Три товарища

XVI

Я сидел на пляже, наблюдая, как заходит солнце. Пат со мной не пошла. Она весь день чувствовала себя неважно.

Когда стемнело, я поднялся, чтобы идти домой. И тут увидел, что со стороны леса бежит служанка. Она что-то кричала и размахивала руками. Я не мог разобрать ни слова — ветер и море слишком шумели. Я помахал ей, жестами давая понять, чтобы она остановилась и ждала меня. Но она продолжала бежать, то и дело всплескивая руками. «Ваша жена... — донеслось до меня, — быстрее...»

Я побежал ей навстречу.

— Что случилось?

Она хватала ртом воздух.

— Быстрее — ваша жена — несчастье...

Я полетел во весь дух по песчаной дорожке через лес к дому. Деревянная калитка не поддавалась, я перепрыгнул через забор и вбежал в комнату. Пат лежала на постели, заломив руки; кровь, бежавшая у нее изо рта, заливала ей грудь. Рядом с ней стояла фройляйн Мюллер с полотенцами и тазом с водой.

— Что случилось? — крикнул я, отодвигая ее в сторону.

Она что-то сказала.

— Принесите бинт и вату! — потребовал я. — Где рана?

Она посмотрела на меня.

— Это не рана, — проговорила она дрожащим голосом.

Я выпрямился.

— Кровотечение, — сказала она.

Меня словно обухом ударило по голове.

— Кровотечение? — Я подскочил к ней и вырвал из ее рук тазик с водой. — Принесите же льда, принесите поскорее немного льда.

Я намочил полотенце в тазу с водой и положил его на грудь Пат.

— У нас в доме нет льда, — сказала фройляйн Мюллер.

Я резко повернулся к ней. Она отпрянула.

— Ради Бога, добудьте льда, пошлите в ближайший трактир и немедленно позвоните врачу!

— Но у нас нет телефона...

— Проклятие! А где ближайший телефон?

— У Масманна.

— Бегите к нему. Побыстрее. И немедленно позвоните ближайшему врачу. Как его зовут? Где он живет?

Она еще не успела ответить, как я вытолкал ее за дверь.

— Быстрее, да быстрее же! Бегом! Далеко это?

— В трех минутах! — крикнула женщина, убегая.

— И не забудьте про лед! — крикнул я ей вслед.

Она кивнула на бегу.

Я принес еще воды и снова намочил полотенце. Я не решался трогать Пат. Я не знал, так ли она лежит, как надо, и был в отчаянии из-за того, что не знаю этого, не знаю даже, надо ли ей лежать повыше или лучше вынуть подушку из-под головы.

Она захрипела, потом резко изогнулась дугой, и изо рта у нее снова хлынула кровь. Она часто и ужасно дышала, в глазах застыл нечеловеческий ужас, она давилась и кашляла, и снова хлестала кровь. Я поддерживал ее сзади, время от времени давая ей опуститься на подушки, вместе с ней ощущал все содрогания ее несчастного, измученного нескончаемыми страданиями тела... Наконец, совершенно обессиленная, она откинулась назад.

Вошла фройляйн Мюллер. Она посмотрела на меня как на привидение.

— Что же нам делать?! — выкрикнул я.

— Врач сейчас придет, — прошептала она. — Лед — на грудь, и если она в состоянии, то и в рот...

— А лежать лучше высоко или низко? Да отвечайте же быстрее, черт вас подери...

— Оставьте так — он сейчас придет...

Я стал выкладывать куски льда Пат на грудь с чувством облегчения оттого, что могу что-то делать; я раздробил лед для компресса, наложил его, неотрывно глядя на эти прелестные, любимые, искривленные губы, на эти единственные, окровавленные...

Подъехал велосипед. Я вскочил. Врач.

— Я могу вам помочь? — спросил я.

Он покачал головой и стал раскладывать свой саквояж. Я стоял рядом с ним, вцепившись руками в спинку кровати. Он поднял на меня глаза. Я отошел на шаг, пристально глядя на него. Он простукивал ребра Пат. Она стонала.

— Это опасно? — спросил я.

— Где лечилась ваша жена? — ответил он вопросом на вопрос.

— Где — что? — пробормотал я.

— У какого врача? — нетерпеливо спросил он.

— Не знаю... — ответил я. — Нет, ничего не знаю... Я не знал...

Он посмотрел на меня.

— Это вы должны были бы знать...

— Но я не знаю. Она мне никогда об этом не говорила.

