Информация и пропаганда, если они ориентируются на одностороннее освещение лишь достижений и позитивных процессов, обречены на потерю доверия населения, перестают играть консолидирующую роль.


Попытки превратить науку в утопию. Мне кажется, надолго, если не навсегда, останется неразрешимой загадкой стремле­ние лидеров Коммунистической партии построить коммунизм при ныне живущем поколении. Первым об этом сказал, как это ни странно, великий реалист Ленин в 1918 году. За ним фразу о том, что молодежь будет жить при коммунизме, почти дословно повторил Хрущев, конечно, для современной ему молодежи. Между выступлениями — целый ряд деклара­ций на ту же тему. Самое удивительное состояло не только в том, что эти заявления совершенно не вытекали из состояния тогдашнего общества, но и находились в вопиющем противо­речии с научными представлениями Маркса и Энгельса, да и самого Ленина.

Именно Ленин в другом месте подчеркивал, что у Маркса нет и тени попыток сочинить утопии, по-пустому гадать на­счет того, чего знать нельзя. Маркс ставит вопрос о комму­низме, как естествоиспытатель бы поставил вопрос о развитии новой, скажем, биологической разновидности, раз мы знаем, что она как-то возникла и в таком-то определенном направ­лении видоизменяется. Социализм, считал он, как учение именно потому и превратился из утопии в науку, что это уче­ние исходит из реального движения общества, из определен­ных материальных и духовных условий и предпосылок, пред­полагает поиск эффективных средств и методов достижения поставленных целей.

Ленин считал, что для перехода к социализму потребуется целая эпоха, и отказался поместить в программе партии опи­сание социализма, поскольку мы этого не знаем и знать не можем. Сталину не без основания приписывают инициирова­ние коммунистического строительства, тем не менее, при вни­мательном прочтении видно, что на XVIII съезде партии он говорил о том, что мы получим возможность перехода к ком­мунизму только в том случае, если перегоним главные капи­талистические страны экономически (в смысле потребления на душу населения) и страна будет насыщена предметами по­требления. Что касается «Экономических проблем социализма в СССР», то, как я уже писал, там шла речь о предваритель­ных условиях, которые надо было еще осуществить, напри­мер, обеспечить не мифическую «рациональную организацию производства», а непрерывный рост всего общественного производства. Короче, никакими сроками Сталин создание этих условий не связывал. Но повод для пропаганды перехода к коммунизму все-таки был дан.

Главным инициатором перевода построения коммунизма в практическую плоскость явился Никита Хрущев, возможно, под воздействием его окружения — помощников и советни­ков. Уже на XX съезде шла речь о следовании курсом ком­мунистического строительства. А через три года на XXI съезде было заявлено, что у нас одержана полная и окончательная победа социализма и что страна вступила в период разверну­того строительства коммунизма. Вроде бы ничего не остава­лось делать, как строить коммунизм. Именно этот съезд по­ложил начало интенсивной пропаганде строительства комму­низма как практической задачи.

Но самый бурный всплеск пропаганды коммунистического строительства начался с принятия XXII съездом партии новой Программы КПСС. В ней была обозначена задача достижения не только высоких производственных показателей, но и пере­хода к бесплатному распределению: бесплатному пользованию квартирами, коммунальными услугами, коммунальным транс­портом и т.п. За два десятилетия намечено было создать ма­териально-техническую базу коммунизма, обеспечить изоби­лие материальных и культурных благ для всего населения. В результате советское общество вплотную должно подойти к распределению по потребностям, в СССР будет в основном построено коммунистическое общество. Что изо всего этого получилось — известно.

И все-таки, что же двигало авторами и вдохновителями этих замыслов? Честолюбие первопроходцев и победителей — это ясно и бесспорно. Но ясно также, что предлагавшиеся расчеты уже тогда брались под сомнение, в том числе и в ра­бочей группе, готовившей проект Программы.

Может быть, лидерам хотелось поставить перед страной достаточно большую цель, ибо только в этом случае рождает­ся достаточно большая энергия? Но ведь и задачи доведения до высоких показателей социализма — тоже были достаточно значительной целью. Так нет: из книги в книгу переходило положение о том, что социализм уже осуществлен.

Может быть, сказав однажды о построенном социализме, считали невозможным вернуться к «решенной» задаче, не по­зволяли амбиции? Может быть, и это. Но разве в таком се­рьезном деле можно руководствоваться амбициями? Выходит, что можно.

Разумеется, я пишу обо всем этом с позиций современного опыта, с современного уровня знаний и понимания. Я, как и многие мои коллеги, был вовлечен в пропаганду выдвинутых задач. Конечно, между нами шли разговоры о том, что задачи слишком сложны и вряд ли они будут выполнены. А если производственный уровень и будет достигнут, то уровень со­знательности людей останется таким, когда еще не переведут­ся типы вроде бурсаков Помяловского, готовых с удовольст­вием плевать в чужие кадушки с капустой. Но это были рас­суждения первого времени, а затем под бурным натиском па­тетики Хрущева эти сомнения растаяли. Надо отдать ему должное — вербовать себе сторонников, убеждать он умел. Даже прохладно настроенная аудитория в ходе его выступле­ний начинала теплеть, смеяться, аплодировать, а под конец устраивала овацию.

Поскольку вслед за выдвижением столь кардинальных задач в практической экономической, социальной и полити­ческой деятельности не последовало адекватных радикальных преобразований, то пропаганда через несколько лет стала склоняться к сугубо теоретическим проблемам, часто схолас­тически перебирая понятия и категории научного коммуниз­ма. Сказывалось и то обстоятельство, что у партии, руководя­щей строительством нового общества, не было специализиро­ванного научного учреждения, занимающегося проблемами теории социализма и коммунизма, ни даже учебного пособия по этим вопросам.

Со времени опубликования бухаринской книжки «Азбука коммунизма» вопрос о подобном пособии в партии даже не поднимался, хотя выходили разного рода монографические, даже многотомные труды, но рассчитанные главным образом на научных работников и преподавателей. Довольствовались, в основном, произведениями Маркса, Энгельса, Ленина, ну и, конечно, «Вопросами ленинизма» Сталина. Возможно, в гла­зах руководства наличие этой книги заменяло пособие по тео­рии социализма, но что касается содержания, это был лишь сборник выступлений и статей. А между тем само марксист­ское учение о социализме и коммунизме требовало целостно­го и логически обоснованного изложения предмета в виде учебного пособия. И тогда встал вопрос о преподавании на­учного коммунизма в вузах, хотя бы его элементов — в сред­ней школе. Молодежь должна была знать то общество, в ко­тором она живет. Этот аргумент перевесил все возможные контраргументы.

Учебное пособие и курс преподавания по научному ком­мунизму рождались в больших муках и спорах, к сожалению, больше не принципиального характера, а организационно­-формального: где найти преподавателей, как их готовить, как избежать дублирования проблем в разных курсах. Но как бы то ни было, решение было принято, и преподавание началось в 1964 году, а учебное пособие было опубликовано первым изданием в 1966 году и затем многократно переиздавалось. Параллельно с ним в свет выходило еще немало разных из­даний.

К подготовке этого пособия были привлечены главным об­разом молодые научные и политические работники — таково было пожелание Ильичева. Среди них: В.В.Загладин, К.Н.Брутенц, Е.И.Кусков, Л.Н.Толкунов, Ф.М.Бурлацкий, В.И.Евдо­кимов, В.К.Габуния, Ю.А.Красин, А.М.Ковалев, Г.В.Осипов, Г.Л.Смирнов, А.Г.Харчев, А.Н.Яковлев. Из старшего поколе­ния — академики А.А.Арзуманян, Г.П.Францов, член-коррес­пондент — А.М.Гатовский, профессора — В.Ф.Глаголев, Г.Е.Глезерман, В.Т.Калтахчян, А.А.Курылев. Руководил автор­ским коллективом академик П.Н.Федосеев.

Авторский коллектив стремился к решению трех основных задач: 1) раскрыть гуманистическое и демократическое содер­жание учения о социализме; 2) реалистически представить развитие и совершенствование социализма; 3) излагать текст ясно и конкретно, давая возможность учащимся закрепить теоретические представления путем усвоения основных прин­ципов теории, фактов и событий истории. Правда, было за­метно, что если материал, относящийся к социализму, при­влекал своей конкретностью, то главы, посвященные переходу к коммунизму, изложены, главным образом, в виде прогнозов и предположений. Да и объемное соотношение материалов постепенно менялось в пользу социализма и мирового разви­тия. В годы перестройки пришлось подойти к подготовке та­кого пособия иначе.

Но как бы ни объяснять всю эту эпопею со «строительст­вом коммунизма», теперь очевидно, что страна по своему ма­териальному и культурному уровню была не готова к выдви­жению и осуществлению задач коммунистического строитель­ства. Произошла девальвация слов, понятий, призывов, теоре­тических положений, связанных с коммунизмом. Получилась грандиозная компрометация в глазах людей и дела коммуниз­ма, и партии, которая все это затеяла.

В итоге можно сделать вывод, что вместо подтверждения идей научного коммунизма мы получили указания практики на опасность несвоевременной, необоснованной постановки задач коммунистического строительства. Был получен и еще один в высшей степени важный вывод, добытый, к сожале­нию, слишком большой ценой, суть коего состоит в том, что уверенное продвижение к социализму, действительно гуман­ному, демократическому, где свобода личности занимает выс­шее положение в иерархии ценностей, возможно лишь по мере возрастания общественного богатства и организованнос­ти общества, установления принципов социальной справедли­вости самими членами общества по их желанию и разуме­нию.


Неизвестный проект Конституции. Выше я писал, что вслед за провозглашением задачи развернутого строительства комму­низма — увы! — не последовало осуществления адекватных радикальных преобразований. Но это вовсе не значило, что никто не сознавал потребности в таких мерах или что таких попыток вообще не было. Именно такой попыткой явилась подготовка проекта новой Конституции СССР, начатая в конце 1961 года по инициативе Хрущева и прерванная его от­ставкой в 1964 году.

О необходимости выработки нового проекта Конституции я впервые услышал из уст старого партийца, депутата IV Государственной Думы, активного участника Октябрьской революции Григория Ивановича Петровского. Выступая однажды у нас в Академии общественных наук, он много интересного рассказал о прошлом, в том числе о встречах с Лениным, чего ни в какой книжке не прочитаешь. О Конституции 1936 года он сказал тогда мимоходом, что она требует замены, так как в ней слишком много сталинского духа. Видно, эти идеи не раз обсуждались «наверху», но лишь к концу 1961 года реше­ние было принято.

Во второй половине декабря 1961 года меня пригласил Ильичев, работавший к тому времени уже секретарем ЦК КПСС. Он сообщил, что принято решение о начале работы над проектом новой Конституции, что создана рабочая группа под руководством академика П.Н.Федосеева. Мне поручались вопросы организационно-технического обеспечения группы. Предполагалось также мое участие в творческом процессе. К тому времени в центральной прессе у меня было опубликова­но около двух десятков статей, в том числе несколько теоре­тических работ по структуре и развитию производственных отношений, о рабочем классе СССР, положении личности в советском обществе... С того времени начинается мое тесное сотрудничество с Петром Николаевичем Федосеевым. За дол­гие годы я узнал и высоко ценил его научную эрудицию, чет­кое, конкретное и спокойное руководство рабочим процессом, умение строить доброжелательные ровные отношения с людь­ми. Все это не мешало ему быть человеком принципиальным и требовательным. Разумеется, прошедший аппаратную школу, он был дисциплинированным человеком, но умел при этом отстаивать свое мнение, не раз подвергался критике со стороны «верхов».

В состав рабочей группы были включены правоведы П.С. Ромашкин — член-корреспондент АН СССР, директор Ин­ститута государства и права АН СССР, профессора С.Н.Бра­тусь, А.И.Денисов, С.С.Кравчук, А.И.Лепешкин, Н.П.Фарберов, кандидаты наук: Ф.И.Калинычев, В.Ф.Коток, Б.П.Крав­цов, А.АЛазарев, Н.Г.Старовойтов. Из числа «неюристов» в группе работали академики А.А.Арзуманян, Г.П.Францов, главный редактор журнала «Коммунист» В.П.Степанов, про­фессор МГУ Д.И.Чесноков. Позднее в группе появился по приглашению руководства Ф.М.Бурлацкий, принесший новые, преимущественно либеральные идеи. Привлекались и другие специалисты. В таком составе группа проработала до 1964 года.

Профессиональный и творческий уровень этих людей был весьма высок. Что касается настроений и намерений, то в со­ставе группы были разные люди: и резко радикального толка, и консерваторы. Но в целом преобладало понимание необхо­димости решительного движения вперед от сталинской кон­ституции, поиска новых подходов. Недавно принятая Про­грамма партии давала ориентировку на развитие демократи­ческих норм и гуманистических ценностей.

