Трудная любовь

ГАЛИМЭ

Галимэ стояла на чердаке у слухового окна и неотрывно глядела из-под руки на восток: «Успел ли сын уйти за реку?»

Как сквозь паранджу из порохового дыма, поднималось солнце, и земля медленно освобождалась от тумана, точно не хотела показать ему весь ужас совершившегося в эту июньскую ночь.

Среди привычных с детства запахов кизячьего дыма и свежего навоза Галимэ улавливала сладковатый трупный запахи запах гари.

Где-то там, за рекой, затихал бой, и город настороженно прислушивался к его отдаленным звукам. Но вот в соседнем дворе, будто пробуя свои силы, пропел петух. Ему отозвался другой, третий, и тотчас в степи, заглушая голос пробуждавшегося дня, застрочил пулемет:

— Та-та-та-та!

«Ахмет?!» — Галимэ вздрогнула. Прислушиваясь к стрельбе, она высвободила из-под платка ухо. Однако снова все затихло.

Черные продолговатые глаза женщины в горячей мольбе обратились к небу:

— Великий алла! Ты можешь все. Ты взял душу моего мужа. Наверное, так надо. Если хочешь, возьми еще мою, но пощади его!

Солнце поднималось выше и выше. Оно поиграло хрустальными каплями росы, что скопилась в разлапистых, густо-зеленых листьях тыквы на огородах, вызолотило крышу мечети, заглянуло во все уголки небольшого двора и с жаркой лаской остановилось на удлиненном самшитовом лице молящейся. Галимэ тяжело вздохнула и спустилась вниз.

Сегодня ночью, когда она молилась, со стороны женского монастыря раздались частые выстрелы и крики. В это тревожное время они не были диковиной, и Галимэ продолжала молитву.

Однако стрельба и крики все нарастали. Тогда женщина вышла во двор. В городе шел бой. Тут и там, словно факелы, горели постройки, пахло дымом и порохом, у моста через реку огрызался пулемет, слышались неясные крики и ругань.

Белые наступали на Троицк уж несколько раз, но такого еще не было.

Неожиданно во двор забежал сын.

— В полку предательство, мать. В город ворвались белые. Наших побито очень много. Мы уходим. — Он положил на ее плечи руки, сплетенные из тугих жил и упругих мускулов. — Мы вернемся, ани.

— Да хранит тебя пророк, сын мой. — Ахмет был такой высокий, что ей пришлось запрокинуть голову, чтоб заглянуть ему в лицо.

— У меня и так надежная охрана. — Ахмет похлопал по карманам своего темно-зеленого френча, которые вздулись от патронов. Френч ему подарил один из мадьяр добровольческого батальона.

— Жди вестей! — влажно блеснули в темноте чистые, как рисовые зерна, зубы Ахмета. Хлопнула калитка.

Галимэ грустно качала ему вслед головой. Она всегда старалась воспитывать сына, как велел шариат. Но спор сына с пророком начался давно, кажется, в год смерти ее мужа. (Он умер от холеры). Ахмету тогда исполнилось одиннадцать лет. Он ходил в мэктэп.

Как-то вечером, возвращаясь от купца Валеева, где она поденно работала, Галимэ застала сына в компании двух русских мальчишек. Все трое сидели на корточках у забора и курили.

— Что ты делаешь, разбойник! — всплеснула она руками.

— Курю, мать, — важно ответил Ахмет и юркнул в калитку.

Когда Галимэ, закрыв на ночь ворота, переступила порог дома, сын уж творил вечерний намаз в углу комнаты на своем молитвенном коврике.

— Погоди, хитрый мальчишка, — сердито пригрозила Галимэ, но в душе не могла не улыбнуться его находчивости: молящихся нельзя беспокоить.

Ахмет молился до тех пор, пока мать не уснула. Утром он сказал:

— Ани, я просил пророка наказать меня, но даже ты не тронула меня пальцем.

— Ах, негодник! — она схватила его за ухо. Мальчишка ловко вывернулся и, озорно сверкнув глазами, перемахнул через забор.

— А почему алла разрешает курить богатым? — крикнул он, убегая.

Галимэ пошла к знакомому мулле посоветоваться, что делать с Ахметом. Мулла выслушал и обещал помочь.

На другой день Ахмет прибежал из школы раньше обычного. Он бросил книги на пол.

— Не хочу больше учиться. И в мечеть не пойду. — На щеке его краснел рубец от розги.

