Три товарища

XVII

Недели через две Пат окрепла настолько, что мы могли пуститься в обратный путь. Упаковав чемоданы, мы стали ждать Готфрида Ленца. Он должен был отогнать машину назад. Мы с Пат собирались поехать поездом.

День был теплый, как парное молоко. В небе недвижно висели ватные облака, горячий воздух томился над дюнами, море плавилось, как свинец, в светлой мерцающей дымке.

Готфрид явился после обеда. Еще издалека я завидел его соломенную шевелюру над планками заборов. И только когда он свернул в тупик, ведущий к вилле фройляйн Мюллер, я заметил, что он был не один; рядом с ним красовалось что-то вроде манекена автогонщика в миниатюре: огромная клетчатая кепка, надетая козырьком назад, массивные защитные очки, белый комбинезон и громадные, отливающие рубином уши.

— Господи, да ведь это Юпп! — ахнул я.

— Собственной персоной, господин Локамп! — ухмыльнулся Юпп.

— И в полном наряде! Что это с тобой?

— Сам видишь, — бодрым тоном произнес Ленц, тряся мою руку. — Готовится стать гонщиком. Восьмой день берет у меня уроки. Вот, умолил и сегодня взять его с собой. Подходящий случай для первой дальней поездки.

— Осилю я это дело, господин Локамп, вот увидите! — пылко заверил Юпп.

— Еще как осилит! — усмехнулся Готфрид. — Такого одержимого манией преследования я еще в жизни не видел. В первый же день он попытался обогнать на нашей развалюхе такси «мерседес» с компрессором. Носится, дьяволенок, как угорелый!

Юпп, сразу взмокший от счастья, смотрел на Ленца с обожанием.

— Думал, сделаю я этого пижона, господин Ленц! На повороте, как господин Кестер.

Я засмеялся.

— Хорошо начинаешь, Юпп.

Готфрид с отцовской нежностью взирал сверху вниз на своего питомца.

— Сначала сделай-ка так, чтобы чемоданы оказались на вокзале.

— Как, я один? — Юпп чуть не лопнул от волнения. — Так я один могу поехать на вокзал, господин Ленц, а?

Готфрид кивнул, и Юпп стремглав бросился в дом.

Мы сдали багаж. Затем вернулись за Пат и снова поехали на вокзал. До отправления поезда оставалось еще с четверть часа. Перрон был пуст, если не считать нескольких бидонов с молоком.

— Поезжайте, — сказал я. — А то доберетесь домой слишком поздно.

Юпп, сидевший за рулем, обиженно посмотрел на меня.

— Не нравятся тебе такие намеки, а? — спросил его Ленц.

— Господин Локамп, — повернулся ко мне Юпп, — у меня все рассчитано. Мы будем в мастерской ровно в восемь.

— Как в аптеке! — похлопал Ленц его по плечу. — Заключи с ним пари, Юпп. На бутылку сельтерской.

— На кой мне сельтерская? — возразил Юпп. — Может, на пачку сигарет? Готов рискнуть. — И он с вызовом посмотрел на меня.

— А ты знаешь, что дорога местами довольно неважная? — спросил я.

— Все учтено, господин Локамп!

— И многочисленные повороты?

— А что повороты? У меня нет нервов.

— Что ж, Юпп, — сказал я серьезно. — В таком случае заключаем пари. Но только при условии, что господин Ленц за руль не садится.

Юпп прижал руку к сердцу.

— Честное слово!

— Ладно уж. Но что это ты так судорожно сжимаешь в руке?

— Секундомер. Буду по дороге засекать время. Надо же знать, на что способна эта колымага.

— М-да, детка, — усмехнулся Ленц. — Юпп оснащен по первому классу. Похоже, наш старый бравый «ситроен» уже трясется от страха всеми своими поршнями.

Юпп пропустил иронию мимо ушей. Он, волнуясь, теребил свою кепку.

— Ну так, может, поедем, господин Ленц, а? Пари есть пари.

— Ну конечно, моторчик! До свидания, Пат! Пока, Робби! — Готфрид, согнувшись в три погибели, залез в машину. — Ну, Юпп, а теперь покажи даме, как стартует истинный рыцарь и будущий чемпион мира!

Юпп надвинул очки на глаза, помахал нам, как бывалый гонщик, и, включив первую скорость, лихо рванул по булыжнику площади в сторону шоссейной дороги.

Мы с Пат посидели еще немного на скамье перед вокзалом. Жаркое белое солнце распласталось на деревянной ограде перед платформой. Пахло смолой и солью. Пат сидела с закрытыми глазами, не шевелясь, запрокинув голову, подставив лицо солнцу.

— Устала? — спросил я.

Она покачала головой:

— Нет, Робби.

— А вот и поезд, — сказал я.

Паровоз выглядел как маленький черный жук на фоне бескрайней, подернутой дымкой дали. Наконец он, пыхтя, подошел к вокзалу. Мы сели в вагон, в котором было почти пусто. Вздохнув, поезд тронулся. Дым от паровоза, густой и черный, повис в воздухе. За окном медленно поплыл знакомый ландшафт — деревня с коричневыми соломенными крышами, луга с коровами и лошадьми, лес, а за ним и уткнувшийся носом в дюны, безмятежный и сонный домик фройляйн Мюллер.

Пат смотрела в окно, стоя рядом со мной. На повороте линия приблизилась к дому настолько, что можно было отчетливо различить окна нашей комнаты. Они были распахнуты, а с подоконников свисало постельное белье, ярко белея на солнце.

— А вон и фройляйн Мюллер! — сказала Пат.

— Да, в самом деле.

Фройляйн Мюллер стояла у дверей своего дома и махала рукой. Пат достала носовой платок, и он затрепетал на ветру.

— Она не видит, — сказал я, — платок слишком уж мал и тонок. На тебе мой.

Пат взяла мой платок и стала размахивать им. Фройляйн Мюллер энергично замахала в ответ.

Постепенно поезд втянулся в поля. Домик скрылся, отступили и дюны. За черной полосой леса еще мелькало поблескивающее на солнце море. Оно мигало, как усталый, но настороженный глаз. Потом потянулось уже только одно сплошное роскошное золото полей, мягкий ветер убегал по желто-зеленым колосьям к самому горизонту.

Пат отдала мне платок и села в угол купе. Я поднял окно. «Кончено! — подумал я. — Слава Богу, все кончено! Все это был только сон! Проклятое, дурное наваждение...»

Около шести мы прибыли в город. Я взял такси и погрузил в него чемоданы. И мы поехали к Пат.

— Ты поднимешься со мной? — спросила она.

— Конечно.

Я проводил ее до двери квартиры, потом спустился, чтобы вместе с шофером принести чемоданы. Когда я вернулся, Пат все еще стояла в передней. Она разговаривала с подполковником фон Хаке и его женой.

Мы вошли к ней в комнату. Был светлый ранний вечер. На столе стояла стеклянная ваза с красными розами. Пат подошла к окну и выглянула на улицу. Потом обернулась ко мне.

— Сколько же мы были в отъезде, Робби?

— Ровно восемнадцать дней.

— Восемнадцать дней? А мне кажется, что намного больше.

— И мне тоже. Но так бывает всегда, когда выбираешься из города.

Она покачала головой:

— Нет, я не об этом...

Она открыла дверь на балкон и вышла. Там, прислоненный к стене, стоял белый шезлонг. Притянув его к себе, она стала его молча разглядывать.

Когда она вернулась в комнату, у нее было другое лицо, и глаза потемнели.

— Ты только посмотри, какие розы, — сказал я. — Это от Кестера. Здесь и его визитная карточка.

Пат взяла карточку в руки, а потом снова положила ее на стол. Она взглянула и на розы, но я понял, что она их не видит. Мысли ее были там, возле шезлонга. Она так надеялась, что навсегда избавилась от него, а теперь он, возможно, снова должен был стать частью ее жизни.

Я не стал ей мешать и ничего больше не сказал. Не стоило ее отвлекать. Она должна была сама справиться со всем этим, и будет лучше, если это произойдет теперь, пока я еще здесь. Конечно, можно было бы сейчас отвлечь ее каким-нибудь длинным разговором, но потом это настроение все равно прорвется и, возможно, доставит еще больше муки.

Она стояла около стола, упершись в него руками и опустив глаза. Потом подняла голову и взглянула на меня.

Я молчал. Она медленно обошла вокруг стола и положила мне руки на плечи.

— Дружище ты мой, — сказал я.

Она прильнула ко мне, и я ее обнял.

— Теперь мы возьмемся за это дело всерьез, а?

Она кивнула и откинула волосы назад.

— Да, конечно. Просто что-то вдруг прорвалось...

— Ничего, пройдет.

В дверь постучали. Горничная вкатила чайный столик.

— Вот это хорошо, — сказала Пат.

— Хочешь чаю? — спросил я.

— Нет, кофе. Настоящего крепкого кофе.

Я оставался у нее еще с полчаса. Потом она явно устала. Я видел это по ее глазам.

— Тебе надо немного поспать, — предложил я.

— А ты?

— Пойду домой и тоже немного посплю. А потом зайду за тобой, часа через два, и пойдем ужинать.

— Ты устал? — спросила она с сомнением.

— Немного. В поезде было жарко. А потом мне еще надо будет заглянуть в мастерскую.

Она больше ни о чем не спрашивала. Усталость ее буквально сразила. Я отнес ее в постель, укрыл одеялом. Она мгновенно уснула. Я поставил рядом с ней розы и прислонил к ним карточку Кестера, чтобы ей думалось о приятном, сразу как проснется. Потом я ушел.

По дороге я задержался у телефона-автомата. Решил сразу же позвонить Жаффе. Сделать это из дома было бы затруднительно. Нужно было считаться с тем, что у нас подслушивает весь пансион.

Я снял трубку и назвал номер клиники. Спустя минуту к аппарату подошел Жаффе.

— Говорит Локамп, — сказал я, откашлявшись. — Мы сегодня вернулись. Около часа назад.

— На машине приехали? — спросил Жаффе.

— Нет, поездом.

— Хорошо. Ну и как дела?

— Неплохо, — сказал я.

Он ненадолго задумался.

— Вот что. Я обследую фройляйн Хольман завтра утром. В одиннадцать. Вы сможете ей это передать?

— Нет, — ответил я. — Я бы не хотел, чтобы она знала о нашем с вами разговоре. Завтра утром она наверняка позвонит вам сама. Может, вы тогда ей и скажете?

— Хорошо. Сделаем так. Я ей скажу.

Я машинально сдвинул толстую и замусоленную телефонную книгу. Она лежала на небольшой деревянной полке. Все пространство над ней было испещрено карандашными записями телефонных номеров.

— Можно мне тогда зайти к вам завтра днем? — спросил я. Жаффе не отвечал. — Я бы очень хотел знать, как она, — сказал я.

— Завтра я вам этого не скажу, — ответил Жаффе. — Я должен понаблюдать ее хотя бы неделю. А потом я сам вас извещу.

— Спасибо. — Полка приковала к себе мое внимание. На ней было что-то нарисовано. Толстушка в соломенной шляпке. А внизу было написано: «Элла — свинья». — А должна ли она теперь делать какие-нибудь процедуры? — спросил я.

— Об этом я смогу судить завтра. Но как мне кажется, дома ей обеспечен хороший уход.

— Не знаю. Я слышал, что ее соседи на той неделе собираются уезжать. Тогда она останется, по сути, одна, при ней будет только горничная.

— Ах так? Что ж, завтра поговорю с ней и об этом.

Я снова задвинул рисунок на полке телефонной книгой.

— А вы полагаете, что она... что такой приступ может повториться?

Жаффе помедлил с ответом.

— Возможно, конечно, — сказал он потом, — но маловероятно. Однако за это я могу поручиться лишь после обследования. Я позвоню вам.

— Спасибо.

Я повесил трубку. Вышел и постоял еще в растерянности около будки. Было пыльно и душно. Потом я пошел домой.

В дверях я столкнулся с фрау Залевски. Она, как пушечное ядро, вылетела из комнаты фрау Бендер. Увидев меня, остановилась.

— Что? Уже вернулись?

— Как видите. Есть новости?

— Для вас ничего. И почты никакой. Но вот фрау Бендер выехала.

— Да? Почему же?

Фрау Залевски приняла стойку «руки в боки».

— Потому что кругом одни негодяи. Ее подобрал христианский дом призрения. Вместе с кошкой и двадцатью шестью марками состояния.

И она поведала, что приют, в котором фрау Бендер присматривала за младенцами, закрылся. Возглавлявший его пастор погорел на биржевых спекуляциях. Фрау Бендер была уволена и даже не получила жалованья за два месяца.

— Ну и как, нашла она себе что-нибудь новенькое? — брякнул я, не подумав.

Фрау Залевски только выразительно на меня посмотрела.

— Ну да, где уж там, — сказал я.

— Я ей говорю: оставайтесь, заплатите, когда сможете. Но она не захотела.

— Кто беден, тот чаще всего и честен, — сказал я. — А кто будет жить в ее комнате?

— Супруги Хассе. Эта комната дешевле, чем та, в которой они жили.

— А что будет с ней?

Она пожала плечами:

— Посмотрим. На новых жильцов теперь рассчитывать особенно не приходится.

— Когда она освободится?

— Завтра. Хассе уже переезжают.

— А сколько эта комната стоит? — спросил я. Мне вдруг пришла в голову одна идея.

— Семьдесят марок.

— Слишком дорого, — сказал я, уже настроившись на бдительный лад.

— Это с чашкой-то кофе по утрам, двумя булочками да изрядной порцией масла?

— Тем более дорого. Кофе в исполнении Фриды можете сократить. Итого, пятьдесят, и ни пфеннига больше.

— А вы что, хотите ее снять? — спросила фрау Залевски.

— Может быть.

Я прошел к себе в комнату, где в задумчивости уставился на дверь, соединявшую ее с комнатой Хассе. Пат в пансионе фрау Залевски! Нет, это трудно себе представить! И все же я, поразмыслив, вышел в коридор и постучал в соседнюю дверь.

Фрау Хассе была дома. Она сидела в полупустой комнате перед зеркалом и пудрилась, не снимая шляпы.

Я поздоровался, окинув комнату взглядом. Она оказалась больше, чем я думал. Теперь, когда мебель наполовину вынесли, это особенно бросалось в глаза. Монотонные светлые обои были довольно новыми, двери и оконные переплеты выкрашены недавно, к тому же имелся весьма обширный и красивый балкон.

— Вы уже слышали, что он опять отмочил? — встретила меня фрау Хассе. — Я должна перебираться в комнату этой особы! Какой позор!

— Позор? — удивился я.

— Да, позор! — прорвало ее. — Вы ведь знаете, что мы с ней не выносили друг друга, а теперь Хассе заставляет меня жить в ее комнате, да еще без балкона, с единственным окошком! Только потому, что это дешевле! Можете себе вообразить, как она там торжествует в своем приюте?

— Ну, не думаю, чтобы она торжествовала.

— Еще как торжествует, эта якобы нянечка, эта тихоня, на которой пробы ставить негде! Да еще рядом эта девица Эрна Бениг! И кошками пахнет!

Я был ошарашен. Тихоня, на которой негде ставить пробы? Каким свежим и сочным становится у людей язык, когда они бранятся, как однообразны и стерты выражения любви и сколь, напротив того, богата палитра ругательств!

— Кошки — чистоплотные, красивые твари, — сказал я. — Кстати, я только что заходил в ту комнату. Там вовсе не пахнет кошками.

— Да? — враждебно зыркнула на меня фрау Хассе и поправила шляпку. — В таком случае это вопрос обоняния. Но я и пальцем не шевельну для этого переезда. Пусть сам перетаскивает всю мебель! А я отправляюсь на прогулку! Могу я себе хоть что-то позволить в этой собачьей жизни?

Она встала. Ее расплывшееся лицо тряслось от ярости так, что с него сыпалась пудра. Я заметил, что она ярко намалевала губы и вообще расфуфырилась до предела. Меня обдало как из парфюмерной лавки, когда она с шумом прошла мимо.

Я озадаченно посмотрел ей вслед. Потом еще раз внимательно оглядел комнату, обдумывая, куда бы поставить вещи Пат. Но вскоре я отбросил эти мечты. Пат здесь, постоянно, рядом со мной — нет, это невообразимо! Да мне бы и в голову никогда не пришла такая мысль, если б она была здорова. Теперь же — как знать... Я отворил дверь на балкон, измерив его глазами. Но потом покачал головой и вернулся к себе в комнату.

Она еще спала, когда я вошел. Я потихоньку сел в кресло рядом с кроватью, но Пат сразу проснулась.

— Жаль, что я тебя разбудил, — сказал я.

— Ты все время был здесь? — спросила она.

— Нет. Только сейчас вернулся.

Она потянулась и прижалась лицом к моей руке.

— Это хорошо. Не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю.

— Понимаю. Я тоже не люблю. Да я и не думал смотреть на тебя. Я только не хотел тебя будить. Ты не хочешь поспать еще немного?

— Нет, я выспалась. Сейчас встану.

Я перешел в соседнюю комнату, давая ей возможность одеться.

За окном постепенно темнело. Из открытого окна в доме напротив доносились квакающие звуки военного марша. У граммофона сидел мужчина с лысиной и в подтяжках. Вот он встал и принялся расхаживать по комнате, делая в такт музыке разные упражнения. Его лысина металась в полумраке, как беспокойная луна. Я равнодушно наблюдал за ним, испытывая чувство пустоты и печали.

Вошла Пат. Выглядела она чудесно — свежо, без малейших следов усталости.

— Ты блестяще выглядишь, — сказал я, опешив.

— Я и чувствую себя хорошо, Робби. Как будто проспала целую ночь. У меня часто бывают такие перемены состояния.

— В самом деле! Иной раз они случаются так быстро, что не успеваешь уследить.

Она прислонилась к моему плечу и посмотрела на меня.

— Значит, слишком быстро, Робби?

— Нет. Это я слишком медлителен. Я медлительный человек, Пат.

Она улыбнулась.

— Что медленно, то прочно. А что прочно, то всегда хорошо.

— Да уж я прочен — как пробка на воде, — сказал я.

Она покачала головой.

— Ты вообще совсем другой, чем думаешь. Ты гораздо прочнее, чем тебе кажется. Я мало встречала в жизни людей, которые настолько заблуждались бы на собственный счет, как ты.

Я снял руки с ее плеч.

— Да-да, милый, это и в самом деле так, — сказала она, кивая в такт своим словам головой. — Ну а теперь идем, отправимся куда-нибудь ужинать.

— Куда же мы пойдем? — спросил я.

— К Альфонсу. Мне надо все это снова увидеть. У меня такое чувство, как будто меня не было вечность.

— Хорошо! — сказал я. — А аппетит у тебя подходящий? К Альфонсу нельзя являться сытым. Вышвырнет вон.

Она рассмеялась.

— Аппетит у меня чудовищный.

— Тогда вперед! — Настроение у меня вдруг поднялось.

Наше появление у Альфонса было триумфальным. Поздоровавшись с нами, он тут же исчез и вскоре вышел в белом воротничке и белой бабочке в зеленую крапинку. Этого он не сделал бы и ради германского кайзера. Он и сам слегка растерялся от столь неслыханных признаков декаданса.

— Итак, Альфонс, чем вы нас порадуете сегодня? — спросила Пат, положив руки на стол.

Альфонс осклабился, выпятив губы, и прищурил глаза.

— Вам повезло! Сегодня есть раки!

Он отступил на шаг, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Мы были восхищены.

— А к ним да по стаканчику молодого мозельского вина! — восторженно прошептал он и снова отступил на шаг. Ответом были бурные аплодисменты, странным образом подхваченные и в дверях. В них вырос ухмыляющийся последний романтик со своим буйным соломенным чубом и облупившимся на солнце носом. — Готфрид? — вскричал Альфонс. — Это ты? Лично? Нет, ну что за день! Дай прижать тебя к груди!

— Сейчас будет зрелище, — шепнул я Пат.

Они бросились друг другу в объятия. Альфонс хлопал Ленца по спине так, что звон стоял, будто в кузнице.

— Ганс, — крикнул он затем кельнеру, — тащи сюда «Наполеон»!

Он поволок Готфрида к стойке. Кельнер принес большую бутылку, покрытую пылью. Альфонс доверху наполнил две рюмки.

— Будь здоров, Готфрид, отбивная ты несоленая!

— Будь здоров, Альфонс, каторжная ты морда!

Оба залпом опрокинули свои рюмки.

— Первый класс! — сказал Готфрид. — Коньяк для мадонн!

— Даже стыдно эдак-то его глушить, — подтвердил Альфонс. — Но разве будешь цедить, когда рад! Давай-ка хлопнем еще по одной!

Он разлил коньяк и поднял рюмку.

— За тебя, помидорчик ты мой прокисший!

Ленц засмеялся.

— За тебя, разлюбезный ты мой старикашка Альфонс!

Глаза Альфонса увлажнились.

— Еще по одной! — сказал он с чувством.

— Всегда готов! — Ленц подставил ему свою рюмку. — От коньяка я отказываюсь только в том случае, когда голову не могу оторвать от половицы!

— Вот это по-нашему! — Альфонс налил по третьей.

Отдуваясь, Ленц вернулся к столу. Он вынул свои часы.

— Без десяти восемь «ситроен» был уже в мастерской. Что вы на это скажете?

— Рекорд, — ответила Пат. — Да здравствует Юпп! Я тоже жертвую ему пачку сигарет.

— А ты получишь лишнюю порцию раков! — заявил Альфонс, не отступавший ни на шаг от Готфрида. Потом он вручил нам салфетки величиной со скатерть. — Снимите свои пиджаки и повяжите себе вот это вокруг шеи. Ведь дама позволит, не правда ли?

— Считаю это даже необходимым, — сказала Пат.

Альфонс обрадованно кивнул головой:

— Вы разумная женщина, я так и знал. Раков нужно вкушать со всеми удобствами. Не опасаясь испачкаться. — Он расплылся в улыбке. — А вы получите, конечно, кое-что поэлегантнее.

Кельнер Ганс принес белоснежный кухонный халат. Альфонс развернул его и помог Пат облачиться.

— Вам идет! — с похвалой отозвался он.

— Крепко, — засмеялась она в ответ.

— Рад, что вы это помните, — благодушно заметил Альфонс. — Просто согревает сердце.

— Альфонс! — Готфрид повязал салфетку так, что концы ее торчали далеко в стороны. — Пока что это напоминает парикмахерскую.

— Сейчас все пойдет как надо. Но сначала немного искусства.

Альфонс подошел к патефону. Вскоре грянул хор пилигримов из «Тангейзера». Мы слушали в тишине.

Едва отзвучали последние звуки, как отворилась дверь из кухни и кельнер Ганс внес дымящуюся миску величиной с детскую ванну. Она была полна раков. Он, пыхтя, поставил ее на стол.

— Принеси-ка и мне салфетку, — сказал Альфонс.

— Ты будешь есть с нами, голубчик? — воскликнул Ленц. — Какая честь!

— Если дама ничего не имеет против.

— Напротив, Альфонс!

Пат отодвинула свой стул, и он занял место рядом с ней.

— Вам же хорошо, что я с вами, — сказал он, слегка смущаясь. — Дело в том, что я приноровился довольно ловко разделывать раков, а для дам это скучное занятие.

Он запустил руку в миску и стал с необычайной скоростью разделывать для нее рака. Он управлялся своими огромными ручищами элегантно и ловко, а Пат оставалось только брать с вилки протянутые ей аппетитные куски.

— Вкусно? — спросил он.

— Изумительно! — Она подняла свой бокал. — Ваше здоровье, Альфонс!

Альфонс торжественно чокнулся с ней и медленно выпил свой бокал. Я посмотрел на нее. Я бы предпочел, чтобы она пила что-нибудь безалкогольное. Она почувствовала мой взгляд.

— Салют, Робби! — сказала она.

Она была на редкость красива и вся светилась радостью.

— Салют, Пат! — сказал я и выпил свой бокал.

— Разве здесь не прекрасно? — спросила она, все еще глядя на меня.

— Здесь чудесно! — Я снова наполнил свой бокал. — Твое здоровье, Пат!

Лицо ее осветилось еще больше.

— Твое здоровье, Робби! Ваше здоровье, Готфрид!

Мы выпили.

— Хорошее винцо, — сказал Ленц.

— «Граахер Абтсберг» урожая прошлого года, — объяснил Альфонс. — Рад, что ты его оценил!

Он взял из миски второго рака и протянул Пат вскрытую им клешню. Она запротестовала.

— Этого вы должны съесть сами, Альфонс. Иначе вам ничего не достанется.

— Еще успею. Я ведь управляюсь быстрее других.

— Ну хорошо. — Она взяла клешню. Альфонс таял от удовольствия, продолжая угощать ее. Это выглядело так, будто огромный старый сыч кормил в гнезде маленького белого птенчика.

Напоследок мы все выпили по рюмке «Наполеона» и стали прощаться с Альфонсом. Пат была счастлива.

— Все было чудесно! — сказала она. — Я вам так благодарна, Альфонс. Все было замечательно! Правда!

Она протянула ему руку. Альфонс, что-то мыча, руку поцеловал. У опешившего Ленца глаза полезли на лоб.

— Заглядывайте! — сказал Альфонс. — И ты, Готфрид!

На улице под фонарем стоял наш маленький, всеми брошенный «ситроен».

— О! — невольно вырвалось у Пат, и она остановилась. По лицу ее пробежала тень.

— После сегодняшнего достижения я окрестил его «Геркулесом»! — сказал Ленц и распахнул дверцу. — Отвезти вас домой?

— Нет, — сказала Пат.

— Так я и думал. Куда же?

— В бар. Или ты не хочешь, Робби? — обернулась она ко мне.

— Конечно, — сказал я. — Конечно, зайдем еще в бар.

Мы не спеша поехали по улицам. Было тепло и ясно.

За столиками у кафе сидели люди. Слышалась музыка. Пат сидела рядом со мной. Мне вдруг показалось непостижимым, что она может быть больна, и хотя меня бросало в жар от одной этой мысли, я отказывался в это верить...

В баре мы застали Фердинанда и Валентина. Фердинанд был в ударе. Он вскочил и бросился Пат навстречу.

— Диана, — воскликнул он, — возвращающаяся с охоты!

Она улыбнулась. Он обнял ее за плечи.

— Смуглая храбрая амазонка с серебряным луком! Что же мы будем пить?

Готфрид отстранил руку Фердинанда.

— Люди патетические всегда не в ладах с тактом, — произнес он. — Дама прибыла в сопровождении двух кавалеров. Ты этого, кажется, не заметил, старый бизон?

— Романтики всю жизнь составляют не сопровождение, а свиту, — непоколебимо парировал Грау.

Ленц ухмыльнулся и обратился к Пат:

— Предлагаю вашему вниманию нечто особенное. Коктейль «Колибри», бразильский рецепт.

Он прошел к стойке бара, намешал там всякой всячины и затем вернулся с коктейлем к столу.

— Ну, каков он на вкус? — спросил он.

— Что-то жидковат для Бразилии, — ответила Пат.

Готфрид засмеялся.

— А ведь крепкий! На роме и водке.

Я сразу понял, что там нет ни рома, ни водки — фруктовый сок, лимонный, томатный и, может быть, несколько капель «Ангостуры». Коктейль совершенно безалкогольный. Но Пат, к счастью, этого не заметила.

Ей дали подряд три «Колибри», и я видел, насколько ей приятно, что с ней не обращаются как с больной. Через час все мы вышли, в баре остался один Валентин. И об этом позаботился Ленц. Он затащил Фердинанда в «ситроен» и уехал с ним. Так что у Пат не могло возникнуть чувства, будто мы уходим раньше других. Все это было очень трогательно, и все-таки на какое-то время у меня стало так тяжело на душе, хоть вой.

Пат взяла меня под руку. Она шла рядом со мной грациозно и плавно, как всегда, я ощущал тепло ее руки, видел, как по оживленному лицу скользят блики от фонарей, — и, убей Бог, не мог себе реально представить, что она больна, днем я это мог еще допустить, но вечерами, когда жизнь становится более нежной и теплой, исполненной обещаний...

— Зайдем еще ко мне? — предложил я.

Она кивнула.

В коридоре нашего пансиона горел свет.

— Черт побери! — сказал я. — Что там еще случилось? Подожди-ка минутку.

Я открыл дверь и заглянул в коридор. Он был пуст, но освещен, как узкая улочка ночью в предместье. Дверь в комнату фрау Бендер была распахнута настежь, и там тоже горел свет. Переднюю, как маленький черный муравей, пересек Хассе, сгибаясь под тяжестью торшера с абажуром из розового шелка. Он переезжал.

— Добрый вечер, — произнес я. — Переезд затянулся?

Он приподнял свое бледное личико с жиденькой щеточкой усов.

— Я всего час как вернулся из конторы. А другого времени на это у меня нет.

— А что, вашей жены нет дома?

Он покачал головой:

— Она у подруги. Слава Богу, у нее теперь есть подруга, с которой она проводит много времени.

Он простодушно улыбнулся и, довольный, потопал дальше. Я впустил Пат.

— Свет не будем зажигать, ладно? — спросил я, когда мы достигли моей комнаты.

— Нет, милый, зажги. На короткое время, а потом снова выключишь.

— Ты ненасытный человек, — сказал я, включив свет. Яркая лампа озарила все багрово-плюшевое великолепие моей комнаты. Я поторопился снова выключить свет.

От деревьев за открытым окном тянуло свежим ночным воздухом, как из леса.

— Хорошо-то как! — сказала Пат, забираясь на подоконник.

— Тебе здесь правда нравится?

— Да, Робби. Здесь летом как в большом парке. Великолепно.

— А ты никогда не обращала внимания на эту комнату, что рядом с моей?

— Нет, а с какой стати?

— Вот этот большой роскошный балкон слева относится к ней. Он со всех сторон закрыт, а напротив нет дома. Если бы ты жила в этой комнате, то могла бы даже без купальника принимать свои солнечные ванны.

— Ну да, если бы я здесь жила...

— Ты можешь здесь поселиться, — просто сказал я. — Как ты видела, комната освобождается.

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

— Думаешь, это было бы хорошо для нас? Постоянно быть вместе? На виду друг у друга весь день?

— Мы вовсе не были бы на виду друг у друга весь день, — возразил я. — Ведь днем меня здесь не бывает. Да и вечером часто тоже. Но если бы мы наконец соединились, нам не нужно было бы вечно торчать в кафе и каждый раз так быстро расставаться друг с другом, как будто мы в гостях.

Пат устроилась поудобнее.

— Милый, ты говоришь так, как будто ты все уже обдумал.

— Так и есть, — сказал я. — Я думаю об этом весь вечер.

Она выпрямилась.

— Ты это серьезно, Робби?

— Да, черт побери, — сказал я. — А ты все еще сомневаешься?

Она немного помолчала.

— Робби, — сказала она потом, голос ее прозвучал заметно глуше, чем прежде, — а почему ты заговорил об этом именно сейчас?

— Я заговорил об этом сейчас, — сказал я, замечая, что не могу скрыть волнение, а волновался я потому, что чувствовал: речь у нас идет о гораздо большем, чем комната, — я заговорил потому, что за последние недели мог убедиться, какое это чудо — быть вместе. Я не могу их больше выносить, эти почасовые встречи! Я хочу больше получать от тебя! Я хочу, чтобы ты постоянно была со мной, мне надоели эти хитроумные прятки любви, они мне противны, они мне не нужны, мне нужна ты, ты и только ты, мне никогда не хватит тебя, и я не хочу обходиться без тебя и минуты.

Я слышал ее дыхание. Она сидела в углу подоконника, обхватив колени руками, и молчала. За деревьями медленно карабкался вверх красный лучик рекламы, осыпая матовым сиянием ее светлеющие в темноте плечи, а затем и юбку, и руки.

— Конечно, ты можешь надо мной смеяться, — сказал я.

— Смеяться? — удивилась она.

— Ну да, потому что я все повторяю: я хочу. Ты ведь тоже в конце концов должна хотеть.

Она подняла глаза.

— Знаешь, Робби, а ты изменился.

— Да?

— Изменился. Это видно из твоих же слов. Ты теперь говоришь: я хочу. Не спрашиваешь так много, как раньше. А просто хочешь.

— Ну, это не так много значит. Ты ведь всегда можешь сказать «нет», сколько бы я ни хотел.

Она внезапно наклонилась ко мне.

— Почему же я должна говорить «нет», — произнесла она нежным, дрогнувшим голосом, — если я тоже хочу?

Я, как-то вдруг опешив, обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.

— Это правда, Пат?

— Ну конечно, милый.

— Черт возьми, — сказал я, — а я представлял себе все это гораздо сложнее.

Она покачала головой.

— Ну что ты, ведь все зависит только от тебя, Робби...

— Я теперь и сам почти верю в это, — растерянно произнес я.

Она обхватила мою шею рукой.

— Иногда так славно ни о чем не думать. Не решать все самой. Иметь опору. Ах, милый, все это, в сущности, очень просто — не нужно только самим осложнять себе жизнь.

Я на миг стиснул зубы. И это говорит она!

— Верно, — сказал я. — Верно, Пат.

И совсем это было не верно.

Мы постояли еще немного у окна.

— Вещи твои перевезем все до единой. Ты ни в чем не будешь нуждаться, — сказал я. — Заведем себе даже чайный столик. Фрида его освоит.

— Чайный столик у нас уже есть, милый. Ведь это мой.

— Тем лучше. В таком случае завтра же начну тренировать Фриду.

Она прильнула головой к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.

— Проводить тебя домой? — спросил я.

— Сейчас. Прилягу только немного.

Она лежала на постели спокойно и молча, как будто спала. Но глаза ее были открыты, и порой в них пробегал отблеск рекламы, скользившей по потолку и стенам наподобие северного сияния. За окном все стихло. Только в квартире временами было слышно, как Хассе возится с остатками своих надежд, своего брака и своей жизни.

— Оставайся сразу здесь, — сказал я.

Она приподнялась на постели.

— Только не сегодня, милый...

— А мне бы хотелось, чтобы ты осталась...

— Завтра...

Она встала и бесшумно прошлась по темной комнате. Я вспомнил о том дне, когда она осталась у меня впервые. Тогда она вот так же бесшумно бродила по комнате и одевалась в серых сумерках рассвета. Не знаю почему, но мне показалось, что в этом есть что-то поразительно трогательное и естественное, что-то почти потрясающее, словно отзвук каких-то далеких, канувших в Лету времен, словно немое повиновение закону, которого никто больше не знает.

Она вернулась ко мне из темноты и взяла мое лицо в ладони.

— Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.

Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.

Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там был Кестер.

— Садись, — сказал он. — Как дела?

— Да не особенно, Отто.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Если я начну пить, то выпью много. А этого я не хочу. Обойдется и так. Лучше бы мне заняться чем-нибудь еще. Готфрид сейчас на такси?

— Нет.

— Отлично. Тогда я покатаюсь несколько часиков.

— Я провожу тебя, — сказал Кестер.

Я взял в гараже машину и простился с Отто. Потом поехал на стоянку. Впереди меня уже были две машины. Позже подъехали Густав и Томми, актер. Вот обе передние машины ушли. Вскоре зафрахтовали и меня — некая девица пожелала в «Винету».

«Винетой» именовался популярный дансинг с телефонами на столах, пневматической почтой и прочими штучками для провинциалов. Помещался он на темной улице, в стороне от других увеселительных заведений.

Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне пятидесятимарковую бумажку. Я пожал плечами.

— К сожалению, у меня нет сдачи.

Подошел швейцар.

— Сколько я вам должна? — спросила девушка.

— Марку семьдесят.

Она обратилась к швейцару:

— Вы не заплатите за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы. Пойдемте.

Швейцар распахнул дверь и прошел с ней к кассе. Потом вернулся.

— Вот...

Я пересчитал деньги.

— Здесь марка пятьдесят...

— Не мели чепухи. Или у тебя еще молоко на губах не обсохло? Двадцать пфеннигов полагаются швейцару. Так что катись!

Бывало, что таксисты давали швейцарам на чай. Но это бывало, когда те приводили им выгодных клиентов, а не наоборот.

— Молоко-то как раз обсохло. Поэтому я получу марку семьдесят.

— Ты получишь в рыло! — рявкнул он. — Мотай, раз сказано! Я здесь не первый год и порядки знаю.

Дело было не в двадцати пфеннигах. Просто я не люблю, когда меня надувают.

— Не пой мне арии, — сказал я. — Отдавай остальные.

Швейцар ударил так резко, что я не успел прикрыться. Увернуться мне в машине и вовсе было некуда. Я врезался головой в баранку. В шоке отпрянул назад. Голова гудела, как барабан, из носа текло. Передо мной маячил швейцар.

— Навесить тебе еще, ты, труп кикиморы?

Я в долю секунды взвесил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Он был сильнее. Чтобы поймать такого на удар, нужно действовать неожиданно. Бить, сидя в машине, нельзя — удар не будет иметь силы. А пока вылезу, он трижды собьет меня с ног. Я смотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром.

— Еще разок врежу — и жена твоя овдовеет.

Я смотрел на него. Только смотрел, не шевелясь, в это широкое, сытое мурло, пожирая его глазами. Я понимал, куда нужно бить, я был от ярости как стальная пружина. Но я не двигался. А только рассматривал эту харю, как в увеличительное стекло, — близко, отчетливо, крупным планом, каждый волосок щетины, каждую пору красной, обветренной кожи...

Блеснула каска полицейского.

— Что здесь происходит?

Швейцар придал лицу угодливое выражение.

— Ничего, господин вахмистр.

Полицейский посмотрел на меня.

— Ничего, — сказал я.

Он переводил взгляд с меня на швейцара.

— Ведь у вас кровь идет.

— Ударился.

Швейцар отступил на шаг. В его глазах играла усмешка. Он решил, что я просто побоялся донести на него.

— Тогда проезжайте, — сказал полицейский.

Я дал газ и поехал обратно на стоянку.

— Ну и видок у тебя, — сказал Густав.

— Пустяки, только нос, — ответил я и рассказал, как все было.

— Пойдем-ка в трактир, — сказал Густав. — Недаром я был санитаром на фронте. Какое, однако, свинство бить человека, когда он сидит.

Он отвел меня на кухню, потребовал льда и с полчаса возился со мной.

— Ну вот, — заявил он наконец, — теперь не останется и следа. Ну а как черепок? Не беспокоит? Тогда не будем терять времени.

Подошел Томми.

— Это такой верзила из «Винеты»? Бузила известный. Куражится, потому что ни разу не проучили.

— Ну, теперь он схлопочет, — сказал Густав.

— Да, но только от меня, — сказал я.

Густав недовольно взглянул на меня.

— Пока ты вылезешь из машины...

— А я кое-что придумал. Не получится — ты успеешь вмешаться.

— Ладно.

Я надел фуражку Густава, к тому же мы сели в его машину, чтобы усыпить внимание швейцара. Да и не разглядит он много в такой-то темноте.

Мы подъехали. На улице не было ни души.

Густав выскочил из машины, помахивая двадцатимарковой купюрой.

— Проклятие, опять нет мелких денег! Швейцар, разменяете? Сколько нужно? Марку семьдесят? Отдайте же ему, а я сейчас.

Он сделал вид, будто направился к кассе. Швейцар покашливая приблизился ко мне и протянул марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку.

— Катись! — буркнул он.

— Гони монету, пес шелудивый! — рявкнул я.

На секунду он остолбенел. Потом слегка облизнул губы и вкрадчиво произнес:

— Пеняй на себя. Запомнишь надолго!

Он размахнулся. Он наверняка нокаутировал бы меня, но я был начеку: отклонился, пригнувшись, и его кулак со свистом пришелся на острые грани стальной заводной ручки, которую я незаметно держал наготове в левой руке. Швейцар взвыл и отскочил, тряся в воздухе рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял совершенно открыто.

Я вылетел из машины.

— Узнал, скотина? — выдохнул я и ударил его в живот.

Он свалился.

— Один... два... три... — стоя у кассы, начал считать Густав.

При счете «пять» швейцар поднялся, глядя на меня остекленевшими глазами. Я снова до мельчайших деталей видел перед собой его физиономию, эту здоровую, широкую, глупую, подлую харю, видел его всего, этакого здорового, крепкого вахлака, этого борова, у которого никогда не будут болеть легкие; и я вдруг почувствовал, как багровая пелена застилает мне мозг и глаза, и я рванулся вперед и ударил, еще и еще, я бил и бил, вколачивая все, что накопилось во мне за эти дни и недели, в это здоровое, широкое, мычащее рыло, пока меня не оттащили...

— Опомнись, ты убьешь его!.. — кричал мне Густав.

Я пришел в себя, огляделся. Швейцар, истекая кровью, барахтался у стены. Вот он будто надломился, упал на четвереньки и, напоминая в своей сверкающей ливрее гигантское насекомое, пополз в сторону входа.

— Ну, теперь у него надолго пропадет охота драться, — сказал Густав. — Однако пора давать деру, пока никого нет. Это уже называется нанесением тяжелых телесных повреждений.

Мы бросили деньги на мостовую, сели в машину и уехали.

— А что, у меня тоже идет кровь? — спросил я. — Или это его?

— Опять нос, — сказал Густав. — У него прошел один красивый удар слева.

— А я даже не заметил.

Густав рассмеялся.

— А знаешь, — сказал я, — на душе как-то полегчало.