Трудная любовь

НЕЗАБУДКИ

Вечерняя прохлада, полная неясных ароматов, сменила зной минувшего июньского дня. Последние лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев и, на миг окрасив их пурпуром, утонули в темной чаще леса.

Из ярко освещенной комнаты в прозрачный сумрак террасы врывалось шумное молодое веселье, звон бокалов и частое задорное: «Горько! Горько!»

На террасе тихо разговаривали двое, не замечая третьего, чье присутствие выдавал красный огонек папиросы.

— Ну вот. У Сони будет теперь своя семья, — вздохнул высокий мужчина и, вздернув на коленях брюки, сел на парапет. — А ты еще ничего не решил? Опять поедешь один? Отпуск ведь твой кончается…

— Не знаю, — нехотя ответил другой, пытаясь скрыть волнение. Он стоял маленький, ладный, плотно обтянутый армейским кителем и, чуть прижмурив глаза, смотрел поверх головы своего приятеля.

Тот решительно хлопнул ладонью по барьеру и, не унимаясь, продолжал:

— А я бы на твоем месте подумал обо всем именно сейчас, пока Наташка мала. Вот так, Алеша.

Заложив руки за спину, Алексей упруго покачнулся на носках и усмехнулся.

— Так ты что думаешь: чужая женщина заменит Наташке мать лучше, чем моя родная сестра?

— Чудак, да не чужая женщина, а твоя будущая жена! К тому же неизвестно, как отнесутся к твоей дочери муж и свекровь Сони…

— Меня, Борис, не переубедишь, — раздраженно перебил товарища Алексей. — Я на себе все это испытал. Мачеха, она и есть мачеха.

— Но ведь вы с Надей любите друг друга. Ты хоть пытался узнать у нее, как она относится к ребенку? — Поправив на носу большие роговые очки, Борис засунул руки в карманы светлых брюк и решительно встряхнул головой. — Тогда брось морочить Наде голову.

Алексей все так же покачивался на носках, глядя куда-то в темноту сада.

Сзади заскрипело плетеное кресло. Собеседники резко обернулись.

— Иван Петрович, вы, что ли? — крикнул Борис, вглядываясь в лицо мужчины.

— Я, — отозвался Иван Петрович. Он подошел, взял Алексея под руку и душевно заговорил: — Прошу прощенья, что невольно подслушал ваш разговор. Борис прав: Надя — умная девушка. Главное, обстоятельная. Она сумеет воспитать ребенка. Учтите мудрость народную: не та мать, которая родила, а та, что воспитала. Я вот никогда, друзья, не тревожил прошлого…

— Расскажите, расскажите, — обрадовался Борис.

Иван Петрович, опустившись на ступеньку крыльца, пригладил седеющие волосы, достал из нагрудного кармана кителя тяжелый серебряный портсигар.

— Курите.

Три блуждающих огонька вспугнули надвигающуюся тьму.

— Женился я еще студентом и, конечно, по любви, — тихо начал пожилой мужчина. — Учились мы с женой в одном институте и жили, как говорится, душа в душу. Через год у нас родилась Ольга.

— Так разве Татьяна Васильевна не мать Ольги? — удивленно спросил Алексей.

— Сейчас все узнаете, — дружески кивнул ему Иван Петрович. — Окончив институт, мы уехали во Владимир-Волынский. Там жила мать жены. Прошло еще три года, и на свет появился Саша. Мальчик рос, по общему нашему мнению, не по дням, а по часам. Девятилетняя Ольга была первоклассной нянькой, она не отходила от брата. Одним словом, все было хорошо. Но вскоре умерла теща, а следом пришло самое страшное — война.

В ночь на 22 июня я задержался на работе. Помню, через открытое окно в мой кабинет ветер приносил запах каких-то цветов и остывающего асфальта. Было очень спокойно, и хорошо работалось. Вдруг откуда-то из-за Буга грохнуло раз, другой. Тотчас завыла сирена. И началось: бомбы рвались на каждой улице, в каждом переулке. Пробираясь через груды битого кирпича, которые еще хранили тепло людского жилья, я думал только о своих: «Живы ли?»

От нашего дома осталась одна стена. В каком-то забытье я смотрел, как догорал тюль на нашем окне, не зная, где искать жену с детьми.

— Что вы здесь стоите, черт возьми?! — пробегая, крикнул мне военный. — Слышите, стрельба?

На миг огненно-черный столб взрыва осветил военного и опрокинул его навзничь. Только тогда я пришел в себя и понял — это война. Весь следующий день я шел с толпой беженцев на запад, надеясь узнать что-нибудь о жене. Мне посчастливилось: встретил соседку.

— Ирину Дмитриевну и детей заводская машина взяла, — сказала она.