Он склонился к Пат и спросил ее. Она хотела ответить, но опять стала кашлять кровью. Врач подхватил ее. Она хватала воздух ртом и дышала с присвистом.

— Жаффе! — проклокотало наконец у нее в горле.

— Феликс Жаффе? Профессор Феликс Жаффе? — спросил врач. Она кивнула одними глазами. Он обернулся ко мне. — Вы можете ему позвонить? Было бы лучше всего спросить у него.

— Да, конечно, — ответил я. — Я сделаю это сейчас же. А потом заеду за вами! Жаффе?

— Феликс Жаффе, — сказал врач. — Номер узнайте в справочной.

— Ничего страшного не случится? — спросил я.

— Кровотечение должно прекратиться, — ответил врач.

Я схватил служанку за руку, и мы побежали с ней по дороге. Она показала мне дом, в котором был телефон. Я нажал кнопку звонка. В доме сидело небольшое общество за пивом и кофе. Я окинул их взглядом, не понимая, как могут они пить, когда Пат истекает кровью. Я заказал срочный разговор и стал ждать у аппарата. Прислушиваясь к далекому гулу в трубке, я то смутно, то с предельной отчетливостью видел сквозь просвет между портьерами часть смежной комнаты. Видел покачивающуюся, в желтых бликах лысину, видел брошку на черном бархате платья, перетянутого шнурами, и двойной подбородок, и пенсне, и пышную прическу над ним; видел костистую старую руку с набухшими венами, барабанившую по столу... Я не хотел ничего этого видеть, но был беззащитен против этих видений, все это застило мне глаза, как слишком яркий свет.

Наконец меня соединили с нужным номером. Я попросил профессора.

— Сожалею, — сказала сестра. — Профессор Жаффе уже ушел.

На минуту сердце мое перестало биться, а потом вдруг застучало, как молот под рукой кузнеца.

— А где он? Мне срочно нужно поговорить с ним.

— Я не знаю, куда он пошел. Может быть, снова в клинику.

— Пожалуйста, позвоните туда. Я подожду. У вас ведь есть другой аппарат.

— Минутку.

Снова врубился гул в беспросветной тьме, прорезаемой тонким металлическим звуком. Я вздрогнул: совсем рядом, в накрытой клетке, вдруг защелкала канарейка. Снова послышался голос сестры:

— Профессор Жаффе уже ушел из клиники.

— Куда?

— Сударь, этого я не знаю.

Это конец. Я прислонился к стене.

— Алло! — произнесла сестра. — Вы еще здесь?

— Да. Послушайте, сестра, вы не знаете, когда он вернется?

— Этого не знает никто.

— Разве он этого не сообщает? А должен бы. Ведь если что случится и он срочно понадобится...

— В его клинике всегда есть дежурный врач.

— А вы не могли бы позвать... — Нет, это не имело смысла, ведь он ничего не знает. — Ладно, сестра, — сказал я, чувствуя смертельную усталость, — если придет профессор Жаффе, попросите его немедленно позвонить сюда. — Я назвал номер. — Только прошу вас, сестра, пусть позвонит сразу же!

— Сударь, можете на меня положиться. — Она повторила номер и повесила трубку.

Я остался один. Покачивающиеся головы, лысина, брошка, вся комната рядом превратилась в блестящий резиновый шар, который раскачивался, как маятник. Я сбросил оцепенение. Делать здесь больше нечего. Надо только сказать этим людям, чтобы меня позвали, когда позвонят. Но я все не решался выпустить из рук телефон. Он был для меня теперь как спасательный круг. И вдруг меня осенило. Я снова поднял трубку и назвал номер Кестера. Он должен быть дома. Ведь иного выхода не было.

И вот из густого варева ночи выплыл спокойный голос Кестера. Я и сам сразу успокоился и рассказал ему все. Я чувствовал, что, слушая, он записывает.

— Хорошо, — сказал он, — я немедленно выезжаю на поиски. Я позвоню. Не волнуйся. Я найду его.

Пронесло. Пронесло ли? Но мир успокоился. Призрак исчез. Я побежал обратно.

— Ну как? — спросил врач. — Дозвонились?

— Нет, — ответил я, — но я дозвонился до Кестера.

— Кестер? Его я не знаю. Что он сказал? Как он ее лечил?

— Лечил? Нет, он ее не лечил. Кестер его ищет.

— Кого?

— Жаффе.

— Мой Бог. А кто этот Кестер?

— Ах да, простите. Кестер — мой друг. Он ищет профессора Жаффе. До которого я не дозвонился.

