Уроки минувшего

Обе эти публикации — и Попова и Сервуса — делали Ле­нина ответственным за диктатуру Сталина и ставили между Лениным и Сталиным знак равенства. Мне-то представлялось, что именно Сталин, приложил руку к тому, чтобы погубить идеи Ленина. Но тут уже сказывалось различие наших идей­ных позиций.

Более обстоятельным сопоставлением Ленина и Сталина мне пришлось заниматься в книге «Ленинская концепция со­циализма». В своей главе я проследил все основные различия в подходах Ленина и Сталина к проблемам социалистической экономики, товарного обмена, демократии, роли партии, к проблемам личности и др. Получилось в конечном итоге так, что, отойдя от ленинского видения социализма, Сталин затем канонизировал этот отход и стал выдавать неленинские реше­ния за подлинно ленинские, за эталон социалистического об­щества. Вот почему я считал, что ленинские представления о социализме предстают перед нами как цель, как задача, кото­рую надо еще осуществить.

В то время в отделе Ленина в Институте была задумана и издана книга «Ленин, о котором спорят сегодня». Книга вышла в 1991 году. В ней Ленин рассмотрен в различных ас­пектах: как человек, политик и мыслитель. Такой работы у нас в стране еще не предпринималось. Впервые широко осве­щены его отношения с Инессой Арманд. Когда я рассматри­вал неизданные ленинские документы, перелистал все остав­шиеся его письма к ней. Из них становится еще яснее и большая забота Ленина об Арманд, и их близкая дружба, переходящая в трепетную нежность.

Остается еще один документ, правда, не ленинский. Это — дневник Арманд. Знаю, что отрывки из него опубликованы в ряде статей. Поэтому очень коротко о нем. Маленькая книж­ка, в половину тетрадного формата, в светло-коричневой об­ложке, тесно написанные округлым женским почерком строч­ки. Текста немного. И никаких житейских подробностей. Только переживания, чувства одиночества, тоски, любви. Бе­режно положили книжечку на место. Да, Ленин был живой человек, и ничто человеческое было не чуждо ему. И на этом стоит поставить точку.

Комиссия советских и польских историков. Впервые я при­ехал в Польшу зимой 73 года во главе представительной де­легации ЦК КПСС. В составе делегации были секретарь ЦК Компартии Белоруссии Александр Трофимович Кузьмин, сек­ретарь Хмельницкого обкома Компартии Украины Тамара Владимировна Главак и др. Принимали нас не просто тепло, но даже задушевно. Я никогда не чувствовал так глубоко дух славянской общности, как на этот раз. Особенно, когда нас принимали в знаменитом ансамбле «Шленск», где приветство­вали таким чудесными польскими и русскими песнями.

Я с удовольствием погружался в польскую речь и ощущал ее близость к строю русского языка. Я восхищался поистине культом женщины, который мужчины-поляки охотно демон­стрировали. Изящное целование ручек и изысканный тост «здровье пенькных пань по раз перши!» (Здоровье прекрасных дам, всякий раз — как первый раз!). Хорошо встречали и во многих аудиториях, когда я выступал с рассказами о наших делах. Особенно запомнились выступления на Всепольском совещании редакторов газет в Академии общественных наук, на машиностроительном заводе в районе Воля столицы. Обычно мы говорили без переводчика, и аудитория чутко ре­агировала на тонкости речи.

В последующие поездки пришлось почувствовать кое-где отчуждение. Так, в университете в Люблине меня встретила напряженная аудитория, над входом в зал уже во время на­шего пребывания появился крест. В Институте философии на встречу с нами вообще не пришли представители немарксист­ских направлений. Что же, мы знали, что проблем между нами хватало.

Я уже писал о создании комиссии историков по «белым пятнам» в отношениях между нашими странами. На первом заседании в мае 1987 года поляки высказали просьбу о дез­авуировании советской стороной выступления Молотова, а также ряда статей в советской печати в сентябре 1939 года, совершенно неверных по существу и недопустимых с точки зрения элементарных норм международных отношений. В последних августовских номерах еженедельника «Новое время» появилась моя статья «Возвращение к урокам». В ней отмечалось, что успех антигитлеровской коалиции во второй мировой войне убедительно показал возможность масштабно­го сотрудничества государств с различными общественными устройствами. Это стало возможным при условии, когда их лидеры смогли подняться над идеологическими различиями. И в этом — один из незабываемых уроков истории.

А во второй части статьи было высказано осуждение заяв­лений советских лидеров 39 года. Было сказано, что в докладе Председателя Совета Народных Комиссаров и Народного ко­миссара иностранных дел Молотова на пятой сессии Верхов­ного Совета СССР 31 октября 39 года была дана неприемле­мая оценка польского государства как «уродливого детища Версальского договора». Такая оценка находилась в противо­речии с исторической правдой, являлась недопустимой по от­ношению к польскому народу. Было сказано о неприемлемости понятия «военнопленные» по отношению к интернирован­ным польским гражданам, так как между СССР и Польшей не было в 39 году состояния войны.

Статья вызвала большой резонанс в Польше. Она была перепечатана во многих польских газетах. О ней говорилось на пресс-конференции представителя Президента, которая транслировалась телевидением и ее слушали миллионы поля­ков. В общем, в Польше с большим интересом восприняли весть о том, что Советский Союз выполняет договоренности о ликвидации «белых пятен» в польско-советских отношениях.

Между тем «белые пятна» стали быстро превращаться из проблем советско-польских отношений в проблему междуна­родного порядка. Польский еженедельник «Политика» при­звал всех называть такие проблемы и сообщал, что западные радиостанции уже составили свой список таких «белых пятен». В общем, на многих голосах звучал клич — собрать как можно больше фактов о преступлениях Советского Союза против польского народа. Все это грозило вместо кропотливой исследовательской работы превратить деятельность комиссии в травлю СССР, советского народа. Меня подбивали, чтобы мы в свою очередь поставили вопрос о плохом отношении к советским военнопленным в 21 году.

На первом заседании комиссии польская сторона по соб­ственной инициативе заявила о понимании необходимости за­ключения германо-советского пакта о ненападении 39 года. Это было подтверждено позже в совместных тезисах «Канун и начало второй мировой войны». Та же мысль прозвучала в сообщении Комиссии по политической и правовой оценке со­ветско-германского договора о ненападении от 39 года второ­му съезду Советов 23 декабря 89 года. И вдруг уже после моей статьи появилась в польской печати статья историка Ко­вальского, в которой затрагивались те же вопросы, что и в моей статье, но оценки — совершенно противоположные. Смысл этого объективно состоял в том, чтобы внести дух конфронтации внутрь комиссии.

Озабоченность по поводу усиления конфронтации тогда же выразил Примас католической церкви Польши Глемпа. «Се­годня нас гнетет как бы привычка к жалобам, предубеждения, воспоминания о слезах и даже о крови. Нельзя нам начинать подсчитывать, кто кому больше сделал зла; это ни к чему не приведет... Необходимо задуматься над тем, кто мог быть тре­тий, кто нас взаимно сталкивал друг с другом, чтобы добиться обеспечения собственных интересов».

Мне пришлось срочно выехать в Варшаву и провести ряд бесед, в ходе которых было выражено беспокойство относи­тельно попыток использовать комиссию для усиления проти­востояния между нами. После встреч в публикациях, касаю­щихся «белых пятен», стало больше сдержанности, что несо­мненно способствовало укреплению взаимного уважения и терпимости. Однако в одном отношении поляки становились все более неуступчивыми и требовательными, — по вопросу о судьбе польских военнослужащих, захороненных в Катыньском лесу под Смоленском.

Первоначально они предлагали нам найти доказательства того, что лагеря интернированных поляков существовали до осени 1941 года, когда Смоленщина была оккупирована гер­манской армией. В этом случае можно было бы отклонить от­ветственность советской стороны за гибель польских офице­ров. Однако в нашем распоряжении таких материалов не было: ни переписки, ни интендантских документов, ни каких- либо отчетов о жизни лагерей. Все наши попытки разыскать материалы в наших архивах до определенного времени не да­вали никаких результатов. Я сам неоднократно разговаривал с руководителями архивов, но ничего, кроме материалов комис­сии Бурденко, уже известных нам и обвинявших в убийстве поляков немцев, они не предлагали.

И тогда на втором заседании комиссии возникла идея: по­лякам подготовить экспертизу на сообщение комиссии Бур­денко. Такой документ был вручен мне 12 мая 1988 года. Прочитав его, я увидел, что, действительно, сообщение Спе­циальной комиссии академика Бурденко было весьма проти­воречиво и страдало слабостями в доказательствах своих вы­водов. Недоказанной оказалась вина 537-го немецкого полка связи в осуществлении катыньской акции: его просто в то время там не было... Но зато выяснялось, что переписка ин­тернированных со своими семьями прекратилась в феврале- марте 1940-го года. Эти и другие доказательства не могли не вызывать сомнения в достоверности сообщения Специальной комиссии. Но все же этих аргументов было недостаточно, чтобы прийти к заключению о виновности советских органов. Это понимали не только мы, но и наши польские коллеги. Так, профессор Мадайчик, автор специального исследования по Катыни, говорил, что он хорошо понимает: советские ис­торики только тогда согласятся с нашей позицией, когда у них в руках будут советские документы, свидетельствующие, что расстрелы в Катыни — дело рук НКВД. Нам следовало продолжать поиск документов.

Ничего нового не внес в это дело пышный визит Горба­чева в Польшу, состоявшийся 11—14 июля 88 года. Выступая в Парламенте и перед польской интеллигенцией, Михаил Сергеевич не уклонился ни от темы о секретных приложе­ниях к советско-германскому договору 39 года, ни от вопро­сов о Катыньской трагедии. Но никаких новостей не сооб­щил, кроме того, что ученые работают. А вообще, нашей ко­миссии было уделено большое внимание. Мне и Мачишевскому была предоставлена возможность выступить на встрече с учеными Польской академии наук. Но все это не выходило за рамки популяризации договоренностей Горбачева и Ярузельского.

Польская «Экспертиза» не только стимулировала наш поиск. Но она готовила наше руководство к выводу о том, что молчание с советской стороны не может быть бесконеч­ным. Поляки опубликовали «Экспертизу» у себя, но еще до того организовали ее утечку, и ее содержание вскоре было распубликовано в советской печати. Нам же согласия на пуб­ликование ее в советской печати руководство не давало. Мы разослали «Экспертизу» в Прокуратуру СССР, КГБ и МВД с просьбой сообщить об имеющихся у них по этому вопросу материалах. Ото всех мы получили однозначный ответ, что та­кими материалами они не располагают. Образовалось некото­рое топтание на месте.

А между тем поляки продолжали свой нажим. Они стали заявлять, что если мы не признаем секретные приложения к Советско-германскому пакту и преступления в Катыни, то они не пойдут на следующее заседание комиссии. Они заяв­ляли у себя, что мы свое дело сделали, а советские члены ко­миссии не желают идти нам навстречу. Мы расценили эти за­явления поляков как недружественные и неконструктивные. Прежде всего потому, что к тому времени комиссия уже по­казала продуктивность своих усилий. Польской стороне были переданы ценнейшие документы о Компартии Польши: реше­ние Исполкома Коминтерна о роспуске партии, а также о ее восстановлении, что для поляков было полной неожиданнос­тью. В мае 89 года мы опубликовали совместные тезисы «Канун и начало Второй мировой войны», что хотя и потре­бовало немалых усилий, но показало творческий потенциал комиссии. Продвинулись мы вперед и в осмыслении событий 1917—1920 годов, боевого содружества поляков и советских людей во время Второй мировой войны, событий Варшавско­го восстания и т.д. Но еще больше предстояло сделать: ведь у нас были намечены 22 темы для совместных исследований.

Можно ли ставить под вопрос всю работу комиссии? Тем более, что поляки хорошо знали о характере наших затрудне­ний, я регулярно встречался с председателем польской части комиссии Мачишевским, и он понимал нашу ситуацию. Но если Болдин говорил, что ни приложений к Пакту, ни доку­ментов об акции в Катыни в архиве нет, то никто опроверг­нуть его не мог. Помню, как перед визитом в Польшу Гор­бачев говорил мне очень возбужденно: «Понимаешь, Лукич, я не могу на основе каких-то копий делать столь ответственные признания, а документов у нас нет». Кто кого обманывал?

В том, что нам все-таки удалось найти документы, про­ливающие свет на отправку интернированных поляков из Козельского лагеря в Катынь, была определенная закономер­ность: упорный поиск не мог не дать результатов. Член ко­миссии профессор Валентина Сергеевна Парсаданова работа­ла над вопросом о депортации поляков в восточные районы СССР после сентября 39 года. О результатах своих исследо­ваний она сделала интересное сообщение на заседании ко­миссии в Варшаве в конце февраля — начале марта 89 года. О подходах к судьбе лагерей для интернированных тогда речи еще не было. Но Валентина Сергеевна присутствовала на всех заседаниях комиссии и была в курсе всех наших за­труднений и претензий поляков. И вот, продолжая работать в архивах над вопросами депортации, она вышла на архивы Управления конвойных войск НКВД и Главного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных. Они давали возможность что-то узнать и о судьбе поляков. Я по­просил держать меня в курсе и готовить материал к публи­кации.