По указанию руководства ЦК партии Управление делами выделило для рабочей группы загородный особняк, известный в то время как бывшая дача Максима Горького или «Горки-10». Этот особняк во времена Хрущева-Брежнева использовался главным образом для подготовки трудоемких общепартийных документов. Там в свое время работали над новым учебником политэкономии, над проектом программы партии, отчетными докладами ЦК к съездам. Сам особняк расположен на 50-м километре от центра Москвы, на крутом берегу Москвы-реки под высокими соснами. Это белое красивое здание с колон­нами по второму этажу в его центральной части. Когда-то оно принадлежало Савве Морозову, известно тем, что здесь два последних года своей жизни провел Максим Горький. Мы еще застали беседку на краю оврага, спускающегося к Москве-реке, где, по преданию, писатель работал над «Климом Самгиным». Дорога, ведущая от Рублевского шоссе к Горкам-10, известна тем, что издавна была облюбована для дач руковод­ства партии и государства, здесь располагались дачи Сталина, Микояна, Хрущева, Молотова и др. В Жуковке у Ростропови­ча жил Солженицын. В Барвихе расположен всемирно извест­ный санаторий «Барвиха» для правительственной и диплома­тической элиты, у деревни Раздоры была построена новая дача для Горбачева.

Внутри особняк ничем особенным не отличался: зал для заседаний, кинозал, столовая, рабочие комнаты для одного- двух человек. Удобно. Здесь и развернулись баталии по глав­ным вопросам будущей конституции, особенно по вопросам структуры органов государственной власти, распределения компетенций, правам и свободам граждан. Надо отметить, что к работе были привлечены научные учреждения. Институт го­сударства и права, Институт законодательных предположений, Институт по изучению причин преступности, Юридический факультет МГУ. Журналы повели обсуждение ряда сложных вопросов, но все же надо иметь в виду, что работа группы носила закрытый характер, ибо речь шла о сугубо предвари­тельном варианте проекта.

Наряду с проектом Конституции в группе готовились и проекты речи Хрущева, которую он должен был произнести на сессии Верховного Совета СССР, а также записка, содер­жащая основные мотивы подготовки новой Конституции, ха­рактеристику важнейших новаций проекта.

25 апреля 1962 года Хрущев выступил на сессии Верховно­го Совета СССР с речью о разработке проекта новой Консти­туции. В этой речи он заявил, что Конституция 1936 года ус­тарела в своих главных положениях. Задача состоит в том, чтобы отразить новый этап в развитии советского общества и государства, создать прочные основы демократических прав и свобод трудящихся и гарантий твердой социалистической за­конности.

На сессии была образована Конституционная комиссия под председательством Хрущева. А 15 июня того же года со­стоялось первое заседание комиссии, на которой Никита Сер­геевич охарактеризовал стоящие перед ней задачи. Рабочая группа, которая стала теперь органом редакционной подко­миссии во главе с Ильичевым, подготовила докладную запис­ку об основных положениях новой Конституции. Вот эта-то Записка и представляет интерес, к тому же она никогда не видела света.

Центральная идея проста, идущая, между прочим, от само­го Хрущева, — создать прочные гарантии от злоупотребления властью, закрепить нормы, препятствующие проявлению куль­та личности, нарушению демократических принципов и зако­нов. В частности, имелось в виду конституционно ограничить сроки пребывания на должностях руководителей высокого ранга. Как показали дальнейшие события, этого оказалось не­достаточно.

Предполагалось расширение прав союзных республик, законодательное закрепление межреспубликанских органов координации народнохозяйственной деятельности.

Учитывая изменения в социальной структуре общества, предусматривалось подчеркнуть народный суверенитет и переименовать Советы депутатов трудящихся в Советы народных депутатов. Для повышения авторитета и расширения полно­мочий Верховного Совета СССР и его Президиума, для уси­ления законотворческой деятельности, увеличения их кон­трольных функций вносилось предложение созывать Верхов­ный Совет СССР не реже трех, а то и четырех раз в год; на его заседаниях заслушивать отчеты правительства, руководите­лей плановых и хозяйственных органов, министерств, ве­домств, Прокуратуры СССР, Верховного Суда СССР. Комис­сии Верховного Совета должны проводить проверку работы этих органов. Имелось в виду увеличить число комиссий Вер­ховного Совета СССР и сделать их постоянно работающими, полностью освобождать членов комиссий от производствен­ных, служебных обязанностей. Раз в году на сессиях обнов­лять состав комиссий на одну четверть.

Председатель Президиума Верховного Совета должен был избираться на заседаниях обеих палат, имел право вносить предложения о главе правительства, представлять государство во внешних сношениях.

Целая система мер предлагалась по демократизации орга­нов власти на местах. Предусматривались выборы совнархозов на сессиях Советов и отчеты их перед Советами народных де­путатов. Ставился вопрос о выборах директоров заводов, фаб­рик, совхозов, а также коллегиальных правлений этих пред­приятий. И что особенно важно подчеркнуть — предусматри­валось расширение прав предприятий в оперативном руковод­стве, планировании, организации производства, распоряжении материальными фондами. Как видно, уже тогда экономичес­кая самостоятельность предприятий, их активность осознава­лись как назревшая необходимость. Потребовалось более двадцати лет, чтобы эти идеи получили практическое рассмот­рение, да и то под углом разрушения, а не укрепления соци­алистической системы управления!

В Записке предполагалось распространить принцип выбор­ности, подотчетности и сменяемости руководителей на науч­но-исследовательские институты, университеты и другие учеб­ные заведения, а также — издательства, библиотеки, театры. Предусматривалось конкурсное замещение целой категории должностей. Предлагалось узаконение общесоюзных, республиканских, местных референдумов.

Но... кто говорит последним — тот пишет историю. Сейчас гласность принято целиком связывать с именем Горбачева. Слов нет, он сыграл в этом свою роль. Но идеи гласности принадлежали еще Ленину, а в 1962 году мы записали в своих предложениях — обеспечить полную гласность в работе Сове­тов: публиковать отчеты не только о работе сессий, но и пре­зидиумов, постоянных комиссий, органов управления. Был за­писан пункт о правах органов печати на получение информа­ции от государственных органов и должностных лиц, об обя­занностях этих лиц отвечать на письма трудящихся в печати с соответствующими разъяснениями.

Большие усилия были предприняты в разработке прав и свобод граждан. Содержание раздела вышло за рамки прав и обязанностей, ибо надо было сформулировать общие положе­ния о гражданстве и равноправии граждан. В Записке и про­екте Конституции имелось в виду расширить права личности правами на жилье (хотя это очень оспаривалось из-за матери­альных сложностей), а также правами на участие в управле­нии делами общества, предприятия, на свободу критики дей­ствий должностных лиц, на судебное обжалование незаконных действий органов государственного управления и должност­ных лиц.

Многие из перечисленных предложений вошли в Консти­туцию 1977 года. Остальные были отвергнуты. Например, по­ложение о том, что никто не может быть арестован иначе, как по постановлению суда, о ликвидации паспортной систе­мы, о суде присяжных заседателей. Обсуждалось тогда еще предложение об учреждении Конституционного суда, но оно не вошло даже в Записку из-за разногласий в самой рабочей группе.

Названные здесь идеи (а ими дело не ограничивалось!) свидетельствуют, насколько научная мысль в то еще время опережала политическую практику, готовность руководства воспринять эти новшества. Назревавшие проблемы конститу­ционного и вообще — государственного строительства были осмыслены и изложены не только в виде предложений, но и большинство из них — в проекте Конституции. Проект в пер­вом варианте был готов в начале 63 года. Он был разослан по всем подкомитетам Конституционной комиссии. Но полити­ческое руководство было явно не готово к его рассмотрению и тем более принятию в нормальном темпе. Работа двигалась неравномерно, через подъемы и спады активности, и зависело это от общей политической ситуации. Возможно, «наверху» не было единства по каким-то важным вопросам.

Возможно, что и сама фигура Ильичева стала вызывать раз­дражение среди окружения Хрущева. Ильичев пользовался пер­вое время большим доверием Хрущева, часто сопровождал его в поездках по стране и за рубежом. Он возглавлял группу по подготовке Отчетного доклада ЦК XXII съезду партии (подго­товку доклада о проекте Программы и самого проекта Про­граммы возглавлял Б.Н.Пономарев). Затем Ильичев руководил работой над проектом Конституции и авторским коллективом книги «Основы научного коммунизма». Его яркий взлет — из­брание в 1961 году секретарем ЦК, выступление на июльском (1963 год) Пленуме ЦК КПСС с основным докладом с изложе­нием концептуальных основ идеологии партии и практических задач. Затем — доклад о методологии общественных наук на общем собрании Академии наук СССР и избрание в 1962 году действительным членом Академии наук СССР сделали его за­метной фигурой в партийном руководстве.

Но именно этот взлет мог вызвать настороженность и за­висть, а может быть, и несогласие с его позициями и мето­дами действия.

Поздним летом 1964 года, когда перерыв в работе над Конституцией затянулся, я спросил Леонида Федоровича, когда продолжится работа над проектом Конституции. Помол­чав, он строго сказал мне: «Пора бросать комсомольскую при­вычку задавать начальству вопросы». Полушутливый тон, а также то, что в кабинете мы были вдвоем, поощрили меня на возражение: «Но, Леонид Федорович, нас довольно долго приучали во все вникать, всем интересоваться...» На это он спокойнее, но все-таки с нажимом добавил: «Ничего, ничего, пора отучаться от ребячества...» Я понял, что ему неприятен этот вопрос.

В конце августа 1964 года в редакционную подкомиссию поступили предложения всех подкомиссий по своим разделам проекта Конституции и надо было продолжить работу над материалами... Официально эту работу поручили группе в со­ставе: главного редактора «Правды» П.А.Сатюкова, главного редактора «Известий» А.И.Аджубея, главного редактора жур­нала «Коммунист» В.П.Степанова, академика П.Н.Федосеева. Возможно кто-то еще — не помню. Но на приглашение Ильичева (собраться и обсудить, что делать дальше) никто из приглашенных на дачу Горького не явился. Это был афронт! Такого видеть нам еще не приходилось. Кто-то, и небезус­пешно, «поработал» против Ильичева. Или тут сказалась общая предгрозовая ситуация в канун Октябрьского Пленума ЦК?

Могу лишь сказать в порядке догадки, что и сам проект вызвал возражение со стороны «тихих» консерваторов, кото­рые не принимали новаций и, будучи влиятельной силой, проводили линию — «не спешить». Не спешить, потому что народ, дескать, не готов жить в условиях демократии. Идея эта шла не от кого-нибудь, а именно от Сталина, который в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом, когда речь зашла о безудержном восхвалении «товарища Сталина», ловко свалил усердие пропаганды на русский народ, который по природе своей «царистский народ». Эти мотивы звучали и в шестидесятых годах, звучат они и сейчас, в середине девянос­тых, дескать, у русских в крови обожание вождя или царя-батюшки. А может быть, дело все-таки не в народе, а в руко­водителях, которые привыкли управлять антидемократически­ми методами и иного не знают?

После октябрьского (1964 год) пленума ЦК КПСС работа над проектом Конституции надолго замирает. В это время по­зиции руководства партии довольно долгое время оставались неясными. На какое-то время руководство рабочей группой попало в руки А.Н.Яковлева, и была подготовлена записка, содержащая варианты предложений по доработке проекта. Но именно варианты вызвали недовольство Л.И.Брежнева: как же мы будем решать, каким вариантам отдавать предпочтение? Где-то к 69 году сложилась точка зрения, согласно которой надо сохранить основной текст сталинской Конституции и ог­раничиться поправками. Даже был подготовлен такой проект. Но потом верх взяли соображения противоположного харак­тера, руководство рабочей группой было поручено Б.Н.Поно­мареву, и дело пошло. В 1977 году новая Конституция была принята. Я входил в состав рабочей группы, но практически в ней не работал: из-за болезни и занятости в Отделе пропа­ганды. Об этом первом этапе работы над проектом творцы последнего варианта вспоминать не любят, хотя очень много из него перешло в окончательный текст Конституции 1977 года.

Для меня лично работа в конституционной группе дала очень многое. Передо мной развертывались серьезные право­вые, политические и иные проблемы социального спектра, развертывались динамично и часто конфликтно. Я с большим интересом наблюдал за ходом полемики, а нередко и сам принимал в ней участие. Здесь я прошел школу уважительно­го отношения к оппонентам, кропотливой работы над науч­ными и политическими формулировками.

В перерывах я трудился с авторским коллективом книги «Основы научного коммунизма», который находился в этом же особняке. А руководил им тот же Федосеев. В учебном по­собии я участвовал очень активно — работал над Введением, исторической частью в соавторстве с Францовым и Евдоки­мовым). Написал две главы: о социально-классовой структуре и личности.

Начиная с 1961 года я практически перестал читать лекции как лектор Отдела пропаганды, так как постоянно выполнял какие-либо поручения руководства. Продолжал публиковать различные статьи. И летом 1962 года встал вопрос о моем переходе в журнал «Коммунист» в качестве члена редколлегии и редактора журнала по отделу философии. Перемещение это произошло тихо и незаметно, хотя должен сказать, что в жур­нал я шел с большим интересом.


Тревога за политическую практику. В ранней молодости я часто слышал: ах, какой молодой секретарь райкома комсо­мола! ах, какой молодой секретарь райкома партии! такой молодой человек и зам. начальника управления! Но, проси­дев в партшколе и Академии шесть лет, проработав в обкоме партии и в ЦК на лекторской работе семь лет, я к сорока годам оставался рядовым лектором, хотя все это время вы­полнял весьма сложную работу по поручению руководства отдела, много печатался, вел преподавательскую работу в Академии общественных наук. Жаловаться вроде бы было не на что. А все же поле деятельности у меня оставалось до­вольно узким.

