Твоя реальность — тебе решать

Глава 59. Ангелы и демоны.

... ангелы и демоны суть одно и то же,

взаимозаменяемые архетипы,

разница лишь в полярности:

ангел-хранитель, одолевший твоего

врага в битве, побежденному

видится демоном-разрушителем.

Дэн Браун. Утраченный символ

Никита подлетел к Тимке, который, казалось, просто выпал из кабинета. Егоров уже протянул руку, чтобы помочь, но Уваров шагнул мимо и рухнул в кресло, схватился за голову, запустив пальцы в вихор, и застонал.

Никита плюхнулся в соседнее кресло. Он уже однажды это видел. В тот самый вечер, когда Тимка и Клинкина… То же страшное раскаяние, та же жуткая боль, и не своя собственная, а такая… уж лучше бы собственная.

— Братан… — только и промолвил Ник.

Тимка вздохнул, откинулся на спинку, запрокинул голову и закрыл глаза.

— Глупо всё это… — выдохнул парень.

Он прибежал как раз к звонку после урока. Его без проблем пропустили, узнав по форме, да по печати на конверте. Махнули рукой вверх по лестнице. Тим решил: сначала конверт, а потом уже… Он отдал конверт и в коридоре наткнулся на Арта, тот обрадовался, протянул руку. У него Тим узнал, где найти этого второго Тимофея.

— Да он мудак, нахрена он тебе? — скривился Артем.

— Надо, — уклончиво ответил Уваров.

Арт ткнул пальцем в нужный кабинет, и Тим застыл около дверей. Ждать пришлось недолго. Прямо из столовой на него вывернула группа парней и среди них Тим узнал парнишку с аватарки. Рукава закатаны, тату во всей своей жуткой красе.

— …если башки нет, я причем? — сказал девятиклассник и фыркнул.

— Тимон? — позвал Уваров.

Тот оглянулся, и скривился уже Тимка. Понятен стал и капюшон на глазах, и «факи», и всё остальное, потому что кроме налета «тьмы» ничего и не было. Прыщавое лицо, желтые зубы в просвете лыбы (на улыбку сие точно не тянуло), чёрти что на голове — словно человек согласился сначала «под ноль», а потом по ходу пьесы передумал, и этот «недоежик» местами напоминал замерзшую лохматую тряпку-щетку, торчащую во все стороны. Худосочная шея торчала из ворота грязной толстовки как палка, на которую насаживают болванку. Здесь болванка была взъерошенной, сальной и, судя по всему, пустой.

— Разговор есть, — буркнул Уваров и шагнул в сторону.

Тимон оглядел сначала Тимку, потом посмотрел на свою свиту и хохотнул.

— А я не стыжусь… Ты ж из «второй»? Чего надо?

Тимка выпрямился и развел в стороны плечи, сунул руки в карманы (а то вдруг они, кулаки, сами решать пройтись по этой жуткой роже) и встал напротив. Краем глаза он заметил, как к нему подошел Артем, и Уваров усмехнулся: в случае чего он не один.

— Да мне до звезды, могу и при всех, — процедил он сквозь зубы, — Волкова. Кира.

Тимон скривился и фыркнул, казалось, он еле сдержался, чтоб не сплюнуть прямо здесь на пол. Ну еще бы. За такое по головке не погладят. Камеры.

— И? — бросил он с вызовом.

— Она в больнице, — будто напомнил Тим.

— И?

Уваров отвел глаза, в которых всё меркло от бешенства.

— И всё! — сказал он.

— Ну и всё, — фыркнул Тимон, повернулся к друзьям и уже было направился, но у него на пути вновь встал этот пацан из «второй». И какого хрена ему надо?

— И всё? — переспросил чужак. — А ты объясниться не хочешь?

— С хрена ли?

— А с того, что это ты довел ее до этого!

— С хрена…

— Я видел, что ты сделал с ее фотографиями. Если копнуть…

Но Тимон вдруг заржал. Нет, не засмеялся, а именно заржал, с каким-то нелепым похрюкиванием:

— А так ты один из тех, с кем спала эта шала…

И вот тогда Тимка ударил. Ударил, вложив в кулак всё, что накипело за эти нелепые годы любви-нелюбви, за девчонку, которая в этот момент открыла глаза в реанимации…

Своей фактурой он просто смел тщедушного подростка. Рядом кто-то завопил. Раздался отборный мат, а Тим, усевшись верхом, бил кулаком в лицо, не чувствуя боли разорванной кожи на казанках… А потом на него навалились толпой. Чьи-то руки вцепились в него, только рубашка затрещала, потащили за галстук, оторвали от Ветрова, подняли. Он тяжело дышал, еще чувствуя угар драки, дернулся, но его не пустили.

— Не дури, Тимыч! — крикнул в ухо кто-то, а голос похож на голос Арта.

Тим оглянулся. И, правда, Артем.

— Всё, пусти, — уже спокойно сказал Уваров, и Арт разжал руки, сцепленные в замок на груди Тимки. Уваров одернул одежду.

— У тебя кровь, — заметил Артем. Тимка мазнул под носом, отвел руку — и правда, кровь.

«А это становится привычкой», — мелькнуло в голове парня. Вытащил из кармана платок, приложил.

А прямо перед ними разыгрывалась драма. Спектакль в трех действиях. Тимон катался по полу, зажимая руками разбитое лицо, скулил и проклинал Уварова. Светлана Анатольевна, вынырнувшая откуда-то сбоку, всплеснула руками:

— Ох, Господи! Ветров, кто это тебя так? Уваров? Ты почему еще здесь?

Тут же со всех сторон раздался хор из нескольких глоток с примерным содержанием «Казнить, нельзя помиловать» и «Не виноват я, он сам пришел». Артем пытался встрять, но Уваров лишь головой мотнул: Артему здесь еще учиться, а страшнее школьной травли «якобы предателя» еще ничего не придумали, и Арт, посмотрев приятелю в глаза, отошел. Но следующая фраза вернула Тимку на землю. Не просто вернула, а скинула с высоты справедливости, которой, как казалось парню, он достиг:

— Всё ясно! Звоню матери!

А дальше Тим уже ничего не слышал. Он вдруг глянул на всё, что творилось здесь будто со стороны. Вот он пришел в чужую школу, якобы с одной целью, а на самом деле… А теперь еще… И мама… Мама будет волноваться… Мама.

Елена Николаевна не стала никого слушать, а попросила предоставить ей запись с видеокамеры. Поверить в то, что ее сын мог просто наброситься на человека, она не могла.

— Вот, вот! Видела? — взвизгнула Ветрова, тыча пальцем в монитор.

— Видела, — ответила ее одноклассница. — Видела, что они сначала говорили, а потом, твой сын что-то сказал, что спровоцировало действие моего сына.

Ветрова хотел крикнуть, но Фролова повела на нее льдистыми глазами и проговорила:

— А ведь всё из-за девчонки, которую твой… Тимофей, — ох, как же тяжело было произносить это имя, которое принадлежало не только ее сыну, — довел до попытки суицида.

С лица Ветровой будто согнали всю краску. Она тяжело поднялась, прижала руку ко впалой груди и, вытаращив на Елену Николаевну глаза, выдохнула:

— Да что ты такое несешь?

Но та будто не заметила этого.

— Мария Ивановна, вы ведь здесь по этому вопросу? — обратилась мать Тимки к инспектору.

Мария Ивановна вздохнула и подняла глаза на Ветрову.

— Ваш сын встречался с Волковой? — спросила она.

Ольга захлопала глазами, бросила взгляд на побелевшего сына, потом попыталась взять себя в руки, но у нее не очень хорошо это получалось: язык заплетался, руки не могли успокоиться, а глаза бегали.

— Да мало ли с кем он встречался, — пробормотала она и опустилась вновь в кресло. Она вцепилась в ручки сумки, которую держала на коленях, по лицу бродили тени, но женщина молчала.

Елена Николаевна открыла в приложении ВК сообщество города, быстро нашла нужный пост. Мать Тимки обо всем узнала от Никиты. Тот, пока стояли на светофоре, открыл пост и показал. Времени было мало, но полутора минут хватило, чтобы в друзьях у Киры найти парня, фотографии с которым она выставила на стену. Здесь не было ни ретуши, ни фотошопа. Вернее, фотошоп был, но он добавлял на фото света и розовых сердечек. А вот на страничке парня…

Мария Ивановна глянула лишь мельком, а потом перевела тяжелый взгляд на Ветрова, тот, побледнев как смерть, дернулся за телефоном, но инспектор его опередила и забрала смартфон. Ветров дернулся:

— Права не имеете!

Мария Ивановна хмыкнула:

— Это я-то права не имею?

Ольга, видать, была не в курсе (скорее всего, не отслеживала жизнь сына в соцсетях), потому что едва не лишилась чувств, увидев всю «красоту и мощь» фотошопа.

— А это уже серьезно! — заметила Мария Ивановна. — Девочка-то в критическом состоянии.

Мать Ветрова схватилась за сердце, вокруг нее засуетились. А Елена Николаевна откинулась на спинку стула, чувствуя каждый диск собранного когда-то по частям позвоночника, и отвернулась к окну. Она не видела, как Ольга била своего сына и кричала что-то про тюрьму. Уваров трижды успел ударить Ветрова, если бы это произошло в советской школе, обошлись бы даже без родителей: ну драка, ну и что. Все живы и даже почти здоровы, сейчас же миритесь, и вот вам партийное задание, которое вас окончательно помирит…

Сейчас же… это разборки между родителями. Камеры… Везде камеры. И дети снимают. Устраивают самосуд, как с Никой, и снимают всё действо на собственный телефон, а потом дальше распространяют это зло в соцсетях, хвалятся им, дескать, а я могу вот так! Как же страшно!

— О времена! О нравы![1] — пробормотала Елена Николаевна, потом оглянулась на воющего Тимофея Ветрова, сжавшегося в кресле, и вздохнула: — Вот вам и ангелы, и бесы.

Она достала телефон, набрала мужу. Он в недельном отпуске. Мать Тимки понимала, идти не далеко, но также понимала, что не сможет этого сделать. Позвоночник от основания шеи до самого копчика горел, будто говорил: «Забыла обо мне? Вот тебе пламенный привет, Лена!»

Мария Ивановна говорила с кем-то по телефону, потом положила трубку и подошла к матери Уварова.

— Идите домой, — сказала инспектор. — Постараюсь сделать так, чтоб это не попало в личное дело Тимофея. Я помню, куда он планирует поступать. Кто бы сказал… В понедельник защитил девочку, а сегодня сам спровоцировал драку. И опять из-за девчонки!

Елена Николаевна усмехнулась:

— Может, правы, когда говорят, что всё зло от женщин?

Мария Ивановна вспыхнула:

— Да конечно! Для меня Уваров — настоящий мужик, хоть и маленький. Ту… как ее?.. Соколову мамаша Страхова бы раскатала, в таком состоянии и убить бы могла. Не удивлюсь, если и здесь он заступился… за честь девочки. Ведь стоял, говорил, а тот… Вы не переживайте, выясним, что ответил Ветров. Вы правильно воспитали сына, Елена Николаевна.

— Угу. Только, как видите, и он не ангел.

— Да все они ангелы, пока внутренний демон спит, — ответила инспектор по делам несовершеннолетних. Мать Тимки посмотрела на нее и вновь вздохнула: сколько же ангелов-демонов прошло перед глазами Марии Ивановны, одному Богу известно.

[1] O tempora! O mores! (с лат. — «О времена! О нравы!») — латинское крылатое выражение. Обычно выражение применяют, констатируя упадок нравов, осуждая целое поколение, подчёркивая неслыханный характер события. Самое известное выражение Цицерона.