Примерно в начале сентября, может быть, чуть раньше, в конце августа 89 года, я получил вариант статьи Парсадановой. В ней излагалось следующее. В марте 40 года в лагерях польских военнослужащих стали готовиться к эвакуации. В начале апреля уже происходит движение эшелонов: из Ко­зельска по направлению к Смоленску, из Старобельска — к Харькову, в неизвестном направлении — из Осташково. Дви­жение эшелонов контролировал сам Берия. Всего было выве­зено из трех лагерей четырнадцать с половиной тысяч чело­век. 20-го мая Берии было доложено, что поляки из всех ла­герей вывезены. Обнаружилась почти полная идентичность численности Козельского лагеря и численности трупов в Катыньских могилах. Найденные на трупах в Катыни документы принадлежали интернированным из Козельска. Обрывки газет имели дату 6 мая 1940-го года.

Из сказанного следовало, что комплекс косвенных доку­ментов и свидетельских показаний показывает, что ответст­венность за содеянное, во всяком случае за основную часть содеянного, лежит на органах НКВД. Квалификация имеюще­гося материала, юридическая оценка доказательств содеянного должны быть осуществлены прокуратурой и судом. Таково было заключение научного исследования.

В октябре я вынес вопрос на заседание советской части комиссии. Сообщение на комиссии Парсадановой произвело тяжелое впечатление, хотя к тому времени многие уже пони­мали, что так оно и было. Возразить было нечего, высказали кое-какие пожелания, поблагодарили исследователей: труд вы­дающийся. Я предложил направить материал в Международ­ный отдел ЦК. Там его приняли и предложили ждать.

Ожидание основательно затянулось, межеумочная ситуация еще более усугубилась. С одной стороны, мы имели в виде материалов В.С.Парсадановой значительный результат, успех комиссии, который мог внести ясность и определить дальней­шие отношения с поляками. С другой стороны, без согласия ЦК мы не могли ничего: ни сообщить полякам о наших сдви­гах, ни запустить в каком-либо виде этот материал в научный оборот. В декабре 89 года в специальной записке я доклады­вал в ЦК КПСС об обострившейся ситуации: поляки выра­жали нетерпение и угрожали отказом проводить очередную встречу комиссии. К тому же у них в стране происходили кризисные процессы обвального порядка.

Признаться, я не верил тому, что в архиве Общего отдела не было никаких материалов по Катыньскому делу: не такое это учреждение, чтобы доверить кому-либо иному хранение подобных документов. Тем более, что очень вероятно было предположить, что существовало Постановление Политбюро, так или иначе санкционировавшее это дело. Как и оказалось в действительности. А между тем, нам отвечали однозначно, что никаких документов по Катыни нет. Мне же думалось, что дело не в документах, а в позиции: может быть, кто-то из членов Политбюро возражает против принятия еще одной вины Советским Союзом. Но это были всего лишь догадки, не подкрепленные документами. Посмотреть же архивы Об­щего отдела — об этом и речи не могло быть. И все же в догадках своих мы оказались недалеки от истины.

Проходит время, и все тайное становится явным. Вот что рассказал в своих воспоминаниях о подлинном положении дел с названными документами В.И.Болдин. «Мои предшест­венники по работе в Общем отделе, — пишет он, — полагаю, не раз докладывали Генеральным секретарям ЦК, в частности М.С.Горбачеву, о материалах архива, в том числе и о тех, ко­торые были в закрытых пакетах. Сказал об этом и я, но М.С.Горбачев отмолчался. Возможно, он лучше меня знал об этом массиве документов и просто не знал, что с ними де­лать». Перед одной из встреч с Ярузельским, когда, надо по­лагать, давление Международного отдела, советско-польской комиссии историков усилилось и поднялось на несколько гра­дусов выше обычного, Горбачев дал срочное поручение Бол­дину: «В архиве должна быть информация по Катыньскому делу. Быстро разыщи ее и заходи ко мне». Когда два пакета были принесены, Михаил Сергеевич вскрыл их, быстро про­бежал несколько страничек, сказал: «В одном пакете речь идет об истинных фактах расстрела поляков в Катыни, а во втором — о выводах комиссии, работавшей после освобожде­ния Смоленской области в годы войны. Храните получше и без меня никого не знакомьте...» Болдин от себя добавляет: «Знаю, что о необходимости предать гласности все материалы Катыньской трагедии в ЦК КПСС, лично к М.С.Горбачеву не раз обращалась польская сторона, В.Ярузельский, специально созданная советско-польская комиссия (надо полагать, Бол­дин имеет в виду нашу комиссию. — Г.С.). Предлагали это сделать В.А.Крючков, В.М.Фалин, но Генсек-Президент не реагировал на просьбы, записки на его имя оставались без от­вета, а Общему отделу он запретил что-либо выдавать из до­кументов по этому вопросу. Более того, говорил сам и пору­чал сообщить польской стороне, что достоверных фактов о расстреле, кроме тех, что были обнародованы еще во время войны, не найдено». Выходит, Михаил Сергеевич лгал поля­кам, нам и мировой общественности?!

Прошло почти полгода после передачи в Отдел ЦК статьи Парсадановой. За это время Горбачев сделал еще одну попыт­ку разрядить мрачную обстановку: он передал предложение вместе с польской стороной обратиться к общественности СССР и Польши с просьбой сообщить комиссии все, что им известно о событиях в Катыни. И это в то время, когда в ар­хиве ЦК находились те самые достоверные материалы! Есте­ственно, что поляки решительно отклонили предложение, по­скольку для них вопрос был ясен. Такое обращение поставило бы под вопрос их позиции.

Наконец в конце марта из Международного отдела ЦК мне дали понять, что предстоит очередная встреча Горбачева с Ярузельским, на которой что-то будет объявлено. Проходит еще несколько дней, и становится известным, что будет объ­явлено о признании вины органов НКВД. Мне сказали, что польской стороне будут переданы списки польских офицеров из трех лагерей (Козельского, Старобельского и Осташкинского. — Г.С.) часть из которых погибла в Катыни, а остальные — неизвестно где. Будут переданы и другие документы из архи­вов НКВД, подтверждающие эвакуацию поляков из лагерей. Иных политических документов «не нашли».

Накануне встречи президентов мне сообщили, что меня вместе с Мачишевским приглашают на встречу Ярузельского и Горбачева, даже показали, что именно передадут полякам: документы и толстые черные папки со списками польских офицеров. Мне сказали, что это в основном то, что нашла Парсаданова. Технически все это оформлялось в Международ­ном отделе ЦК КПСС.

13 апреля 90 года Мачишевский и я встретились в Екате­рининском зале Кремля. Появляется Михаил Сергеевич, при­ветствует всех, уславливается со мной, что после речи он передает Ярузельскому папку с документами, а я папку со списками польских офицеров. Соответственно пристраиваюсь слева, чтобы не слишком далеко, но и не попадать в объек­тивы камер. Произнося речь и собравшись передавать эти черные папки, он понял, что неудобно их разделять, и про­говорил: «Ну, ладно, я сам».

В своей речи по поводу Катыни Горбачев сказал: «В пос­леднее время найдены документы, которые косвенно, но убе­дительно свидетельствуют о том, что тысячи польских граж­дан, погибших в смоленских лесах ровно полвека назад, стали жертвами Берии и его подручных». В Заявлении ТАСС говорилось подробнее: «Историками двух стран были прове­дены тщательные исследования катынской трагедии, включая и поиск документов. В самое последнее время советскими архивистами и историками обнаружены некоторые документы о польских военнослужащих, которые содержались в Козель­ском, Старобельском и Осташковском лагерях НКВД СССР. Из них вытекает, что в апреле—мае 1940 года... основная часть «передана в распоряжение управлений НКВД соответ­ственно по Смоленской, Ворошиловоградской и Калинин­ской областям и нигде больше в статистических отчетах не упоминается».

После встречи глав государств мы с Мачишевским дали совместное интервью корреспонденту газеты «Известия», опубликованное на следующий день, т.е. 14 ноября, под за­головком «Катынь — наша общая боль». На вопрос коррес­пондента о значении советского заявления Мачишевский сказал, что для польской общественности оно имеет огром­ное значение. Что касается научного аспекта, то впервые в оборот исследователей введены советские источники — без сомнения, наиважнейшие в этом трагическом деле. Согласив­шись с профессором, я обрисовал трудности, с которыми со­ветские историки столкнулись, отметил пионерскую роль в этом деле профессора Парсадановой, а также других иссле­дователей — Лебедевой и Зори. Корреспондент спросил меня о мотивах преступления. Я сказал, что в документах об этом ничего не говорится, но если судить по активизации аген­турной работы в момент переброски интернированных, то можно предположить, что здесь большую роль сыграла хоро­шо знакомая советским людям практика расправ с полити­ческими противниками, даже неявными. Мачишевский за­явил о прекращении своих полномочий в связи с самороспуском ПОРП. Я высказался за продолжение сотрудничества по академической линии. Позже это предложение было ре­ализовано.

Дело вроде закончилось, но оставалось чувство незавер­шенности. Мы сформулировали наши позиции, что дальней­ший поиск должна осуществлять Прокуратура, так как рассле­дование должно носить скорее криминалистический характер, нежели научный.

И вот более чем через полтора года, в декабре 91 года, меня пригласили в военную прокуратуру. Я подумал, что на­шлось что-нибудь новенькое. Но, к моему немалому удивле­нию, меня как свидетеля спрашивали о работе нашей комис­сии, почему комиссия тормозила расследование катыньского дела. А у меня завертелись в голове вопросы: кому же пона­добилось расследование самого преступления направить про­тив комиссии ученых, якобы сознательно тормозивших рас­следование. Самой прокуратуре? Вряд ли. Польским колле­гам? Еще менее вероятно. А может быть, тем, кто скрывал упорно катыньские секреты, а теперь счел удобным свалить все на ученых? Но бесполезно гадать на эту тему.

Я сказал, что к такому чисто научному делу, как работа комиссии историков, нельзя подходить с прокурорских пози­ций: мы шли от незнания к знанию, шли с трудом, преодо­левая установившиеся представления, но необходимые мате­риалы были открыты и именно они были переданы президен­том СССР президенту Польши. Еще спросили меня о том, что я знаю о политическом решении, на основе которого была предпринята акция по расстрелу польских военнослужа­щих? Я ответил, что мне об этом ничего не известно, но можно предположить, что подобная акция без Сталина не могла быть осуществлена.

Не помню даты, но в средствах массовой информации промелькнуло сообщение о том, что в архивах бывшего Об­щего отдела ЦК КПСС найдены документы о подписании секретных приложений к пакту с гитлеровцами в 39 году и о проведении акции с поляками в апреле—мае 40 года. А еще через некоторое время мне в руки попал 3-й выпуск «Военных архивов», где были опубликованы названные доку­менты. По Катыни, в частности, записка Берии, где он предлагал осуществить расстрел польских военнослужащих без суда и следствия, постановление Политбюро, в котором давалось согласие на предложение Берии, и записка Шеле­пина от 3 марта 1959 года, в которой он предлагает унич­тожить личные документы расстрелянных поляков. Вот, собственно, и вся история.

Борьба за Институт. Каждое научно-исследовательское уч­реждение пережило свою историю участия в перестройке. Ес­тественно, что Институт марксизма-ленинизма, с его огром­ным влиянием на историко-партийную науку, привлекал по­вышенное внимание прессы. При этом, наверное, учитыва­лись активные позиции директора в разработке принципиаль­ных вопросов перестроечного мышления.

Интервьюеры меня спрашивали: как могут догматизиро­ванные кадры научных работников вести перестройку? В силах ли те, кто работал прежде, писал книги, защищал дис­сертации, переосмыслить историю, по-новому, правдиво оце­нить события, явления, процессы? Сам по себе вопрос такого рода был правомерен. Но, с другой стороны, кто начал пере­стройку? Отнюдь не люди, никогда ничего не писавшие, не занимавшиеся наукой, не бывшие в партии. Перестройку на­чинали, может быть, заблуждались и, в конце концов, пред­приняли ее — коммунисты. Тут, как говорится, ни прибавить, ни убавить.

Конечно, без новых людей было не обойтись. Мы замени­ли почти всех руководителей отделов и секторов, на три чет­верти обновили Ученый совет института. К нам пошла моло­дежь: за два года с небольшим в Институт пришло 90 новых научных сотрудников, в том числе с периферии. Это состави­ло почти четвертую часть всего научного персонала. За то же время на пенсию и на другую работу ушло 80 человек. Что касается «стариков», то среди них было немало современно мыслящих людей.

Где-то уже с 88 года ИМЛ становится одним из центров широко резонирующих дискуссий и всякого рода встреч. Ин­тервьюеры из журнала «Наше наследие» предпослали изложе­нию беседы со мной такую врезку: «Вряд ли правы те, кто объявляют Институт цитаделью консерватизма, как не правы, впрочем, и те, кто до сих пор видит в нем держателя истины в высшей инстанции. Ныне здесь развернулись острые дис­куссии, обсуждаются сложнейшие проблемы вопросов теории, разворачивается изучение «белых пятен» истории, исследуется истинный облик ее оболганных и оклеветанных героев».