И тут подоспело назначение в журнал «Коммунист», где я надеялся найти больше возможностей для самостоятельной работы, выход на контакты с научной интеллигенцией и журналистами. В отделе философии работали талантливые специалисты, которые стали впоследствии широко известны­ми публицистами и научными работниками. Среди них — Анатолий Бутенко, Александр Бовин, Наиль Биккенин, Ми­хаил Мчедлов и другие. Правда, чуть не с первых месяцев я был втянут в острый конфликт между группой молодежи, решительно выступавшей в защиту идей XX съезда партии, и заместителем главного редактора журнала Платковским, который требовал убрать из журнала Бутенко и Бовина как ревизионистов.

Когда Платковский поставил перед главным редактором журнала Степановым вопрос об их увольнении в категоричес­кой форме, Степанов пригласил меня и спросил мое мнение по этому вопросу. Не скажу, чтобы у меня не было с ними разногласий, но воспринимал я их как естественные и не видел оснований уволить с работы способных работников из- за отличий их взглядов от моих. Степанов согласился со мной. Вопрос был снят, хотя напряжение осталось.

Я был известен в журнале еще до моего появления там: было опубликовано несколько моих статей, хорошо встречен­ных его работниками. До меня отдел возглавлял профессор Ф.Н.Момджян, с которым у меня сложились добрые отноше­ния. Надо сказать, что отдел работал интересно. В журнале шла рубрика «На передовых рубежах науки», где печатались оригинальные статьи крупных ученых-естествоиспытателей. Уже при мне организовали обсуждение на страницах журнала многих учебных пособий по общественным наукам, что вооб­ще было ново в журналистской практике. Заметной оказалась публикация коллективной рецензии на первые тома только что вышедшей «Философской энциклопедии». И хочется от­метить обстоятельное и смелое выступление с большой автор­ской статьей с моим участием под названием «Философская наука и ее современные проблемы». Видимо, время было такое, когда дерзость воспринималась как норма.

В журнале я опубликовал две статьи, содержащие элемен­ты научного поиска. В статье о рабочем классе СССР я впервые в научной литературе самостоятельно исчислил общее количе­ство рабочих в стране, и Центральное статистическое управ­ление вынуждено было с этим согласиться, а впоследствии само стало такие данные публиковать. В этой же статье я вы­двинул положение о том, что КПСС, оставаясь по своей идеологии партией рабочего класса, стала теперь партией всех трудящихся. Разумеется, я никогда не упоминал о своем при­оритете после того, как это положение вошло в доклад Хру­щева на XXII съезде и в Программу партии.

Воспользовавшись своим служебным положением, я, нако­нец, опубликовал статью о противоречиях. Правда, даже тогда, по инициативе главного редактора, меня заставили ее несколько замаскировать, назвав довольно тривиально: «Борь­ба за новое — закон движения к коммунизму». В ней я про­вел мысль о том, что конкретные формы общественных отно­шений неизбежно стареют и что за этими устаревшими фор­мами стоят группы людей, интересы которых связаны с этими формами. Отсюда неизбежная противоречивость развития при социализме. В статье подвергалось критике положение, со­гласно которому при социализме «противоположности» стано­вятся «положительными», «прогрессивными» и «примиряют­ся». Если такое может быть, то подобные «превращения» не снимают вечного старения форм общественной жизни, стало быть — борьбы.

В журнале много сил и внимания занимали вопросы идео­логической борьбы, инициированной в решающей степени самим Никитой Сергеевичем. Раскритиковав сталинскую фор­мулу обострения классовой борьбы по мере успехов социализ­ма, он сам стал возрождать нетерпимое отношение не только к противникам коммунистической идеологии, но и к малей­шим проявлениям пассивности, аполитичности и нейтрализ­ма, особенно со стороны интеллигенции. Это вылилось в скандальные столкновения на выставке абстракционистов в Манеже, на встрече с литераторами, деятелями искусства в Доме приемов. И все же критика культа Сталина и реабили­тация невинных жертв репрессий создали больше возможнос­тей для свободы творчества в литературе и науке.

Иногда пытаются объяснить эти вспышки аппаратными кознями, специально подобранной и подсунутой информа­цией. Думаю, что такое могло быть. Но дело в том, что Хру­щев был человек, которого нелегко подвигнуть на что-то такое, чего он не хотел. Говорят, было немало попыток при­влечь его внимание к нэповским идеям. Никакого интереса! Наоборот, всячески популяризировал меры по ограничению подсобных хозяйств. Думаю, что именно ревностное отноше­ние к социалистической Родине, устремленность к коммунис­тическому будущему вызывали у него подозрения по отноше­нию к колеблющимся и сомневающимся. И надо иметь в виду холодную войну на мировой арене. Именно отсюда вы­растали и гнев, и ненависть, объявление идеологического фронта как важнейшего в коммунистическом строительстве.

В этой суете незаметно для нас подкрался октябрьский переворот 1964 года. Утром 15 октября я зашел перед работой в поликлинику на Сивцевом Вражке, но что-то беспокоило меня, и, не поднимаясь к врачу, позвонил на работу. Там меня уже ждали. Когда я вошел в кабинет главного, пустовало только мое место. Василий Павлович Степанов начал собра­ние. Вчера Пленум Центрального Комитета партии освободил товарища Хрущева от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета министров СССР «по состоя­нию здоровья и по его просьбе»... В полном молчании заго­ворил лишь один человек, который с энтузиазмом приветст­вовал решение пленума и сразу же стал критиковать разделе­ние партии на промышленную и сельскую. Степанов, округ­лив от удивления и без того круглые глаза, тихо заметил: «Не надо спешить... Особенно вам, все присутствующие помнят ваши аргументы противоположного свойства, когда вы насто­яли на публикации своей статьи, восхваляющей опыт организации сельской партии, против которой возражали члены редколлегии».

Эта реплика дорого обошлась Степанову: он тут же был освобожден от должности главного редактора, хотя и оставлен членом редколлегии. Возможно, это было первое кадровое ре­шение нового руководства.

Первое и самое сильное ощущение: гром с ясного неба! И горькое сожаление. Что ни говори, но именно с Никитой были связаны благотворные перемены в обществе. И подъем экономики, особенно на селе, и освоение космоса, и улучше­ние материального положения народа, и демократизация об­щественной жизни, и разоблачение преступлений Сталина, Берии, и реабилитация жертв сталинских репрессий, и смяг­чение международной напряженности, и многое другое. И все это не пустые слова, а конкретное дело на благо народа. А какой курс будет проводить новое руководство? Пока оно вело себя весьма и весьма сдержанно.

Конечно, у Хрущева было немало недостатков. Своим грубоватым и непосредственным поведением он вызвал не­мало анекдотов. Критикуя Сталина, он допустил возвеличе­ние своих собственных заслуг, и тут мой шеф Ильичев вмес­те с Пономаревым и Сатюковым приложили свою руку. Пра­вильными были упреки в субъективизме, волюнтаризме, им­пульсивности Хрущева, упреки в некомпетентном вмешатель­стве в экономическую и культурную жизнь, нарушении принципа коллективности руководства. Но ведь решение о смещении принято без какой бы то ни было предваритель­ной критики и предупреждений. И снова вставал вопрос: что будет дальше?

Затянувшееся молчание нового руководства могло создать впечатление, что оно вообще не знает, что сказать, не имеет никакой программы. Или там идет борьба по этому поводу. Но как бы то ни было, это создало возможность свободно высказаться по наболевшим вопросам. Воспользовавшись за­тишьем в политической жизни, я написал статью «Объектив­ные законы и творчество нового мира», которая появилась в № 16 журнала «Коммунист». В ней я постарался высказать многие беспокоившие меня мысли. И особенно — о проблеме взаимодействия объективных условий и субъективной деятель­ности руководства при господстве общественной собственнос­ти и плановом хозяйстве. Здесь я попытался выразить некую общую тревогу по поводу политической практики.

Тогда много писалось о специфике той или иной социа­листической страны, о необходимости учета этой специфики. Причем имелись в виду главным образом национальные, исторические и даже географические особенности стран, но своеобразие общества во многом определялось активностью и качеством управленческой деятельности — подготовкой, под­бором кадров, профессиональной квалификацией, талантами руководящего корпуса, его умением использовать для блага народа природные ресурсы, производственный аппарат, дости­жения науки и техники, преимущества планового ведения хо­зяйства. Мысль вроде бы очевидная, но достаточно дерзкая, так как направляла внимание общественности на качествен­ную сторону руководства.

Статья была направлена и против мифологизированного понимания планового руководства хозяйством. Тогда имелась тенденция фетишизации плановости: план может все! Но пла­новые органы никогда не в состоянии охватить всего много­образия процессов, явлений, тенденций, в жизни всегда оста­ется место для стихийных процессов и этого нельзя не учи­тывать. Да и вообще было бы скверно для общества, если бы их попытались вытеснить. Благодаря свободному, стихийному развитию человеческой мысли, практики в жизни рождается много такого хорошего, полезного, чего никакой план пред­усмотреть не может. Искусство политики, в частности, в том и состоит, чтобы уметь сочетать централизованное, организо­ванное начало с инициативой мест, со стихией народного творчества.

Рассматривались в статье вопросы, связанные с товарным производством. Поскольку товарное производство при социа­лизме налицо, то и здесь существует проблема соотношения необходимого и индивидуального рабочего времени, общест­венной и индивидуальной стоимости, и решаться эта пробле­ма должна путем сокращения затрат на единицу продукции в процессе соревнования (в смысле конкуренции). Мудрость материального стимулирования состоит не в очередном по­вышении зарплаты, а в поощрении прежде всего тех, от кого в решающей степени зависит рост производительности труда, качество продукции и услуг.

Статья обратила на себя внимание. Я, конечно, не считаю, что она сыграла какую-то важную роль в разработке решения о реформе экономики, принятого в 65 году по инициативе Косыгина. Но она во всяком случае показывала, что у нас нет ни теоретических, ни идейных оснований отказываться от ре­формирования экономики. Через два года я доработал статью и опубликовал под новым заголовком — «Социологические аспекты экономической активности масс при социализме» для специального сборника. Экономическая активность в моем сознании все больше обретала значение центральной пробле­мы развития социализма.

Однако волна кадровых перестановок, которая последова­ла после октябрьского Пленума ЦК, захватила и меня. Ильи­чев был назначен заместителем Министра иностранных дел СССР. Рассказывали, что управляющий делами министерства встретил его восклицанием: «Уходили вы, Леонид Федорович, с должности заведующего отделом, а вернулись заместителем министра! И кабинет у вас больше». Его помощник, мой близкий товарищ по Академии, Евдокимов был направлен заместителем директора Института атеизма. Вопросы идеоло­гии были поручены Петру Ниловичу Демичеву, который при Хрущеве как секретарь ЦК занимался вопросами химической промышленности, а еще раньше был первым секретарем Московского городского комитета партии. Заведующим отде­лом пропаганды ЦК был утвержден Владимир Степаков, окончивший года на два раньше меня Академию. На долж­ность первого заместителя заведующего Отдела был назначен Александр Яковлев, тоже окончивший Академию и работав­ший заведующим сектором радиовещания и телевидения Агитпропа.

В июле 1965 года Степаков пригласил меня вернуться в Отдел пропаганды ЦК, на должность руководителя лектор­ской группой. Первая моя реакция была отрицательной: в журнале я пришелся ко двору, и вряд ли стоит мне туда-сюда мотаться. Работа в журнале мне много дала: здесь на практике требовались приобретенные знания, расширился круг моих знакомств среди научных работников и журналистов, я стал выступать в печати по теоретическим вопросам, наконец, я приступил к работе над докторской диссертацией по пробле­мам личности при социализме. Мое собственное мышление во многом избавилось от догматических наслоений, которыми мы все так или иначе были заражены.

Аргументация Степакова была для меня несколько неожи­данной. Мы, говорил он, приглашаем тебя не лекции читать. Впереди съезд партии, 50-летие Октябрьской революции, 100-летие со дня рождения Ленина, потребуется разработка важ­ных теоретических и политических документов, лекторская группа во всей этой работе должна играть ведущую роль. Сей­час работать надо здесь!

Подумав, я дал согласие и с 16 августа 65 года вышел на работу в ЦК КПСС. Однако первое мое задание, казалось, было далеко от высказанных Степаковым соображений. При­мерно через неделю после моего появления он завел такую речь: думаю, что сейчас нет ничего важнее информации, а между тем мы плохо знаем положение дел на местах. Поезжай в Ростов и по области, поезди по станицам и хуторам, казаки народ бойкий, они много чего расскажут. Поговори с людьми откровенно, постарайся развязать языки, чтобы понять, что до них доходит из того, что мы в центре делаем, что и как они понимают и принимают. У тебя должна сложиться картина, что нам предстоит делать в области информации в ближайшее время, а что оставить до съезда.

