Тринадцатый год жизни

От Белорусской площади до зоопарка

Поезд, который за длинную свою дорогу привык скакать и мчаться, теперь, на последнем километре перед городом, принуждён был ползти брюхом по земле, шипеть, останавливаться и ползти снова.

И вот, наконец, перронный асфальт за окном — серый, во веки веков пыльный, урны, утопающие в бумажках от мороженого. Москва.

Был далеко ещё не вечер, а лишь вторая половина дня. Собственно говоря, народ только из школы пришёл. Ну, может быть, успели пообедать. При этих мыслях в Стеллиной душе неприятно закопошилось. Мало на свете людей, которые умеют прогуливать уроки, а тем более целые дни с совершенно спящей совестью.

Но какой-то частью души Стелла себя оправдывала и жалела. Ведь была она без вины виноватая! Ну а что, правда? Она, в конце концов, всего лишь дочь, девочка. Ей сказали — поехала…

Однако это «вполне законное» рассуждение тоже не понравилось ей, — быть может, из-за скверного настроения, приехавшего с нею в одном поезде.

«Без вины виноватая»? Да сколько можно за взрослых-то прятаться? Напакостила — сама отвечай!

Это слово, любимое её учительницей из первых-третьих классов и очень нелюбимое самой Стеллой, сейчас вылезло совершенно неожиданно из пыльного угла памяти и укусило, как та змея в «Песне о вещем Олеге».

Напакостила — противное слово, пахнет немытой лестницей и кошачьей мочой…

Невольно она прибавила шагу, словно надеялась отделаться от непрошеных попутчиков — своих мыслей.

Площадь перед Белорусским вокзалом, которую всякий москвич знает, как едва ли не самое перенаселённое место нашего города, была сейчас пустынна, — конечно, по московским понятиям: народ сочился кое-где несильными струйками и исчезал.

Давненько Стелла не видела такой Москвы. Пожалуй, только на Олимпиаду. Гора специально привёз их с дачи. Все сидели у телевизоров, гремели на стадионах, а они шли по пустой Москве. Было в этом что-то необычное, почти тревожное. Им бы запоминать, им бы впитывать подробности, чтобы после, лет через пятьдесят… Они лишь ныли и в голос проклинали Гору, который не даёт им смотреть решающий матч по фехтованию на рапирах… Дались им те рапиры!

Теперь Москва была такая же почти. Видно, родители похватали своих детей и умчались по загородам: может, последний раз в году удастся посмотреть тёплое солнышко… А таксишники, наверное, постояли-постояли, видят — ничего не выстоишь. И уехали. И стала площадь пустая. Ну, естественно, машин орава с Ленинградского проспекта выбежит или троллейбус номер восемнадцатый проползёт пожилой черепахой. Но ведь это всё, по нашим меркам, сущая тайга!

Она постояла немного на тротуаре, как бы на берегу тихой Белорусской… Куда теперь? Надо решить. И Стелла, выждав, когда пролетит очередная стая машин, перебежала площадь, вошла в сквер, в котором на высоком пьедестале стоит бронзовый Алексей Максимович Горький.

Задумчиво так стоит… Сквером и памятником в нём кончается, между прочим, улица Горького — главная улица нашего города.

Сквер этот жители Москвы как-то не очень любят. Может быть, оттого, что здесь слишком много всегда усталого, спешащего приезжего народа.

Но всё же сквер! Я недаром поставил здесь восклицательный знак, потому что москвичи испокон веку имеют пристрастие к скверам. Это вообще очень московское понятие. В других городах больше говорят о парках, о садах. У нас тоже они, конечно, есть. Но скверов куда больше. И больше они какие-то наши.

Шёл-шёл среди шума и неразберихи, вдруг — три десятка деревьев, клумба, немного лавочек. Как не посидеть? И сидишь — мысли успокаиваются, уже не буксуют по неприятностям… Можно только догадываться, сколько здесь оставлено душевной тяжести и грустных раздумий. Такая уж выпала скверам доля на земле.