Действительно, в стенах Института наши работники встре­чались с представителями нарождающегося демократического движения, различных «неформальных организаций», комму­нистических и рабочих партий, германских социал-демократов и японских социалистов. За это время здесь побывали пред­ставители азербайджанской и армянской интеллигенции, рус­ских греков, немцев Поволжья, месхетинских турок. В Инсти­туте впервые были проведены научные конференции, посвя­щенные Николаю Бухарину и Яну Рудзутаку. Вместе с ита­льянцами организовали научную сессию, на которой было об­суждено творчество Антонио Грамши. Не помню, кто именно назвал это время в ИМЛ дискуссионным бумом. И это было именно так.

Появилось немало публикаций, привлекших к себе внима­ние широкой научной общественности. Получив согласие ЦК КПСС, опубликовали никогда ранее не издававшиеся на рус­ском языке произведения Маркса и Энгельса по вопросам дипломатии. В том числе статью Маркса «Разоблачение дип­ломатической истории XVIII века». Теперь можно было ска­зать, что в СССР опубликованы все основные произведения Маркса и Энгельса. После длительной кропотливой и редак­торской работы впервые вышли протоколы VI Пражской пар­тийной конференции. Эти документы окончательно опровер­гали сталинский миф о том, что партия была создана в 1912 году, а не раньше, как считал Ленин.

Отдел истории партии подготовил книгу «Механизм тормо­жения», сборник произведений Н.Бухарина, книгу документов «КПСС о перестройке». Наши историки участвовали в подго­товке аналитических записок для ЦК КПСС по проблемам внутрипартийной борьбы в 20—30 годах. Они же вместе с Центральным партархивом вели в журнале «Известия ЦК КПСС» хронику деятельности ЦК в первые годы революции.

Наконец, Управление делами ЦК КПСС разрешило руко­водству ИМЛ совершенствовать структуру Института в преде­лах общей численности штата и фонда зарплаты. Мы преоб­разовали Сектор научного коммунизма в Отдел научного со­циализма, во главе поставили Бориса Славина, и Отдел зара­ботал активно. На базе Института готовили учебное пособие «Очерк теории социализма». Заканчивалась работа над кол­лективной монографией «Ленинская концепция социализма». Обе эти книги создавались с непосредственным моим участи­ем и под моим руководством. Считаю, что это лучшее, что мне удалось сделать вместе с моими коллегами за последнее время работы.

Продолжалась работа над полным собранием сочинений Маркса и Энгельса на языке оригиналов («МЕГА»), которое мы готовили и издавали вместе с немцами при помощи гол­ландцев. Это издание по праву можно считать памятником общечеловеческой культуры. Завершилась подготовка к выпус­ку в свет 41-го Ленинского сборника, в котором было собра­но более 300 неопубликованных документов Ленина. Сдан был в издательство 2-й том «Истории марксизма-ленинизма», началась работа над книжкой об истории Коминтерна.

Тон в науке и публицистике стали задавать пришедшие в Институт сравнительно молодые научные сотрудники: Валерий Журавлев, ставший заместителем директора, Борис Славин, Валентин Шелохаев, Геннадий Бордюгов, Владимир Десяте­рик, Владимир Козлов, Андрей Андреев, Василий Липицкий. Активно включились в работу по перестройке Института и ста­рожилы: Эдуард Баграмов, Георгий Багатурия, Андрей Здравомыслов, Александр Совокин и другие. Большую роль во всех наших делах играл мой первый заместитель Всеволод Кузьмин, к сожалению, скоропостижно умерший в ноябре 89 года.

По поводу нашего коллектива Стивен Коэн в своем ин­тервью корреспонденту «Литературной газеты» сказал 19 июля 89 года, что в его книге «Голоса гласности» среди че­тырнадцати интервью «с вашими перестройщиками» «есть Смирнов Георгий Лукич, директор Института марксизма-ле­нинизма, очень интересный человек, собравший довольно ра­дикальную команду». Если даже не слишком обольщаться такой оценкой, все равно, слова эти говорят сами за себя.

До поры до времени я воспринимал линию Горбачева в перестройке как в целом правильную и считал себя одним из выразителей этой линии, и делал для этого все, что полагал нужным. Этому моему пониманию сути дела были посвящены статьи и книги, все выступления, а также материалы, которые я направлял ему по его просьбе и по собственной инициати­ве, но с некоторых пор меня стали беспокоить появившиеся в печати трактовки перестроечных процессов. Я привык, ра­ботая наверху, где создают идейно-политические документы, к тому, что здесь всегда идет поиск и наличествует немало вся­ких разногласий. Но при этом главные цели оставались об­щими. Все остальное, казалось, образуется, пусть даже не со­всем так, как мне хотелось. Хотя «странные игры» вокруг И МЛ а в мае 87 года насторожили, но все же я доверчиво от­носился к установкам со «Старой площади».

В октябре 88 года состоялось первое и последнее заседание комиссии по подготовке «Очерков истории КПСС», обменя­лись мнениями, какой примерно должна быть будущая книга, условились, что вся работа над книгой будет вестись на базе ИМЛ. В ноябре я, по поручению Яковлева, провел в Инсти­туте совещание авторского коллектива, где договорились, что несколько месяцев отводится на изучение архивных материа­лов. После этого авторы приступят к написанию текстов.

И тут начинается отступление от договоренностей, оттес­нение ИМЛ от работы над книгой.

Не сказав мне ни единого слова, Яковлев посадил на за­городной даче авторский коллектив и взял руководство им на себя. Я, разумеется, не претендовал на первую роль в напи­сании этого труда, но как член комиссии и как директор ИМЛ я должен быть в курсе дел. В действительности, налицо было желание Яковлева, да, видно, и Горбачева — отодвинуть ИМЛ от работы над этим трудом, долженствующим стать эта­лонным. И это при том, что до того момента никогда не воз­никал вопрос о противостоянии руководства ИМЛ руководст­ву партии. Более того, все, что мы делали до сих пор, — кри­тический анализ последних томов многотомной истории пар­тии, подготовка перечня проблем историко-партийной науки, требующих нового осмысления и переосмысления, участие ра­ботников ИМЛ в подготовке материалов для комиссии по ре­абилитации — все это свидетельствовало о желании и готов­ности наших научных работников творчески участвовать в ра­боте над новой книгой.

Чтобы как-то возместить недостаток учебных материалов по истории, наш Отдел истории партии предложил создать популярную книжку по истории партии, о чем я выше писал. Была проведена подготовительная работа. Однако Яковлев, когда я доложил ему об этой затее, категорически заявил: «Никаких книг до написания «Очерков» выходить не должно». Но ведь было разрешено университетам и кафедрам выпускать пособия по истории партии. Выходит, запрет касался только ИМЛ. В это время у нас появилась возможность развернуть работу над трудными проблемами истории партии. Главный редактор «Правды» Виктор Афанасьев предложил нам опубли­ковать серию статей по наиболее сложным и искаженным во­просам истории партии. Совместно разработали перечень тем, и вскоре по четвергам под рубрикой «Страницы истории» стали появляться статьи. Во врезке говорилось о характере за­мысла и что серия статей идет под общей редакцией акаде­мика Смирнова Г.Л. Здесь были и интервью, и новые доку­менты, и размышления. Публикации различались между собой и уровнем теоретического обобщения, и стилистикой, и фак­тологической насыщенностью, и даже позициями авторов. Статьи привлекли к себе внимание, их ждали, поступало не­мало откликов, критических замечаний.

Позже явилась идея выпустить сборник этих статей. В него вошли материалы о завещании Ленина, VI Пражской конфе­ренции, об Октябрьском восстании, НЭПе, национальной по­литике, индустриализации и коллективизации, идейно-теоре­тической борьбе в 20—30 годы, о кануне войны, демократии и т.д. — всего 15 материалов. В предисловии говорилось, что основное достоинство очерков — их строгая документаль­ность, хотя это не исключает возможности вести дальнейшую полемику.

Наконец, через два с лишним года после начала работы коллектива нам прислали два материала, относящихся к первоначальному периоду истории партии. Только прочитав их,

можно было догадаться, зачем понадобилось отстранить ИМЛ от работы над книгой по истории партии. Было ясно, что эти авторы придерживались совершенно иной, противоположной трактовки истории. Тут уж дело не ограничилось ликвидацией «белых пятен». Авторы из себя выходили, чтобы подвести чи­тателей к мысли о случайном характере Октябрьской револю­ции в России. Всеми средствами создавалось впечатление, что некая враждебная сила сграбастала бедную Россию за шиво­рот и насильственно бросила народ в чуждый ему котел про­летаризации. Что касается формы, то это был плохо органи­зованный, элементарно спорный материал. Свои замечания мы передали в рабочую группу.

Но трудности возникали и иного порядка. Решением ЦК партии мне было поручено возглавлять авторский коллектив учебника по научному коммунизму. С самого начала для меня было ясно, что студентам надо прежде всего давать представ­ление об обществе, в котором они живут, т.е. писать надо книгу о социализме, сказав о коммунизме как перспективе, которая будет решаться в зависимости от конкретно-истрических условий. Сам основной принцип коммунизма — «от каж­дого по способностям, каждому по потребностям» — в усло­виях растущего оскудения мировых запасов энергетических ресурсов и сырья, ухудшения экологической обстановки все более ставился под вопрос. Тогда как социализм утверждался в реальности.

Я поделился своими соображениями с авторским коллек­тивом, и большинство меня поддержало: реалистическое мышление все более проникало в сознание специалистов. Од­нако нашлись и влиятельные оппоненты. Так, мой замести­тель по авторскому коллективу профессор В.Ф.Халипов был категорически против. При поддержке своих единомышленни­ков он доказывал, что переименование книги может иметь нежелательные последствия, в том числе «непонимание» в не­которых кругах коммунистического и национально-освободи­тельного движения. Возможно, что кто-то обратил бы на это внимание, но для нас, уже не раз обжигавшихся на форсиро­вании задач коммунистического строительства, было ясно, что надо возвращаться к реальности.

К сожалению, спор стал сказываться на продвижении книги к изданию. Основным потребителем был Минвуз СССР, где преобладали сторонники именно курса научного коммунизма. А поскольку старое название было установлено постановлением ЦК КПСС, то надо было идти в ЦК. Отдел науки занял двойственную позицию: один раз скажут «за», другой раз — «против». Пришлось мне обратиться к Яковлеву, полагая, что он, как шеф идеологии, примет официальное ре­шение. Но он не захотел вмешиваться в это дело официально и дал мне мудрый совет: «Зачем тебе какое-то решение? Вы­пускай книжку с таким названием, какое ты считаешь нуж­ным».

Так что волны бились о борт нашего институтского кораб­ля слева и справа. Но то, что нас ожидало впереди, было куда пострашней бортовой качки.

В начале апреля 89 года мне прислали проект Постанов­ления об Институте марксизма-ленинизма и записку к нему, подготовленные вновь созданным Идеологическим отделом ЦК КПСС. Но что это? Читаю и не верю своим глазам. Не­внятно сказано о том, что в ИМЛ внесены коррективы в планы научных исследований, активизировалась аналитичес­кая работа по вопросам историко-партийной науки, произо­шла замена некоторой части кадров. А дальше шла погромная часть. Все негативные оценки, относящиеся к положению Института до 87 года, перешли в проект. Во внимание не принималось ничего, что проделано положительного за эти годы. Институт, значилось в проекте, не добился заметных результатов в новом прочтении классического наследия. В по­становляющей части проект решительно отступал назад по сравнению с постановлением от мая 87 года. Вносилось пред­ложение о незамедлительном решении кадровой проблемы. Для этого намечалось расформировать существующие кадры, научную структуру Института и осуществить новый набор со­трудников на конкурсной основе. В состав аттестационной комиссии предлагалось включить наряду с руководством Ин­ститута ведущих ученых других учреждений, а также ответст­венных работников ЦК КПСС. Ничего подобного я в своей жизни не видел. Предполагался беспрецедентный разгон на­учного учреждения.

Тщательно проанализировав присланные мне материалы, отметив их противоречивость, беспомощность предлагаемых практических мер, я написал резкую по форме записку на имя заведующего Идеологическим отделом ЦК партии Алек­сандра Семеновича Капто, попросил его принять меня и об­судить ситуацию. В записке я писал, что считаю представлен­ные документы поверхностными и неконструктивными, не со­держащими каких-либо дельных предложений с целью эффек­тивной перестройки Института. Я также обратил внимание на то, что при подготовке проекта постановления применен осужденный метод работы, когда аппарат навязывал свою волю научному коллективу, не советуясь с работниками ИМЛ. Со мною, действительно, не было никаких разговоров по этому поводу.

Записка ушла в Идеологический отдел 24 апреля 89 года, а через несколько дней состоялась встреча у Капто. Идя на совещание, я старался понять: кто устраивает нам этот по­гром? С одной стороны, вроде бы какая-то смесь консерва­тивных устремлений против перестроечных дел Института. А с другой — это могло быть делом рук аппаратных радикалов-перестройщиков, если судить по погромным предложениям, которые вели к ликвидации ИМЛ. Ну, а если это было сан­кционировано «наверху» в расчете на бурные аплодисменты оппозиции? Такой вариант вполне был возможен.

На совещании присутствовало 4-5 человек, которых я либо знал плохо, либо вовсе не знал. Я открыто и четко изложил свое резко отрицательное отношение и к документам, и к стилю подготовки вопроса, стараясь дать понять, что с науч­ным учреждением так обращаться нельзя. Для реорганизации научного учреждения совершенно не годится предлагаемый репрессивный метод замены научных кадров. Для этого есть метод переаттестации научных работников. Тем более, что коллектив не заслужил этого, показав свою активность в перестроечных делах.

Обращаясь к авторам проекта, я говорил: здесь обойдены ряд начинаний и дел Института, например, проведение мно­гих дискуссий, работа с партиями и демократическими орга­низациями, выдвижение молодых в руководство. Если это не­правильно, так и скажите об этом. Если вы не согласны с расширением современной проблематики научных исследова­ний, созданием информационно-социологической службы, то скажите, что ИМЛ должен оставаться историко-архивным уч­реждением по преимуществу. Иначе в документе странная ло­гика: для создания научного центра по социализму возмож­ностей, по-вашему, нет, а для разгона и перенабора всего со­става научных работников возможности есть. Заканчивая вы­ступление, я подчеркнул: впервые за многие годы работы в ЦК я наблюдаю картину, когда Управление делами ЦК пар­тии поддерживает ИМЛ, а Идеологический отдел — нет. Вот факты: ЦК обязал нас развернуть новую работу по истории Коминтерна. Управление делами дает нам для этого дополни­тельные ставки, Идеологический отдел — не согласен. ЦК обязал нас включиться в подготовку трудов по истории Вели­кой Отечественной войны. И опять Управление согласно вы­делить ставки, Идеологический отдел — нет. В чем дело?

Может быть, я был слишком резок. Но мне было ясно, что подготовленные предложения, если они будут приняты, нанесут серьезный удар по Институту, по социалистической идеологии вообще.

Мои оппоненты хотя и возражали по ряду вопросов, но защиту своих позиций вели нерешительно и неубедительно. Из состоявшегося разговора было очевидно, что такие доку­менты в ЦК не пройдут в силу их противоречивости, беспо­мощности и неделовитости. Отбросив нашу концепцию пере­стройки ИМЛ, сами они оказались не в состоянии предло­жить взамен что-либо цельное и эффективное. Александр Се­менович Капто вел совещание спокойно, давая возможность высказаться всем. Он возглавил Отдел недавно и не был свя­зан с предыдущими аппаратными игрищами. Он кратко резю­мировал в том духе, что предстоит еще большая работа над документами и что следует учесть многое из того, что здесь говорилось. Этот обмен мнениями отодвинул принятие поста­новления по Институту. До него оставался еще год и девять месяцев.

Оставшись наедине с собой, я попытался осмыслить про­исшедшее. Хотя антиинститутский, антиперестроечный проект был опрокинут, я вовсе не чувствовал себя победителем. Ко­нечно, инициаторы и организаторы этой авантюры выбрали неудачный момент для такого дела: еще не сложились усло­вия, чтобы руководство партии могло позволить ликвидиро­вать Институт марксизма-ленинизма. Да и исполнители ока­зались слабенькими неумехами. Но тот факт, что такая акция все же была предпринята и проект был подготовлен, — гово­рил о многом. Кто-то счел возможным под видом перестрой­ки ИМЛ ликвидировать его самым бесцеремонным образом. Значит, такое будущее кому-то снится.

Вдохновители и покровители этого замысла вели себя на­столько осторожно, что я не узнал, кто это был. Да и не предпринимал таких усилий. В конце концов, это могла про­делать и «сборная команда» из сторонников и противников перестройки. Ради одного-единственного, чтобы показать ру­ководству, на какое «выдающееся» действо они способны.

Что касается меня и моих коллег по руководству Институ­том, то нам удалось не просто отбить грозный натиск на ИМЛ, но и — это главное! — развивать Институт как центр социалистической мысли. Правда, это был путь, отнюдь не усыпанный розами, это было, пожалуй, самое трудное, самое сложное время в моей жизни.

Глава 5

МУЧИТЕЛЬНЫЕ ПРОЗРЕНИЯ

Вопросы, вопросы, вопросы... Годы 89, 90, 91 оказались временем бурных, стремительных событий — разноплановых, противоречивых, крикливых. В конечном итоге они вылились в катаклизмы драматические и даже трагические — развал Со­ветского Союза, запрещение Коммунистической партии, раз­рушение производства и глубокое падение жизненного уровня народа. Что касается меня лично, то я видел нелады с пере­стройкой, конфликты и метания в руководстве партии, но ка­тастрофического конца могущественной державы я не ожидал и не предвидел. Казалось, что и на этот раз партия найдет в себе силы и кризисные явления будут преодолены.

В 92 году ко мне обратились журналисты из японского журнала «Социализм» с просьбой подготовить материал, отве­чающий на три вопроса: почему потерпела поражение пере­стройка? Почему развалился СССР? Какова перспектива со­циализма в этих условиях? Но чем больше я углублялся в ра­боту в то время, тем больше понимал, что не в состоянии дать удовлетворительные ответы на поставленные вопросы. С тех пор многое прояснилось: публикации документов, мемуа­ров, аналитических статей, научных конференций высвечива­ют многие темные пятна тогдашних событий. Но спорных во­просов остается еще немало. Они продолжают терзать умы и сердца людей.

Среди такого рода вопросов назову хотя бы некоторые. Нужна ли была перестройка вообще? Не правы ли те, кто ут­верждает, что социализм вообще не поддается реформирова­нию? Чем объяснить, что авторитетная политическая партия, умевшая сплачивать народ на достижение великих целей, ока­залась бессильной в противоборстве с демократами? Почему антисоциалистические, в том числе националистические, идеи не получили своевременного и аргументированного отпора со стороны идеологического аппарата партии? Почему руковод­ство партии так безвольно смирилось с охаиванием имени и образа В.И. Ленина и даже приложило руку к этому гнусному делу?

Возьмем вопрос о перестройке. Сейчас принято в правой, да и в левой прессе возлагать ответственность за многие беды на саму идею перестройки, пренебрежительно называя ее «катастройкой», делая упор на объективную предопределенность ее разрушительных последствий. А между тем, партия, вла­деющая революционной диалектикой, не может в принципе отказываться от переделки уже содеянного. Однако назревшие потребности в перестройке и ее практическое исполнение — не одно и то же. С самого начала разные люди, стоявшие у кормила власти, преследовали разные, даже противоположные цели. К тому же многие из них вообще имели смутные пред­ставления о перестройке: лишь бы разрушить устаревшее, а там, дескать, посмотрим... Именно в таких противоречиях или в таком легковесном подходе к делу следует искать причины трагедии и крушения перестройки.

Я уже говорил о том, что в нашей партии само понятие перестройки не было ни неожиданностью, ни тем более какой-то новинкой. В разных смыслах оно присутствует у Сталина и Хрущева, Косыгина. В принципиальном смысле оно употребляется у Андропова. Не случайно стремление уст­ранить из жизни все устаревшее, застойное, накопившееся за долгие годы господства консервативной мысли, было встрече­но в печати и в народе с одобрением и энтузиазмом. Дальше все зависело от искусства и последовательности политическо­го руководства.

А то, что происходило у нас на деле, наводило на груст­ные размышления. На апрельском Пленуме ЦК КПСС 1985 года была сформулирована как центральная задача нового курса — ускорение социально-экономического развития стра­ны. Тогда же было сказано о необходимости достижения но­вого качественного состояния общества, перестройки управле­ния и планирования, структурной и инвестиционной полити­ки и т.д. Но все это не выходило за рамки ходивших в то время разговоров.

На XXVII съезде партии, т.е. более чем через год после ап­рельского Пленума, идея ускорения продолжает главенствовать в качестве характеристики нового курса. Хотя теперь) курс ус­корения расшифровывается не только как повышение темпов экономического развития, но и как новое качество роста: всемерная интенсификация производства, структурная перестрой­ка экономики, создание эффективных форм управления, орга­низации и стимулирования труда. Но, чувствуя недостатки этих разъяснений, М.С.Горбачев добавляет: курс ускорения не сводится к преобразованиям в экономической области. Он предусматривает активную социальную политику, последовательное

утверждение социальной справедливости. Ускорение предпола­гает совершенствование социалистических общественных отно­шений, обновление формы и методов работы политических и идеологических институтов, углубление социалистической де­мократии, решительное преодоление инерции застоя и консер­ватизма. Но сохраняется традиционное перечисление сфер об­щественного бытия, которые должны подвергнуться перестрой­ке, однако какой именно — остается неясным. К тому же сло­вечко «ускорение» основательно затаскано в политическом лексиконе, не говоря уже о том, что с ускорением просто ни­чего не получалось без создания определенных условий. Да и притязания высшего руководства явно выходили за рамки этой, хотя и важной, но все же весьма прагматичной задачи. А пока не были сформулированы конструктивные задачи, пере­строечный пафос выражался главным образом в критике всего, что можно было критиковать.

Лишь в первой послесъездовской речи, произнесенной в Тольятти в начале апреля 86 года, Горбачев впервые выдвига­ет перестройку в качестве ключевого понятия нового курса. Начинать надо, говорил он, прежде всего с перестройки в мышлении и психологии, в стиле и методах работы. Если мы сами не перестроимся, то не перестроим экономику и нашу общественную жизнь. Несколько позднее, на январском Пле­нуме (1987 г.), производится важное уточнение: эта револю­ция есть продолжение дела, начатого в октябре 1917 года. Таким образом, только к началу 87 года мы получили более или менее полную социально-философскую формулу пере­стройки, обладающую достаточной новизной и качественной определенностью, теоретическим уровнем обобщения назрев­ших потребностей общественного развития. Речь шла об уп­рочении и развитии социализма на гуманистических и демо­кратических основаниях, о подъеме материального и культур­ного уровня жизни народа путем решительной и глубокой перестройки общественных отношений.

Странное смещение акцентов. Казалось бы, определившись с сутью, основными задачами перестройки, руководство полу­чило возможность для разработки конструктивных предложе­ний, практических мероприятий, которые были бы направле­ны на эффективную замену устаревших государственных и об­щественных форм управления, или хотя бы призвать к поиску их. Но происходило нечто иное, что объяснить было вообще трудно.

С одной стороны, затягивание с разработкой целей и задач перестройки наряду с осуждением почти всего, что существо­вало до перестройки, создало своеобразный идейный вакуум, развилась дезориентация низовых кадров. Происходило не только осуждение старых форм работы, но и практическое разрушение их. С другой — раздавались бесконечные призывы к поддержке перестройки, хотя она не обрела еще осязаемых, конкретных черт, и требовалось время для уразумения ее смысла и целей. Одновременно начались нападки самого Ми­хаила Сергеевича на партийные и хозяйственные кадры как противников перестройки.

Получилось, что Генеральный секретарь, опережая естест­венный ход событий, разделяет все кадры на «чистых» и «не­чистых», культивирует идею раскола партии на сторонников и противников перестройки. Тогда как люди в это время были не в состоянии определиться в силу отсутствия четких ориен­тиров перестройки. Так произошло первое смещение акцен­тов, подмена одних элементарных задач другими, неясными и навязываемыми сверху. Но, может быть, уже тогда М.С.Горбачев торопился навстречу еще не организовавшейся оппози­ции? Может быть, уже тогда ему хотелось решительно отсечь потенциальных противников его замыслов?

Пройдет несколько лет, в течение которых Горбачев решительным образом будет отвергать упреки в отсутствии у руко­водства партии ясной программы перестройки. И вдруг тот же Горбачев с милой непосредственностью заявит, что только сейчас мы многое начали видеть по-иному, подходим к доста­точно ясному пониманию смысла того, что мы делаем... Спрашивается, какое же право имел Горбачев упрекать кадры партии в неприятии перестройки, когда и сам он, как оказа­лось, имел смутное представление о задачах перестройки. И не просто упрекать, но и жестко критиковать как консервато­ров, как противников перестройки. Разве можно было таким образом рассчитывать на прочное доверие этих кадров или хотя бы на лояльность?

Еще одно смещение акцентов касается отношения к демо­кратам. Иные авторы всю ответственность за поражения ком­партии, развал СССР и другое возлагают на демократов. Слов нет, демократы приложили немало сил для борьбы против партии, использовали все доступные им средства и методы, в том числе обман и надувательство. Это они провозглашали лозунг «Вся власть Советам!», но делали это ради устранения от власти партии, а пришло время, и они разогнали Советы, передав власть чиновной администрации. Это демократы с пеной у рта доказывали неэффективность социалистической экономики, а придя к власти, бросили на произвол целые от­расли хозяйства и обеспечили падение производства более чем на 50 процентов. Это демократы с негодованием критиковали привилегии при социализме, но с жадностью набросились на присвоение тех же привилегий и многократно превзошли прежний их уровень, за короткое время создали класс бога­тейших людей за счет ограбления народа. Но ведь демократы не особенно и скрывали своих намерений и даже при случае хвастали тем, как ловко им удается обмануть Горбачева и дру­гих руководителей партии.

В развертывании событий, о которых идет речь, каждая действующая сила — личность, политические партии, зару­бежные центры и т.д. — сыграли свою роль. Коммунистам надо искать причины поражения прежде всего в себе, своем поведении.

Знал ли М.С. Горбачев об антисоциалистических, антисо­ветских замыслах демократов? Судите сами. 6 января 89 года он выступил перед деятелями науки и культуры. В некоторых дискуссиях, говорил он, выдвигается вопрос о том, что для перестройки рамки социализма тесны. Исподволь подбрасыва­ется мысль о политическом плюрализме, многопартийности и даже частной собственности. Под видом гласности предпри­нимаются попытки атаковать КПСС. По партии бьет тот, кто хочет сорвать перестройку, повредить ей. Для нас неприемле­мы новейшие рецепты путей дальнейшего развития нашего общества, рецепты, составленные на заемных ценностях. Это — неверие в наш исторический выбор, в приверженность нашего народа идеалам социализма.

В речи не говорится о намерении оппозиции вернуть стра­ну на путь капитализма, говорится лишь, что, по мнению не­которых, рамки социализма тесны для перестройки. Но опас­ность была все же обозначена, замыслы оппозиции указаны.

Казалось бы, в условиях фактического плюрализма должна была возрасти полемическая направленность партийной прес­сы, ее теоретическая аргументированность, доказательность ее выступлений. Однако в действительности происходило нечто совершенно противоположное.

Значительная часть газет и журналов коренным образом стала менять свои позиции. Такие издания, как «Известия», «Литературная газета», «Труд», «Огонек» и др., от поддержки партии стали переходить на позиции критики ее идеологии и политики, отвержение социалистических ценностей, на под­держку иных ценностей. От критики Сталина и его деяний устремились к разносной критике Октября, а затем и Ленина и перестройки. Все это происходило с молчаливого согласия идеологического руководства партии, сказать иначе, — под благожелательным его покровительством. Когда же возмущен­ные изменившимся поведением ряда изданий члены Полит­бюро стали спрашивать со своих коллег, ответственных за идеологический участок, что происходит с прессой, то Медве­дев и Яковлев не нашли ничего более убедительного, как по­рассуждать на тему о том, что пресса и журналисты — это не какой-то иной мир, а часть общества, которая живет его мыс­лями и чувствами, только, может быть, острее их восприни­мает и выражает. Не правда ли, как все просто!

За Яковлева и Медведева раскрыл подоплеку происходив­шего сам Горбачев, признав, что дело не в ошибках, не в от­дельных упущениях, а в линии руководства. Правда, сделал он это позднее, в мемуарах. Но мы-то, естественно, о таком раз­двоении личности Генсека не знали. Не знали и того, что, когда он говорил деятелям науки и культуры с изрядным воз­мущением о рецептах, составленных на заемных ценностях, у него в сейфе около четырех лет лежала записка Яковлева, в которой он предлагал заменить правление Компартии много­партийной системой. А между тем за это время Яковлев стал членом Политбюро и главным идеологом партии.

Идейная неустойчивость Генерального секретаря с особой наглядностью выявилась в отношении к радикальной эконо­мической реформе, принятой после тщательной подготовки на июньском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. Намеченная реформа носила четко выраженную социалистическую направленность. Она ориентировала на развитие экономической самостоятель­ности и повышение ответственности и активности предпри­ятий. С учетом этого намечалось перестроить центральные уч­реждения. Теперь не надо было согласовывать в Риге образцы ложек, изготовляемых где-нибудь в Уфе, как это было до ре­формы. Однако реформе суждено было оказаться похоронен­ной, в частности, из-за непоследовательности в вопросе о по­вышении розничных цен.

А между тем, благодаря тому, что в первые годы пере­стройки авторитет партии был высок и руководство партии, лично Горбачев, располагали большим политическим влияни­ем на народ, послушным партийным и государственным ап­паратом, т.е. всем тем, что в совокупности составляло запас прочности руководящего ядра, можно было уверенно идти на осуществление экономических преобразований, в том числе и на повышение розничных цен. Так утверждали, по крайней мере, специалисты, в том числе из окружения Горбачева.

Своевременного повышения цен осуществить не смогли. Как объясняет сам Михаил Сергеевич, не хватило политичес­кой воли. Вследствие этого в стране резко обострился дефи­цит потребительских товаров, особенно — продовольствия. Поражали воображение зияющие пустотой полки магазинов и длинные очереди, напоминавшие начало 30 годов. Сам Гор­бачев, казалось, понимал и суть ситуации, и ее опасность. Выступая перед руководителями средств массовой информа­ции 29 марта 89 года, он говорил, что, несмотря на увеличе­ние производства товаров и продовольствия, мы его не ощу­щаем, потому что за это время денежные доходы и зарплата росли быстрее, чем производство товаров. И если рынок ос­танется в таком состоянии как сегодня, если не сумеем ре­шить эту проблему, то, говоря откровенно, можно сорвать всю перестройку, допустить серьезную дестабилизацию обще­ства.

Предсказать срыв перестройки, дестабилизацию страны оказалось нетрудным, а вот перейти на новые формы хозяй­ствования не удалось. Не удалось не только потому, что не хватило политической воли, оказались непродуманными формы и методы перехода, центр опять взял все на себя, от­странив от управления местные организации и предприятия. Но было еще одно обстоятельство — более существенное. Судя по высказываниям в интервью по Московскому телека­налу 21 марта 95 года, несостоявшееся повышение цен в ходе той реформы имело более глубокие, куда более основательные мотивы: манили иные пути реформирования экономики — перспективы перехода к капиталистическому рынку. Об этом, в частности, говорили его порывистые приближения к проек­ту «500 дней». Впрочем, закончившиеся отказом от него.

Получалось таким образом, что Горбачев сам становился запевалой каждой новой антисоциалистической волны, под­хватываемой целым хором оппозиционного многоголосья. Не­гативный пафос его речей намного превосходил конструктив­ную разборку насущных проблем. Так произошло с докладом на январском (1987 г.) Пленуме, с докладом о юбилее Ок­тябрьской революции, с выступлением в Организации Объ­единенных Наций 7 декабря 1988 года. Осуждение преступле­ний Сталина, признание консерватизма брежневского руко­водства, движение роли общечеловеческих ценностей так или иначе были неизбежны: без этого двигаться вперед в теорети­ческом осмыслении назревших проблем было невозможно. Вместе с тем, следовало быть готовым к резким и мощным атакам на социалистическую идеологию, социалистические ценности, деятельность не только Сталина, но и Ленина со стороны оппозиции и быть готовым к отпору, к борьбе. В противном случае эти выступления служили детонаторами антисоциалистических взрывов, в результате которых правда и клевета перемешивались теснейшим образом и отделить их было крайне трудно, если вообще возможно. Так, например, получилось с тезисом о приоритете общечеловеческих ценнос­тей, высказанном в речи в ООН.

Да, действительно, новые исторические реалии — угроза термоядерной войны, экологической катастрофы, энергетичес­кого кризиса поставили под угрозу существование всего чело­вечества. Необходимость решения глобальных проблем требо­вала, чтобы мировая политика определялась приоритетом об­щечеловеческих ценностей. В порядок дня нового этапа вста­ла деидеологизация межгосударственных отношений. Возмож­но, чувствуя некоторую однозначность этих суждений, оратор тогда же заметил, что за разницей в общественном строе го­сударств и образе жизни, в предпочтении тех или иных цен­ностей стоят интересы. Мы не отказываемся от наших убеж­дений, от нашей философии, традиций, не призываем никого отказаться от своих. Пусть каждый доказывает преимущества своего строя, своего образа жизни, своих ценностей, но не только словом и пропагандой, а реальными делами. Иначе го­воря, наряду с общечеловеческими ценностями нельзя забы­вать о социально-классовых проблемах.

Казалось бы, акценты расставлены, предупреждения необ­ходимые сделаны. И все же! Для внутреннего употребления эти предупреждения оказались недостаточными, а практичес­кие меры внутри партии приняты вовсе не были. Оппозици­онная печать дружно и напористо начала выдвигать мысль о деидеологизации общественных отношений вообще. Поистине, каждый слышит то, что он желает слышать! Необходи­мость классового, партийного подходов к оценке обществен­ных идей и явлений была многими изданиями решительно отброшена под вопли демократов: долой идеологию! Да здрав­ствует деидеологизация! И началась своего рода вакханалия, между прочим подтверждавшая как раз сугубо классовые при­страстия потенциальных сторонников вульгарно-буржуазных интересов и идеологии.

Предупреждения об ограничении общечеловеческих цен­ностей социально-политическими интересами своей страны были сладостно проигнорированы. Плевать на какие-то там классовые интересы пролетариев, неимущих, вообще люмпе­нов! Скорее вперед в «мировую цивилизацию», словно Россия действительно отсталая дикая страна, никогда не знавшая ци­вилизации. Скорее туда, в цивилизацию, за бугор, где сладко пахнет сникерсами и порнографией. Глашатаям деидеологиза­ции совершенно было безразлично, что в реальной жизни развертывается острейшая классовая и межнациональная идеологическая и политическая борьба, раздирающая душу и тело державы.

Итак, перескакивание от социалистической риторики, со­четающейся с тайным тяготением к настроениям оппозиции, открытие новых фронтов идеологической борьбы и неумение или нежелание организовать борьбу на этих направлениях, с одной стороны, острейший товарный дефицит, растущая ин­фляция, крушение перестроечных планов, ухудшение матери­ального положения народа, с другой, — неуклонно вели, не могли не вести к обострению недовольства народа поведением руководства партии, к падению авторитета партии и лично Генерального секретаря. Антисоциалистические митинги и де­монстрации, политические забастовки под эгидой оппозиции создали новую ситуацию в стране. Эта ситуация объективно поставила Горбачева перед выбором: либо продолжение соци­алистической перестройки, направленной на укрепление со­циализма, либо — поворот к оппозиции, к капиталистической реставрации. Но прежде чем окончательное решение было принято, на идеологических полях развернулись сражения.

Игра в одни ворота. Мне думалось, что в этой обстановке нельзя промолчать. Я написал большую статью для «Правды» «Общечеловеческие интересы и интересы классов», которая вышла в двух номерах: 28 февраля и 1 марта 89 года.

О чем мне хотелось сказать прежде всего?

Для марксизма приоритет общественных ценностей не пустой звук, не конъюнктурная посылка, это органический вывод из того факта, что учение о социализме возникает как естественное следствие развития цивилизации, как закономер­ный итог развития мировой культуры, общественной мысли. Само существование человека на земле обуславливает наличие у него жизненно важных общих интересов. Еще до первой мировой войны Энгельс и Ленин предупреждали об опасности для жизни человечества гонки вооружений, развязывания ис­требительных войн между развитыми странами. И для совре­менных марксистов ничего непреодолимого в этом положении нет, как нет и оглушительной новизны.

Помнится, как некая критикесса марксизма рыдающим го­лосом восклицала в одной из передач московского радио: по­думайте, ведь доказали же, будто Ленин выступал за приори­тет общечеловеческих интересов! А что тут, собственно, дока­зывать, просто Ленина надо хотя бы читать, прежде чем по­ражаться на весь эфир. А заодно уж и помнить, что марксизм возник не в стороне от мировой цивилизации, а как закон­ный преемник всего того, что накопило человечество, что во Второй мировой войне, отодвинув в сторону идейные разног­ласия, советские люди, в том числе и коммунисты, тесно со­трудничали в рамках антигитлеровской коалиции со своими союзниками в борьбе против фашизма. Наконец, известно, что руководство КПСС неоднократно заявляло о готовности сотрудничать с любыми системами в борьбе за решение про­блем мира, экологической безопасности. Вряд ли кому-либо удастся вычеркнуть из истории совместные усилия советских политиков и руководителей Запада.

Можно сказать, что общество опытным путем уже давно смогло оценить значение общечеловеческих ценностей. Но они не исключают значение в истории классовых битв, национальных движений, религиозных войн. В.И. Ленин, работая над проектом первой Программы РСДРП, счел целесообразным отметить это обсто­ятельство. Он предложил записать в Программу, что при социализме производство за счет всего общества обеспечивает полное благосостояние всех членов общества. И второе, что в теоретическом отношении необходимо указание на то, что с точки зрения основных идей марксизма интересы обществен­ного развития выше интересов пролетариата. Казалось бы, сказано предельно ясно и находится в полном соответствии с марксизмом.

Но история любит парадоксы. Александр Ципко в качестве ревнителя абсолютной ценности человеческой жизни, проде­монстрировал истинный образец классовой войны против марксизма, против социализма. Работая в Международном от­деле ЦК КПСС консультантом, он опубликовал большую ста­тью в журнале «Наука и жизнь» (№ 11, 12 за 1988 год, № 1, 2 за 1989 год), в которой пытался доказать, что преступления, антидемократизм советского общества коренятся в бестовар­ное™ учения Маркса, Ленина, в классовых принципах их учения. Об угрозе внешнего нападения на Советский Союз, о внутренней контрреволюции у Ципко даже намека нет, слов­но, этого вовсе не было.

Естественно, что с этих позиций Сталин никакого отхода от марксистско-ленинской доктрины не совершал и выполнил то самое, что и замышляла Ленинская партия. Что касается связки товарности и демократии, то тут Ципко нарушил эле­ментарные правила полемики.. Прежде всего нарушена вер­ность фактам. Ленин, как известно на основе опыта россий­ской революции признал, что без денег, без торговли при строительстве социализма не обойтись. Практика социалисти­ческих стран также показала, что товарное производство не­минуемо. Так что критика Ципко в данном случае не дости­гает цели.

Конечно, Ципко и его единомышленники, говоря о связи товарности и демократии, имеют в виду частно-капиталисти­ческое товарное производство и буржуазную демократию. Но история капиталистического общества показывает, что не то­варное производство, а соотношение классовых сил играет ре­шающую роль в развитии демократии. Именно длительная по­литическая борьба трудящихся привела к значительным завое­ваниям прав и свобод. Что касается марксистов, то они в своих представлениях о демократии прежде всего ориентиру­ются на социальное равенство членов общества, законодатель­ное обеспечение гарантий социальных и политических прав граждан. Недооценка же с их стороны политических свобод, свободы слова безусловно заслуживает критического разбора.

Как показали последующие события, личные позиции и пристрастия Ципко, по его собственным признаниям, не имели ничего общего ни с социализмом, ни с демократией. Его сердцу, умонастроениям ближе всего оказались позиции лидера белогвардейского движения, главнокомандующего Добровольческой армии А.И.Деникина. Как и полагается, все стало на свои места.

Ципко изображает учение о классах и классовости в под­ходах к общественным явлениям как источник губительных репрессий в политике. Однако известно, что не Маркс открыл классы и классовую борьбу, ее движущую роль в историчес­ком процессе. Маркс указал на пролетариат как на класс, за­интересованный в социалистической революции. И никуда не уйти от того факта, что революционный взрыв в России про­изошел как следствие народного негодования против тяжкого угнетения народа со стороны самодержавия. Действительная история с неопровержимой наглядностью выявила определяю­щую роль классовой борьбы в развитии многих исторических процессов. Но при всем том, марксисты не отрицали огром­ного значения в истории религиозных и национальных дви­жений, а также роли выдающихся личностей в судьбах тех или иных общественно-политических движений.

Октябрьская революция совершилась как социалистическая революция. Но в процессе гражданской войны в политичес­кие действия были втянуты огромные массы людей, в том числе мелкобуржуазные и деклассированные элементы. Имен­но из этой среды чаще всего всплывали лица, которые совер­шали многие поступки, не имеющие ничего общего с интере­сами революции, всякого рода несправедливости, жестокости, даже преступления, продиктованные вековой ненавистью к господам, личной местью, а то и корыстью, анархистскими настроениями, слепым невежеством и т.п. Происходило это и в рядах сторонников Советской власти и в белом движении, и вряд ли все подобные проявления можно объяснить «клас­совым принципом». Ципко указывает на сталинское положе­ние об обострении классовой борьбы по мере нарастания ус­пехов социализма, которое будто бы требовало применения жестоких репрессий против крестьян в мирное время. Разве интересы социализма диктовали высыпку целых народов? Разве интересы классовой борьбы требовали уничтожения со­ратников Ленина, командиров и комиссаров Красной Армии, работников Госбезопасности, Коминтерна, руководителей за­рубежных компартий? Здесь скорее обнаруживается извраще­ние классовых принципов в оценке событий и людей, в по­строении отношений с ними.

Или возьмем «применение» классового принципа в облас­ти науки и культуры. В 20-е и 30-е годы под запрет попали социальная психология, социология, а позже генетика и ки­бернетика. Было время, когда усилия Пролеткульта были на­правлены на изгнание предшествующей (дворянской, буржу­азной) культуры. Третировали Пушкина, Толстого, классичес­кую музыку, живопись и т.д. В более позднее время пресле­довалась музыка Шостаковича, Прокофьева, авангардистская живопись. И что — разве это классовый подход? В действи­тельности это — невежество, которое наносило большой ущерб развитию науки, искусству, культуре вообще, и означа­ло вульгаризацию классовых принципов. Потребовалось нема­ло времени, чтобы осознать и исправить эти печальные за­блуждения.

В публицистике о нашей истории сейчас нередко можно встретить иные искажения фактов. Утверждается, например, что советская культура вообще не восприняла культур пред­шествующих, что мы не восприняли культуру зарубежных стран. Но это утверждение находится в противоречии с реаль­ным содержанием исторического процесса. Конечно, упомя­нутые заблуждения не могли не оставить последствий, но надо все-таки иметь в виду, что действовала ленинская уста­новка на то, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память всем тем богатством, которое накопи­ло человечество. Окончив десятилетку в канун войны, я могу свидетельствовать, что наше поколение великолепно знало Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Некрасова, Толсто­го, Чернышевского, Гончарова, Островского, Чехова, Горько­го, Серафимовича и множество других русских писателей. Чи­тали мы и Достоевского, его свободно выдавали в библиоте­ках города, не говоря уже о школьной библиотеке. Я еще до войны прочитал «Бедные люди», «Неточка Незванова», «Пре­ступление и наказание». Что касается зарубежных авторов, то каждый мог прочитать Шекспира, Сервантеса, Мольера, Гете, Дюма, Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, Золя, Стендаля, Бальзака, Жюля Верна, Байрона, Джека Лондона, Ромэна Роллана, Фейхтвангера, Драйзера и других. Огромный, слож­ный, многокрасочный мир вошел в наше сознание, корректи­руя наши представления о нем. Так что выпускники довоен­ной школы, последующих поколений были весьма даже начи­танными молодыми людьми. Иначе откуда же появились бы острые на язык и столь эрудированные шестидесятники?

Таким образом, наблюдая за развитием событий, я все больше приходил к выводу, что дело не ограничится полеми­кой в сфере идеологии или истории, что нельзя рассчитывать и на то, что при желании разногласия останутся в рамках «со­циалистического плюрализма». Коль скоро в обществе нали­чествуют различные и даже противоречивые экономические и социально-политические интересы и устремления, — значит, будут и различные, противоречивые виды поведения, пози­ции, а стало быть, и политические организации, выражающие эти интересы и защищающие их, ориентирующие не только на собственные интересы, но и на чуждые, в том числе — буржуазные. Наличие в обществе правых и левых — убеди­тельное свидетельство тому.

И если при этом разносной критике подвергаются социалистические ценности, а в ответ наблюдается вежливое молчание пропагандистского аппарата партии, то такая деликатность означает не что иное, как сдачу идейно-политических позиций партии. Игра, как говорится, идет в одни ворота. Плюрализм же из диалога превращается в собрание моноло­гов. Примерно так я оценивал ситуацию в статье об общече­ловеческих и классовых интересах.

После выхода в свет статьи я стал ожидать реакции со сто­роны руководства. Все-таки, это не рядовая публикация. К тому времени в руководстве партии произошла своеобразная рокировка: Яковлева передвинули с идеологии на Междуна­родный отдел, а Медведева — на идеологию. Видимо, даль­нейшее пребывание Яковлева на посту главного идеолога пар­тии стало нетерпимым. Прошел слух, будто у Медведева есть иные подходы к руководству идеологической работой. И тут произошла случайная встреча с Михаилом Сергеевичем.

22 апреля я был приглашен в Президиум торжественного заседания, посвященного 119 годовщине со дня рождения Ленина. В ожидании начала стою среди приглашенных. Вдруг оживление: вошел Горбачев. Это новшество: обычно Генеральный и члены Политбюро проходят за стол Прези­диума, минуя «рядовых». Он приветствует собравшихся, жмет руки, улыбается, что-то говорит. Выглядит все это демокра­тично. Подходит и ко мне, справляется о здоровье. Потом добавляет что-то невнятное, вроде того, мол, давай, давай... Я не постеснялся, переспросил, о чем, мол, речь? Повторяет: «Читал, читал твою статью, хорошо, продолжай». Я поблаго­дарил.

Оказалось, что вокруг статьи возникло немало вопросов. Как-то встретил в Международном отделе Ципко. Поздоро­вался со мной, поинтересовался, по чьему поручению я опуб­ликовал критику на него? Я коротко ответил: по собственной инициативе. Сам-то он, работая в Международном отделе ЦК, выступил с погромной статьей, направленной против доктри­ны марксизма-ленинизма, наверняка располагая влиятельны­ми покровителями.

17 октября 96 года в приложении к «Независимой газете» «Сценарии» Ципко поведал о своих попытках повлиять на перестройку. В том числе рассказал о том, как ему не то удалось, не то не удалось повернуть в свою сторону М.С.Горбачева. Он сообщает читателю, что сам давно пришел к призна­нию абсолютной ценности человеческой жизни как таковой, что якобы означало отказ от марксистской классовой теории ценностей, учения о революциях как «локомотивах истории» и отказ от теории формаций. Но Горбачев в Политическом докладе XXVII съезду партии, признав приоритет общих цен­ностей, в ленинском духе отнес это к достоинству коммунис­тического мировоззрения. Однако, хотя Михаил Сергеевич, по словам Ципко, сформулировал «мостик», по которому было легко перейти от классовых к общечеловеческим ценностям, он все же не уверен в том, что конкретно подразумевал Гор­бачев, когда сказал, что человеческая жизнь — главная цен­ность.

Ципко предоставляет судить читателю о том, кто же вино­ват в этой запутанной истории: то ли Михаил Сергеевич, ко­торый, впрочем, сказал то, что хотел сказать, то ли сам Ципко, который пытался пробиться со своими идеями в до­клад на съезде, то ли «Лукич», который «причудливым обра­зом» «транслировал в доклад Горбачева» основные идеи книги Ципко.

Что касается «Лукича», то я, конечно же, так бы и сделал, но, к сведению Александра Сергеевича, не имел отношения к международному разделу доклада Горбачева, хотя свое мнение о выступлении Ципко, как показано выше, высказал вполне определенно. Сам же Ципко в любом случае может быть до­волен: если Михаил Сергеевич не принял идей Ципко — ви­новат «Лукич», если же Горбачев сотворил «мостик», то это заслуга его, Ципко. В статье много и других ссылок на меня, но большинство из них либо искажают суть дела, либо вовсе придуманы.

Но вернемся к ситуации 89 года.

Положение в идеологической обстановке продолжало ухуд­шаться. Выступая на совещании историков в начале октября 89 года, Медведев вынужден был признать, что участились выступления в печати, которые искажают смысл учения Ле­нина, его практическую деятельность, его облик. Участились выступления против Октября. Происходит нечто парадоксаль­ное. На формуле: Сталин — не извратитель марксизма, а его выразитель — сходятся и те, кто выступает в защиту Сталина, пытается его реабилитировать, и те, кто хотел бы опрокинуть нашу идеологию, Ленина, Октябрь, дело Маркса. Не правда ли, как уродливо преобразился плюрализм? Консультант Международного отдела ЦК как раз громит нашу идеологию, а бывший руководитель того отдела, где Ципко работает, бес­помощно сетует по этому поводу.

Сокращенная стенограмма совещания опубликована в жур­нале «Вопросы истории» № 1 за 1990 год. Все выступающие (члены Академии наук И.Д.Ковальченко, П.В.Волобуев, Ю.С.Кукушкин и др.) в той или иной степени проявили оза­боченность состоянием идеологической обстановки, исследо­вательской работы обществоведов, прежде всего — историков. Одни больше подчеркивали нарастающую опасность слева, другие — справа. Характерная особенность времени: в неко­торых выступлениях под правыми подразумевались левые, т.е. сторонники социализма, а под левыми — правые, т.е. против­ники социализма.

В своем выступления я поддержал Медведева относительно опасности атак на партию, Ленина, Октябрь, обратил внима­ние присутствующих на то, что носители оппозиционных на­строений считают несостоятельным обновление сознания как задачу перестройки, вещают о полном провале перестройки как практической политики, требуют ликвидации руководя­щей роли КПСС в обществе.

Налицо стремление представить всю историю социалисти­ческого строительства антигуманным, разрушительным для че­ловека процессом. Просчеты, репрессии, преступления пред­ставлены не просто драматическими, трагическими страница­ми истории, но как единственное и исчерпывающее содержа­ние всего нашего развития, деятельности партии. Очевидная цель этих усилий — не оставить никакого следа в памяти по­томков о достижениях социалистического общества, обосно­вать крах дела социализма и необходимость отстранения пар­тии от руководства обществом.

Да, плюрализм принес оживление дискуссий, но не следу­ет упускать из виду, какие силы участвуют в дискуссиях, какие идеи противоборствуют и одолевают. Ни литература, ни наука, ни искусство никогда не бывают зеркальным отраже­нием жизни. Здесь всегда так или иначе проявляются пози­ции. Разве мы не видим, что одни и те же факты истории преподносятся то со знаком минус, то со знаком плюс? С точки зрения белогвардейской идеологии, гражданскую войну начали большевики, Ленин; с нашей точки зрения, граждан­скую войну начали царские генералы и офицеры. Кто послал войска в Петроград против восставшего народа? Керенский, а повел их генерал Краснов. Кто расстрелял солдат 56 полка в дни Октября? Правый эсер полковник Муравьев, обманным путем проникший с юнкерами внутрь Кремля и расстреляв­ший солдат из пулеметов у кремлевских стен. Кто развязал террор против руководителей советского правительства? Эсеры. Историю нельзя изменить, но ее можно переврать до неузнаваемости. Плюрализм как раз разрушает монопольное и корыстное изложение истин, предполагает преодоление оппо­нентов посредством превосходства аргументов, их ясности и доказательности. Именно этого, как мне кажется, не хватает сейчас многим выступлениям. Иные схватки порой напомина­ют залегших в окопах солдат, которые вслепую забрасывают гранатами позиции противника.

В заключительном выступлении Медведев отметил, что на практике нередко излагается лишь одна точка зрения, а дру­гая полностью отсутствует. Не нанося ущерба гласности, не отталкивая способных людей, надо утверждать подлинный плюрализм мнений, достигать консенсуса на принципиальной основе. Нельзя оставлять без ответа ни одного выступления, которое вносит сумятицу, путаницу, а то и просто антиисторично, противоречит объективным истинам.

Совещание, конечно, помогло прояснить ряд вопросов. Но мне показалось, что руководство партии, озабоченное дости­жением консенсуса с оппозицией, не видит или не желает ви­деть того обстоятельства, что радикальная часть оппозиции уже твердо заявила о Нежелании какого бы то ни было кон­сенсуса по таким вопросам, которые на совещании назвал Медведев: перестройка, Ленин, Октябрь и др. В этой обста­новке жизнь требовала прежде всего консолидации тех уче­ных, которые поддерживали высказываемые Горбачевым суж­дения о социалистическом характере перестройки. Жизнь тре­бовала лучшей организации всей работы, но как раз этого не прозвучало на совещании.

И ничего похожего не произошло на деле. Атаки на пар­тию обрели систематический и злобный характер, не обещав­ший никакого компромисса. Создалось устойчивое негатив­ное отношение к тем авторам, которые пытаются защитить ценности социализма и перестройки. Оппозиционные силы хорошо организовались и нередко превосходили партийных пропагандистов в ведении полемики. В канун предстоящих в марте 89 года выборов эти преимущества могли сыграть дур­ную роль, если не принять необходимых мер. Речь не шла об отходе от плюрализма. Нужна была усиленная работа Идеологического отдела по координации средств массовой информации с целью повышения целенаправленности и эф­фективности выступлений партийной печати. Идеологический отдел ЦК производил впечатление какой-то заторможеннос­ти, его работники, как правило, старались воздержаться от высказываний по острым вопросам. Говорили даже, что при подготовке выборов Отдел будто бы получил сверху установ­ку — не вмешиваться в предвыборную кампанию, пусть, дес­кать, местные партийные организации и кандидаты в депу­таты сами ведут борьбу за голоса избирателей. Возможно, в этом состояла одна из причин поражения на этих выборах, неизбрания огромного числа кандидатов из партийного руко­водства, а вместе с тем — образования мощной политичес­кой оппозиции в высшем органе государственной власти — на Съезде народных депутатов. Она получила, как известно, несколько нейтральное наименование «Межрегиональная де­путатская группа».

Устарел ли марксизм? Спор о доктринальных достоинствах и недостатках марксизма разгорался с новой силой. Во второй половине 89 года все еще было можно выступать в печати в защиту марксизма-ленинизма, идей и практики социализма. Я хочу это подчеркнуть, потому что наступит время, и довольно скоро, когда такой возможности я буду лишен посредством плотной изоляции.

Где-то в конце сентября раздался телефонный звонок из «Литературной газеты», и мне предложили ответить на вопро­сы научного обозревателя газеты Олега Мороза на тему «Ус­тарел ли марксизм». Я знал, что газета к тому времени зани­мала резко критические позиции по отношению к марксизму, и это обещало открытую и острую полемику. Тем не менее я согласился, рассчитывая на свободную и откровенную дискус­сию. Однако в процессе работы я увидел, что такого недобро­желательного отношения к марксизму, социализму, а заодно и ко мне лично, встречать не приходилось. Видно, где-то было решено еще раз вызвать меня на ковер и нанести чув­ствительный удар. Долгие часы мы провели с обозревателем в ожесточенных спорах, перебирая аргумент за аргументом, уточняя вопросы и ответы. Споры становились порой на­столько острыми, что походили на перебранку. Наконец, к началу ноября мы поставили точку, и 8 ноября дискуссия была опубликована в газете на всю полосу.

В центре спора, естественно, встал вопрос об ответствен­ности марксизма за кризис советского общества, при этом оп­понент имел в виду не только нынешнее положение, а круп­номасштабный кризис, к которому, по его словам, мы шли долгие годы. Он, дескать, возник вследствие того, что неот­вратимой необходимости в социализме для России не было, учитывая фактическое отсутствие экономических предпосы­лок. Этот строй, говорил оппонент, был спроектирован, при­думан. Уже принятие НЭПа перечеркивало основное положе­ние марксизма об уничтожении частной собственности. В общем, причина всех бед — в послушном следовании духу и букве марксизма.

Известно, что именно Маркс, а вслед за ним и Ленин ве­ликое множество раз выступали против догматического истол­кования марксизма, говорили о готовности пересмотреть любую устаревшую догму, если того требуют обстоятельства. Именно Ленин считал, что переход к социализму не может не породить гигантского многообразия форм этого перехода. О каком послушном следовании букве учения можно говорить, если Ленин и большевики пошли на социалистическую рево­люцию и социалистическое строительство, сознавая недоста­точность предпосылок цивилизованности в России? И запад­ные социал-демократы не замедлили упрекнуть Ленина, что он отступает от указаний Маркса. Известен ответ Ленина, суть коего в том, что сначала надо создать в России такую предпосылку, как установление рабоче-крестьянской власти, а потом уже начать движение к социализму с использованием всех достижений и механизмов буржуазной экономики. Этот путь оказался тяжелым и порой драматическим. Но вместе с тем главным итогом исторического развития России явилось то, что страна вышла на передовые рубежи экономического, технического и научного прогресса, создала лучшую в мире систему социальной защиты интересов трудящихся. Миру был представлен первый опыт социалистического общества.

Конечно, в нашей стране имели место ошибки и отступ­ления от гуманистических принципов социалистического уче­ния, в особенности относительно прав и свобод личности. Да и вообще, главные просчеты лежат в области политической практики: отступления от требований демократизма, матери­альной заинтересованности, нарушения законности и право­порядка, ограничения гласности и т.п. Тяжким бременем на социалистическое отечество легли сверхцентрализм и бюро­кратизм в управлении, сковывавшие инициативу регионов и трудовых коллективов. Но разве во всем этом виноваты Маркс и Ленин? Если бы нам удалось точнее и последова­тельнее осуществлять заветы Ленина, мы в итоге оказались бы в более благоприятном положении.

Что касается экономических предпосылок социализма, то они, конечно, были в России, Ленин считал их достаточными для социалистического строительства. Они заключались в вы­соком уровне обобществления производства. Известно, что Россия имела самый высокий в Европе уровень концентрации и централизации производства, развитую систему трестовской организации, банков. Ленин подчеркивал необходимость ис­пользования при строительстве социалистической экономики торговли, прибыли, материальной заинтересованности и дру­гих форм экономической организации, которые были созданы при капитализме. Он говорил, что хозрасчет в ближайшее время станет господствующей или даже исключительной фор­мой управления. Ленин считал, что государственно-монопо­листический капитализм есть полнейшая материальная подго­товка социализма, что социализм смотрит на нас через все окна современного капитализма. И когда вводился НЭП, он указывал на то, что глубокий смысл НЭПа — поставить со­циализм «на почву наличных капиталистических отношений» (ПСС, т. 44, с. 210).

Ленин не раз говорил, что НЭП есть отступление, по­скольку он допускает оживление капиталистических отноше­ний, в том числе и частную собственность. Но это такое от­ступление, которое позволяет укрепить социалистические от­ношения и двинуться вперед ускоренными темпами. Он мыс­лил НЭП как целую эпоху, на протяжении которой сосуще­ствуют различные экономические уклады. В свете всего этого утверждение оппонентов о том, что НЭП перечеркивает важ­нейшее положение марксизма об уничтожении частной собст­венности, выглядит весьма неубедительно.

Наконец, о проектировании будущего социалистического общества. Широко известно, что Маркс считал коммунизм не идеалом, а общественным движением. Маркс и Ленин были весьма сдержанны относительно подробной обрисовки буду­щего общества, что не мешает, впрочем, их критикам утверж­дать нечто подобное, о чем говорил и мой собеседник. Ленин даже после победы Октября решительно отказывался приду­мывать, как будет выглядеть социализм. Так, на VII съезде партии в 1918 году Бухарин предложил ввести в Программу партии подробное описание общества. Ленин категорически возразил против этого, заявив, что сейчас мы не знаем и знать не можем, каким будет это новое общество, мы знаем лишь некоторые основные принципы. Он считал, что во всех деталях формы этого строя должны быть найдены, нащупаны практически в самом историческом процессе, и сделать это может только социальное творчество народных масс. Именно поэтому он призывал внимательно присматриваться к их опыту и многое черпал из него.

Для доказательства «устарелости марксизма» было исполь­зовано положение Маркса о том, что сущность человека есть совокупность всех общественных отношений. Известно, что Маркс выдвинул это положение в «Тезисах о Фейербахе», чтобы подчеркнуть реалистическое содержание свойств созна­ния и деятельности человека в противоположность абстракт­ным идеалистическим представлениям о человеческой сущ­ности. И не более того! По мнению же научного обозревателя газеты, человек перво-наперво биологическое существо, из мяса и костей, продукт долгой биологической эволюции. Можно подумать, что ни Маркс, ни Энгельс до этого не до­думались. Будто это не Энгельс написал «Происхождение семьи, частной собственности и государства», где представле­на целостная концепция эволюции человека именно как су­щества биологического в существо высоко общественное. Оказывается, искажение марксистских представлений понадо­билось оппоненту для того, чтобы показать, что именно в силу примата биологической своей природы человек не при­нял общественно-государственную собственность, что боль­шинство других форм обобществления чужды его природе. Оказывается, его природе соответствует лишь частная собст­венность.

Но решать проблемы человеческой сущности, принимая во внимание лишь биологические потребности и отклоняя значе­ние и роль социальной среды, общения между людьми, — не­возможно. Ведь именно в сфере общественных отношений со­здаются и разрушаются конкретные формы владения и распо­ряжения собственностью, способы и размеры получения дохо­дов, направления влияния политических и правовых институ­тов, норм нравственности, что в конечном итоге и определяет жизненный уровень членов общества, меру участия их в уп­равлении общественными делами, характер и способы их по­ведения.

Да, конфликтов с государственной собственностью у нас было немало, но это не дает оснований утверждать, что народ в целом не принял общественной и государственной собст­венности, что они чужды его природе. А разве с частной соб­ственностью у трудящихся нет конфликтов? И что в таком случае можно сказать о миллионах рабочих и крестьян, кото­рые с оружием в руках отстаивали именно порядки, основан­ные на общественной собственности? О тех рабочих, которые требовали установления управления предприятиями именно через профсоюзы? Наконец, и сегодня трудовые коллективы хотят сами решать дела на своих предприятиях, активно вме­шиваться в дела управления. Другое дело, что наша партия, социалистическое государство проявили близорукость и сдела­ли явно недостаточно для того, чтобы продвинуться вперед от командно-административной системы к социалистическому самоуправлению. Если в свое время многое нам не удалось сделать, то это вовсе не означает, что эти проблемы вообще нерешаемы.

В дискуссии о марксизме мы не могли обойти темы о классовой борьбе, о ее роли в современной общественной жизни. По мнению оппонента, неоправданным оказалось представление о первостепенной роли классового сознания по сравнению с другими его видами, например, национальным сознанием. Тогда как марксисты строили всю национальную политику на первостепенном значении классовых интересов и второстепенности национального сознания, в жизни могуще­ственнее оказалось именно национальное сознание. «Щедрые плоды этих взглядов мы нынче пожинаем», — иронично за­мечает мой оппонент. Что же, в этих словах есть доля правды: разбуженное острой классовой борьбой в конце XIX и в пер­вой половине XX веков, национально-освободительное движе­ние вышло в мире на первое место. Но это как раз тот слу­чай, когда часть правды выдается за всю правду.

Классовая борьба, повторим еще раз, разбудила нацио­нальное самосознание. И важнейшая роль в этом принадле­жит Октябрьской социалистической революции. Конечно, первая мировая война вызвала взлет шовинизма почти во всех европейских странах, но этот угар националистического со­знания постепенно сменила растущая классовая солидарность, она стала все более мощно проявляться в антивоенных вы­ступлениях практически во всех участвовавших в войне стра­нах. А разве не было проявлением классовой пролетарской солидарности широкое интернациональное движение в под­держку молодой социалистической России, фактически со­рвавшее интервенцию? К тому же именно на базе пролетар­ского интернационализма выросла и окрепла дружба народов СССР.

Почему в нашей стране, я имею в виду территорию быв­шего СССР, произошло обострение межнациональных кон­фликтов? Конечно, не потому, что они возникли только сей­час. Поводы для взаимных претензий были всегда. А перерас­тание их в острые конфликты произошло вследствие ослабле­ния политической классовой солидарности, ослабления поли­тического руководства со стороны Коммунистической партии. Общие социально-экономические и политические интересы республик были грубо отодвинуты на второй и третий план, а на первое место вышли интересы национальные и национа­листические. Узы дружбы и сотрудничества ослабли, в резуль­тате чего все народы оказались в бедственном положении. Если коммунисты и были в чем-то неправы, то прежде всего в том, что недооценили именно значение общих интересов.

Я взял из нашей беседы лишь отдельные фрагменты. Чем интересен этот диалог?

Риторический вопрос о том, устарел или не устарел марк­сизм, не мог меня обмануть. В истории общественной мысли не было и не может быть такого учения, теоретической сис­темы, которые за полтораста лет своего существования в чем- то не устарели, не утратили своей актуальности. И марксизм — не исключение из этого правила. Об этом не раз заявляли и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Об этом говорили и современные лидеры компартий. Дело, однако, в том, что мой оппонент задался целью показать, что марксизм вообще как теоретичес­кая система не годится для использования в социалистичес­ком преобразовании общества. Более того, и социалистичес­кая идея вообще не годится для обустройства российского об­щества и ведет лишь к глобальному кризису.

Что касается меня, то я считал и считаю, что социализм — это прежде всего и главным образом использование матери­альных и духовных богатств общества в интересах интеллек­туального и нравственного развития всего народа, всех членов общества, а не только избранных. Распределение материаль­ных благ в соответствии с количеством и качеством труда, широкое развитие народного самоуправления. Что касается конкретных форм и методов реализации этих устремлений, то они могут быть бесконечно многообразны и подвижны. Но сами эти основные устремления — естественны, непреходящи и неодолимы, ибо коренятся в самой природе человечества.

Что скрывалось за теоретическими баталиями. Особенность второй половины 80 годов заключалась в невиданной теоре­тической активности. Половодье теоретических дискуссий, конференций, программных разработок, платформ, заявле­ний, деклараций и т.п. — все это обрело характер словесного буйства.

За сравнительно короткое время, начиная с XXVII съезда партии, в свет выходит целая серия программных документов. На съезде, как известно, была принята новая редакция Про­граммы партии, содержавшая значительные изменения в текс­те. Хотя, надо сказать, проблемы перестройки не нашли от­ражения в ней. На XIX партконференции по важнейшим на­правлениям перестроечной политики приняты резолюции, представляющие будущие преобразования в политической сфере. В декабре 89 года принимается постановление о до­срочном проведении XXVIII съезда партии и разработке про­екта платформы ЦК КПСС к съезду. Естественно, предпри­нимаются меры по ее подготовке, в феврале проект обсужда­ется на Пленуме ЦК. Если вспомнить, что к тому времени были опубликованы «демократическая» и «марксистская» платформы, то фактически развернулась общепартийная поли­тическая дискуссия. На самом съезде было принято постанов­ление о подготовке новой Программы партии, создана специ­альная комиссия.

Порой казалось, что это хорошо: перед взором коммунис­тов раскрылись новые горизонты совершенствования общест­ва. Дело, однако, в том, что движение теоретической и поли­тической мысли все больше отрывалось от экономических, социальных, политических и культурных реалий, традиций, отчетливо выявилась тенденция отхода от классово-партийных принципов, введение в оборот неопределенных формулировок и взглядов на дальнейшее развитие общества.

Между тем, ни широкие партийные массы, ни многие пар­тийные руководители к этому готовы не были и видели во всем этом опасность для общества. Теоретическая суета, бур­ная полемика, хотя и создали видимость напряженной дея­тельности, пользы давали немного. Более того — практичес­кая деятельность от этого страдала. Вместо решения назрев­ших неотложных экономических, социальных, культурных, бытовых задач, принятия эффективных законов — бесконеч­ные теоретические дискуссии, системосозидающие проекты и заявления. Люди, называвшие себя марксистами, на время за­были мудрый завет Маркса: каждый шаг практического дви­жения важнее дюжины программ.

В этой обстановке равные права получили антисоциалис­тические документы, совершенно невероятные, казалось, с точки зрения здравого смысла проекты и прогнозы. Именно к такому разряду относился новый теоретический опус про­фессора Г.Попова под претенциозным заголовком «Что де­лать?» — своего рода заявка на полемику с Лениным. Издан­ная отдельной брошюрой, статья была затем опубликована в двух декабрьских номерах журнала «Огонек» (1990 г.). Статья представляла своего рода квинтэссенцию «демократического радикализма».

Я не сразу обратил на эту статью внимание: отвлекала кру­говерть дел, да и переживания были таковы, что не стимули­ровали особенно внимание к творчеству Гавриила Харитоно­вича. Но и до меня дошли неординарные суждения по поводу сего произведения. Где-то уже в январе 91 года я засел за ее прочтение. Несмотря на то, что я уже имел дело со столь же резко антисоветскими суждениями, полемизировал в «Правде» лично с Поповым, тем не менее я был поражен той предель­ной развязностью, с которой Попов излагал свои взгляды на прошлое и формулировал свои рецепты на будущее общества, его уклада, всей страны. При первом прочтении — впечатле­ние легкомысленного бреда, при втором — удивление от того, насколько дерзко Попов представляет меры по разрушению общества и страны. Здесь я попытаюсь как можно точнее, хотя и кратко, передать то, что меня особенно поразило.

В.И. Ленин и большевики, пишет Попов, убедили себя и страну, что экономика и созрела, и даже перезрела для пере­хода к социализму. Не правда ли, лихо закручено? И стоит обратить внимание на то, что, по Попову, Ленин считал, что экономика «перезрела» для социализма. Ленин говорил лишь о предпосылках в экономике и о недостатке цивилизованнос­ти, что следует решать эти вопросы после прихода к власти. Попову хочется представить Ленина как наивного романтика, и не более того. Подспудно сие означало, что Ленин не может считаться настоящим марксистом, тогда как Попов — вот настоящий марксист.

Каков марксист — показывают дальнейшие его рассужде­ния. Никто не может сказать, что не были приложены гран­диозные усилия, пишет он, не жалели ни людей, ни природы, ни тела, ни души, ни чужих, ни своих собственных. В свете семидесятилетнего опыта выводов для марксизма может быть два. Первый: попытка строить социализм была преждевремен­ной, не соответствующей уровню развития и производства, и самого человека. Второе: надо привести общество в соответ­ствие с производительными силами и вернуться на столбовую дорогу человеческой цивилизации. Социалистический идеал — если это не слепая и утопическая вера, а научный факт — это вывод о том, что на определенной стадии развития производ­ства необходимо планируемое общественное хозяйство. Когда этот процесс достигнет уровня, нужного для социализма как строя, — сейчас сказать нельзя (к слову сказать, плановое ре­гулирование экономики осуществляется во многих странах, не только социалистических, но и капиталистических, уже сей­час). Поэтому «честный социалист», вещает Попов, обязан помочь стране уйти от преждевременного социализма.

Итак, «честность социалиста» Попова состоит в отказе от «преждевременного» социализма, в призыве к реставрации ка­питализма. Правда, слово «капитализм» язык все еще не по­ворачивается выговорить: демократы и сейчас далеко не всег­да это делют. В этом — их тактическая мудрость. Они знают, насколько капиталистические порядки непопулярны у нас в народе.

А вот дальнейшие рассуждения Попова куда более откро­венны. Надо признать, говорит, главную суть перестройки в экономике — денационализация, разгосударствление. Переход не просто к плюрализму форм собственности, а к системе, где... фундамент всего — частная собственность. Главное в перестройке в экономическом плане — это дележ государст­венной собственности между новыми владельцами.

Не правда ли, откровения предельные? Только честность, конечно, не социалиста, а откровенного матерого захватчика. Умалчивает он пока об одном, как будет происходить эта де­лежка госсобственности. Известно, что для первоначального накопления капитала в классических европейских странах по­надобились долгие десятилетия мучительного ограбления крестьян и мелких собственников вообще. Демократы задума­ли провести ограбление народа куда как эффектнее — бы­стрее, крупнее, наглее! Опираясь на политическую власть, ко­торую они вознамерились захватить.

Суть перестройки в политической, государственной сфере, говоря кратко — в замене Советской власти «нормальной де­мократической республикой». Другими словами: десоветиза­ция. Денационализация в экономике должна соответствовать десоветизации в политике. Хотя одновременно выдвигался ло­зунг: «Вся власть Советам!»

И, наконец, национальный вопрос. Если не будет у центра административной силы, если будет подлинная (?) демокра­тия, если будет подлинная денационализация, — то каким может быть СССР? Попов считает, что СССР заменят наци­ональные государства. В том или ином составе они могут со­здать тот или иной союз. Но эти будущие союзы могут быть только следствием появления независимых государств. Любая иная схема решения национального вопроса означала бы скрытый или явный отход и от денационализации, и от десо­ветизации.

Читатель, наверное, обратил внимание на то, что, предла­гая в принципе противоположные социалистической пере­стройке цели и задачи, Попов продолжает называть все это перестройкой. Но это лишь один из маскировочных приемчи­ков — не более. Как говорится в известной пословице: «Хоть горшком назови, только в печь не сажай».

Итак, триада: денационализация, дележ государственной собственности, господство частной собственности в целях со­здания класса богатых; десоветизация, ликвидация власти Советов; дефедерализация; создание независимых государств вместо Союза ССР. Три жестких «де» как программа развала и разрушения великой державы и социалистического строя. Вот, собственно, и все.

А далее автор ведет речь о способах своей «перестройки». Уже сейчас ясно, говорит он, что именно исполнительная власть станет ключевым звеном политического механизма пе­риода перестройки. Сам характер строя, который должен воз­никнуть, сразу ограничивает возможности массовых предста­вительных органов и заранее предопределяет опору на испол­нительную власть как главный инструмент перехода от старо­го к новому. Главное — готовность демократов пойти на ряд ограничений нормальной демократии и в части прав респуб­лик, и в части местных органов ради устойчивого перехода к новому строю. Обратите внимание: все это пишет человек, который совсем недавно критиковал Ленина, большевиков за то, что в период военного коммунизма некое «меньшинство» управляло большинством! Хотя демократия и означает по-гре­чески власть народа, но для «демократов» это лишь пустой звук: главное — обеспечить переход к господству частной соб­ственности, отстранив при этом широкое представительство именно народа.

Переходный период требует резкого усиления исполни­тельной власти (чего не понял Горбачев!). Если аппарат (пар­тийный. — Г.С.) не позволит провести выборы — демократам останется путь непарламентской борьбы. Такая борьба будет неизбежно жестокой и, скорее всего, закончится установлени­ем демократической диктатуры. Надо поднять все массы, бро­сить их в бой, включить самые отсталые отряды трудящихся. Насилие обязательно выродится в террор, в кровь. Почему же «самые отсталые»? В надежде легче дурачить головы?

Какая же корысть скрывается за этими политическими по­строениями? На какие интересы ориентируется профессор?

Чтобы вернуть Россию в лоно «мировой цивилизации», а проще — восстановить капиталистические отношения, — надо создать класс частных собственников, группу богатых и очень богатых людей. Чтобы они могли строить заводы, проклады­вать нефтепроводы, строить железные дороги, издавать газеты, управлять обществом и т.д. Таких богатых людей у нас не было, а деньги из воздуха не возникают. Старых путей для первоначального накопления у нас тоже не имелось. И Попов ничтоже сумняшеся предлагает два пути: «дележку» государст­венного имущества и грабеж народного добра. А так как за счет государственных (общественных) фондов народ удовле­творял многие личные, общественные, государственные нужды, то перераспределение предполагало принудительное изъятие богатств у народа в пользу небольших групп богатых и их обслуги. Таким образом, не создав ни заводов, ни неф­тепроводов, ни железных дорог, новый класс господ может владеть миллиардными состояниями, перемещаться на собст­венных самолетах, ездить на «Мерседесах», издавать собствен­ные газеты, спонсировать культуру, вести такой образ жизни, какой мил его душе. Во имя всего этого народ должен меся­цами не получать зарплату, нищенствовать, устраивать голод­ные забастовки, отказывать себе в самом элементарном — по­ездках к родным, в переписке, в лекарствах и т.п. Тут уж не до социальной справедливости, разных там социальных гаран­тий. Никакого распределения по труду или по потребностям. Вместо них — старая как мир идея неизбежности и целесо­образности разделения общества на богатых и нищих, эксплу­ататоров и эксплуатируемых, господ, хозяев жизни, с одной стороны, униженных и оскорбленных, с другой. А в качестве переходной меры — грубое растаскивание общественного пи­рога по принципу: кто больше ухватит.