Я был в восторге от этого предложения. Во-первых, по­тому, что оно совпадало моими рассуждениями на тему об информации и теперь во встречах на самом низу я смогу многое проверить. А во-вторых, я был бесконечно рад, что еду на Дон. Куда бы жизнь ни забрасывала, меня всегда тя­нуло в казачьи места. И чем старше я становлюсь, тем боль­ше. Я всегда испытываю чувство трепетного волнения, ока­завшись на казачьем подворье, в курене, слушая казачий говор, особенно песни. До того я проехал многие хутора и станицы среднего Дона, Хопра и Медведицы, а на нижнем Дону не бывал.

Я побывал в станицах Цимлянской, Константиновской, Семикаракоровской, Старочеркасской и других, в городах Ростов, Новочеркасск, Волгодонск и Таганрог. Везде я бесе­довал с лекторами, пропагандистами, руководителями. Все встречи записывал, и записи сохранились, но рассказ о них занял бы слишком много места. Поэтому ограничусь резюме, кое состоит из трех пунктов: 1. Повсеместно пропагандисты выглядели людьми грамотными и критически мыслящими, они высказывали множество замечаний по поводу деятельнос­ти органов управления и органов информации. Эти замечания касались торговли, дефицита потребительских товаров, цено­образования и производительности труда, засорения рядов партии и засилья в городах хулиганов. Интересно, что Ок­тябрьский пленум ЦК партии воспринялся здесь несколько иначе, чем наверху. Его смысл видели прежде всего в возмож­ности высказаться о непорядках, открыто критиковать Хруще­ва, особенно за разрыв отношений с Китаем, излишне щед­рую помощь слаборазвитым странам; 2. Повсеместно букваль­но стоял стон по поводу молчания центральных средств ин­формации о наиболее острых вопросах. Например, мировая пресса шумит о советских закупках зерна за границей, наши же печать, радио — молчат, словно в рот воды набрали. Бюл­летени ЦК лекторам и пропагандистам не показывают как со­вершенно секретный материал. В результате всего этого мест­ные пропагандисты вынуждены нередко отмалчиваться. Нужна целеустремленная координация в публикации контр­пропагандистских материалов; 3. Агитаторы, которых у нас насчитывались миллионы, возможно, и приносят какую-то пользу, но вести квалифицированную политическую информа­цию, политическую агитацию не могут в силу слабой подго­товки, отсутствия соответствующего инструктажа, необходим какой-то новый институт массовиков, что-то среднее между лектором и нынешним агитатором.

Завернул в родное Котельниково (20 км крюку!), не был здесь около 10 лет. Заметил асфальт в центре, четырехэтажные дома. До войны нас не очень баловали новостройками. По­явились новые здания для трех школ, а также вагоно-ремонтные мастерские, машинно-транспортная станция, нефтебаза — вот, пожалуй, и все. А теперь взялись за жилье, и облик го­рода стал меняться.

Порадовали пропагандисты. Они потребовали принципи­альной критики Сталина вместо легковесных наскоков. Встре­тился с товарищами, коллегами. Но особенно сильное впечат­ление оставила поездка в Новочеркасск, бывшую столицу Об­ласти Войска Донского. Осмотрел атаманский дворец, кото­рый показался мне куда скромнее, чем я ожидал. С интересом рассматривал красивые купола Новочеркасского собора. А вот здесь стоял памятник атаману Платову — герою Отечествен­ной войны 1812 года. Снесли. История воинских подвигов донских казаков вместе с крестьянскими народными войнами, начинавшимися в этих местах, составляет сложные, славные и значительные страницы российской истории. В свое время постановлением правительства было решено создать мемори­альный комплекс донских казаков, кое-что было сделано, а потом какой-то умник распорядился направить эти деньги в Таганрог на создание мемориального комплекса, посвященно­го Антону Павловичу Чехову.

Конечно, Чехов — великий русский писатель. И самый любимый мною писатель, сейчас, в зрелом возрасте, я могу перечитывать его бесконечно. Может быть, он самый русский из русских, создавший поистине энциклопедию русской жизни своего времени. Но зачем же писателя противопостав­лять краю, земле, где он родился и вырос, народу, который формировал его и которого он так живо описал? Ведь Таган­рог — один из окружных центров Области Войска Донского.

Показывая атаманский дворец, местные товарищи расска­зали мне о «новочеркасских событиях», которые произошли здесь летом 62 года и о которых у нас в ЦК принято было говорить шепотом. 2 июня, когда на паровозостроительном заводе объявили об очередном повышении норм выработки, означавшем снижение зарплаты, собравшаяся толпа рабочих потребовала объяснения. Директор завода — узколобый само­дур заявил: «Ничего страшного: ели пирожки с мясом — те­перь поедите с капустой!» Возмущенная толпа замитинговала, требуя отмены повышения норм выработки. Произошли столкновения разросшейся толпы с милицией и воинскими частями, оцепившими горком партии и Горсовет. К месту со­бытий прибыли Микоян, Козлов (секретарь ЦК КПСС), Степаков, но никакие уговоры не подействовали. Было примене­но оружие. Погибло 26 человек, ранено — 78, в том числе и военнослужащие. Восемь человек из числа восставших приго­ворено к смертной казни.

Я знаю об этом лишь по рассказам, никаких документов не видел. Но тогда и позже меня глубоко возмущали полная неготовность и неумение советского и партийного руководства действовать в таких экстремальных случаях: сразу хвататься за оружие. А по прошествии времени — никакого анализа, ни­каких уроков, никакой информации! Словно ничего не случи­лось. Более возмутительного варианта поведения придумать было невозможно. Ведь были еще раньше события в Темир- Тау, Муроме и др., но тоже — полное молчание. А ведь ничто не исчезает бесследно: накапливается тяжелый горючий мате­риал, который даст о себе знать позднее.

Не случайно разговор с пропагандистами в Новочеркасске носил весьма острый характер. Вот некоторые их суждения: в стране слабо растет производительность труда и очень низкая зарплата; огромные трудности с жильем; за годы советской власти в городе не построено ни одной больницы; надо вы­соко ценить собственную историю, аналитически оценивать достижения и провалы; следует ускорить выработку положе­ния о предприятиях, предусмотрев расширение их прав и от­ветственности; наконец, заявление о том, что в городе нет практически Советской власти, способной навести порядок, опираясь на законы и общественность.

Предложения пропагандистов относительно организации информации легли в основу нашей деятельности по совер­шенствованию информационной работы на ближайшие годы. Мы настояли, чтобы внутренний и международный бюллетени ЦК стали доступны для лекторов и пропагандистов, добились расширения подписки на материалы ТАССа.

По нашему предложению в Резолюции XXIII съезда КПСС по Отчетному докладу ЦК, принятой 8 апреля 1965 года, было специально записано: «Съезд обязывает партийные организации серьезно улучшить массово-политическую рабо­ту... Вся политическая агитация должна строиться на базе ши­роко и систематически поставленной информации населения о политической, экономической, культурной жизни страны и международном положении». Руководители всех уровней и сфер деятельности обязывались регулярно выступать перед трудящимися.


Группа консультантов. Как и предвидел Степаков, после ростовской командировки я с головой ушел в подготовку материалов к XXIII съезду партии, а затем последовали один за другим крупные юбилейные даты: 50-летие Октябрьской рево­люции, 100-летие со дня рождения Ленина, 50-летие СССР, которые широко отмечались в партии и в стране. Подготовка к этим юбилеям потребовала заново, с учетом изменившихся реалий осмыслить пути истории, осуществление преобразова­ний, оценить итоги, зафиксировать проблемы. Словом, нужна была большая аналитическая работа политического и социаль­но-философского порядка. Естественно, что работу предстоя­ло делать совместными силами ряда основных отделов с при­влечением научных учреждений. Однако участие в ней Отдела пропаганды предстояло значительное. Настолько значитель­ное, что наличными силами справиться с предстоящими зада­чами было невозможно.

В сентябре 1966 года в Отделе пропаганды решением ЦК была создана группа консультантов, на которую, по аналогии с такими же группами международных отделов, и были воз­ложены задачи подготовки политических и теоретических до­кументов. Руководителем группы был утвержден я. Главные требования, которые предъявлялись к кандидатам в консуль­танты, — всесторонняя эрудиция, способность творчески мыс­лить и грамотно, в меру живо и ясно излагать мысли на бу­маге. В нашей группе в разное время работали хорошо теоре­тически подготовленные и способные в литературном отноше­нии люди, ставшие затем известными политическими деятеля­ми и журналистами. Среди них Наиль Биккенин — впослед­ствии главный редактор журнала «Коммунист», ныне «Сво­бодная мысль», Ричард Косолапое — бывший главный редак­тор журнала «Коммунист», ныне профессор МГУ, Иван Лап­тев — ставший со временем главным редактором газеты «Из­вестия», позже — председатель Совета Союза Верховного Со­вета СССР, Борис Владимиров — бывший главный редактор «Экономической газеты», Владимир Проваторов — главный редактор журнала «Наука и религия» и другие. Вот они и стали основной силой в подготовке важнейших документов, привлекая консультантов и помощников из мира науки и журналистики. К ним с большим уважением и признательнос­тью относились Демичев, Степаков, а затем и Зимянин.

Большинство серьезных материалов, как правило, готови­лись на дачах Управления делами ЦК. Но если кто-нибудь подумает, что это означало льготный режим, тот сильно оши­бется. Выезжали за город как раз для того, чтобы интенсифи­цировать труд. Напряженный ритм труда определялся характе­ром задания, необходимостью бесконечного поиска оптималь­ного варианта выражения поставленных задач. Ведь надо было не просто сказать правильно, но более всего — отразить новизну момента, строго научно, достаточно ярко.

Представьте, что человек не только неделями и месяцами, но и годами работает над теоретическими документами, осмы­сливает проблемы, находится в поисках выразительных фор­мулировок. У него при этом образуется особое психологичес­кое состояние напряжения, которое требуется стимулировать отнюдь не приказами и окриками. Я культивировал порой неаппаратные сентенции: «начальство надо слушаться через раз», «консультант работает даже тогда, когда он не работает». Говорил иногда даже так: «Не бояться писать крамолу: цензо­ров после нас больше, чем достаточно. Начальство в худшем случае может только вычеркнуть, написать интересно и по- новому можете только вы!» Высокое начальство, знавшее об этих шуточках, относилось к ним добродушно-ворчливо, по­нимая, что, как и анекдоты, они нужны для душевной раз­рядки.

Здесь нет надобности касаться содержания документов: почти все они опубликованы огромными тиражами. В тезисах к 50-летию Октября, к 100-летию Ленина мы стремились, как могли, создать целостную и вместе с тем сложную картину исторического развития страны, сформулировать теоретичес­кие и политические оценки наиболее сложных и острых эта­пов советской жизни, реалистически обозначить наиболее важные тенденции современности. Конечно, критическая струя в документах была слабой, но если мы ее усиливали, возникали возражения и вмешательства начальства. Например, упоминания культа Сталина не шли дальше того, что было однажды выработано, и никакие попытки усилить эту критику не проходили.

Но как бы ни старались консультантские группы, как бы ни стремились демонстрировать во всем блеске материалисти­ческую диалектику при анализе истории и современной дей­ствительности, они не в состоянии были восполнить теорети­ческий вакуум, образовавшийся в результате прихода к руко­водству партии сугубых прагматиков, теоретически малогра­мотных людей. Удивительное дело, но уже при Сталине нача­лось движение прагматиков к руководству партии, людей, знавших о марксизме, теории социализма понаслышке. Прав­да, раньше еще существовали курсы для первых секретарей обкомов партии, на которых их кое-как натаскивали по исто­рии. Но при Хрущеве их («тридцатку») ликвидировали. И если для всех руководителей, партийных и государственных, проводились месячные курсы повышения квалификации, то для первых руководителей — ничего. Видимо, полагали, что вместе с избранием на должность первого секретаря им авто­матически вручалось право монопольно командовать идеоло­гией. Может быть, от случая к случаю используя консультан­тов. Ох, как много это теоретическое невежество руководите­лей принесло бед нашей партии и стране.

Мое становление как работника центрального партаппара­та и как научного работника совпало с подъемом социоло­гической мысли в стране, социологии как науки. Лично у меня интерес к социологии выразился, в частности, в мате­матической обработке данных по классовой структуре в СССР и особенно динамики рабочего класса. Мною была подготовлена статья «Динамика роста рабочего класса и из­менение его профессионально-квалификационного состава» (сб. «Социология в СССР», т. 1, М., 1965). А в следующем году в составе советской делегации ученых я принял участие в VI международном социологическом конгрессе, проходив­шем во Франции в Эвиане. Здесь я познакомился со мно­гими социологами. Чаще, чем с другими, я встречался с Игорем Коном, Геннадием Осиповым, Борисом Грушиным, Анатолием Харчевым.

В этих контактах зародилась интересная идея — организо­вать и провести комплексное исследование среднего россий­ского города с последующим повторением. Можно было бы рассказать, сколько сложностей пришлось преодолеть, прежде чем такое исследование было запущено. Дело в том, что после запрета в начале 30-х годов социология как наука и конкрет­ные социологические исследования в стране возрождались с великим трудом, встречая сопротивление у влиятельных уче­ных и недоверие инстанций. В этих условиях инициатива группы консультантов Отдела пропаганды ЦК КПСС в про­ведении крупного комплексного социологического исследова­ния имела большое значение для утверждения престижа соци­ологии. Тем более, что нас поддержало руководство Отдела пропаганды ЦК в лице Степакова и Яковлева, одобрительно отнесся к идее исследования и вице-президент АН СССР академик Федосеев. Помогал и Ростовский обком партии, который охотно предоставил нам возможность вести иссле­дования в Таганроге — одном из самых интересных городов юга России.