Ни угрозы, ни уговоры не помогли. Пришлось устроить Ахмета мальчиком в галантерейный магазин Валеева. Но поведение сына не стало лучше. Он не желал посещать мечеть, не соблюдал поста. А когда его перевели в младшие приказчики, он как-то бросился на сына Валеева, который хотел наказать его аршином за случайно разбитый флакон духов.

Два дня Галимэ умоляла хозяина простить сына и снова взять его в магазин.

— Только ради памяти твоего мужа, — согласился Валеев. — Он был настоящий мусульманин и делал мне хорошую мебель. Но знай: это первый и последний раз.

После того случая Ахмет как будто присмирел. Он даже стал приносить домой книги. И читал их по ночам до третьих петухов. Галимэ радовалась:

— Слава пророку, образумился.

Но ей очень хотелось знать, про что пишут в тех книгах. Было непонятно: почему сын каждый раз прячет их под оторванную половицу в кухне? И она вновь начала тревожиться.

— Это, верно, плохие книги, раз ты их никому не показываешь?

— Нет, ани. Я читаю новый коран, — отвечал Ахмет. — Новый коран дал нам новый пророк, мать. Он хочет все поровну разделить между всеми людьми. А богатым не нравится такой коран. Новый пророк запрещает женщине носить чапан. Он говорит, что у женщины такое же сердце, как у мужчины, поэтому ей надо дать такие же права.

Галимэ с сомнением покачивала головой: может быть, и так, она же родилась и умрет с верой своих отцов.

Однажды за обедом Ахмет сказал:

— Ну, мать, я ухожу от Валеева. У меня есть другая работа.

— Что ты будешь делать? — спросила она в тревожном предчувствии. Дни стояли неспокойные.

— Защищать новый коран. Я записался в коммунистическую дружину.

Галимэ не осмыслила всех слов Ахмета, но, глядя в горячо блеснувшие глаза сына, поняла, что решения своего он не изменит.

…Воспоминания назойливо лезли в уставшую голову женщины. Весь день она просидела в доме, надеясь, что бог пошлет ей какой-нибудь знак о сыне. Сквозь щель перекосившегося ставня в комнату полосой тянулась серебристая пыль. Было знойно и душно.

Ахмет советовал Галимэ сидеть дома, пока все не успокоится. А воля мужчины была для нее законом с малых лет.

Девчонкой она боялась молчаливого отца, потом боялась мужа — ее в шестнадцать лет выдали за него силой, боялась бога и шайтана. Теперь, по привычке, она слушалась сына.

Вечером кто-то настойчиво постучал, и Галимэ побежала открывать.

У ворот на рыжем в яблоках коне гарцевал сын Валеева. В руке он держал клинок, на котором болтался окровавленный френч Ахмета.

— Возьми, ханум. — Тонкие губы Керима кривила усмешка. — Ты можешь увидеть своего сына на набережной, у Дома красных.

Галимэ стала белой, как снятое молоко. Протянув вперед руки, которые когда-то легко поднимали мешок муки, она приняла на них страшную весть и пошатнулась.

— Иди туда вечером, ханум, чехи запретили убирать трупы большевиков. — Керим гикнул, ударил коня нагайкой и ускакал.

Как безумная, глядела Галимэ на френч. Она не плакала: закон шариата запрещал слезы о мертвых.

— Я найду тебя, Ахмет, найду, — шептала она.

Ночью, в час намаза, когда двурогий месяц стоял над мечетью, женщина пошла к набережной. Она знала Дом Советов, так как не раз ходила туда к сыну, когда дружинники стали на казарменное положение.

Возле каждого убитого Галимэ останавливалась, переворачивала труп и разглядывала лицо, но сына среди убитых она не отыскала.

Галимэ не замечала, что за ней, скрываясь в тени, следит мужчина. Улучив момент, он нагнал ее.

— Что вы тут делаете, ханум?

Галимэ обернулась и узнала Степана Молчанова, рабочего кожевенного завода. Раньше он работал у Валеева грузчиком. Степан часто заходил к сыну и даже как-то принес ей кусок новой кожи на ичиги. Он хорошо говорил по-татарски и учил Ахмета русскому языку.

Степан увлек женщину в тень.

— Я искал случая повидаться с вами, ханум. Велели вас предупредить. В городе начались обыски. Все бумаги Ахмета надо спрятать. Они лежат в кухне под половицей в правом углу. — Степан говорил медленно, раздельно, чтоб женщина поняла каждое его слово, и яркое, как молния, воспоминание опалила мозг Галимэ.

Однажды вечером, когда она легла уже спать, Ахмет вернулся домой не один.

— Ханум спит? — спросил тихо неизвестный.

— Да, — так же тихо ответил Ахмет.

— Спрячь все понадежнее, — тихо и четко выговаривая татарские слова, незнакомец дважды повторил эту фразу. — Книги передашь, знаешь кому. Смотри, осторожно. Сдается, за нами следят. Встречаться будем в другом месте.

Галимэ тогда показалось, что с Ахметом говорил Степан. Она не спала с тех пор по ночам, прислушиваясь к каждому скрипу, к каждому шороху.

Ей хотелось высказать Ахмету все свои опасения, но закон шариата запрещал женщине вмешиваться в мужские дела, и она молчала.

И вот сейчас Галимэ узнала тот тихий голос. Да, тогда был Степан. После той ночи он больше не приходил к ним.

Женщина схватила Степана за лацканы пиджака.

— Ты, ты убил моего сына, русский! Ты дал ему новый коран, ты…. — острый слух ее уловил за углом цоканье копыт. Сейчас она крикнет этих. Он убил ее сына, пусть и сам умрет.

Но в ту же минуту Молчанов сильным рывком затащил Галимэ во двор и зажал ей рот рукой.

Когда патруль скрылся из вида, отпустил ее:

— Не заметили. — Он вытер рукавом потное лицо и продолжал: — Не верьте Кериму. Он помешал мне зайти к вам. У него с Ахметом давние счеты. Я все проведаю и дам знать. Не ходите по улицам после девяти, вас могут убить. — Степан слегка коснулся рукой ее плеча. — Ждите, я приду к вам, ханум. — И он исчез.

Галимэ долго смотрела в темный провал двора.

— Глупая старая женщина, как могла ты поверить Кериму?.. Он посмеялся над тобой! Слава пророку, помешал мне, — бормотала она. — Прости и ты меня, эфенди! Да хранит тебя алла.

Галимэ терпеливо ждала два дня, но Степана все не было. На третий, захватив большой кусок пирога с калиной — любимое лакомство Ахмета, — она решила сходить еще к тюрьме. Говорили, там сидело много дружинников.

В стороне от тюремных ворот толпились женщины. Галимэ прошла мимо них и направилась прямо к страже.

— Эй, тетка, кого надо? — чубатый есаул преградил ей дорогу конем.

Галимэ жалела, что так и не научилась говорить по-русски. Она лишь по тону угадала, что ее о чем-то спрашивают.

— Сын, Ахмет… — старалась она объяснить по-русски, но вместо фамилии Мадьяров у нее получилось слово «мадьяр».

Казак усмехнулся в рыжие обвислые усы, ловко поддел узелок, что показала ему Галимэ, нагайкой и перемигнулся с остальными.

— Какого-то мадьяра спрашивает. Черт ее знает. Всех их на штыки подняли. Так и не сдались. Объяснить ей, что ли?

— Сначала пусть спляшет! Они горазды, — крикнул кто-то из казаков. Есаул ощерился и кивнул.

Галимэ, прикрывшись чапаном, сквозь узкую щель смотрела на стражников, стараясь понять, о чем они переговариваются и чего от нее хотят.

— Пляши, пляши! — объяснил знаками чубастый и, клинком сдернув с нее чапан, разорвал Галимэ до пояса платье. Обнажилось смуглое, крепкое тело еще не старой женщины.

— Ничего бабенка!

— А косы-то, косы! — оглядывали ее со всех сторон казаки. Никогда в жизни никто не оскорблял Галимэ так жестоко. Ни один мужчина, кроме мужа и сына, не видел ее лица открытым.

«О всемогущий алла, что я им сделала? Зачем ты позволяешь так надругаться над слабой женщиной?» — мысленно взмолилась она, прикрывая дыру на платье руками.

Есаул ткнул ей клинком в руку:

— Еще закрывается, ведьма! А ну пляши, швидче!

Галимэ вся подобралась, напружинилась и вцепилась в повод коня есаула.

— Что я тебе сделала, собака?! — поднявшись на носки, она хотела плюнуть в желтое одутловатое лицо чубатого, но тот резко толкнул ее ногой в грудь.

— Но-но! Не балуй!

Галимэ упала. Два верховых подняли ее ударами нагаек.

— Иди, иди, покудова не пристрелили…

Галимэ не слышала, как ругались женщины, не видела, как они закидывали казаков вареной картошкой, солеными огурцами и другой снедью. Она даже не чувствовала физической боли: неужели бог не принял ее молитвы, чем она провинилась перед ним?