— Жаль, — сказал врач и снова повернулся к Пат.

— Он его найдет, — сказал я. — Если только он жив, он его найдет.

Врач посмотрел на меня так, как будто я спятил. И пожал плечами.

Тусклый свет лампы рассеивался по комнате. Я спросил, не могу ли помочь. Врач покачал головой. Я выглянул в окно. Пат захрипела. Я закрыл окно и стал в дверях. Я наблюдал за дорогой.

Вдруг раздались крики:

— Телефон! Телефон!

Я повернулся к врачу.

— Телефон. Пойти мне?

Врач вскочил.

— Нет, я пойду сам. Я расспрошу его лучше. Останьтесь здесь. Ничего не предпринимайте. Я сразу вернусь.

Я сел к Пат на постель.

— Пат, — тихо сказал я. — Мы с тобой. Мы сделаем все. С тобой ничего не случится. Не может ничего случиться. Профессор уже позвонил. Сейчас он нам все скажет. А завтра наверняка приедет и сам. Он тебе поможет. И ты выздоровеешь. Почему же ты никогда не говорила мне о том, что еще больна? А кровь — это не страшно, Пат. Мы дадим тебе новую. Кестер разыскал профессора. Теперь все в порядке, Пат.

Врач вернулся.

— Это был не профессор...

Я встал.

— Это был ваш друг Ленц.

— Кестер его не нашел?

— Нашел. Жаффе дал ему указания. Ленц продиктовал мне их по телефону. Совершенно чисто, без единой ошибки. Он что, врач, ваш друг Ленц?

— Нет. Но хотел стать врачом. А что же Кестер?

Врач посмотрел на меня.

— Ленц сказал, что Кестер несколько минут назад выехал сюда. Вместе с профессором.

Я прислонился к стене.

— Отто! — только и смог я сказать.

— Да, — добавил врач, — это единственное, в чем ваш друг ошибся. Он сказал, что через два часа они будут здесь. Я знаю эту трассу. При самой быстрой езде им понадобится не меньше трех часов. Никак не меньше...

— Доктор, — ответил я. — В этом вы можете не сомневаться. Если он сказал два часа, то через два часа он будет здесь.

— Это невозможно. Дорога часто петляет, а сейчас ночь.

— Вот увидите, — сказал я.

— Как бы там ни было... если он все-таки будет здесь... это самое лучшее.

Изнемогая от нетерпения, я вышел на улицу. Стлался туман. Вдали шумело море. С деревьев капало. Я огляделся. И вдруг почувствовал, что я больше не одинок. Где-то на юге, за горизонтом, гудел мотор. За туманами по бледно мерцающим дорогам мчалась помощь, фары выбрасывали снопы света, шины свистели, а две руки железной хваткой держали баранку, два глаза буравили темноту, то были холодные, уверенные глаза, глаза моего друга...

Потом Жаффе рассказал мне, как все было.

Сразу после разговора со мной Кестер позвонил Ленцу и сказал, чтобы тот был наготове. Потом он слетал в мастерскую за «Карлом» и помчался с Ленцем в клинику. Дежурная сестра высказала предположение, что профессор отправился ужинать. Она назвала Кестеру несколько ресторанов, в которых он мог быть. Кестер отправился на поиски. Он носился по городу, не обращая внимания на дорожные знаки, а также на трели полицейских. «Карл» метался в потоке машин, как норовистый конь. В четвертом по счету ресторане Кестер отыскал профессора. Жаффе сразу все понял. Оставив ужин, он вышел с Кестером. Они поехали к нему на квартиру, чтобы взять нужные вещи. Это был единственный участок пути, который Кестер преодолел хотя и быстро, но не в сумасшедшем темпе. Он не хотел пугать врача прежде времени. По дороге профессор спросил, где Пат находится. Кестер назвал местечко километрах в сорока. Важно было не выпустить профессора из машины. Остальное уж как-нибудь уладится. Собирая свой саквояж, Жаффе объяснял Ленцу, что нужно передать по телефону. Затем он сел с Кестером в машину.

— Это опасно? — спросил Кестер.

— Да, — сказал Жаффе.

И в то же мгновение «Карл» превратился в белый призрак, вихрем полетевший по дороге. Он обгонял всех, вылетая подчас двумя колесами на тротуары, мчась в поисках кратчайшего пути из города в запрещенном направлении по улицам с односторонним движением.