Замысел исследования состоял в том, чтобы установить состояние и динамику массового сознания городского населе­ния, влияние на него различных факторов, особенно средств массовой информации — центральных и местных. Первона­чально к проекту было подключено шесть научных учрежде­ний, однако в силу различных обстоятельств свои программы довели до конца две группы научных работников: под руко­водством Натальи Римашевской (Институт системного анали­за Академии наук) и под руководством Бориса Грушина (Ин­ститут конкретных социальных исследований). Итоги исследо­ваний широко освещались в публикациях Грушина, Римашевской, Гордона, Клопова, Айвазяна, Дридзо и других. В этой работе большую помощь оказывал мне наш консультант Леон Оников, он неоднократно бывал в Таганроге для координации работы исследовательских групп. Сам я также дважды побы­вал по этим делам в Ростове и Таганроге. В моем кабинете на Старой площади неоднократно с участием социологов об­суждались планы и программы исследований. И не цензуры ради, а с целью разработки наиболее эффективных методов исследований. Заслушивались и отчеты по некоторым про­граммам.

В это время у меня произошла перемена, которая, правда, не сразу, но окажет серьезное воздействие на всю последую­щую жизнь. В мае 1969 года, в самый разгар работы над ле­нинскими тезисами, ЦК назначает меня заместителем заведу­ющего Отделом пропаганды. Мне поручают курирование во­просов партийной учебы, агитационно-массовой работы куль­турно-просветительных учреждений, а также связь с Советом по делам религии. На должность руководителя группы кон­сультантов назначается Ричард Косолапое, работавший ранее в Институте экономики мировой социалистической системы Академии наук, а у нас — лектором и консультантом. Теоре­тически хорошо подготовленный и весьма работоспособный человек. Однако я еще долго буду работать над подготовкой разных документов.

Работа в качестве заместителя заведующего Отделом позво­лила мне лучше увидеть некоторые черты нашего высшего ру­ководства. В частности, оно не любило резких перемен ни в чем и было скуповато, может быть, лучше сказать, нерасчет­ливо бережливо. Надо было купить всего одну-две бумагоде­лательные машины, потому что бумаги хронически не хватало. Боже, сколько трудов стоило, чтобы убедить в этом. Издания давали огромные прибыли, а для них денег не было. Тогда же мы предложили увеличить всего на 1-2 копейки цены на га­зеты: постепенно все дорожало, а цены на газеты замерли. Так нет! Высокомерно обругали Агитпроп: не заботитесь о благосостоянии трудящихся. А между тем тиражи газет и жур­налов регулировали в принудительном порядке, запросы тех же трудящихся не удовлетворялись. Но перейти на свободную подписку — и думать было нельзя.

Годы работы в группе консультантов были связаны у меня с активной разработкой проблем личности в социалистичес­ком обществе. Из двадцати двух моих публикаций, появив­шихся в 1966—1970 годах, большинство было посвящено лич­ности, ее формированию и воспитанию. Среди них такие ра­боты: «Личность в социалистическом обществе» («Коммунист» № 11, 67 г.), «Демократия, свобода и ответственность личнос­ти» (брошюра «Знание», 68 г.), «Социализм и личность» («Правда», 16.12.68 г.), «Развитие личности в социалистичес­ком обществе» (глава в книге: «В.И.Ленин и проблемы науч­ного коммунизма», Политиздат, 69 г.), «В.И.Ленин о пробле­мах типизации личности» («Вопросы философии» № 11, 69 г.), «К вопросу о концепции социалистического типа личности» («Вопросы философии» № 1, 71 г.) и др.

В этих и более ранних работах постепенно и разрабатыва­лась тема докторской диссертации, и реализовался мой дав­ний интерес к тому, каким образом изменение социальной среды должно сказаться и сказалось на положении и поведе­нии личности. В конце концов, это бесспорно, что «духовное богатство индивида всецело зависит от богатства его действи­тельных отношений». Этот тезис, пришедший к нам с Запада, глубоко вошел в сознание русской интеллигенции XIX века (Белинский, Герцен, Чернышевский), а затем от социал-демо­кратов через художественную литературу (Горький, Серафимо­вич, Шолохов, Федин и др.) был внедрен в сознание совет­ских поколений. Еще на выпускных экзаменах я писал сочи­нение о новых людях в романе Горького «Мать», а в экзаме­национных билетах был вопрос о новых людях в романе Чер­нышевского «Что делать?».

Меня воодушевляли в работе над книгой (и диссертацией) ряд обстоятельств. Во-первых, запуск в 1957 году искусствен­ного спутника Земли и тот ажиотаж, который поднялся преж­де всего на Западе вокруг советской системы образования, со­ветской науки, советских людей, которые все это осуществи­ли. Во-вторых, шестидесятые годы стали временем, по словам Эриха Фромма, немецко-американского социолога и психоло­га, «ренессанса гуманизма», когда слова о гуманизме, правах и свободах личности звучали на всех меридианах и широтах. Фромм рассматривал это как реакцию на угрозу человечеству термоядерной войны, порабощения человека вещами. Думаю, не последнюю роль играло противоборство различных идеоло­гий в холодной войне. В-третьих, большое впечатление на меня произвела книга западногерманского советолога Клауса Менерта «Советский человек», вышедшая в Штутгарте в 1959 году и тогда же переведенная на русский язык издательством «Иностранная литература». Выходец из семьи обрусевших не­мцев, эмигрировавших из России в связи с революцией, он неплохо знал советских людей — итог наблюдений в двенад­цати поездках! Книга надолго стала для меня объектом кри­тики в печати, источником для развития внутреннего диалога. Именно эта книга побудила меня написать свою книгу о со­ветском человеке.

На написание диссертации и книги в общей сложности я потратил около двенадцати лет. Даже при большой занятости служебными делами это, конечно, немало. Использовал для этого все очередные отпуска, двухмесячный творческий от­пуск, многие выходные, свободные вечера. Диссертация назы­валась: «Формирование социалистического типа личности», книга — «Советский человек». Диссертацию на соискание сте­пени доктора философских наук я защитил 11 января 1971 года на Ученом совете Академии общественных наук.


Брежнев — отнюдь не флюгер. О Брежневе ныне написано очень много. Настолько много, что любой студент при жела­нии, обложившись щедрыми публикациями, может написать нечто вроде портрета Брежнева. Думаю, однако, что такой по­ртрет почти неизбежно будет обладать отталкивающей одно­сторонностью, сотканной из несимпатичных характеристик. А между тем, нельзя забывать, что именно этого человека на ру­беже 60—70-х годов называли «отцом международной разряд­ки» (детант). И это без тени шутовства, которое сейчас свой­ственно многим писаниям о нем.

Вместе с тем, с его именем связаны вторжение в Чехосло­вакию, а позже — в Афганистан. Но самое неприятное состо­ит в том, что старческий маразм этого человека не только способствовал падению престижа его личности, но и автори­тета Коммунистической партии и марксистско-ленинской идеологии, вкус к которой у него пробудился именно в это время и не без помощи его ближайших советников.

Годы работы в Отделе пропаганды ЦК КПСС совпали с годами пребывания Брежнева на посту руководителя партии, и я имел возможность наблюдать его с довольно близкого расстояния, не раз работал под его руководством над подго­товкой партийных документов и на Старой площади, и в За­видово, а самое главное состоит в том, что я очень хорошо прочувствовал последствия его деятельности. Поэтому не имею права умолчать о своих впечатлениях о нем.

До февраля 1965 года я мог видеть Брежнева лишь изда­лека, а тут меня приглашают к нему в кабинет, на пятый «секретарский» этаж здания ЦК. Коротко разъяснили: «Для участия в работе над докладом ко Дню Победы». А работал я тогда в журнале «Коммунист», и меня иногда привлекали к подобным делам.

В кабинете собралась довольно представительная компания из отделов ЦК. Из международных — Кусков, Загладин, Ар­батов, Бовин; из отдела организационно-партийной работы — Петровичев, пропаганды — Яковлев, Смирнов, из Отдела пла­ново-финансовых органов — Гостев, помощники Брежнева — Голиков и Александров-Агентов, всего человек до пятнадцати. Леонид Ильич радушно приветствовал нас, усадил за большой стол и обратился с просьбой — помочь ему в подготовке до­клада к столь знаменательной дате. Он сказал, что хотел бы высказать предварительные соображения, которые могут ока­заться полезными при подготовке материала, затем пригласил стенографистку и стал излагать то, что, по его мнению, сле­довало бы отметить в докладе. Говорил он свободно и уверен­но, иногда возвращаясь к упущенному. Так, спохватившись, заметил, что надо бы обязательно сказать о политруках и ко­миссарах, как они шли впереди рот и батальонов, увлекали за собой бойцов... А то ведь скажут: Брежнев сам политработ­ник, а о нас сказать забыл. Диктовка неоднократно прерыва­лась шутками, обращениями к кому-либо из присутствующих. Надиктовал он страниц двенадцать, «задиктовка» тут же была расшифрована и роздана участникам беседы.

Как и следовало ожидать, работа над докладом оказалась сложной и политически острой. И прежде всего потому, что встал вопрос об определении отношения нового руководства к XX съезду партии и к хрущевской критике Сталина. В про­цессе редактирования текста к нам поступали замечания сек­ретаря ЦК Шелепина, которые вызывали в рабочей группе нечто вроде паники. Он передал Брежневу свои предложения и теперь тщательно следил за их реализацией. Предложения эти носили радикальный характер и требовали коренного из­менения курса партии. Сам я не читал этой записки, но вот как представляет содержавшиеся в ней предложения Федор Бурлацкий в своей книге «Вожди и советники»: восстановить «доброе имя Сталина», пересмотреть решения XX и XXII съездов партии, отказаться от Программы партии, от гарантий против рецидива культа личности (ограничение сроков пребы­вания на руководящих постах), вернуться к ведомственному принципу руководства хозяйством, отказаться от принципа мирного сосуществования и др. Рабочая группа стояла на по­зициях преемственности политического курса партии, и, хотя силы были неравные, карандаш все-таки находился в наших руках.

В конечном итоге в процессе длительных и неоднократных обсуждений на уровне высшего руководства дело кончилось компромиссом: в первой части доклада упоминалось о том, что был образован Государственный Комитет обороны во главе с Генеральным секретарем ВКП(б) И.В.Сталиным, а в заключении говорилось, что мы последовательно осуществля­ем генеральную линию, выраженную в решениях XX и XXII съездов, в Программе КПСС.

Что это означало? Федор Бурлацкий пишет по этому по­воду, что именно в процессе подготовки доклада к 20-летию Победы был сделан исторический выбор, предопределивший характер брежневской эпохи. «Диссертация» Шелепина была отвергнута и общими силами подготовлен вариант доклада, который, хотя и не очень последовательно, развивал принци­пы, идеи и установки хрущевского периода. Но лично мне ка­жется, что в приведенной оценке допущено некоторое упро­щение происшедшего и завышение оценки того, что было сделано.

Дело в том, что предложения Шелепина, его позиция ока­зали значительное влияние и на содержание доклада, и на последующую политическую линию. Так, о критике культа личности Сталина не было сказано ни слова, тогда как совер­шенно определенно было отмечено, что партия на октябрь­ском и ноябрьском (1964 г.) Пленумах ЦК решительно осу­дила субъективизм в политике и руководстве хозяйством, про­явления зазнайства и бахвальства, т.е. то, что прямо относи­лось к деятельности Хрущева. Надо признать, что в этом стремлении выразилась позиция не только Шелепина, но и самого Брежнева и многих других. Суть этого стремления — оставить в памяти народа достижения и победы, порядок и дисциплину, связанные с именем Сталина, и забыть массовые репрессии невиновных людей, концлагеря, нужду и попрание демократии. И хотя в жизни такого одностороннего Сталина не было, указанное представление до сих пор остается в на­роде.

Но в приведенном выше утверждении Бурлацкого проступа­ет еще одна, куда более странная алогичность. У него получа­ется, что исторический выбор, предопределивший содержание брежневской эпохи, состоит в преодолении позиций Шелепина и др. и в развитии идей, принципов, установок Хрущева. Но как можно без насилия над здравым смыслом соединить во­едино неистовый порыв Хрущева к обновлению, его стремле­ние к реформаторскому поиску, идейную непримиримость с консерватизмом, с обывательской вседозволенностью, вялос­тью мысли Брежнева, что кстати вполне убедительно показано в воспоминаниях самого Бурлацкого и других.

Из того памятного времени я вынес еще одно впечатле­ние, которое подтверждалось неоднократно позднее и которое не совпадает с некоторыми заявлениями из окружения Бреж­нева о том, что он был «лидером-флюгером», легко поддавав­шимся посторонним влияниям, не имея собственных пози­ций. Может быть, такое впечатление создавалось тем, что вследствие слабой общеобразовательной подготовки он во многих случаях проявлял осторожность и любил сложный во­прос «отложить». При всей своей мягкости и доброжелатель­ности, он неуклонно откладывал неясные вопросы, как бы ни наседали на него в рабочей группе. «Отложим, мне надо по­советоваться», — говорил он и был непреклонен. Это значи­ло, что будет советоваться с членами Президиума ЦК, позд­нее — Политбюро. Может быть, с кем-то из рабочей группы, но в иной обстановке.

