В джунглях Юга

Глава XIII СМЕРТЬ ДЕРЗКОГО

Мы прожили в лесу три дня. Днем, чтобы утолить голод, собирали плоды аноны и искали мед, на ночь залезали на высокие деревья и, выбрав надежные, толстые ветви, привязывались к ним. Каждые два часа отец забирался на дерево повыше — посмотреть, не утих ли пожар.

— Ну, пожалуй, к реке уже пройти можно, — наконец сказал он.

— А как же мы найдем к ней дорогу?

— Да любая протока приведет. Вода из леса всегда в реку бежит. Пойдем по течению, и все…

И мы пошли, шлепая вброд по неглубоким ручьям, и только к концу следующего дня увидели верхушки деревьев, окутанные, как облаком, испарениями, поднимавшимися от воды. Там, в той стороне, текла река леса Уминь. Мы свернули наискосок по еще горячей золе и пеплу и после долгих поисков нашли наконец углубление, заполненное водой, где в день пожара спрятали лодку. Все вокруг было, деревья и кустарник стояли совсем обуглившиеся. Черепахи, большие и маленькие, не успели переползти лужайку и добраться до воды, как их настиг огонь, и теперь от них остались только панцири, холмиками выступавшие под пеплом. Большое, обуглившееся дерево еще дымилось рядом с тем местом, где была спрятана лодка. Верхний слой ряски и стрелолиста, которыми отец укрыл лодку, спалил огонь, а то, что было под водой, сварилось. Дохлые рыбы, креветки, водяные змеи, все покрытые толстым слоем пепла, плавали на поверхности воды, распространяя ужасное зловоние.

Я разделся, залез в воду, выбрал из затопленной лодки обгоревшие листья ряски и стрелолиста и стал вычерпывать воду.

— Укрывали от жары, а спасли от пожара. Вот повезло, да, отец?

Я пошарил на дне и вытащил весла, шест, помост — все было целехонько.

Мы с трудом протащили лодку по вконец обмелевшей протоке и поплыли, ориентируясь на верхушки деревьев над берегом реки. Вдруг в той стороне раздалась длинная автоматная очередь и затем несколько отчетливо слышных винтовочных выстрелов.

— Никак, десант… — встревоженно сказал отец.

— Что же нам делать?

— Все равно надо домой возвращаться!

Мы продолжали свой путь, отталкиваясь шестом. Оба берега протоки покрывал густой слой золы. Хижина Дерзкого превратилась в груду пепла, и, если бы не обгоревшие деревянные бруски дерева, идущие ступеньками от воды, я никогда бы не нашел следов его жилища.

К вечеру мы вышли в реку. Лес по левому берегу стоял все такой же зеленый, и в гладкое зеркало реки смотрелись белые стволы каепутовых деревьев. Я нырнул, выкупался. Отец ни одним словом не поторопил меня. Он сидел неподвижно, уйдя в свои мысли, уставившись на бегущую воду. Его неожиданная задумчивость заразила и меня. Несколько дней мы с таким нетерпением ждали возвращения домой, а теперь, когда дом был уже совсем близко, мне вдруг захотелось, чтобы время приостановилось. Может, это была инстинктивная боязнь возможного несчастья, случившегося с близкими, и желание отдалить страшную минуту.

Наконец мы, не сговариваясь, взялись за весла и стали грести к противоположному берегу. На реке в этот час никого не было. Сама река как будто стала темнее и шире, и у меня почему-то было такое чувство, что над ней неслышно витает смерть. На том берегу мы заметили какую-то толпу. Мы сильнее заработали веслами, направляя лодку прямо к ней. Оттуда отчалил двухвесельный ялик и пошел наперерез течению. Нас узнали. Мужчина, стоявший на рулевом весле, замахал рукой и закричал:

— Тян, это ты? Дерзкого убили, его только что привезли!

— Господи! — вскрикнул отец и дрожащим голосом спросил: — Скажи, ты не видел моих?

— Видел сегодня днем. Твоя жена все глаза о вас проплакала…

Отец облегченно вздохнул. Я постучал веслом, привлекая к себе внимание человека в лодке, и спросил:

— В него с самолета стреляли?

— Вы совсем ничего не знаете? — удивленно посмотрел на нас тот. — Враги уже захватили ближний пост в Кайлыа.

— Вы куда сейчас? — спросил отец.

— За гробом для Дерзкого. А вы попробуйте: может, у вас получится, глаза ему закрыть… Вот беда, умер, а глаза закрываться не хотят! Я быстро вернусь.

— Поднажмем, сынок! — крикнул отец.

Мне показалось, что лодка сама понеслась к берегу. Я еще не успел привязать ее, как отец одним прыжком оказался на берегу и бежал к толпе, стоящей на лужайке.

Когда я подошел туда и протиснулся вперед, отец уже стоял на коленях возле тела, прикрытого большими банановыми листьями. Босые ноги охотника высовывались из-под листьев наружу, грязь, приставшая к ним, была еще сырая. В головах с сумрачным лицом стоял Ба Нгу и держал в кулаке пучок благовонных палочек. Увидев меня, он удивленно мотнул головой, словно спрашивая, какими судьбами я здесь, и снова замер. Я никогда еще не видел его таким расстроенным.

Отец дрожащей рукой приподнял банановый лист. Глаза охотника были открыты совсем как у живого, как в тот раз, когда он сидел у очага в своей хижине. В широкой груди зияло пять или шесть пулевых отверстий; на ранах темнела запекшаяся кровь, и старинной вязью вытатуированные на груди слова «Лучше смерть, чем позор», вокруг которых обвивался дракон, от этого, казалось, выделялись еще больше. Отец посмотрел в лицо умершего и заговорил медленно и тихо, точно творил молитву:

— Друг! Жизнь прекрасна, но и смерть мудра, позволь же мне закрыть твои глаза…

Рука отца легонько легла на открытые глаза Дерзкого. Вокруг стало очень тихо. Отец еще некоторое время подержал так руку, и, когда, осторожно проведя вниз, убрал ее, глаза охотника закрылись[37]. Люди, охнув, зашептались. Я тоже был удивлен, ошеломлен, и в ушах у меня долго звучали слова, которые сказал мой отец.

Ба Нгу утер слезы, нагнулся и прикрыл лицо умершего листом банана.

Нам сказали, что Ба Нгу был единственным очевидцем героической смерти Дерзкого. Ба Нгу нырнул в реку за его телом, когда вражеский катер, с которого стреляли, еще не успел скрыться из виду. Весь залитый кровью, он нес по берегу тело охотника, пока не встретил лодку, которая и привезла их сюда.

Но как именно все случилось, никто не знал.

Мужчина, попавшийся нам навстречу на ялике, вернулся и привез гроб. С ним приехал уполномоченный Вьетминя с охотничьей двустволкой в руках и еще какой-то парень: он помог выгрузить гроб.

Могилу выкопали поблизости. Похороны были предельно просты и быстры. Охотника положили в гроб, и все склонили головы, прощаясь со своим любимцем. Никто не плакал, не причитал, не было сказано ни одного прощального слова. На потемневших от солнца и ветра неподвижных, словно высеченных из камня лицах я не увидел скорби. Но зато как горели глаза этих людей!

Когда гроб опустили, первым бросил горсть земли уполномоченный Вьетминя. Друг за другом подходили к могиле люди, и каждый бросал туда горсть земли.

Когда могилу уже засыпали, уполномоченный дал залп в воздух и поднял вверх сжатый кулак:

— Мы отомстим за тебя!

— Отомстим! — взметнулись следом измазанные землей руки стоящих вокруг людей.

«Отомстим! Отомстим!» — прилетело из ближнего леса эхо и разнеслось над рекой, в заходящих лучах солнца красной как кровь.

Я никогда еще не видел похорон, где бы все дышало такой яростью и гневом.

Ба Нгу и мы с отцом задержались у могилы. Отец пригласил Ба Нгу к нам на несколько дней, и мы поехали втроем.

Мы попали домой только часам к семи вечера. Я остался безразличным к радостным восклицаниям Ко и мамы. Их полные заботы и тревоги расспросы о лесном пожаре я тоже пропустил мимо ушей, отвечая на все сбивчиво и односложно. Я с нетерпением ждал, когда Ба Нгу, единственный очевидец гибели Дерзкого, начнет свой рассказ. Но Ба Нгу пока что неторопливо попивал чай и разговаривал с отцом о всякой всячине, не имеющей отношения к делу.

Смерть Дерзкого, которого все любили, конечно, очень опечалила мою приемную мать, однако радость от того, что мы с отцом вырвались из огня, чудом избежав смерти, все затмила. Сейчас она с головой ушла в суматоху приготовления ужина — в доме был гость.

Я слышал, как Ко послали за вином в деревню; слышал, как кричит во дворе пойманная утка, но я не шевельнулся и остался на прежнем месте, дожидаясь рассказа Ба Нгу. Я решил, что имею право отдохнуть за несколько дней мытарств, и сам себе казался сейчас совсем взрослым, на равных правах с отцом принимающим гостя.

— Они меня схватили, когда я был очень пьян! — вдруг сказал Ба Нгу. Он откашлялся и со смущенной улыбкой посмотрел на отца. — Я отвез жену и детей к родичам и только пересек реку, как наткнулся на их десант. Хозяин лодки — чтоб он сдох, только что вместе пили! — бросил и лодку и меня и удрал, спасая свою шкуру. А я остался лежать, как боров на вертеле, и они меня забрали и притащили в какой-то большой храм…

— Храм под большими деревьями у трех рек? — кивнул отец.

— Точно, это самое место! Ну и народу они там собрали! Строить линию обороны… Мне тоже бросили лопату и велели копать. Какой-то тип с куриным лицом, стоящий рядом, тихонько мне шепчет: старайся, мол, а то они несколько человек до смерти забили! Я уже почти протрезвел, только вот руки-ноги еще как не свои были — ни поднять лопату, ни опустить не могу. А тут как раз один предатель, коротышка, хлыстом из воловьих жил помахивает, ко мне подходит. Хочешь, думаю, попробовать этот хлыст на моей спине? Ну да мне это нипочем! И я уже готовлюсь к тому, что сейчас он меня взгреет. А коротышка поднимается на цыпочки, смотрит на меня и спрашивает:

«Из какой деревни?»

«Из какой… да из этой же», — решился я соврать.

Думал, изобьет сейчас. Но нет, рот чего-то скалит, улыбается, сигарету мне дает да еще так аккуратненько спичку зажигает.

«Пришел твой час, знаешь?» — говорит, точно кричит: может, подумал, что я глухой.

Выходит, еще развлекается, сигареткой угощает, перед тем как пристрелить. Но я не задрожал, нет. Пристрелить хочешь? Ладно, докурю-ка я сначала. А чего торопиться в самом деле, когда с жизнью прощаешься! Тот коротышка все стоит, ноги скрестил, лицо как фига, спину согнул, смотрит за мной, как кот за мышью. Потом вдруг как закричит: «Але!» — «Иди», значит. Ну точно, пристрелит! Я поскорее припомнил парочку лозунгов, чтобы крикнуть перед смертью: «Вьетнам для вьетнамцев! Независимость или смерть!..» Думал я, коротышка к реке поведет, а он повел обратно в храм. Там один офицер сидел прямо на жертвенном столике, вино пил… Подошли к нему, коротышка что-то пролопотал, и тот собственной персоной наливает рюмку и дает мне. А винище-то какое противное!

«Твоя судьба привела тебя туда, где есть деньги и вино. Пей сколько хочешь, слышишь, дед!» — тычет мне в спину хлыстом коротышка.

И стали они уговаривать меня стать шпиком. Чтоб их обоих могила взяла! Что пристрелит — не побоялся, а тут аж мурашки по спине побежали. Я мигом протрезвел. Коротышка расстелил передо мной карту, тычет во все пальцем, спрашивает: это что за канал, это какая протока, это чей дом да тот чей? Назвался, что из этой деревни, теперь скажи, что не знаю, — убьет! Я и стал кивать да дакать без разбора. Он дал мне зелененькую бумажку, сказал, чтобы я скрутил трубочкой да запрятал хорошенько за пояс, а если кто-нибудь из ихних арестует, вынул и показал. Что коротышка ни скажет, я все киваю. Напоследок он налил еще стаканчик, сунул мне в карман сотню пиастров и говорит:

«Как увидишь где-нибудь вьетминь или партизан, беги сразу в пост к большому начальнику, получишь еще…»

Я когда от храма отошел метров на сто, побежал без оглядки. Боялся, что позовут назад да сфотографируют для документа, тогда пиши пропало! Зеленую бумажку я вынул и зажал в руке, решил: встречу кого-нибудь из наших, сразу отдам. Ходил-ходил, ни одного черта так и не встретил. А бумажка мне ладонь так и жжет, так и хочется ее порвать и выбросить: ведь если ребята из самообороны арестуют раньше, чем успею ее отдать, пропаду безвинно! Ну да, к счастью, встретил самого уполномоченного, тот шел с Дерзким. Дерзкого я и раньше знал, а уполномоченного видел в тот раз, когда Хюинь Тана провожал в Тхойбинь. Я тут же протянул ему бумажку и все по порядку рассказал да еще отдал эти сто пиастров в фонд Сопротивления. Он похвалил меня за сообразительность и преданность, но и отругал за… ну, в общем, понятно за что. Но теперь, раз уж дело сделано, сказал он, надо хранить эту бумажку и ходить на пост как ни в чем не бывало и, если узнаю какие новости, сообщать своим. Благодарствуйте, говорю. Хоть расстреливайте, а туда не пойду! Дерзкий, тот только слушал, сам ничего не говорил. Но я боялся его гораздо больше уполномоченного. Эти слова на его груди — они прямо в душу меня жгли, лучше бы меня самым страшным проклятием заклеймили!.. Ну, уполномоченный недолго ругал, поговорил просто немного, чтоб я понял, и все. Он сказал, что мы не можем выбить пока врагов, наши бойцы сейчас оттянуты к югу, на опорную базу, поэтому пока у нас мало сил, нужно временно отойти и партизанить… Тут стали они оба, перебивая друг друга, говорить. Уполномоченный считал, что нужно выследить несколько солдат, которые идут на рубку леса, и перебить, а оружие забрать. Только имея оружие, можно что-нибудь сделать. Очень рассудительно говорил. Дерзкий настаивал, что прежде нужно убрать предателей: они назубок знают все окрестные леса, без них враги себе шею свернут. Тоже вроде рассудительно. Они заспорили даже, а потом уполномоченный сказал, чтобы я «выразил мнение». «Как это?» — спрашиваю. С кем согласен, говорит, за того подними руку. На чьей стороне больше будет, значит, его взяла! Они каждый за себя руку поднял. За мной дело стало: значит, за кем пойду, тот и победит. Никогда я еще не чувствовал себя таким важным! Но ведь за одного поднимешь, другой обидится, вот незадача. Я взял да и поднял сразу обе руки. Уполномоченный со смеху покатился, я тоже смеялся, только Дерзкий ничего… Потом мы втроем устроили засаду у реки. Загорали целых два дня и не дождались никого. А катера всё шныряли там, где река разделяется на три рукава: видно, мы засаду слишком далеко устроили… Потом уполномоченный пошел за подмогой в верхнее село, и мы с Дерзким остались одни…

Ба Нгу замолчал, свернул самокрутку, прикурил от лампы и, несколько раз сильно затянувшись, низко уронил голову и долго сидел не двигаясь. Когда он поднял голову, в уголках глаз блеснули слезинки. Они медленно скатились по щекам и задержались в усах. Понизив голос, он продолжал:

— Он повел меня через лес, решил устроить засаду у развилки трех рек. Там у поворота, прямо над водой, стоит большое дерево…

— Очень открытое место, — заметил отец, сокрушенно вздохнув.

— Да, по обоим берегам ни деревца, ни кустика… Но он настаивал, чтобы засесть именно там. Взял арбалет, залез на дерево, на ту ветку, что нависла над самой рекой, и спрятался среди листьев омелы, что оплела это дерево. Я укрылся на берегу, зарылся в траву, как черепаха, только голову высунул. До самого полудня, как назло, не было ни одного катера, а два дня перед этим они каждое утро выходили. Я уж хотел позвать его назад возвращаться, как вдруг раздался шум мотора. На этот раз катер шел не со стороны храма, откуда мы его ждали. Видно, вчера куда-то ездили и теперь возвращались. Дерзкий тут же повернулся в ту сторону, я еще заметил, как дрогнула веточка омелы и показалось черное острие стрелы. Всех их на катере я хорошо видел. Целое отделение — восемь врагов и трое предателей, раздеты по пояс, кожа покраснела, как у вареных крабов, все в панамах. И коротышка мой там был, сидел на носу, панама на затылок откинута. Я тихонько так Дерзкому крикнул:

«Вон тот карлик с непокрытой головой!»

«О!..»

Он только и сказал «О!». Тут один из предателей положил автомат на колени и присел на борт закурить. Это место, точно, очень открытое, они и не боялись, видно, совсем. Не успел я и глазом моргнуть, как стрела воткнулась прямо ему в глотку. А ведь ни один листик не дрогнул, только и было слышно, как она пролетела. Предатель упал в трюм. Вторая стрела ударила в плечо какого-то бородатого солдата. Он выдернул ее, засмеялся, стал стирать с плеча кровь и тут же перекрутился волчком и грохнулся. Это рассказывать долго, а все произошло быстро, как удар молнии. Катер уже мимо дерева прошел, когда они опомнились и стали беспорядочно палить по обоим берегам. Пули кругом жужжат, а он как ни в чем не бывало на дереве сидит. Я думал, вот катер отойдет подальше, и уйдем. А тут из-за поворота еще один выскакивает на полном ходу. Там был офицер в белой фуражке и с золотыми галунами на плечах, самое малое — майор. Его я в храме не видел, и с ним женщина в военной форме, она в бинокль смотрела. Я увидел, как возле Дерзкого дрогнул пучок омелы. До катера оставалось еще примерно три полета стрелы. Вдруг женщина опустила бинокль, показала на омелу и что-то сказала тому, с галунами. Он выхватил у сидевшего рядом солдата автомат и прицелился. Пучок омелы снова пару раз шевельнулся… Я увидел, как Дерзкий высовывается оттуда, натягивая арбалет! Я хотел закричать, но язык точно присох. Пускал бы стрелу да прыгал бы в воду, и все тут! Но он все чего-то ждал. Тот, на катере, тоже не стрелял. Катер был уже совсем близко, женщина вдруг вскрикнула и хлопнула офицера по спине рукой. Тут же я увидел, как правая рука его задрожала. Я еще не услышал выстрела, видел только белый дымок, тонкий, как нитка, из дула автомата. Дерзкий упал в воду… Тот офицер избежал смерти только потому, что расстояние было больше, чем один полет стрелы. Дерзкий просто не смог бы… Я, забыв про страх, высунулся посмотреть, что с ним. Катер поднял волны, но я уверен, что вода вся была красной от крови… Тян, ты знаешь, что это была за женщина? Жена Рыбного Соуса, который раньше продавал кокосы и тыкву в Тякбанге!

Рука Ба Нгу тяжело опустилась на стол, из доверху наполненного стакана выплеснулось вино. Лампа замигала. Мне показалось, что это стены дома задрожали от переполнявшей их ярости. Я придержал лампу и обжег пальцы о горячее стекло. Вспомнилась холеная рука шпионки, сующая мне деньги в харчевне Толстухи… Эта рука похлопала по спине врага, подав знак открыть огонь, сразивший Дерзкого…

Отец долго сидел молча. На столе уже давно стоял приготовленный ужин, а он, забыв обо всем, пристально смотрел на огонь лампы.

Мама наконец окликнула его. Он медленно поднялся, взял из висевшего на стене бамбукового колчана оставшиеся три стрелы, положил их на тарелку и поставил на алтарь предков[38]. Рядом он поставил стаканчик вина, воткнул в горшочек с золой пучок благовонных палочек. Ничто в лице его не дрогнуло…