Обессиленная, она рухнула на колени в дорожную пыль.

— О великий! Тебе одному молилась я всю жизнь. Я выполняла все законы шариата, так покарай же неверных!

Простерев руки к небу, Галимэ ждала минуту, другую. Она слепо верила, что сейчас бог накажет ее врагов. Но ничего не изменилось. У тюрьмы по-прежнему кричали казаки, разгоняя нагайками взбунтовавшуюся толпу.

Руки Галимэ упали на колени.

— Я знаю, алла, ты сердишься на меня за Ахмета. Ты не любишь его бога. Поэтому не хочешь карать моих врагов. — Она раскачивалась из сторону в сторону, и ветер трепал ее роскошные черные волосы.

— Совсем рехнулась баба, — казаки переглянулись и, засунув за голенища свои нагайки, повернули обратно.

Женщина медленно поднялась с земли, ее бледное лицо светилось решимостью.

— Тогда, алла, это сделаю я сама. — В жилах Галимэ текла горячая кровь ее предков.

…Впервые за сорок лет своей жизни Галимэ брела по городу с открытым лицом. Она еще ничего не придумала, но точно знала, что отомстит. Когда мимо проходили казаки или проезжали конные, она по привычке отворачивала лицо и закрывала его рукавом, но в глазах ее вспыхивал недобрый огонь.

Время давно перевалило за полдень, солнце накалило непокрытую голову женщины, в горле пересохло, а Галимэ все ходила из улицы в улицу в смутной надежде встретить Молчанова. «Почему он не пришел? Ведь он мог бы дать мне нужный сосет. Может быть, он уже и был, пока я тут ходила?» — подумала Галимэ и внезапно остановилась. Навстречу два казака вели арестованного. На его усах и разорванной рубахе запеклась кровь. Человек шел медленно, с трудом переставляя босые ноги. Иногда он поднимал голову и оглядывался по сторонам, словно хотел кого-то увидеть.

— Двигай ногами, сволочь! — поминутно подталкивал арестанта плотный чернявый конвойный. Другой, белобрысый и щуплый, семенил сбоку, поднимая сапогами рыжую пыль.

Но человек по-прежнему не спешил. А когда поднимал голову, хорошо было видно его лицо в огромных кровоподтеках.

Галимэ прижалась к забору и схватилась руками за горло.

Степан!..

— Не тревожьтесь, ханум. Сокол улетел в степь, — сказал он по-татарски, когда с ней поравнялся.

— Молчать! — заорал конвойный и так толкнул Молчанова в спину, что тот упал лицом в песок и застонал.

Ахмет жив… Степан не будет обманывать ее… Может быть, из-за нее его арестовали… — глаза Галимэ растерянно перебегали с места на место и остановились на большом камне с острыми краями, валявшемся у ее ног.

— Вставай, разлегся! — конвойные пинками и ударами прикладов старались поднять Степана.

А Галимэ уж ничего не видела, кроме черного затылка и жирной красной шеи стражника. Она схватила камень обеими руками и изо всей силы ударила им по голове нагнувшегося казака. Конвойный как-то странно крякнул и повалился на бок. Белобрысый прицелился в Степана, когда тот стал подниматься, но Галимэ с проворством кошки повисла на стволе винтовки. Пуля взвихрила песок у ног Молчанова.

— Беги, эфенди, беги! Ты должен жить, беги, — задыхаясь, хрипела Галимэ. Казак выворачивал женщине руки, но недаром они когда-то свободно поднимали целый мешок муки.

Степан какой-то миг колебался. Если бы жизнь его принадлежала только ему… Но выбирать было некогда: на выстрел конвойного спешили казаки. Степан в бессильной ярости заскрипел зубами.

— Спасибо, мать. Мы не забудем тебя…

Стражник кинулся следом за ним в калитку соседнего двора, но женщина из последних сил уцепилась за гимнастерку казака…

Галимэ знала, куда ведут ее, но ни один мускул не дрогнул на спокойном, словно выточенном из самшита, лице женщины. Неожиданное ощущение своей собственной силы выпрямило ее усталую спину.

Наверное, они очень боятся, раз избитую, измученную женщину ведут пять здоровых, вооруженных мужчин. Если бы сейчас ее видел Ахмет!.. Она тяжко вздохнула и подняла глаза. «О алла, благодарю тебя за него. Но, видно, я очень прогневила тебя, раз взамен ты требуешь мою душу».

И словно бросая вызов своему богу, перед которым она трепетала всю жизнь, Галимэ гордо подняла голову: «Я готова».