При подготовке того же доклада Брежнев уверенно провел линию на то, чтобы отметить Победу как всенародный празд­ник, воздать славу Советскому оружию, возвеличить всех участников Победы от маршалов до рядовых. Он сделал то, чего не захотел сделать по отношению к своим военачальни­кам Сталин, возможно, из-за ревности, и заслужил благодар­ный отклик в душе народной. Твердость характера была про­явлена им и при перемещении кадров, принятии решений о вводе войск в Чехословакию, а позже — в Афганистан. Так же упорно не желал Брежнев идти ни на какие экономичес­кие реформы, что бы ни внушало ему реформаторское крыло его советников.

Еще раз я убедился в этом при подготовке его доклада к 50-летию Октябрьской революции. К тому времени при Бреж­неве уже сложилась апробированная группа, говоря современ­ным языком, спичрайтеров, в которую в первую очередь вхо­дили: Александров, Загладин, Бовин, Арбатов. Как было из­вестно, они работали над текстом юбилейного доклада к 50- летию Октября. Наша же группа консультантов в сообществе с представителями других отделов ЦК подготовила Тезисы ЦК КПСС «50 лет Великой Октябрьской социалистической рево­люции», которые были опубликованы и явились идейной платформой всей подготовки к юбилею. В Тезисах была дана более полная критика культа личности Сталина, показаны просчеты относительно сроков начала войны и т.д. Примерно в начале июля поступило указание Демичева — выехать на дачу в Серебряный бор и приступить к подготовке материала к юбилейному докладу.

В чем же дело? Вот что пишет об этом один из участ­ников первого проекта доклада Арбатов: «Мы его постара­лись сделать "по максимуму", подняв самые серьезные, на наш взгляд, проблемы, дав ответ на самые актуальные во­просы... Этот вариант Брежневу решительно не понравился — отчасти, думаю, потому, что был написан слишком се­рьезно и, на вкус оратора, скучновато, а где-то и непонят­но... Ну и еще... потому, что кто-то сбивал его с толку, давая совсем другие идеи и предложения — выдержать до­клад в "высоком штиле", сделав его "гимном наших побед", нашего величия... Брежнев настолько расстроился, что через П.Н.Демичева поручил писать доклад еще одной группе (ее возглавлял А.Н.Яковлев, в то время исполнявший обязаннос­ти заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС). В конце концов в тексте были объединены оба варианта — они ока­зались совместимыми».

К сожалению автор обошел конкретные причины случив­шегося «ЧП», но, судя по дошедшей до нас информации, рас­стройство докладчика объяснялось тем, что вместо размышле­ний по поводу октябрьского юбилея авторы первого проекта преподнесли абстрактные рассуждения о перспективах миро­вого развития. Такое объяснение подтверждается словами Ар­батова о намерении сказать о самых серьезных проблемах, дать ответы на самые актуальные вопросы. И, конечно, несе­рьезно звучит объяснение насчет стиля материала: уж кто-кто, а именно эта группа умела делать материалы по вкусу Леони­да Ильича лучше, чем кто-нибудь еще.

Ну, остальное все произошло почти так, как пишет Геор­гий Аркадьевич, за исключением деталей. Яковлев хотя и принимал участие в работе нашей группы, но не был в то время исполняющим обязанности заведующего Отделом про­паганды ЦК, это случится только через три года, а группой руководили Демичев' и Степаков, бывший как раз заведую­щим Отделом. Материал мы представили в конце августа, и вскоре стало известно, что он Брежневу понравился, и первой группе было поручено сделать объединенный материал.

В начале октября Степаков и я были приглашены в Зави­дово для совместной работы над объединенным текстом!. Для меня долго оставалось загадкой, почему не был приглашен Яковлев, хотя именно он, как хороший стилист, как первый заместитель заведующего Отделом, к тому же близкий человек к Арбатову, Иноземцеву и др., должен бы представлять нашу группу в Завидово, но этого не произошло, как не происхо­дило и в других случаях.

Я приехал в Завидово с самым чистейшим намерением «улучшать» доклад. Когда Брежнев предложил мне высказать­ся, я, после общего одобрительного вступления, начал самым добросовестным образом трепать текст, предлагая свои улуч­шения. Замечания выслушивались Брежневым внимательно, частично принимались. Присутствующие во многих случаях пытались сбить меня своими возражениями по ходу выступ­ления. Леонид Ильич несколько раз останавливал эти «рыки», даже сказал как-то: «Ну, дайте же человеку сказать, что вы так набрасываетесь». Но обеспокоился и Андропов, который в определенный момент сказал, что «доклад трясет», а время торжественного заседания приближается. Но по-настоящему меня «утихомирил» в перерыве Александров. Отозвав в сто­ронку, он попросил быть поосторожнее с замечаниями, так как есть места, предложенные «самим», а он болезненно от­носится к их критике. Мы оставались в Завидово еще с не­делю, работая над отдельными частями доклада. Хозяин неиз­менно был любезен с нами, во время общей работы любил вспомнить прошлое, службу в армии, делился государствен­ными заботами. Иногда даже читал стихи. Запомнилась «Бал­лада о комиссаре», написанная в духе рапповского романтиз­ма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком.

В то время бросалось в глаза, что Леонид Ильич никогда не заводил разговоров на сложные теоретические или идеоло­гические темы вообще. Говорили, что он просил товарищей не изображать его теоретиком: все равно никто не поверит, что он читал Маркса. С одной стороны, эта откровенность импонировала, а с другой — она оставляла горький осадок: как же партия будет двигаться к своим целям в сложном со­временном мире, если лидер ее признается, что в вопросах теории не разбирается и не хочет ими заниматься. А главное, думалось о том, что это не может не сказываться на уровне политического руководства партией и страной, а раньше всего и непосредственно — на идеологическом участке. Теоретичес­кая неуверенность порождала топтание на месте и в практи­ческом отношении, выразившееся, в частности, в отказе от экономической реформы 1965 года. К слову сказать, какое-то ощущение утраты перспективы мы переживали перед самой войной и что-то похожее в 1947—1952 годах. Но особенно остро застойные явления почувствовались в период после 1970 года.

Начало подготовки отчетного доклада XXIV съезду партии сулило деловую творческую работу. Я был включен в состав рабочей группы при Брежневе, и в июле 1970 года состоялась первая встреча Леонида Ильича со всеми нами в зале заседа­ний Секретариата ЦК на пятом этаже. Я выбрал место на се­редине длинного стола, чтобы было не далеко и не слишком близко от руководства, но Брежнев не пошел за председатель­ский стол, а уселся посредине длинного стола, как раз напро­тив меня. Я поежился, но не убегать же. Когда до меня дошла очередь, я внес три предложения для доклада: о поста­новке политической информации, о теоретической работе в партии и о событиях в Чехословакии.

В политической практике, говорил я, у нас зажимается ин­формация для народа о деятельности Советов, партийных ко­митетов, профсоюзов, министерств, руководства предприятий. Люди питаются обрывками сведений, слухами, домыслами. Под видом секретности органы управления уходят от отчет­ности и контроля, теряют возможность корректировать свою деятельность. Что касается международной и внутренней по­литической информации, то она хронически опаздывает из-за усложненных процедур согласований при ее выпуске в свет. В политической жизни у нас сейчас нет более важного дела, при этом не требующего особых затрат. Брежнев внимательно слушал и что-то записывал в блокнот.

Относительно теории я был осторожен, зная его нежела­ние влезать в содержание теоретических проблем. Но надо все-таки сказать, что за отчетный период партия проделала большую аналитическую работу в связи с 50-летием Октября и 100-летием со дня рождения Ленина. Надо бы доложить об этом съезду и подчеркнуть важность политической учебы ком­мунистов, особенно актива.

Предложения возражений не вызвали, и мы с увлечением проработали над ними лето и осень. И, когда пришло время, направили Брежневу текст, ожидая реакцию. И вот в декабре узнаем, что у Брежнева состоялось совещание, на котором обсуждались вопросы идеологического раздела. На совещании присутствовали секретари ЦК — Демичев и Капитонов, заве­дующие отделами науки — Трапезников, культуры — Шауро. Отдел пропаганды представлен не был. Но мы получили сте­нограмму. В своем вступительном слове Брежнев выразил бес­покойство по поводу того, что все в разделе изложено в духе непрерывных успехов, как будто у нас нет трудностей, недо­статков, как будто у нас нет промахов, как будто мы все су­мели. Центральный Комитет, опережая критиков, сам должен сказать, что мы не успели или не смогли осуществить. В ка­честве конкретных предложений он посоветовал показать про­блемы в художественной литературе, в освещении наиболее сложных этапов истории страны. А в области информации посмотрите, как быстро действуют американское и английское радио, боннское радио... Наши же о тех же событиях говорят через три дня и ничего живого, одни протокольные сведения. А закончил он так: «Давайте задумаемся, справедливо или нет говорят, что идеологический фронт — слабый участок. Ведь можно поддаться нашептываниям: каждый день тебе будут шептать, — в конце концов поверишь... Я хочу знать: или это так, или болтают люди, не понимающие, что такое идеология, что такое ее успехи и что такое недостатки!»

Было в этих речах Брежнева нечто ободряющее: ведь это были и наши мысли. Проблема состояла в том, что многие эти вопросы должны были решаться не в идеологических ка­бинетах, а на уровне большой политики путем принятия по­литических решений, а то и законов.

Демичев, Трапезников, Шауро забеспокоились и постара­лись доказать, что в практическом плане в области идеологии делается многое. Обрадованный Брежнев тут же подхватил этот тон: «Вот и я говорю о том, что надо защитить на съезде Политбюро, да и свой личный престиж. Поймите меня пра­вильно, я хочу дать отпор клеветникам, но не замазывать трудностей, недоработок. Надо сказать, что за отчетный пери­од ЦК прилагал немало усилий для объединения всей твор­ческой интеллигенции, людей науки на основе марксизма-ле­нинизма. На этом пути достигнуты огромные успехи». Думаю, что никто из присутствующих и не рассчитывал получить столь высокие оценки.

А вот то, что было сказано дальше, — это уже относилось к иному ракурсу проблем, который уже затрагивался выше: «XX съезд перевернул весь идеологический фронт. Мы до сих пор не можем поставить его на ноги. Там говорилось не столько о Сталине, сколько была опорочена партия, вся сис­тема... И вот уже 15 лет мы никак не можем это поправить».

Как видно, не получилось и не могло получиться одно­значного содержания «брежневской эпохи» в духе идей Хру­щева. Если бы такое произошло, то мы могли бы иметь куда более позитивные результаты в 70-е годы, особенно в смысле прочности социалистических отношений. Брежнев же, повто­ряя как заклинание слова о верности линии XX и XXII съез­дов партии, в душе преклонялся перед личностью Сталина и с сожалением говорил о том, что XX съезд «перевернул идео­логический фронт», понимая это как катаклизм и не прини­мая его очистительного значения.

Таким образом, если посмотреть поглубже, то становится очевидно, что политическая линия у Л.И.Брежнева была. Она заключалась в том, чтобы сохранить преемственность в разви­тии страны, воздать должное уважение грандиозным преобра­зованиям, Великой Победе над фашистами, авторитету на ми­ровой арене и отбросить все дурное — незаконные репрессии, концлагеря, диктаторские методы в управлении. Для проведе­ния этой линии у него хватило воли и характера. В этом своем стремлении он не был одиночкой, отражал настроение определенных слоев народа. Переходная эпоха дала переход­ный тип политического лидера. Несмотря на свои пристрас­тия и симпатии, он понимал, что повернуть страну вспять нельзя, и старался уберечь ее от опасных поворотов влево и вправо. Однако в силу природной мягкости, недостаточной теоретической подготовки, слабости к аксессуарам власти (ор­денам, званиям, мундирам, дорогим подаркам и т.п.) он по­зволил разрастись эгоистическим устремлениям в ближайшем окружении, закрывал глаза на распространявшиеся вседозво­ленности и злоупотребления. И что особенно было чревато тяжелыми последствиями, — решительно сопротивлялся каким бы то ни было реформам, обновлению жизни, хотя все это в обществе назрело и перезрело.


Феномен Агитпропа. Я проработал в Агитпропе ЦК КПСС в общей сложности 24 года. Назначение туда в свое время для меня было сверхнеожиданным, но я воспринял это как во­площение юношеской мечты о том, чтобы нести в массы идеи правды и справедливости. Естественно, что с работой в Агитпропе у меня связано множество разных переживаний. В том числе радостных, осуществление задумок и планов, но также горьких моментов и разочарований. Но писать об этом я решился отнюдь не ради показа моих сугубо личных ощу­щений, а потому, что с работой в Агитпропе связано видение мною многих социальных процессов, коллизий, поворотов, и еще потому, что эта аббревиатура ведущего идеологического отдела ЦК КПСС — Отдела пропаганды и агитации — при­обрела значение определенного общественного символа, тол­куемого вкривь и вкось, очень залегендированного и мифоло­гизированного.