Я очень обрадовался, простился с соседкой и присоединился к отступающим воинским частям.

С фронта я написал письмо сестре в Омск. Думал, что жена с детьми у нее, но их там не было. Я стал посылать запросы в другие города… и только в 1944 году, когда уже потерял всякую надежду, случайно узнал, что Ольга моя находится в детском доме недалеко от Челябинска. Не мешкая, я выехал туда. Командование дало мне три недели, чтобы я мог уладить свои семейные дела.

Я не узнал дочери в худой голенастой девочке с наголо стриженной головой. Левый пустой рукав ее короткого вылинявшего платья был заткнут за пояс. Она скорее походила на маленькую, убитую горем старушку, чем на ребенка.

Увидев меня, Оля на минуту оторопела, потом бросилась ко мне. Она не плакала, а дрожала, как в лихорадке, и судорожно повторяла:

— Папа, папа! Папа!

Я взял ее на руки, прижал к себе. Спазмы сжимали горло, и я не мог говорить…

Всю дорогу до Омска девочка не выпускала моей руки, не разрешала выходить на перрон во время остановок и плакала.

О матери и братишке она знала немного. Когда началась бомбежка, жена, схватив детей, выбежала на улицу. Люди в ужасе бежали к вокзалу. Какая-то машина подобрала мою жену и детей. Фашисты неистовствовали, расстреливая с бреющего полета беспомощную толпу. По дороге шофера убило, машина остановилась, ранило и Олю. Пулей раздробило ей ключицу и руку. Жене удалось устроить девочку в санитарную машину одной воинской части. Прощаясь с дочерью, жена написала ей на клочке бумаги адрес моей сестры и сказала: «Только не теряй. Дяди тебе помогут туда доехать. А мы с Сашей прибудем позже». Адрес Жени Оля, пока ее лечили в госпитале, конечно, потеряла, и девочку отправили в детский дом.

…Я не помню, как очутился в вагоне, когда снова уезжал на фронт, но до сих пор вижу пустынный мокрый перрон и сестру свою с рыдающей Ольгой на руках.

Прибыв в часть, я настоял, чтобы меня отправили на передовую. Я не мог больше работать в штабе. Я поклялся, что до последней капли крови буду мстить врагу за всех искалеченных и осиротевших детей.

Иван Петрович жадно затянулся и замолчал.

— Что же было дальше? — нетерпеливо заглянул ему в лицо Борис.

— Ну что дальше? — усмехнулся Иван Петрович. — Ранения, награды, снова фронт, снова госпиталь… Вскоре после войны я демобилизовался и вернулся в Омск, — поспешил он переменить разговор. — Мы все еще продолжали поиски. Я понимал всю безрассудность новых попыток. Если даже ребенок и был жив, то как без документов его разыщешь? Леля все твердила, что на Саше была одета рубашечка, ее любимая, с инициалами и букетиком незабудок, которые она сама вышивала. Но эта деталь не меняла суть дела.

И, конечно, как и прежде, мы ничего не узнали утешительного. Шло время.

У сестры была своя семья, свои заботы, свои неприятности, и я понял, что мне надо жениться. Но дочь не хотела и слушать об этом. Плакала, грозила убежать из дома. Она вообще росла нелюдимкой, вечно сторонилась людей, капризничала, и никогда я не видел ее веселой.

Так мы и жили с ней до тех пор, пока в 1948 году, возвращаясь из Сочи, не встретили Татьяну Васильевну. Ехал с нами в одном купе бывалый полковник. Разговорились о воине. Леля внимательно слушала, потом вдруг расплакалась и убежала в коридор. Я знал, что в таких случаях надо оставить ее в покое.

Но попутчиков поведение Оли страшно взволновало, и пришлось все рассказать.

— Когда я закончил свой печальный рассказ о дочери, сыне и жене, — продолжал Иван Петрович, выпуская густые кольца дыма, — женщина, которая была нашей второй спутницей, вдруг подняла на меня пристальный взгляд, переспросила: — В вышитой рубашечке, с незабудками?

— Да, да, — живо подтвердил я. — С незабудками и инициалами С. Н. — Саша Николаев. — Встревоженный предчувствиями, я засылал ее вопросами.

— Почему вы спросили? Может, знаете, где он? Слышали что-нибудь? Да, такая маленькая беленькая рубашечка с незабудками… — Я хватался за эту деталь, как утопающий за соломинку.

Женщина быстро откинулась в дальний угол скамьи.

— Нет, нет! — торопливо ответила она. — Я ничего не знаю… Видите ли, моя сестра работает в детском доме, и я от нее слыхала похожий случай. Нашли мальчика с фотографией девочки и метками на белье, без документов.

— Где, когда это было? — не отставал я от нее. — Может, это мой сын? Вы, наверное, знаете, жив ли он?

