Третья месть Робера Путифара

12. Кольцо

Шла уже вторая декада декабря, кольцо битых три недели томилось в шкафу, а Путифар все медлил «объясниться», и его мать вышла из терпения:

— Чего ты ждешь, Робер? Чтобы кто-нибудь увел ее у тебя из-под носа? Хорош ты тогда будешь… Давай-ка, не тяни до Рождества. Решись, наконец, сколько можно!

Легко сказать — «решись»! Признаться в любви не так-то просто. И потом, он совсем не был уверен в чувствах Клодины. А вдруг она его отвергнет? С другой стороны, мать была права: тянуть тоже не годится.

Как ни странно, в тот самый день, когда он собрался с духом для решительного объяснения, она сама сделала первый шаг. Улучив момент, когда в учительской, кроме них, никого не было, она, зардевшись, сказала:

— Может, если вы не против, я пригласила бы вас поужинать у меня в субботу вечером…

Он увидел в этом совпадении лишнее доказательство родства душ.

— О, я с радостью… спасибо… Я бы сам вас пригласил, но у меня мама… в ее возрасте, знаете, трудно…

— Понимаю… Да я вообще-то ничего особенного не собиралась… Угощу, как говорится, чем бог послал. Есть что-нибудь такое, чего вы не любите?

— Я все люблю, — заверил он.

И подумал: «От вас, Клодина, и в вас я люблю все… люблю вас всю, с головы до ног… Нет ничего, чего бы я не любил…»

Эта неделя тянулась для него как целый месяц, а суббота — как век. С утра пораньше мать нагладила ему рубашку и брюки и разложила их на спинке дивана, где они дожидались весь день своего часа. Ближе к вечеру Путифар прошелся по парку, чтобы успокоить нервы, а на обратном пути купил, посоветовавшись с цветочницей, роскошный букет камелий. В 19.00 принял душ, слегка побрызгался туалетной водой и оделся. Перед выходом мать повертела его, оглядела со всех сторон.

— Годится. Выглядишь прекрасно. Подарок-то не забыл?

Он похлопал по карману пиджака:

— Вот он, мама.

— А носовой платок? Платок у тебя есть?

Он похлопал по другому карману:

— Есть, мама.

— И скажи ей, чтобы букет сразу в воду поставила. Ваза-то у нее хоть есть?

— Наверняка. Конечно, у нее есть ваза.

— Ну, хорошо. Ступай. Я тебе в окошко помашу.

Мадемуазель Эньерель занимала маленькую студию под самой крышей. Путифар взобрался пешком на пятый этаж и, прежде чем позвонить, постоял, выравнивая дыхание. Она открыла ему — сияющая, в бледно-розовом платье, которого в школе он на ней не видел. При виде букета всплеснула руками:

— О, Робер, ну зачем вы!.. Боже, какая красота!

— Да ладно, было бы о чем говорить… — сказал он, а сам подумал: «Это ты еще не знаешь, что у меня в кармане…»

И пока она хлопотала, расставляя цветы в вазе, заранее ликовал в душе, предвкушая ее радостное изумление.

Они выпили по стаканчику портвейна, сидя на диване, потом перешли за стол. Она приготовила какой-то экзотический салат и окорок, запеченный с цикорием. Передавая ему бутылку вина и штопор, извинилась:

— Простите, что затрудняю… У меня у самой никак не получается. Представляете, я, бывает, сижу, как дура, перед банкой варенья и не могу ее открыть! Ужасно досадно!

«О Клодина, — мысленно отвечал он, — стоит вам только пожелать — и я по гроб жизни буду открывать вам все банки, и с вареньем, и с огурцами, и с паштетом, и все-все…»

Они болтали о школьных делах, о коллегах, о директоре и, подогреваемые вином, весело перемывали им косточки. Хорошо было шутить и смеяться, чувствуя себя сообщниками. После сыра воцарилось молчание. Взгляды их встретились, и оба тут же отвели глаза. Какое-то смущение овладело ими. Сердце у Путифара заколотилось как бешеное. Клодина вскочила:

— Пойду принесу десерт…

Он решил, что момент настал. Вынул из кармана пиджака, который повесил на вешалку у двери, маленький пакетик и пристроил его около тарелки Клодины, прислонив к бокалу с вином. И только успел сесть на место, как она вернулась с шоколадным муссом, украшенным четырьмя вафельными трубочками.

— Вы любите шоколадный мусс? Я в него натерла немного апельсинной цедры, надеюсь, у вас нет аллергии? Ой, что это такое?

— Сюрприз… — пролепетал Путифар. — Это вам…

С этого момента, казалось ему, все стало происходить как в замедленной съемке. Она поставила салатницу на стол, протянула руку, взяла пакетик, развернула. Сняв обертку и обнаружив ювелирный футляр, медленно покачала головой:

— Робер, вы с ума сошли… Ну зачем это… Открыть?

Он кивнул и улыбнулся. Конечно, открыть! Она бережно подняла крышку: в шелковом гнездышке сверкало кольцо. Она несколько секунд смотрела на него как зачарованная, подняла глаза на Путифара, снова уставилась на кольцо.

— Какое оно… какое великолепное…

Она вынула кольцо из футляра, подержала в ладони, потом осторожно взяла двумя пальцами, повертела, любуясь, и, наконец, поднесла к глазам.

И тут произошло нечто совершенно невообразимое, нечто такое, что ему суждено было помнить всю жизнь. А между тем что-что, а вообразить он успел — пока кольцо отлеживалось у него в шкафу — все возможные и невозможные варианты, вплоть до самых безумных. То Клодина со слезами на глазах падала в его объятия: «О Робер, наконец-то! Как я счастлива, любимый!» То она швыряла подарок ему в лицо: «За кого вы меня принимаете, как вам такое в голову пришло, старый бесстыдник!» Или еще того хуже. Например, она признавалась, рыдая: «Простите меня, я скрывала от вас правду. Я давно замужем, и у меня четверо детей… О, как мне стыдно, как я виновата перед вами!»

Ничего этого не произошло. Нет. Все было гораздо проще и ужасней. Клодина Эньерель побледнела, переменилась в лице и, еле шевеля губами, произнесла угасшим голосом:

— Но… но меня зовут не Кристиана…

Несколько секунд оба пребывали в оцепенении. Потом она очень медленно положила кольцо обратно в футляр и протянула ему. Он нацепил очки, которые лежали около его тарелки, и в свою очередь поднес к глазам кольцо. Внутри его красивыми крохотными буковками было выведено: «Робер и Кристиана».

— Я не… я не понимаю… — пролепетал он.

Руки у него тряслись. На лбу выступил пот.

— Зато я, думается, понимаю, — сказала она, поджав губы. — Я понимаю, что обручальное кольцо стоит дорого и куда экономнее использовать одно и то же несколько раз…

Его словно пулеметная очередь ударила в грудь.

— Но, Клодина! Это неправда! Я бы ни за что… Я вам клянусь…

— Не клянитесь! Уберите это в карман, и ни слова больше!

— Но послушайте! Я знать не знаю никакой Кристианы!

— Прошу вас, не добавляйте к жлобству еще и ложь!

От такого оскорбления он онемел. Что он мог на это сказать? Что сделать? От чудовищности и несправедливости происходящего ум заходил за разум.

— Кладите себе десерт! — бросила она, двинув к нему салатницу с муссом. — Угощение бесплатное, пользуйтесь случаем.

— Я уже сыт, — сказал он.

— Я тоже, — сказала она.

Последовала пауза. Оба сидели, безмолвные и неподвижные, не в силах посмотреть друг на друга, не понимая, что теперь делать.

— Это какая-то ошибка… — пробормотал наконец Пути-фар. — Какая-то ужасная ошибка… ювелир, должно быть…

— Да, — сухо отрезала она. — Я тоже думаю, что это ошибка. Но ошибся не ювелир. Это вы ошиблись. Перепутали кольца. Сколько их у вас припасено? Пять? Десять? Пятнадцать? Робер и Мартина? Робер и Франсуаза? Робер и Кэти? Робер и…

Она вскочила, опрокинув стул, и метнулась в ванную.

— Клодина! — позвал он. — Прошу вас! Клянусь…

Оставшись один, он и вовсе перестал соображать, где он и что с ним. В каком-то помрачении взял ложку и машинально принялся хлебать шоколадный мусс прямо из салатницы. А когда опомнился, было уже поздно: салатница почти опустела. Он отшвырнул ложку. «Что я делаю? Я с ума схожу!»

Когда Клодина вернулась из ванной, глаза у нее были красные. Горько же она, должно быть, плакала… Она увидела салатницу с жалкими остатками мусса, нетронутую тарелку и ложку на полу. Но чего еще и ждать от такого! Бабник, жлоб, обманщик, да к тому же, оказывается, бесчувственный обжора… Она обошлась без комментариев. Просто встала около путифаровского пиджака с подчеркнуто выжидательным видом, глядя в пол. Что это означает, гадать не приходилось. Так что он послушно надел пиджак. Она открыла дверь, пропуская его. Он вышел.

— До свидания, — сказала она.

— До свидания, — ответил он, все еще в состоянии шока.

Он не сразу нашел свою машину и не помнил, как доехал до дома. Уже на лестнице сообразил, что сейчас ему придется объявить матери о крушении своих надежд. В неистовстве бросился он обратно к машине. У дверей студии раз за разом давил на кнопку звонка. Никакого ответа. Он заколотил в дверь кулаками:

— Клодина, откройте!

— Не мешайте мне спать, — ответила она.

Снова увиделись они в школе в понедельник утром. У обоих под глазами залегли темные круги. «У нас ломка, — подумал он. — Легко ли остаться без любви, когда без нее уже не можешь…»

Когда ей пришлось заговорить с Путифаром, она впервые обратилась к нему на «ты». Два дня назад он воспринял бы это как шаг к сближению и обрадовался бы. А тут понял, что все как раз наоборот: отныне он для нее просто коллега, не более того. Один из. Она со всеми перешучивалась и всячески демонстрировала превосходное настроение. Он обращал к ней умоляющие взгляды, но она всякий раз осаживала его: «Чего тебе? В чем дело?»

На следующий день он пошел в ювелирный салон. Там удивились.

— Что-то не так, месье Путифар?

— Нет-нет, я только хотел уточнить, кто заказал вам гравировку на кольце.

— Ну как же, месье Путифар, ваша племянница, по телефону… Звонила она, а вы были где-то рядом. Во всяком случае, так она сказала. А что, не надо было?..

— Да нет, все правильно. Все в порядке…

«Не считая того, что у меня нет никакой племянницы…»

Всю неделю Клодина Эньерель блестяще исполняла роль стойкого оловянного солдатика, отважно противостоящего превратностям судьбы, и продолжала в том же духе после рождественских каникул. Тогда Путифар вынужден был наконец признать очевидное: никакого примирения не будет. Никогда. Как-то воскресным вечером он прошел берегом реки до глубокого омута, к которому его иногда влекло в особо горькие минуты. Он смотрел на свинцовую воду и размышлял. Что туда бросить? Свое грузное тело, набрякшее горем, или всего лишь это колечко, теперь уже ненужное? Он подумал о своей старушке матери, которая ждет его дома и готовит ему ужин. И выбрал не большой «плюх», а малый. Достал из кармана кольцо, зашвырнул его как можно дальше и пошел прочь, даже не посмотрев, как оно скроется под водой.

По мнению мадам Путифар, объяснение могло быть только одно: кто-то видел, как он покупал кольцо. Кто же еще мог об этом знать?

— Ты кому-нибудь говорил, Робер?

— Конечно нет, мама.

— Вот видишь! А в ювелирном салоне кто-нибудь еще был? Постарайся вспомнить… Ну же, напряги память!

Он ничего не мог вспомнить. Какая-то женщина, кажется, вошла… Да, может быть…

— А что за женщина, какая из себя?

— Не запомнил. Мелькнуло только в голове, что я ее как будто где-то видел…

— Вот видишь, видишь, уже что-то! Ну, давай, шевели мозгами!

Прошло три ночи, а на четвертую он вдруг проснулся, как от толчка.

— Мадам Поперди!

Он вскочил с постели и кинулся к матери.

— Мама, мама, проснись! Я вспомнил! Это была мадам Поперди!

— Кто? Что? — забормотала она спросонья.

— Которая вошла в салон. Это была мадам Поперди!

— Ах, вот как. А у нее есть дочь?

— Да.

— И как ее зовут, эту милую крошку?

— Одри. Одри Поперди.