Сейчас без особого труда можно найти почти в любом пе­чатном органе суждения об Агитпропе как символе воинству­ющей партийности и пропагандистских штампов, но вместе с тем — пропагандистского артистизма и ловкости манипулиро­вания сознанием масс, что порой ставится даже в пример не­задачливым дилетантам, подвизающимся ныне на информаци­онно-пропагандистской ниве. Обращусь к суждениям извест­ного и уважаемого автора — члена-корреспондента РАН Ге­оргия Хосроевича Шахназарова. Еще в статье почти пятилет­ней давности он писал: «Произошла, по существу, тотальная идеологизация всех сторон общественной жизни, при которой каждое слово и каждый поступок измеряются по шкале не практической пользы, а «идейной чистоты». Сама же Теория превращается в катехизис и, кстати, переходит в ведение Агитпропа. Она обзаводится традиционным набором всех ре­лигий: своим «священным писанием», каноническими произ­ведениями и апокрифами, к которым относят работы спо­движников классиков (и даже их собственные), своими свя­тыми, грешниками, еретиками и т.д.». По версии Шахназаро­ва, идеологии, а стало быть, и Агитпропу подчинено все: по­литика, экономика, нравственность, отчего они очень страда­ют. Правда, для политики автор делает-таки исключение: ока­зывается, с равным основанием можно утверждать, что поли­тика подчинила себе идеологию. Ведь именно из борьбы за власть и стремления сохранить ее любой ценой родились и само искажение сущности марксистской теории, и гипертро­фирование места идеологии в обществе.

Если бы не эта последняя оговорка, то можно было бы подумать, из всей системы идеологических отношений лишь эта группа в сто с лишним человек так ловко по своему ус­мотрению манипулировала сознанием. Эта оговорка как раз опрокидывает всю конструкцию рассуждений автора. На самом деле зависимости между сферами общественной жизни куда как сложнее, нежели они представлены в этих суждени­ях. Что касается критериев «практической пользы» и «идейной чистоты», то кому-кому, а Шахназарову отлично известно, что в нашей стране, при всей звонкости идеологических мотивов, высшее партийное руководство, не говоря о среднем и низ­шем звене, всегда предпочитало в случае конфликта прагма­тических и идейных мотивов именно прагматические реше­ния, чем и заслужило признание в мире как сугубых прагма­тиков.

Отделы пропаганды и агитации (Агитпропы) появились как небольшие штатные подразделения партийных комитетов для организации и координации просветительной деятельнос­ти партийных, государственных, общественных организаций. Сами же они, как правило, не вели непосредственную агита­ционную и воспитательную деятельность в массах, и в силу малочисленности, и вследствие загруженности организатор­ской работой.

Следует иметь в виду, что за исключением периода войны, когда существовало объединенное Управление пропа­ганды, охватывавшее все направления и сферы идеологии, и при Хрущеве в 1962—1964 годах, когда существовал единый отдел, Агитпроп никогда больше не был Агитпропом в таком общем смысле. Помимо Отдела пропаганды действовали Отдел науки, который курировал естественные и обществен­ные науки, в том числе ИМЛ и АОН при ЦК КПСС, выс­шее, среднее и специальное среднее образование. Затем Отдел культуры, в ведении которого были художественная литература со всеми журналами и газетами, театр, музыка, изобразительное искусство. В ведении Отдела пропаганды на­ходились политическая учеба коммунистов, устная пропаган­да и агитация, лекционная пропаганда, библиотеки, музеи, художественная самодеятельность, журналы, газеты, книгоиз­дательства, телевидение и радио, физкультура и спорт. Отдел пропаганды курировал также информационные агентства: ТАСС и АПН, Комитет по охране тайн в печати (цензура). На него же было возложено поддержание связи с Комитетом по делам религий.

Отделы науки и культуры, не говоря уже о международных отделах, организационно-партийной работы, армейском поли­тическом управлении, вели идейно-политическую работу на своих участках вполне самостоятельно и не очень любили, когда кто-либо вмешивался в их дела. Наконец, существовало Пятое управление КГБ, которое также совершенно самостоя­тельно вело свои дела среди интеллигенции и лишь изредка информировало Агитпроп по некоторым вопросам.

Таким образом, если все сказанное принять во внимание, то, не приуменьшая роли Отдела пропаганды в решении общих идеологических вопросов, мы должны признать, что у Отдела пропаганды ЦК партии никогда не было и не могло быть монопольного права решать все вопросы партийной идеологии и даже крупные оперативные дела. Скажем, подбо­ром секретарей по идеологии обкомов, крайкомов, ЦК ком­партий союзных республик занимался Отдел организационно-­партийной работы. Тем более, что все принципиальные во­просы идеологии, и крупные практические вопросы, и подбор кадров, решались под бдительным контролем Секретариата ЦК и секретарей-кураторов. На моей памяти это были: М.А.Суслов, О.В. Куусинен, П.Н. Поспелов, Е.А.Фурцева, Н.А.Мухитдинов, Л.Ф.Ильичев, П.Н.Демичев, Ю.В.Андропов, К.У.Черненко, М.В.Зимянин, А.С.Дзасохов.

Скажем, к концу 70-х, началу 80-х годов стали ощущаться сбои в экономике, топтание производства на месте. Но при подготовке проекта директив по новому пятилетнему плану опять записано о коммунистическом строительстве. Предлага­ем заменить это более реалистической формулой о совершен­ствовании социализма. Все представители других отделов дружно не соглашаются. «Нет, нельзя, а что скажут наверху...» Предлагаю убрать фразу о возрастающей роли Коммунисти­ческой партии. Тоже не соглашаются. Тогда я, рассердившись, спрашиваю: «Почему у нас все возрастает — роль Компартии, роль рабочего класса, роль интеллигенции, а положение дел в стране ухудшается?» Мои оппоненты молчат, в лучшем случае улыбаются, отдавая дань моему напору. Мы становимся раба­ми давно устаревших формул.

И все-таки было в деятельности Отдела пропаганды нечто такое, что выделяло этот «один из идеологических отделов» в ведущий, более идеологический, что ли, что не ограничивало его интересы ведомственным рамками и что позволяло порой сваливать на него все скверное, что случалось в идеологии. Это обстоятельство предопределялось ответственностью его за разработку наиболее важных идейно-теоретических общеполитических документов; установившейся в руководстве партии традицией спроса ответственности с Агитпропа за идейный уровень, морально-политическую сторону любых обществен­ных явлений и процессов. Ведь кто-то должен быть «край­ним».

Что касается существа позиций Агитпропа, то многолет­ний опыт подсказывал, что они должны выражать среднев­звешенные тенденции, в смысле «лево-право» вроде той, о которой шла речь выше: сохраняя преемственность, следовать генеральной линии, выработанной XX и XXII съездами, а позже — последующими съездами. Но даже в этих рамках позиции могут быть более или менее прогрессивными, более или менее консервативными. Тут тоже надо было не забегать локтя на два впереди прогресса и не тащиться в хвосте, Боже упаси! Соответственно надо было поступать и с кадра­ми Отдела: что касается консервативных элементов, то тут особенно беспокоиться было не надо, потому что заботилось время, а что касается прогрессивных тенденций, то требова­лась забота особая.

Однопартийная система, сложившаяся после революции, в решающей степени предопределила содержание и организа­цию работы Агитпропа. Ленинское положение о том, что сво­бода печати означает свободу буржуазных политических орга­низаций, на десятилетия становится и политическим, и нрав­ственным императивом и для печати, и для партии в целом, и для Агитпропа не в последнюю очередь.

В своих статьях я не раз писал о том, что свобода лич­ности есть непременное условие прогресса общества, ибо без этого общество обречено на застой и т.п. Но при этом я не допускал даже в уме свободу буржуазной мысли, ибо верил и видел, что и без этого свободного пространства хватает, чтобы обсуждать наши проблемы, Приведу пример. Извест­ный профессор-этик подарил мне книгу о коммунистической нравственности. Читаю: все как положено — понятия, кате­гории, нормы, принципы, законы и... ничего о реальных процессах, протекающих в жизни, противоречиях, конфлик­тах. Спрашиваю при встрече: «Почему же вы не пишете о наших трудностях, о бездомных детях, неблагополучных се­мьях и т.п.?» Профессор делает большие глаза: «А разве об этом можно?» Я ему не верю: он редактор ежемесячного журнала, бывает на совещаниях в Агитпропе, знает критерии и требования... В этом скрытом, но тяжелом конфликте между объективной потребностью в самокритике и стремле­нием уйти от острых вопросов — одна из коренных проблем застойного времени.

В силу отмеченных выше особенностей Агитпроп был всегда на виду, широко обозреваем и открыт для критики, точнее — уязвим для критики. Однажды по вертушке звонит Андрей Павлович Кириленко, секретарь ЦК, оставшийся на «хозяйстве» вместо Суслова, отбывшего в отпуск. Раздражен­ным тоном он выговаривает мне: «У тебя, Георгий, разъез­жает беспризорная группа японских журналистов. Никто ею не занимается, что это за безобразие?» Проверяю. Действи­тельно по республикам Средней Азии по линии Интуриста путешествуют японские журналисты. В Таджикистане их при­нимал секретарь ЦК Компартии... Просьб к Агитпропу не поступало. «Как так? Почему Агитпроп не занимается жур­налистами?! — почти кричит в трубку мой собеседник. — А ты знаешь, что они могут написать о нас? Вы будете отве­чать!» Выходит, что Агитпроп должен еще отвечать за япон­ских журналистов. Но все обошлось. Сколько раз и открыто, и в замаскированной форме мне приходилось слышать кри­тические выпады в таком духе: дескать, пропаганда слабо способствует росту производительности труда и повышению качества продукции! Понизились удои на фермах — ослабла массово-политическая работа среди животноводов. У вас тут лекции по философии читаются, а в колхозах свиньи дохнут! Наши же предложения отраслевым отделам заняться произ­водственной пропагандой, т.е. пропагандой передового опыта, прогрессивных технологий, особого отклика не находили. Они предпочитали заниматься текущими делами планирова­ния и выполнения планов. И пришлось-таки нам самим за­няться экономическим образованием кадров, производствен­ной пропагандой. Однако я считал, что если отделы пропа­ганды займутся распространением опыта животноводов, то мы наверняка останемся без молока.

Но это о притязании прагматиков. Что касается полити­ческих притязаний, то они в принципе делились, сколько я помню, на две группы: критика ревизионистских тенденций в пропаганде — со стороны догматиков и сталинистов и крити­ка консерватизма и догматизма — со стороны либерального, проревизионистского крыла интеллигенции. Первой жертвой этой критики стал В.И. Степаков, человек, не особенно скры­вавший своих просталинистских позиций, хотя в практичес­ком плане умевший вести себя в рамках нормативных требо­ваний. В начале 1970 года, в разгар работы над тезисами к 100-летию Ленина, наш заведующий вдруг предстал в роли посла СССР в Югославии.

Заведующего нам не назначили, его обязанности стал исполнять, естественно, А.Н.Яковлев, как первый заместитель. Мне тогда и в голову не приходило, что начался фактически разгром руководства идеологическим участком. Но если это была продуманная акция, то почему следующей фигурой ока­зался не Демичев, а Яковлев? Ведь Демичев находился под постоянным обстрелом со стороны либерального крыла аппа­рата. Например, некоторые коллеги из консультантов-международников не называли его иначе как «химик», вкладывая в это слово уничижительный смысл. И люди эти стояли доволь­но близко к Брежневу.

О Яковлеве сейчас пишут много, еще больше пишет он сам о себе. Я вряд ли могу добавить что-то новое, но и ми­новать эту фигуру мне не удастся, потому что мы проработали вместе около тринадцати лет, особенно сблизились при под­готовке тезисов о 50-летии Октября, к 100-летию Ленина, книги «Основы научного коммунизма» и других партийных документов. Когда он был назначен первым заместителем за­ведующего, я стал руководителем группы консультантов. Через наши руки проходило много разных документов, мы сладились работать «в две руки», когда тексты курсировали от меня снизу вверх к нему, а от него — обратно ко мне и т.д. Мы, конечно, нередко спорили, но это не мешало сотрудни­честву, возможно, потому, что его эмоциональный, весьма изобретательный стиль дополнялся строгостью моих научных формулировок. Он был историк-международник и любил со­строить мину, что, дескать, в теории не специалист. Что это была «игра», говорит тот факт, что вскоре он стал лидером при подготовке «Основ научного коммунизма», в работе кон­ституционной рабочей группы и других проектах.

Тогда же ярко проявились его организаторские способнос­ти: он умел пробивать штатные дела Отдела, при его содей­ствии заговорила круглосуточная музыкально-информацион­ная станция «Маяк» и т. д. Но была одна «беда» — упорное недоверие Брежнева, которое проявлялось в обидных формах. Я уже рассказывал выше, что, несмотря на активное участие Яковлева в подготовке разных материалов для Брежнева, тот упорно не приглашал его. Так случилось с докладом о 50-летии Октября, с отчетным докладом XXIV съезду партии, с Запиской Яковлева по доработке проекта Конституции в 1968 году. Даже несмотря на то, что Яковлев по поручению руко­водства выезжал в Прагу во время вторжения и выполнял там ответственную работу. Во время выборов руководящих орга­нов партии на XXIV съезде вдруг обнаружилось, что от наше­го Отдела нет представителя, тогда как все остальные отделы были представлены заведующими, первыми заместителями. Это было, конечно, обидно. И Яковлеву стоило большого труда, каким-то фантастическим образом добиться, чтобы в самый последний момент штампиком оттиснули его фамилию в конце списка кандидатов в члены ревизионной комиссии. Стоит ли говорить, что все эти случаи довольно больно били по его самолюбию.