— Ничего я не знаю! — повторила женщина, потом, помолчав, добавила: — Если вы дадите свой адрес, я непременно все узнаю и подробности сообщу вам.

Мы обменялись адресами. В это время пришла Леля, и я решил ее обрадовать услышанным.

— У Сашеньки большая круглая родинка на спинке. Мама всегда его туда целовала и говорила, что он никогда не потеряется, — сказала Леля и опять заплакала.

— Не плачь, дружок! Я уверена, ты найдешь брата, — она заботливо, по-матерински обтирала с ее глаз слезы. Леля моя притихла, доверчиво прижалась к ней.

На другой день мы расстались, женщина сошла в Свердловске. Прошло более месяца, но обещанного письма все не было. Леля каждый день посылала меня в Свердловск. Я понимал, что это бессмысленно, терпеливо ждал.

Наконец пришло письмо.

Иван Петрович, достав из кармана бумажник, извлек из него небольшой, помятый конверт.

— Вот оно. — И, несколько подумав, вздохнул: — Я с ним не расстаюсь. — Он развернул аккуратно сложенный листочек.

— Темно, не видно. — Борис беспокойно зашарил по карманам. — Сейчас посвечу.

— Ничего, ничего, я так все помню, — остановил его Иван Петрович и начал цитировать:

Я показал это письмо Ольге. Она сосредоточенно его прочитала и неожиданно спросила:

— А если Саша сам не захочет вернуться к нам?

— Как не захочет? — опешил я. Мне и в голову такое не приходило. Мне казалось, что все зависит только от меня. Вопрос Ольги подлил масла в огонь. — В конце концов суд будет на моей стороне! Отец я или нет!

— Конечно, папа. Но она ведь ему мать, — упрямо твердила Ольга, исподлобья глядя на меня.

— Ну что ты так смотришь? — я горячился все больше и больше. — Значит, по-твоему, его надо оставить у нее? Семь лет искать и отказаться! Нет. Да ты и сама хотела…

— Теперь я еще больше хочу того же, но она ему мать, — снова повторила Ольга. — Без нее Саше будет плохо. Я же знаю. По себе знаю, папа.

Сознавая справедливость ее слов, я не принимал их сердцем. И впервые, потеряв самообладание, вспылил:

— Что ты можешь знать? Тебе семнадцатый год, у тебя все впереди — молодость, счастье. Я же потерял все и теперь еще не имею права на сына! — невзначай взгляд мой упал на ее протез. Я замолчал и сел в кресло.

Ольга подошла, прижалась головой к моему плечу:

— Не надо так, папа. Я все понимаю.

Мы долго обдумывали, как быть, потом решили, что мне надо поехать и самолично убедиться, насколько сильна привязанность Саши к приемной матери.

Через несколько дней я был уже в Свердловске. Встретили они меня на вокзале, как хорошего знакомого. Сын стоял возле Татьяны Васильевны и с любопытством меня разглядывал.

— Ну, Сережа, поцелуй дядю, он видел тебя еще совсем маленьким, — и она слегка подтолкнула его ко мне.

Я не мог оторвать глаз от сына, но боялся прикоснуться к нему, чувствуя комок в горле. Я узнал его по глазам жены, которые ни с чьими в мире не мог спутать! Когда влажные губы ребенка коснулись моей щеки, я не выдержал и, сжав его крепкое тельце, стал целовать. Саша неловко отстранился и испуганно поглядел на мать. Я поспешно опустил его на перрон и взял свой чемодан.

Жили они в небольшой квартире двухэтажного дома, недавно отремонтированного специально для семей погибших фронтовиков.

Вечером, когда Саша уснул, Татьяна Васильевна достала небольшой сверток, перевязанный серым платком моей жены, в котором я видел ее последний раз, и стала рассказывать, где она нашла Сашу.

Когда началась война, Татьяна Васильевна с мужем жили в Гомеле. Муж был военнослужащий и в первые дни войны ушел со своей частью на фронт. Больше о нем она ничего не знала. На руках у нее осталась семимесячная дочка Варюшка. Проводилась срочная эвакуация детей и женщин, но она все медлила, надеясь получить весть от мужа. Поэтому уехала в самые последние минуты. Не успел поезд отойти от станции, как в воздухе показались «юнкерсы».

Взрывы сотрясали землю и воздух, но состав рывками и с остановками продолжал двигаться. Выбросив напрасно запас бомб, фашистские мерзавцы расстреливали беззащитный эшелон. Убило Варюшку. Машинист остановил поезд. Люди прятались под вагоны, а Татьяна Васильевна все сидела и сидела возле дочери. Жизнь для нее потеряла всякий смысл. Очнулась Татьяна Васильевна поздно ночью. Взяв мертвую дочь, она бесцельно побрела вдоль разбитого железнодорожного полотна.

Вдруг громкий одинокий детский плач ворвался в ее притупившееся сознание. Доносился он откуда-то снизу. Осторожно спустившись с откоса, Татьяна Васильевна наткнулась на труп женщины, около которой кричал завернутый ребенок. Положив свою дочь рядом с убитой, она взяла малыша и освободила ему ручки. Ребенок почувствовал знакомое тепло и тут же потянулся к груди. Машинально, по привычке, Татьяна Васильевна достала набухшую от молока грудь и приложила мальчика. Насытившись, он замолчал, а Татьяна Васильевна все сидела и сидела над телами Варюшки и незнакомки, ребенок которой спал у нее на руках. Сколько времени прошло так — она не знала. Постепенно тень от насыпи сползла с тела убитой. Ледяные блики луны отражались в широко открытых глазах погибшей. В их безжизненном остекленевшем выражении застыла невыносимая мука — мука матери, навсегда покидающей своего ребенка. Казалось, и мертвая она молила о спасении сына. Видимо, до последнего мгновения она боролась за его жизнь: ее левая рука с зажатым небольшим узелком, старалась остановить кровь, сочившуюся из раны, а правая делала попытку освободить здоровую грудь, чтобы еще раз накормить ребенка, но так и закоченела.

Поняв, что́ пережила несчастная женщина, оставляя в полной неизвестности свое беззащитное дитя, окруженное бесстрастным грохотом военной ночи, Татьяна Васильевна решила спасти мальчика или погибнуть вместе с ним.

Под утро она добралась до села, еще не занятого немцами. Мальчика надо было перепеленать, Татьяна Васильевна развязала прихваченный узелок. Там лежала пара детского белья с инициалами С. Н. и фотография веселой белокурой девочки с ясными светлыми глазами.

Поведав все это мне, Татьяна Васильевна замолчала, потом тихо с тоской сказала:

— Мы связаны с Сашей кровью вашей жены и моей дочери. Неужели вы захотите разлучить нас?

Я сидел и мял в руках платок жены, на котором, поблекшие от времени, еще выделялись бледно-ржавые пятна крови. Что мне было ответить на такой вопрос? Я разделял горе Татьяны Васильевны, но разве мог я отказаться от сына?

Так мы просидели всю ночь, ничего не решив. Через два дня я уехал.

Письма из Свердловска с описанием всего касающегося Саши-Сережи мы получали каждую неделю. Они все больше разжигали мое желание взять сына. Но при малейшем воспоминании о нем рядом четко вырисовывался образ невысокой, круглолицей женщины со скорбными темными глазами и огромным узлом пепельных волос. Не знаю, долго ли продолжались бы наши обоюдные терзания, если бы не Ольга. Прочитав как-то одно из очередных писем, она робко сказала:

— Папа, какая она хорошая! — и вопросительно поглядела на меня. — Может, мы могли бы жить все вместе.

Эти слова Лели, моей Лели, не желавшей раньше и слышать о новой матери, выразили то, в чем я не хотел себе признаться.

Вдвоем написали мы письмо, в котором просили Татьяну Васильевну принять наше предложение.

Я не спал ночами в ожидании ответа.

Любил ли я тогда Татьяну Васильевну? Нет, то было большее чувство, в котором благодарность смешивалась с преклонением перед ее внутренней силой и красотой.

…Через три недели мы с Олей, устроив все свои дела, переехали в маленькую чистенькую квартиру Татьяны Васильевны. Саша сначала дичился нас, но потом очень привык и полюбил.

— Теперь-то он знает, — вздохнул Иван Петрович.

— Удивительно! — воскликнул Борис, ероша свои густые русые волосы. — За год нашей дружбы Оля ни разу не упомянула об этом. Это же целая поэма!

Алексей печально усмехнулся:

— И все-таки, вы меня не убедили.

— Я и не собирался, голубчик, — воскликнул Иван Петрович, положив свою широкую ладонь на его колено. — Убедить вас должно ваше собственное чувство к девушке и ее чувство к вам и ребенку. Поговорите с ней серьезно.

Алексей затоптал окурок и молча пожал локоть Ивана Петровича.

Из-за темных зубцов леса выкатилась луна. Она посеребрила кусты черной смородины, старые раскидистые яблони, перекинула мостик через ручей и, добравшись до черемухи в дальнем углу забора, повисла над садом, словно прислушиваясь к чему-то. Где-то неуверенно щелкнул соловей — раз, другой — и замолк.

— Ишь, опять начинает, — молодо улыбнулся Иван Петрович и предложил, поднимаясь с крыльца: — Пойдемте на пруд, он там в кустах. Кстати искупаемся. Пусть нас поищут.