— Да вы с ума сошли! — воскликнул профессор, когда Кестер метнулся наперерез автобусу, едва не задев его высокий бампер. На мгновение Отто сбавил газ, но потом мотор опять взревел на полную мощь.

— Да не гоните вы так машину, — вскричал врач, — что это нам даст, если мы попадем в аварию?

— Мы не попадем в аварию.

— Если вы не сбавите скорость, это случится через две минуты.

Кестер бросил машину в обгон трамвая с левой стороны.

— Мы не попадем в аварию.

Впереди была длинная прямая улица. Кестер посмотрел на врача.

— Я и сам отлично понимаю, что должен доставить вас целым и невредимым. Положитесь на меня, все будет в порядке.

— Но к чему эта бешеная гонка? Так мы выиграем лишь несколько минут.

— Нет, — сказал Кестер, увильнув от груженного камнем грузовика, — нам предстоит проделать еще двести сорок километров.

— Что?

— Да, двести сорок. — «Карл» прошмыгнул между почтовой машиной и автобусом. — Я не хотел говорить вам этого сразу.

— Это не имело значения, — проворчал Жаффе, — я не отмеряю свою помощь по километровому счетчику. Поезжайте на вокзал. По железной дороге мы доберемся скорее.

— Нет. — Кестер уже выскочил в предместье, и ветер срывал слова с его губ. — Я узнавал... Поезд идет слишком поздно...

Он снова посмотрел на Жаффе, и, видимо, врач прочел на его лице что-то такое, что заставило его сказать:

— Ну, помогай вам Бог... Ваша приятельница?

Кестер покачал головой. Он не произнес больше ни слова. Он уже миновал огороды с садовыми домиками и вырвался на шоссе. Теперь можно было развить предельную скорость. Врач съежился на сиденье. Кестер протянул ему свой кожаный шлем.

«Карл» непрерывно сигналил. Леса отбрасывали назад его рев. Даже в деревнях Кестер сбавлял скорость только при крайней необходимости. Грохот не стесненного глушителем мотора ударялся в стены проносившихся мимо домов, громко хлопавших в ответ, как полотнища на ветру; обдав их на миг мертвенным светом фар, машина летела дальше в ночь, выхватывая из тьмы новые дали.

Шины визжали, шипели, выли, свистели — мотор отдавал теперь все, на что был способен. Кестер весь вытянулся вперед, его тело превратилось в одно огромное ухо, в некий фильтр, просеивающий и грохот, и посвист внутри и снаружи, чутко улавливающий малейший шорох, любой подозрительный скрежет и скрип, чреватый аварией, смертью.

На глинистом и размокшем участке дороги машина заюлила, стала раскачиваться. Кестер вынужден был сбавить темп. Зато он еще более круто стал нырять в повороты. Он вел машину уже не головой, а одним голым инстинктом. Фары высвечивали повороты только наполовину. Нырять поэтому приходилось в кромешную тьму. Кестер включил прожектор-искатель, но его луч был узковат. Врач помалкивал. Внезапно воздух перед фарами стал двоиться, расслаиваться, окрашиваться в бледно-серебристый цвет, окутываться дымкой. То был единственный раз за весь путь, когда Жаффе услышал, что Кестер выругался. Минуту спустя они окунулись в густой туман.

Кестер переключил фары на ближний свет. Словно обернутые ватой, они теперь плавали в сплошном молоке, где как призраки мелькали расплывчатые очертания столбов и деревьев; от шоссе ничего не осталось, на нем царили его величество авось и случай, да еще отчаянный рев мотора и то набегавшие, то исчезавшие тени.

Когда они минут через десять выбрались из этой полосы, Кестера было не узнать: он осунулся на глазах. Взглянув на Жаффе, он что-то пробормотал. Потом снова дал полный газ и снова прильнул к рулю, вглядываясь вперед холодными и уверенными глазами...

Как свинец плавилась в воздухе липкая духота.

— Еще не прекратилось? — спросил я.

— Нет, — ответил врач.

Пат взглянула в мою сторону. Я постарался улыбнуться ей. Получилась гримаса.

— Еще полчаса, — сказал я.

Врач поднял глаза.

— Еще полтора часа, а то и все два. Дождь идет.

Капли дождя с тихим звоном стучали по листьям кустов и деревьев. Я смотрел в сад ничего не видящими глазами. Давно ли мы вставали с Пат ночью, забирались в резеду и левкои, и Пат напевала детские песенки. Давно ли Пат проворным зверьком бегала здесь меж кустов по белеющей от луны дорожке...

Я в сотый раз вышел в сад. Делать там было нечего, и я знал это, но так ожидание становилось менее невыносимым. В воздухе висел туман. Я проклинал его, я знал, каково приходится Кестеру. В белом мареве вскрикнула птица.

— Да заткнись ты! — проворчал я в сердцах. Сразу вспомнились всякие россказни о вещих птицах. — Все это чушь! — бодрился я, однако не мог унять невольную дрожь.

Где-то в тумане жужжал жук, но не приближался... не приближался. Жужжал тихо и равномерно. Вот умолк. Вот зажужжал снова. Вот опять... И вдруг я вздрогнул — то был не жук, а машина, где-то далеко-далеко она на огромной скорости брала повороты. Я застыл на месте, затаил дыхание и напряг слух: вот оно опять, вот еще раз — тонкое назойливое жужжание, будто кружит осатаневший слепень. Вот звук стал слышнее — и я отчетливо различил мелодию компрессора. И тогда натянутый до предела горизонт наконец рухнул под натиском мягких волн бесконечности, погребя под собой ночь, отчаяние, ужас, — я бросился к двери со словами:

— Едут! Доктор, Пат, они едут! Я их уже слышу!

Врач, как было видно весь вечер, считал, что я не в своем уме. Он встал и тоже прислушался.

— Действительно машина, но другая, — сказал он наконец.

— Нет, нет, я узнаю мотор.

Он посмотрел на меня с раздражением. По-видимому, он считал себя заправским автомобилистом. По отношению к Пат он был сама снисходительность и само терпение, но стоило мне заговорить о машинах, как от очков его сыпались недовольные искры и он давал понять, что разбирается в этом лучше.

— Нет, это невозможно, — отрезал он и снова ушел в дом.

Я остался в саду. Я весь дрожал от нетерпения. «“Карл”, “Карл”», — повторял я. Теперь пошла череда приглушенных и резких ударных звуков — машина проезжала деревню, в бешеном темпе проскакивая между домами. Вот хлопки ослабели — машина пошла лесом, а вот мотор взревел уже близко — с нарастающим, неистовым ликованием, туман прорезали яркие фары, слепящий свет летел на нас вместе с грохотом... Врач был явно ошеломлен. Взвизгнули тормоза, и машина как вкопанная остановилась у садовой калитки.

Я рванулся к машине. Профессор уже вылезал из нее. Не обращая на меня внимания, он направился сразу к врачу. За ним шел Кестер.

— Как она? — спросил он.

— Кровь еще идет.

— Это бывает, — сказал он, — не паникуй прежде времени.

Я молча смотрел на него.

— У тебя найдется сигарета? — спросил он.

Я дал ему закурить.

— Хорошо, что ты приехал, Отто.

Он жадно курил.

— Решил, так будет лучше.

— Ты очень быстро ехал.

— Да ничего. Вот только туман был в одном месте.

Мы сидели рядышком на скамье и ждали.

— Думаешь, пронесет?

— Конечно. Кровотечение — вещь не такая опасная.

— Она никогда мне об этом не говорила.

Кестер кивнул.

— Она должна жить, Отто.

Он не смотрел на меня.

— Дай-ка мне еще сигарету, — попросил он, — забыл прихватить свои.

— Она должна жить, — сказал я, — иначе все, все ни к черту.

Вышел профессор. Я встал.

— Будь я проклят, если я еще когда-нибудь поеду с вами, — бросил он Кестеру.

— Вы меня извините, — ответил Кестер. — Это жена моего друга.

— Вот как, — сказал Жаффе и взглянул на меня.

— Она будет жить? — спросил я.

Он испытующе посмотрел на меня. Я отвел глаза в сторону.

— Вы полагаете, я стал бы прохлаждаться здесь с вами, если бы она была в опасном состоянии? — заметил он.

Я стиснул зубы. И сжал кулаки. Я плакал.

— Простите меня, — сказал я, — но все произошло так быстро.

— Такие вещи быстро не происходят, — возразил Жаффе, улыбнувшись.

— Я немного раскис, Отто, — сказал я. — Не обращай внимания.

Он повернул меня за плечи и подтолкнул к двери.

— Зайди туда. Если профессор позволит.

— Я уже в порядке, — сказал я. — Можно мне войти?

— Да, только не разговаривайте с ней, — ответил Жаффе, — и не задерживайтесь долго. Ей нельзя волноваться.

От слез я не видел ничего, кроме зыбких бликов в тазу с водой. Я моргал — и блики множились и искрились. Я не осмеливался поднести руку к глазам, чтобы Пат не подумала, что я плакал, так как дела ее обстояли неважно. Оставаясь на пороге, я попытался втиснуть в комнату свою улыбку. Потом быстро повернулся и вышел.

— Вы не зря приехали? — спросил Кестер профессора.

— Да, это было вовремя, — согласился Жаффе.

— Завтра утром я могу отвезти вас обратно.

— Нет уж, лучше не надо, — сказал Жаффе.

— Я поеду осторожно.

— Я хочу остаться еще на день и понаблюдать за процессом. Ваша кровать свободна? — спросил он меня.

Я кивнул.

— Хорошо, тогда я останусь здесь. А вы найдете себе пристанище?

— Да. Раздобыть для вас пижаму и зубную щетку?

— Не надо. Я все взял с собой. Я всегда готов к подобным неожиданностям. Исключая гонки, конечно.

— Простите, — извинился Кестер. — Представляю себе, как вы сердиты.

— Вовсе нет, — сказал Жаффе.

— В таком случае сожалею, что не сразу сказал вам всю правду.

Жаффе рассмеялся.

— Вы слишком плохо думаете о врачах. А теперь вы можете спокойно идти. Я останусь здесь.

Я быстро собрал кое-что из белья, и мы с Кестером двинулись в деревню.

— Ты устал? — спросил я.

— Нет, — ответил Отто, — мы могли бы еще где-нибудь посидеть.

Час спустя меня снова охватило беспокойство.

— Раз он остался, значит положение опасное, — сказал я. — А иначе с чего бы вдруг...

— Я думаю, он остался из предосторожности, — ответил Отто. — Он относится к Пат с большой теплотой. Он говорил мне об этом в дороге. Оказывается, он лечил еще ее мать...

— А что, она тоже?..

— Не знаю, — поспешно ответил Кестер, — может быть, у нее было что-то другое. Ну, идем спать?

— Ступай без меня, Отто. Я хочу еще разочек... хотя бы издалека...

— Ладно. И я с тобой.

— Знаешь, Отто, я хотел тебе сказать, что люблю спать на воздухе. Особенно в теплую погоду. Так что ты не беспокойся. Я здесь не раз уже так ночевал.

— Но ведь сыро.

— Пустяки. Подниму верх и залезу в машину.

— Идет. Я тоже люблю спать на воздухе.

Я понял, что мне от него не отделаться. Взяв несколько одеял и подушек, мы пошли обратно к «Карлу». Отстегнули ремни, откинули спинки передних сидений. Ложе получилось вполне удобное.

— Получше, чем иной раз в окопах, — сказал Кестер.

В мглистом воздухе выделялось яркое пятно окна. Несколько раз его перерезал силуэт Жаффе. Мы выкурили целую пачку сигарет. Потом большой свет в окне погас, осталось тусклое свечение ночника.

— Слава Богу, — сказал я.

По нашей крыше стучали капли. Дул слабый ветерок. Становилось прохладнее.

— Хочешь, возьми еще мое одеяло, Отто, — предложил я.

— Зачем, мне и так тепло.

— А он парень что надо, этот Жаффе! Как по-твоему?

— Парень что надо. И дельный, кажется.

— Наверняка.

Я вскочил на постели, очнувшись от беспокойного полусна. Холодное небо серело.

— Ты не спал, Отто.

— Спал.

Я выбрался из машины и подкрался по дорожке к окну. Ночник все еще горел. Я увидел, что Пат лежит с закрытыми глазами. На миг я испугался, что она умерла. Но потом заметил, как она шевельнула рукой. Она была очень бледна. Но кровь больше не шла. Вот она снова пошевелилась. В ту же секунду открыл глаза Жаффе, который спал на другой кровати. Я отскочил от окна. Он был начеку, и это меня успокаивало.

— Я думаю, нам лучше смыться отсюда, — сказал я Кестеру, — чтобы он не подумал, будто мы контролируем его действия.

— Там все в порядке? — спросил Отто.

— Да, насколько мне было видно. Со сном у профессора обстоит идеально. Такой и бровью не поведет при любом шквальном огне и немедленно встрепенется, стоит только мышке почесать зубы о его вещмешок.

— Можем пойти искупаться, — сказал Кестер. — Воздух здесь замечательный. — Он потянулся.

— Сходи один, — предложил я.

— Пойдем, придем вместе, — ответил он.

Серый купол неба прорвали оранжево-красные трещины. Густая завеса облаков на горизонте поползла вверх, обнажив полоску яркого бирюзового цвета.

Мы прыгнули в воду и поплыли. На серое море неровно ложились красные блики.

Потом мы пошли обратно. Фройляйн Мюллер была уже на ногах. Она срезала на огороде петрушку. Она вздрогнула, когда я к ней обратился. Я стал смущенно извиняться за то, что вчера оказался не в состоянии следить за своими выражениями. Она расплакалась.

— Бедная, бедная дама. Такая красивая и еще такая молодая.

— Она проживет сто лет! — сердито отрезал я в ответ на эту панихиду. Пат не умрет. Прохладное утро, ветер и столько радостной, оживленной морем жизни во мне — нет, Пат не может умереть. Она могла бы умереть только в том случае, если бы я утратил мужество. Вот Кестер, мой товарищ, вот я, товарищ Пат, — сначала должны умереть мы. А пока мы живы, мы ее вытянем. Так было всегда. Пока был жив Кестер, не мог умереть я. И пока живы мы оба, не может умереть Пат.

— Нужно покоряться судьбе, — сказала старая дева, придав своему сморщенному и коричневому, как печеное яблоко, лицу выражение упрека. Вероятно, она имела в виду мои проклятия.

— Покоряться? — сказал я. — Зачем? Какой в этом толк? В жизни за все нужно платить — двойную, а то и тройную цену. Зачем же при этом еще покоряться?

— Нет, нет... так все-таки лучше.

«Покоряться, — подумал я. — Что это изменит? Нет, бороться, бороться до конца — вот единственное, что остается человеку в этой свалке, в которой его все равно когда-нибудь растопчут. Бороться за то немногое, что любишь. А покориться не поздно и в семьдесят лет».

Кестер что-то неслышно сказал ей. Она улыбнулась ему в ответ и спросила его, что бы он хотел съесть на обед.

— Вот видишь, — сказал Отто, — у старости тоже свои преимущества. Слезы и смех быстро сменяют друг друга. В момент. Не исключено, что и с нами такое будет, — задумчиво произнес он.

Мы слонялись с ним возле дома.

— Для нее теперь каждая минута сна все равно что лекарство, — сказал я.

Мы снова пошли в сад. Фройляйн Мюллер приготовила нам завтрак. Мы выпили горячего черного кофе. Взошло солнце. Сразу стало тепло. От яркого света влажные листья на деревьях брызнули искрами. С моря долетали крики чаек. Фройляйн Мюллер поставила в вазу на столе пышные розы.

— Это для нее, потом отнесем.

Розы пахли детством, оградой в саду...

— Знаешь, Отто, — сказал я, — у меня такое чувство, как будто я сам болел. Все-таки мы уже не те, что прежде. Мне надо было вести себя спокойнее, сдержаннее. Чем спокойнее держишься, тем больше можешь помочь человеку.

— Не всегда это получается, Робби. Со мной такое тоже бывало. Чем дольше живешь, тем хуже с нервами. Это как у банкира, который терпит все новые убытки.

Тут открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.

— Все хорошо! Да хорошо же! — замахал он руками, увидев, что я чуть было не опрокинул стол с чашками кофе. — Все хорошо, насколько это возможно.

— Можно мне к ней войти?

— Пока нет. Теперь там служанка. Умываются и все такое.

Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:

— Собственно, я должен благодарить вас. Хоть на денек да выбрался на природу.

— Вы могли бы это делать чаще, — сказал Кестер. — Выезжать с вечера и возвращаться к вечеру следующего дня.

— Мочь-то мы многое можем... — ответил Жаффе. — Вы заметили, что мы живем в эпоху сплошного самотерзания? Что мы не делаем того, что можем, — не делаем, сами не зная почему. Работа стала для нас делом чудовищной важности. Она задавила все, потому что кругом так много безработных. Какая здесь красота! Я не видел всего этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира из десяти комнат и достаточно денег. А что с того? Разве все это сравнится с таким вот летним утром в саду? Работа — это мрачная одержимость, которой мы предаемся с вечной иллюзией, будто живем так временно, а потом все изменится. И никогда ничего не меняется. Просто диву даешься, глядя на то, что человек делает из своей жизни!

— А я считаю, что как раз врачи — те немногие из людей, которые знают, зачем живут, — сказал я. — Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?

— Дорогой друг, — возразил мне Жаффе, — неверно предполагать, будто все люди одинаково чутко устроены.

— Это правда, — сказал Кестер, — но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать.

— Тоже верно, — ответил Жаффе. — Это материя сложная. — Он кивнул мне: — Теперь можно. Только тихонько. Не прикасайтесь к ней и не давайте ей говорить...

Она лежала на подушках без сил, как побитая. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Только глаза оставались большими, блестящими. Даже слишком большими и слишком блестящими.

Я взял ее руку. Она была бледна и прохладна.

— Пат, дружище, — робея сказал я и хотел подсесть к ней, но тут я заметил у окна служанку с белым, как из теста, лицом. Она с любопытством смотрела на меня. — Вышли бы вы отсюда, — с досадой сказал я.

— Я должна задернуть шторы, — ответила она.

— Прекрасно, задергивайте и ступайте.

Она затянула окно желтыми шторами, но не вышла, а принялась не торопясь скреплять их булавками.

— Послушайте, — сказал я, — здесь вам не театр. Немедленно исчезайте!

Она неуклюже повернулась.

— То заколи, то не надо.

— Ты просила ее об этом? — спросил я Пат.

Она кивнула.

— Тебе больно смотреть на свет?

Она покачала головой:

— Сегодня мне лучше не показываться тебе при ярком свете...

— Пат, — вспомнил я, испугавшись, — тебе пока нельзя разговаривать! Но если дело только в этом...

Я открыл дверь, и служанка наконец исчезла. Я вернулся к постели. Моя робость прошла. Я даже был благодарен служанке. Она помогла мне справиться с первыми впечатлениями. Было все-таки ужасно видеть Пат в таком состоянии.

Я сел на стул рядом с кроватью.

— Пат, — сказал я, — скоро ты опять будешь здорова...

Ее губы дрогнули:

— Завтра уже...

— Завтра еще нет, но через несколько дней. Тогда тебе можно будет вставать, и мы поедем домой. Не следовало нам ехать сюда, тут слишком сырой воздух, для тебя это вредно.

— Нет, нет, — прошептала она, — ведь я не больна. Это просто какой-то несчастный случай...

Я посмотрел на нее. Неужели она и вправду не знала, что больна? Или не хотела знать? Глаза ее как-то беспокойно бегали.

— Ты не должен бояться... — сказала она шепотом.

Я не сразу понял, что она имеет в виду и почему так важно, чтобы именно я не боялся. Я видел только, что она взволнована. В ее глазах была мука и какая-то странная, упорная мысль. И вдруг до меня дошло. Я догадался, о чем она думала. Ей казалось, что я боюсь от нее заразиться.

— Боже мой, Пат, — сказал я, — так ты поэтому никогда мне ничего не говорила?

Она не ответила, но я видел, что прав.

— Черт возьми, — сказал я, — за кого же ты меня, собственно, принимаешь?

Я склонился к ней.

— Лежи спокойно, не шевелись... — Я поцеловал ее в губы. Они были сухие, горячие.

Выпрямившись, я увидел, что она плачет. Она плакала беззвучно; из широко раскрытых глаз непрерывно текли слезы, а лицо оставалось неподвижным.

— Ради Бога, Пат...

— Ведь это от счастья, — прошептала она.

Я стоял и смотрел на нее. Она произнесла простые слова. Но никогда еще я их не слыхал. У меня бывали женщины, но встречи с ними всегда были мимолетными — так, легкие приключения, не больше, какая-нибудь безумная вспышка на час, необыкновенный вечер, бегство от самого себя, от отчаяния, от пустоты. Да я и не искал ничего другого, ибо знал, что полагаться можно только на себя самого, в лучшем случае — на товарища. И вдруг я увидел, что могу значить что-то для другого человека и что он счастлив только оттого, что я рядом. Сами по себе такие слова звучат простовато, но когда вдумаешься в них, начинаешь понимать, что за ними целая бесконечность. И тогда это может поднять настоящую бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и в то же время что-то совсем другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить для любви. Но жить для другого человека он может.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог ничего сказать. Трудно для этого подобрать слова. И даже если нужные слова приходят, то как-то стыдно произнести их вслух. Ведь все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время еще не нашло слов для выражения своих чувств. По-настоящему оно умеет быть только развязным, а все остальное — подделка.

— Пат, — сказал я, — храбрый дружище...

В эту минуту вошел Жаффе. Он сразу понял все.

— Успехи великолепны, куда там! — заворчал он. — Так я и думал.

Я хотел ему возразить, но он решительно выставил меня вон.