Сам Александр Николаевич никогда не пытался как-то их объяснить. Я же объяснял его молчание просто тем, что ха­рактер у него был скрытный.

15 февраля 1972 года в «Литературной газете» появилась статья Яковлева «Против антиисторизма» — о русофильских тенденциях, «почвенничестве» в советской литературе. Он пе­чатался редко: две своих статьи о радиовещании и рабочем классе предварительно показывал мне, и мы спокойно обсуж­дали их. На этот раз он пригласил меня, когда материал стоял уже в номере, завтра выйдет, он просто хочет знать мнение. С точки зрения содержания можно было в чем-то соглашать­ся, не соглашаться, но не печатать оснований не было, хотя тональность — резко непримиримая, сенсационная, сразу вы­зывала протест и несогласие. Словом, статья ни к месту, ни ко времени. Создавалось впечатление, что публикация пресле­довала отнюдь не литературные цели, а скорее — поразить кого-то, привлечь внимание к автору чуть ли не эпатажным текстом. Я высказал что-то похожее и спустился к себе в тя­желом раздумье. Дня через два Демичев сказал мне: «Мы еще хлебнем горя с этой статьей!»

Но вот в декабре 1972 года академик Федосеев спросил меня, как я посмотрю на предложение пойти на работу ди­ректором Института конкретных социальных исследований Академии наук СССР? Конечно, мне хотелось уйти в науку и хотелось работать именно в институте, занимающемся изуче­нием социальных процессов и явлений. Я знал, что коллектив был весьма конфликтный, расколот на два враждующих лаге­ря, оттуда непрерывно шли анонимки, но это меня не стра­шило. Правда, я работал уже заместителем заведующего Отде­лом пропаганды и вел вопросы средств массовой информа­ции, заменить меня будет нелегко.

И действительно, Яковлев запротестовал: в такое трудное время ты меня бросаешь одного. Наконец, мне удалось уго­ворить его, я дал официальное согласие, и начиналось офор­мление представления на Секретариат ЦК КПСС. Стало из­вестно, что «за» проголосовал Суслов, я стал уничтожать на­копившиеся архивы. Но... проходит январь, постановления нет. Между тем Суслов уехал на юг отдыхать, а что скажет Кириленко, ведущий секретарь в отсутствие Суслова? Нако­нец меня приглашает Демичев и передает следующий разго­вор, который состоялся у него с Кириленко. Последний спросил у него: «Почему вы решили выставить Смирнова из Отдела пропаганды? Он вам не нужен, что ли?» — «Наобо­рот, — отвечает Демичев, — мы хотим его приблизить к От­делу, он нам очень нужен...» — «Ну если нужен — пусть ра­ботает в Отделе». На этом история о том, «как я чуть не стал директором Института социологии», завершилась.

А в марте 1973 года Яковлев заболел и слег в больницу. Я частенько бывал у него на Грановского, докладывал о теку­щих делах. Но 3 апреля в конце нашего свидания он вдруг сказал мне: «Действуй, Лукич, а я в Отдел не вернусь». — «Как не вернешься? Почему?» — «Направляют послом в Ка­наду».

Так выпал из тележки еще один наш коллега, но опять никого взамен не прислали. И трудно было объяснить, что же с нами происходит? Идет ли целенаправленный погром руко­водства Отдела пропаганды или убирают нежелательные пер­соны поодиночке? При известном мастерстве можно объяс­нить и так, и эдак. Ходили слухи, что придет к нам Замятин из ТАССа, Загладин из Международного отдела, Александров- Агентов, однако через некоторое время я понял, что пока к нам никто не придет. По всей вероятности, не договорились.

Но рефлексировать особенно было некогда: ежедневно де­сятки больших и малых вопросов накатывали волной и требо­вали в большинстве своем неотложных решений. Поскольку на меня были возложены и общие вопросы отдела, в том числе присутствие на Секретариате ЦК, то к моим прежним обязан­ностям (печать, радио и телевидение) прибавилась еще махина дел, среди которых резко возросли представительские функ­ции. Лишь 5 июля 1974 года, более чем через год после ухода Яковлева, меня пригласил Суслов и молча протянул лист бума­ги с выпиской из Постановления Секретариата ЦК об утверж­дении меня первым заместителем заведующего Отделом пропа­ганды ЦК КПСС. Я поблагодарил, он меня поздравил, и, как говорится, перешли к очередным делам. А через три месяца из ЦК ушел Демичев. Он был назначен Министром культуры СССР, и я узнал об этом, как мог бы узнать о назначении ми­нистра соседнего государства — из опубликованного Указа. И опять на его место никто не пришел. Что же все-таки происхо­дит? С кем же мне теперь работать? Аппаратная система была такова, что между Отделом и Секретариатом ЦК всегда стоял секретарь-куратор, без поддержки которого бумагам отдела на секретариате приходилось туго.

При первом же визите к Суслову я поставил вопрос: кто же будет нашим куратором? И был порядочно удивлен, когда он сказал: «Я буду вашим куратором. Звоните мне, буду по­могать». Но я хорошо знал, насколько он был занят. Он вел заседания Секретариата (в неделю раз, во вторник), заседал в Политбюро, где курировал вопросы международного комдвижения и идеологии, председательствовал в отсутствие Гене­рального. До нас ли ему будет? Но видно, так договорились.

Как ни относитесь вы к Суслову, но в партии он — явле­ние. С 1947 года — секретарь ЦК, в 1949—1951 годах редак­тировал «Правду», несомненно, человек сталинской закалки. Но вместе с Хрущевым выступил с критикой сталинизма и против антипартийной группы Молотова, Маленкова и др. В его статьях и речах немало призывов к творчеству, но пони­маемому как верность всем общепринятым догмам. Уже в конце жизни, отмечая потоки речей и ухудшение положения дел, он резко выступил против разрыва между словом и делом, за единство слова и дела.

Наблюдая его манеру вести заседания Секретариата, я восхищался его четкостью, деловитостью и ясностью в суж­дениях. Точно так же он вел и личный прием: поняв, в чем дело, он тихо, но решительно давал понять, что согласен, не согласен, надо подумать. Нам импонировала его высокая квалификация и определенность позиций, его правка по текстам была предельно рациональной: все к месту и ничего лишнего. На фоне расплывчатых, туманных суждений иных руководителей его замечания, предложения были всегда без­упречны.

Принято говорить и писать о «всевластии» Суслова. Воз­можно, так оно и было, к его голосу прислушивались и, ви­димо, не зря называли «серым кардиналом» в партии. И все- таки власть его была ограничена властью коллегии, а более всего — лидера партии. Это я хорошо испытал на себе, когда Кириленко провалил подписанный проект постановления о моем назначении директором Института конкретных социаль­ных исследований. Второй раз почти то же самое произошло с постановлением о назначении заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК секретаря одного обкома партии (не буду называть его фамилии). Подписав проект, Суслов сказал, что уезжает в отпуск. Я «ойкнул», а он, догадавшись, наверное, тем не менее спросил: «А кто может отменить, если я подписал?» И все же Кириленко опять завалил проект.

Но был еще более поразительный случай. В ЦК долгое время оставался неприкрытым участок внешнеполитической пропаганды, некому было координировать усилия в этом на­правлении. Наконец, Секретариат под председательством Сус­лова по нашему предложению принимает постановление о со­здании в Отделе пропаганды подотдела внешнеполитической пропаганды. Но постановление пропало, и без всяких объяс­нений. Вот вам и всевластие Суслова!

Оставшись «на хозяйстве» и задумавшись, что же для нас должно быть главным, я пришел к выводу, что надо в работе Отдела перенести центр тяжести на низовое звено — на рай­комы и горкомы партии, первичные организации, т.е. туда, где в конечном итоге сходятся все потоки информации и где вся духовная продукция оседает, воспринимается и превраща­ется в мотивы поведения или отвергается, что тоже рождает мотивы поведения людей, но противоположного порядка. Практически это означало прежде всего хорошее знание в От­деле и того лучшего, что накоплено на низах, и тех проблем, которые мешают людям жить. Я поделился своими соображе­ниями с коллегами, другими заместителями, заведующими секторами, и они поддержали меня.

Для реализации этого замысла мы провели серию сове­щаний с партийными секретарями от колхозных и заводских организаций городов и сел, до обкомов и ЦК компартий со­юзных республик. Был собран большой фактический матери­ал, целый комплекс идей и предложений на тему — что де­лать. Часть ответов на эти вопросы содержалась в постанов­лениях ЦК — о задачах массово-политической работы пар­тийных организаций и постановке экономического образова­ния трудящихся, которые были разработаны в Отделе пропа­ганды.

В тот же период в партии прошли научно-практические конференции по основным направлениям идеологической ра­боты. Назову некоторые из них: о задачах печати в развитии социалистического соревнования — в Вильнюсе, проблемы воспитательной работы в производственных коллективах — в Свердловске, о культуре сельского быта — в Ташкенте, об актуальных проблемах воспитания молодежи — в Минске, об интернациональном воспитании — в Тбилиси, о комплексном подходе к постановке воспитательной работы — в Москве и др. Польза их была очевидна: они помогали рассмотреть важ­ные стороны воспитательного процесса в единстве научного и практического анализов. Повсюду на этих конференциях вы­ступали первые Секретари ЦК компартий союзных республик или первые секретари обкомов партии. Но со временем я стал замечать, что выявляются в этом деле два крупных недостат­ка: кое-где научно-практические конференции стали смахи­вать на шумные фестивали, а кроме того на многих из них часто участвовали одни и те же люди.

А вообще-то нам удалось кое-что значительное сделать по совершенствованию информации. В информбюллетенях ЦК стали публиковать целенаправленные материалы для пропа­гандистов, политинформаторов и лекторов, уговорили Викто­ра Афанасьева — главного редактора «Правды», и он стал регулярно выступать по телевидению с ответами на вопросы по внутренней политике. Удалось — чем я особенно гордил­ся! — создать бюллетень «Аргументы и факты», издание, ко­торое по нашему замыслу должно использовать главным об­разом факты и конкретные аргументы! Опыт показал, на­сколько эта идея оказалась назревшей. Вскоре его удалось превратить в газету, и она стала самой многотиражной газе­той страны, опередив «Труд» и др. Но Секретариат отклонил наше предложение о создании пресс-бюро при центральных ведомствах. А между тем, если чего и не хватало в инфор­мационных потоках, так именно материалов о деятельности органов управления.

Особенно меня беспокоила одна проблема. Давно уж была запущена в оборот формула — «воспитывать политичес­ких борцов». Но, хотя у нас есть система политического обу­чения, она сложилась как-то так, что львиная доля времени уходила на школярское усвоение книжных знаний. При этом слушатели оставались именно «слушателями», пассивно вос­принимающими знания, им даже говорить приходилось редко, а таким способом воспитать убежденного борца, ну, допустим, не борца даже, а просто работника, — невозмож­но. Еще Ленин говорил, что книжное знание без работы, без борьбы ничего не стоит.

Между тем, общественная жизнь кипела страстями — политическими и духовными. Образовалось диссидентство, диссиденты выступали с резкой критикой идеологии и политики КПСС. Их высылают за границу, отправляют в психушки. Но все это идет по линии Госбезопасности, в стороне от обще­ственной жизни, от общественности вообще. А репрессиями идейное инакомыслие не одолеешь, идею можно преодолеть только идеей. Пока же эта жизнь в подполье, и ведает всем этим Пятое управление КГБ. Главное, что в стороне стоят партийные организации, широкая общественность. Поделился я своими тревогами с М.В. Зимяниным. И услышал в ответ: что же ты, из партии хочешь дискуссионный клуб устроить? Ну-ка, пойдем с этим предложением к Михаилу Андреевичу, что он на это скажет. Так и осталось диссидентство монопо­лией Пятого управления КГБ. А зря.

На моей памяти Отдел пропаганды никогда предваритель­ным контролем ни газет, ни журналов, ни книжных изда­тельств не занимался. Это было невозможно физически, не было смысла и идейного: за издание нес ответственность главный редактор. У меня часто бывали на приеме делегации зарубежных партий, и нередко ставился вопрос: как Отдел пропаганды влияет на идейное содержание прессы. Приходи­лось рассказывать, что самым мощным рычагом влияния яв­ляется подбор и расстановка кадров руководителей изданий, а на регулярных совещаниях в Отделе высказывались соображе­ния и рекомендации, сделанные на основе коллективного анализа прессы. Здесь можно было бы привести немало фак­тов удаления со своих постов товарищей, ставших почему- либо нежелательными руководству ЦК. Но я не помню слу­чаев снятия редактора за какую-то конкретную идеологичес­кую ошибку.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги