падежа единственного числа при числительных два, три, четыре.

Вот мое убедительное мнение. Пусть оно докажет моим читателям, с каким рвением й с какою прозорливостию я привык исследовать темные филологические истины. Э.

Объяснение чрезвычайно замечательное и прозорливое. Но мы уверены, что у не многих из филологов достанет прозорливости, чтобы понять его «убедительность».

В третьей брошюрке представлены некоторые сведения о состоянии училищ Новгородской губернии по 1803 год.