Но деревья в них всё зеленеют, и клумбы в них всё цветут, и зимой с этих клумб катаются на санках малые ребята.

Стелла — и не подозревая того — была москвичкой с головы до пят. В сквер она зашла будто случайно. На самом же деле нашу знакомую затащила сюда её московская душа.

Из неясной темноты раздумий первым появился её отец… Сейчас они как бы стояли друг против друга: «Ну? Всё понятно? Бонжур-покеда?» И она повернулась спиной к нему. Но не могла уйти, продолжала надеяться, что когда-нибудь сможет уткнуться носом в его затылок, а он будет медленно листать её дневник…

С трудом она сумела отвернуться и от этой картины: не нужно мне! Скорее постаралась представить пришельцев, что расселись у разложенного ею костра, на обжитой ею поляне. Счастье, как они далеко были сейчас от её судьбы! «Жена найдёт себе другого, а дочка папу никогда!» — как известно, есть такая древнегреческая песня… Милый папа, да какой же ты мне папа?

Гора — вот кто настоящий!

Связанного с Горой было ей вспоминать так много, что и не окинуть глазом — до самого горизонта и дальше, с незапамятных времён и по сегодняшний день…

Да нет. Не по сегодняшний.

Резко вспомнилась дача, прокуренность её светёлки, мальчишка, изрекающий истины. И Гора с его равнодушными, тусклыми гвоздями в руках…

Когда Стелла не знает, где лежит какая-нибудь хозяйственная вещь, Нина шутит, всегда одинаково, стихами из Пушкина: «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой…» Нет, казалась именно родной, а вот оказалась чужой!

И снова, как и в тот несчастливый день ровно неделю назад, она рванулась душой к отцу… Да некуда рваться. Просто сидела, опустив голову, придавленная тяжестью, словно держала на своей спине подъезд старинного дома. Выходит, не всем московские скверы могут дать облегчение. Бывает, сколько ни сиди, ничего не высидишь.

Она поднялась, медленно пошла куда глаза глядят, мимо киоска с шоколадным мороженым, мимо автомата с газировкой. Машинально Стелла шла по направлению к своему дому. И даже рассчитала, какой дорогой будет поближе — через Грузины. Есть у нас такой райончик. Это где Зоопарк, где знаменитая Красная Пресня.

Говорят, любовь слепа. Но следует знать, что злоба бывает излишне зряча. Вот это самое и происходило сейчас со Стеллой. Она всем объявила, сколь немного они стоят в её душе… Вокруг осталась лишь холодная и тоскливая пустота. А навстречу ей, в этой пустоте, брели одни скелеты да привидения…

Но ведь это была неправда. Навстречу ей шли нормальные прохожие — люди… И очень хотелось освободиться пусть не от всех, ну пусть от части обид, какой-нибудь найти выход.

Сказать бы им всем: до свидания, больше меня не ищите. И уехать… в Свердловск. Там Урал, горы. Поступить в ПТУ. Недавний сон теперь казался ей настоящим планом. Общежитие выделят, будут кормить. Даже деньги платят!

По крайней мере, ни от кого не зависеть. Пусть государство её прокормит, воспитает. А потом она всё отработает. Она тоже в долгу не останется.

Это была далеко не самая лёгкая минута в её жизни. А всё-таки решение принято! И она веселей зашагала вниз по Большой Грузинской. Веселей? Да, представьте себе. Потому что до конца несчастливы бывают только жалкие трусы, как и до конца счастливы бывают только круглые дураки. Жизнь в принципе очень трудное дело, и она предоставлена нам вовсе не для развлечения.

Тут, конечно, можно заметить, что каждый хоть раз в жизни хотел навсегда уйти из дому. И это несерьёзно — что уж там говорить.

Но это и серьёзно! Ведь уходишь, когда тебе, пусть на одно мгновение, а по-настоящему плохо.

Таким «по-настоящему плохо» во взрослой жизни бывают иногда заполнены целые месяцы, годы. И эти мгновения твоего сегодняшнего короткого горя как бы зарницы грозных молний, которые прилетели из будущего. Прислушайся к ним, расти, мужайся…

Между тем всё с тою же бессознательной сознательностью Стелла приближалась к своему дому. Наконец у Зоопарка она поняла это и остановилась. За высокой оградой лежал пруд, полный всяких водоплавающих чудес. Она постояла немного, мысленно представляя, как прошла бы к слоновнику и к павильону «Хищные звери». Она хорошо знала Зоопарк. Раз в год бывала здесь обязательно. То одна, то Ванька упросит.

Вспомнив про Ваню, про дом, она поняла, что если сейчас пойдёт туда, уж ни о каком горном ПТУ не может быть и речи. И ещё… Вот странно всё-таки. Она приняла решение, стала самостоятельным человеком, но… Но при этом тайно и радостно помнила, что у неё есть свободные полдня, ночь и ещё завтрашний день: ведь Нина думает, что дочь вернётся только в воскресенье к вечеру!

Так мыслями она уехала в Свердловск, а сердцем осталась дома. А на самом деле стояла в телефонной будке и сквозь стеклянную стену смотрела на столь знакомый зоопарковый пруд. И чудесное чувство вольной свободы овладело ею. Что бы там ни было, а вольной свободы на целые сутки! Далее же поглядим! И стала набирать Машкин номер.

Может, не так уж серьёзно она решила уходить? Да не стоит загадывать!

Что-то обрадованно и облегчённо в ней трепыхнулось. Но со всей строгостью к себе и к жизни она сказала, услышав Машкин голос:

— Будьте любезны, Машу можно?

Новое дело!

Так бывает на троллейбусной остановке в часы «пик». Радио объявляет: «Осторожно! Машина отправлена!» Но автоматические двери давно уже заклинило десятками плечей. И сколько ни сердится, сколько ни шумит водитель у своего микрофона, в троллейбус лезут всё новые люди. Даже есть такая шутка. Говорят, что сколько бы пассажиров ни вошло в московский троллейбус, всегда войдёт и ещё один.

Что-то подобное происходило сейчас со Стеллиной жизнью.

События входили, не спрашиваясь и толкаясь. Троллейбусу от такого обращения, может, и не больно, а человек сделан совсем не из железа, терпеть ему трудно.

Однако именно сейчас, в данную минуту, терпеливая Стеллина жизнь получила передышку.

Была тишина. Была уютная Машкина ванная. И было одно из самых простых, но самых приятных удовольствий на свете — тёплая вода, в которой ты лежишь, опущенная по самую шейку. Хорошо! А из всех звуков, что существуют в природе, остался единственный — музыкальный звук падающей воды.

Кран в этом доме, как и во всяком, где нет мужчины, хорошо закрываться не умел. Стелла от души, хотя и немного сонно, пожалела Машку… совсем не подумав, что и сама она теперь точно в таком же положении!

В ванную она пошла, чтобы «смыть загородные грехи». Это так было сказано во всеуслышание. На самом деле она залезла туда отдышаться от стремительности своей жизни. А на самом-самом деле принимать по каждому поводу ванну являлось не только признаком взрослости, но и определённым шиком. О том, что так делают изысканные женщины, Стелла узнала из двух или трёх заграничных фильмов.

И когда она, войдя к Машке, сказала:

— У тебя нельзя ванну с дороги принять? — это было понято и воспринято. А у Стеллы были причины произвести шикарное впечатление.

До чего всё-таки странно устроена наша жизнь! Или вернее будет сказать до чего странно устроена наша душа. Стелла звонила Машке проститься, быть может, на долгие годы. А вышло…

Едва Машка услышала в трубке Стеллин торжественный и мрачноватый голос: «Будьте любезны, Машу можно?», она заорала:

— Романова! Это правда ты?!. — и зашептала змеиным, но не в смысле злобности, а в смысле придушенности и секретности голосом: — Твой этот приехал… Лёня!

— Чего, Маш?

— Ну Лёня! — уже громче прошипела Машка. — Который… Сын лесника!

Господи боже мой! Вот уж о ком она в жизни подумать не могла. Нервно начала улыбаться — хорошо, что Машка этого не видела.

— Ну ты едешь?! — нетерпеливо шипела Машка. — Он сперва по своим делам ходил, а теперь у меня сидит, он тебя по дневнику нашёл. Прямо входит в класс, а тут уж меня учуял, что мы подруги.

По дневнику?.. Странная какая-то история… Хотя на даче действительно валялся её троечно-четвёрочный дневник, примерно так за позапрошлый год.

— И он мне говорит: «Она, говорит, сегодня приедет!» А я-то знаю, что ты не приедешь. А он говорит: «Слыхала, кто такие экстрасенсы?» Ну это, оказывается, телепаты, по-русски говоря. И он как раз такой. Я думаю: во свистит. Даже на него внимания не обратила. А он говорит: «Можно, у тебя посижу, уроки поделаю?» И сидит. Я подумала: если ты приедешь, то именно мне позвонишь.

Вот уж нет! Если бы, допустим, всё было нормально, и они бы приехали с отцом… да в жизни бы Стелла не позвонила. Она подумала об отце, который сидит сейчас среди «железных ребят» — землянин, продавшийся пришельцам.

— Ну что ты молчишь-то? Едешь или нет?

И вот уже Стелла бежит от Зоопарка к Садовому кольцу. И хотя бежать недалеко, но там горка крутая. И Стелла дышит, как паровоз.

Выскочила на Садовое, увидела троллейбус «Б», обогнала его у светофора. И пока неповоротливая усатая коробка на колёсах подбиралась к остановке, успела даже несколько отдышаться… Может, её оживлённость и запыханность были несколько преувеличенными, но ей хотелось подальше отодвинуть всё, что произошло в первой половине дня, — чтобы не вспоминать.

И чтобы своего поведения не вспоминать!

Как при коммунизме

Она бежала по двору Машинного дома, и тут кто-то остановил её, шлагбаумом расставив большие руки. Машкина мама.

Они были совершенно не похожи — это сразу бросалось в глаза. Дело в том, что Машка довольно-таки симпатичная девочка, а мать у неё… вот бывают люди, про которых не постесняешься сказать: «Некрасивая до ужаса!» Это редкие люди. Но Машкина мама была как раз такая.

— Здравствуйте, Александра Николаевна.

У неё был здоровенный нос, и щёки приподняты куда-то к самым глазам, и губы красные, мясистые. Вообще всё лицо крупное, налитое. А глаза, наоборот, маленькие и глубокие, словно две круглые дырочки. Они были синего или какого-то близкого к этому цвета. Там как следует и не разглядишь.

Про таких людей стараются сказать, что, мол, «у них во взгляде светилась особая доброта». У Александры Николаевны ничего такого Стелла не замечала. Но точно, это была добрая женщина. И Стелла в жизни не видела, чтобы к людям так относились, как Машка относилась к ней.

— Ишь! Как мать за дверь, так мотыльки и полетели на огонёк! — Она к тому же ещё пришепётывала. Но с такими толстыми губами — не удивительно. И всё же Стелла расслышала, с каким удовольствием она произнесла слово «мать».

— Я, честное слово, ничего не знала про вас!

— Ладно-ладно! — Александра Николаевна улыбнулась. — Ступай, — но глазами ещё не отпускала Стеллу. — Мне-то с техникумом надо ехать. Раз договорились за грибами, значит, всё. И Маша хотела. Ну, а тут… Ладно, счастливо оставаться… — И она ушла, быстро переваливаясь на толстых ногах.

У Машки и её мамы были отличные отношения. И притом без рабства. А это очень важная вещь.

Однажды Машка рассказала Стелле историю. Такие истории обычно никому не рассказывают. Но Машка рассказала её, может быть, специально, чтобы — как тут выразиться поточней? — чтобы Стелла немножечко породнилась с Александрой Николаевной, с её такой заметной некрасотой.

Вскоре после того как Александра Николаевна взяла Машку из детского дома, они сидели вдвоём, и Машка спросила: «Мам, а ты замуж не будешь выходить?» Спрашивать такие вещи — на это, конечно, только Машка способна. Но и Машку можно понять — столько человек натерпелся…

И тогда будто бы Александра Николаевна взяла со стола зеркало, и они отразились в этом зеркале, Машка и её мама. Александра Николаевна и говорит: «Разве меня ещё кто-нибудь, кроме тебя, полюбит!»

А кончила Машка свой рассказ довольно-таки странными словами:

— И я при ней живу, Стел, как при коммунизме!

Первые впечатления

Дверь открыла Машка. А за спиной у неё стоял дяди Бенин сын. Когда Стелла шла сюда, она думала: «На улице встретить… я бы его и не узнала, наверно!» Но сейчас посмотрела — нет, узнала бы. И фигуру его помнила, и лицо. И особенный, внимательный взгляд. У всех во взгляде есть хоть сколько-нибудь беззаботности. А у него ни капли… В общем, не простой такой мальчик. Раз увидишь, не забудешь.

Машка сияла. Искры сыпались у неё чуть ли не из ушей. Влюбилась, что ли? Влюбилась! И ждёт Стеллу, чтоб узнать в каких она отношениях с этим Лёней.

Да ни в каких. Люби себе хоть десять раз.

Тут она поймала его взгляд и поняла: дяди Бенин сын приехал из-за неё, а не по делам.

От смущения особенно звучно громыхая конечностями, они выбрались из прихожей. И тут глупое их смущение быстро завяло. Потому что они вошли в уютную и тихую комнату Машкиной однокомнатной квартиры. И как-то удивительно ясно было: тут никто никого не бросит, не скажет: «Видишь ли, мы не сошлись характерами», показав два железных равнодушных гвоздя.

Тут и Машка была другая, освещенная невидимым светом своей доброй мамы. Она усадила Стеллу на диван, а Лёню на стул, а сама стала у стеночки. И в этом было какое-то особое значение, которое доступно понять только хозяйке. Особый жест гостеприимства. Переглянулась со Стеллой, с Лёней. Сказала просто, но и торжественно:

— Мама купила курицу. Давайте её зажарим?

— А ты разве умеешь? — спросила Стелла неосмотрительно.

— Там уметь нечего, — доброжелательно сказала Машка, — фольгой обернула, в духовку сунула, через полтора часа вынимай — все дела!.. А потом аккуратно уберёмся…

— И курицу на место положим, — добавил Лёня.

Машка улыбнулась ему:

— Не, правда. У меня же мама только завтра вернётся.

Тут они и договорились до всего. Стелла, услышав про завтра, почувствовала прилив творческих сил и выдала свой номер насчёт ванной. А Лёня заявил, что коли начался пир, он сходит за напитками. Стелла при слове «напитки» немного перетрусила. Но потом, уже в ванной, подумала, что ладно, раз такой вечер, то она может попробовать и пива, и даже вина!

И вот он настал, «такой вечер». Закат светил в окно просторной Машкиной кухни. Окно было чистое, и закат от этого получался особенно прозрачным и грустным. И он был нетороплив. Со всех сторон его обнимали мохнатые облака, собственно говоря, даже тучи. А это, по стародавней примете, значило, что завтра начнётся настоящая осень — с дождями, с непобедимой грязью в школьных вестибюлях, и с мокрыми чёлками, и с вечно влажными носами, и с электрическим светом, который горит в классе до третьего и четвёртого урока.

Но сегодня ещё было не так. Закат светил прозрачный, жёлтый, а потом всё больше красный и малиновый. Наступил тот самый час, в который глупые люди говорят друг другу: «А не зажечь ли нам свет?» Умные же долго ещё сидят при тихом небесном свете. Разговоры у них в этот час получаются хорошие, душевные и действительно умные, отчего умные люди становятся ещё умней.

Всё было сегодня хорошо. Несколько удивив даже Стеллу, Лёня расставлял на столе «напитки»: яблочный сок, виноградный сок, «Буратино», «Лимонад» и ещё какую-то югославскую штуку вроде пепси-колы.

Маша раскрыла духовку, из которой уже добрых полчаса шёл густой куриный дух. А на плите в немаленькой чугунной сковороде жарилась картошка. Что же ещё надо хорошему человеку?

На столе расцвело блюдо для курицы, а к нему здоровенные кривые ножницы вроде садовых. И Маша начала орудовать этими пиратскими ножнями. Причём просто отлично!

— Машка! — не без зависти воскликнула Стелла. — Ты где научилась?

Маша улыбнулась в ответ:

— А нигде. Я про это столько раз думала…

— Про что?

— Как ко мне придут… Я знаете что? Я ещё никогда не принимала гостей, вот чтобы сама. А теперь у меня оказались вы!

«Милая ты моя Машка!»

Но не произнесла никаких восклицательных предложений — хватило ума. Только улыбнулась и кивнула эдак бодро: мол, всё полный порядок у тебя и даже лучше…

Потом они начали есть. Сперва немного стеснялись. Но порции были такие огромные и такие вкусные, и аппетит был такой, извините, волчий, что они недолго строили из себя воспитанных и сытых. И только подливали друг другу то лимонадика, то сока.

В середине еды Машка опомнилась и кричит:

— Давайте хоть чокнемся!

Стелла с готовностью подняла свой стакан, полный югославского шипения — настроение было отличное после долгого перерыва, так чего бы не пошутить!

— Кончайте вы! — вдруг с какой-то особой серьёзностью сказал Лёня. — Что вы, как я не знаю…

— А чего такого-то? — быстро спросила Машка. Она не была особенно тонким человеком. Она была казаком и рубакой: сказано, значит, делай! Чокнулась об Стеллин протянутый стакан и засмеялась.

— Ну и тупо!

— Ладно тебе!

— Да навидался я этих чокальщиков… чокнутых, — Лёня презрительно усмехнулся. — Как будто дело делают! За здоровье, за любовь… А самим просто выпить охота! — Он пригвоздил Машку взглядом. — А тебе что? Выпить охота? Одуреть?

После такой атаки Машка лишь удивлённо и скованно улыбнулась.

— Ладно, — сказал Лёня, — вы давайте доедайте, а потом я с вами поговорю.

Он это сказал вроде бы в шутку. Но и по-серьёзному… Так обычно родители объявляют: «Доедай, а потом…» И в зависимости от этого «потом» ребёнок начинает либо есть быстро, либо, наоборот, сидит над каждой макарониной, словно она длиной со шланг.

Сейчас Машка и Стелла принялись за работу с большим упорством и без особого аппетита. Они уж были сыты. Но оставлять такую еду, чтоб она застывала в ледяные торосы, тоже ведь жалко.

Наконец Машка наколола вилкой последнюю картошечную полоску. Между прочим, это было у неё, Стелла и раньше замечала: она всегда съедала всё до крошки.

Спросила, аккуратно положив вилку:

— Чаю или кофе?

Куда уж тут. Каждый сока с лимонадом набузовался чуть не по два литра. Но Машка ведь первый раз устраивала такой приём. И ей хотелось, чтоб всё было, «как у людей».

— Я бы чайку, Маш… Только немного погодя.

Лёня посмотрел на неё, на Машу, усмехнулся, покачал головой. Но Маша этого не видела — она убирала тарелки. Спросила с достоинством:

— Может, перейдём в комнату?

Видать, она вычитала где-то, что после еды положено переходить в другое помещение… в гостиную, собственно говоря. Но какие там гостиные в наших однокомнатных квартирах! Стелле и тут хотелось поддержать подругу. Да уж очень жаль было оставлять окно со светящимся закатом.

— Если можно, Маш, давай останемся здесь.

Стеллин великосветский тон, по-видимому, вполне удовлетворил Машку, и она столь же великосветски дала своё согласие. А мальчишки, они никогда не понимали таких вещей. Им бы чего попроще и желательно, чтоб из железа — покрепче, и желательно, чтоб выкрашено в яркий цвет — позаметней. Тогда они остановятся, откроют обалделые глаза и скажут с чувством: «Это вещь! Вот это полный хоккей!»

— Ну и чего ты улыбаешься? — спросил Лёня у Стеллы. — Слабо́ рассказать, про что сейчас думала?

— Не слабо́, а просто ты не поймёшь!

Впрочем, она и сама вряд ли словами повторила бы то, что с такой силой и лёгкостью пронеслось у неё в мыслях.

Лёня смотрел на двух подружек, на двух этих москвичек. И они смотрели на него — ждали: обещал «поговорить»!

Лёне хотелось произнести значительное. Чтобы они оценили! Так случилось, что у него не было друзей. Полгода назад он подрался с одним человеком… собственно, дал ему по скуле и ушёл — тот был явно слабее. С тех пор Лёня остался один — в своём классе, в своём посёлке.

А эти девчонки… одна была в него влюблена, другая нравилась ему, но тоже могла бы в него влюбиться — всё зависело от самого Лёни. Эти девчонки ничего про него не знали! И не принимали его умные слова за выпендривание, а его иногда необычное поведение за шутки гриппозного клоуна… Кто виноват, что к нему так относились в родной школе — теперь не важно, теперь не в том вопрос. Лёня, пожалуй, готов был бы кое-что признать. Да никому уже ничего не докажешь, хоть умные вещи говори, хоть сверхумные. Лёня и не собирался! Он был с ними в состоянии то глухой, то открытой войны.

Вся странность положения состояла в том, что Лёня, сумевший поругаться со всем своим классом, может, больше всего на свете думал, как бы облегчить жизнь простого рядового мальчишки и простой рядовой девчонки.

И Лёня знал секрет. Надо было лишь, чтоб его поняли и начали слушаться. За остальное он отвечал.

Иногда, то ли во сне, то ли в мечтах, ему виделся обширный кабинет, куда без конца входят энергичные мальчишки, что-то докладывают, слушают его, Ленины, указания. А он быстро делает пометки на рабочем календаре. В какой-то научной фантастике он встретил такое слово: «координатор». И вот координатором ему хотелось быть. Этой роли он заслуживал!

Естественно, Лёня был не такой дурак, не стал признаваться Стелле и Маше в своих мечтах, а прямо начал излагать суть вопроса. Сперва он рассказал им про свои наблюдения над взрослыми. Про то, какие они неверные. То женятся, то разводятся, то курят, то ругаются. Так он считал, такое было его «просвещенное мнение».

И вот однажды он дошёл до мысли, что надо жить с этими взрослыми… ну, как живут с соседями: поздоровался и хватит. Ему, конечно, могли бы сказать: стыдись, они тебя поят-кормят, а ты… А он бы ответил: поят-кормят, пользу приносят? Да вон мне деревья в лесу тоже пользу приносят… кислород, я же с ними обниматься не собираюсь… Так он говорил в своей много раз безмолвно произнесённой речи.

Но и без взрослых не обойтись, правильно? Очень мало, кто согласится жить без родителей. Это Лёня должен был признать.

И со взрослыми такими тоже невозможно. Так он считал. И быть может, у него имелись на то основания.

Что же остаётся? Он строго посмотрел на подруг. Стелла сейчас же отвернулась в окно, а Маша чистосердечно пожала плечами.

— Мы их должны перевоспитывать, — закричал Лёня, — неужели это так трудно понять?!. Ну? Согласны быть со мной?

Пусть на первых порах у него в подручных окажутся лишь две девчонки — не страшно. Всё-таки что-то, всё-таки начало!

— А мне, например, свою маму не надо перевоспитывать, — сказала Машка с некоторым беспокойством… за маму.

— Ну и молодец! — жёстко ответил Леня, словно и не было курицы с чудной жареной картошкой. — Ну и помолчи пока. Тебе не надо, другим надо!

Стелла сейчас же почувствовала, что краснеет. Слава богу, в сумерках незаметно.

— Я прошлый раз не знал про дядю Егора и про все эти дела, — Лёня кивнул ей. — Я из-за этого и приехал!

Стелла не нашлась что ответить. Несколько секунд у них тянулось молчание, ещё и удлиненное полутьмой.

— Первыми, я решил, мы поборемся за тебя!

От неожиданности она опять невидимо покраснела.

— Ну? Согласна ты?.. Риск, конечно, есть: ведь первый опыт делаем… — Он ждал от неё смущения, робкой благодарности.

— Нет, не согласна!

Это был очень важный момент. И Лёня чувствовал: тут надо аккуратней, аккуратней. Но столько он уже навоевался за свои тринадцать с половиной лет, натерпелся…

— Испугалась, что родители… заругают?

— А что, кроме «испугалась», разве нету других причин?

— Ну и ответь тогда! — Опять он чувствовал, что говорит слишком сухим и резким голосом. Удержаться не мог: ведь рушилось то, на что он так надеялся. — Ответь! Ты же мне ничего ответить не можешь!

— Могу!

— Ну что?

— Если ты сам не понимаешь… Тебе и с бульдозером не объяснить!

Машка вздохнула в своём уголке, почти забытая на время их перестрелки. И вдруг сказала:

— Ты любишь своих родителей, да? А она своих.

Опять пролетело несколько пустых мгновений. Эх, как хотелось бы Лёне врезать сейчас — об этой любви так называемой, про которую очень много говорится, да что-то её мало видать!

Но тут, наконец, он взял себя под уздцы.

— Ладно, Стел, — голос тихий, не дрогнет. — Я тоже не для себя стараюсь, пойми… Могу тебя попросить подумать немного?

В душе у неё заколебалось, засомневалось что-то.

— Попросить — можешь.

Давно пора было зажечь электричество, но что-то удерживало их — Лёня так и ушёл из тёмной квартиры. И подруги запомнили его фигуру, возникшую на секунду во вспышке света, хлынувшего с лестничной площадки: долговязый, плечи приподняты, руки засунуты в карманы. И тут входная дверь захлопнулась.

— Хочешь, свечу включим? — неуверенно спросила Маша.

— Давай… Гениально будет… — в тон ей и так же тихо ответила Стелла.

Она сидела на диване в тёмной спокойной комнате, где, наверное, никогда не было выкурено ни одной сигареты и никогда не было сказано ни одного злого слова. Из кухни слышалось, как Маша, чиркая спичками, ищет в шкафу свечу.

Да, она была уверена, что правильно сказала Лёне. Но правильно ли, если она будет неподвижно смотреть, как разводятся Нина и Гора, правильно ли? Ведь это правда: она их любит. Так и надо что-то делать! Объявить им войну. Только мирную… И буду с ними воевать за мир!

Но никакому Лёне, конечно, ни ползвука. А Машке?.. Это уж как получится.

В комнату вплыла тяжёлая тёмно-зелёная свеча. Такие свечи могут гореть всю ночь, и ничего с ними не сделается… Над свечою крохотным живым шаром плавал клочок огня. И сзади где-то угадывались Машкина фигура, Машкины волосы и Машкино лицо с небольшим симпатичным носом и пухлыми, чуть вытянутыми губами.

— Маш, иди сюда. Я тебе, Маш, хочу кое-что сказать. Я, Маш, кое-что решила!

Машка подняла свечу — так, что они обе теперь осветились — две подруги:

— По секрету?

В этом было что-то детское, что-то очень детсадовское. Стелла улыбнулась и сказала:

— Да, по секрету.