В колхозной деревне

А. Мусатов ШИРОКОЕ ПОЛЕ Рассказ

Наш институт находился недалеко от города, в старинном имении «Отрадное». Тенистый дубовый парк, посыпанные желтым песком дорожки, беседки в укромных уголках парка, живописные пруды с лодками, заросли сирени, перед входом в здание института белые колонны и два спящих каменных льва, словом, со стороны казалось, что мы живем не в Научно-исследовательском институте зернового хозяйства, а в каком-нибудь литературном музее-усадьбе.

В воскресный день в институтский парк валом валили отдыхающие горожане, дачники, и наш сторож Савельич без конца доказывал им, что здесь не музей и не парк отдыха, а серьезное научное учреждение.

За парком располагались хозяйственные службы института, парники, теплицы и небольшое опытное поле, сжатое со всех сторон дачными поселками. А дальше шли железная дорога, загородный стадион, какие-то склады.

Попав с Николаем в «Отрадное» сразу же после Тимирязевки, мы были очень довольны. Красивое, живописное место, близость города, сработавшийся коллектив сотрудников, авторитетный директор института Пальчиков — все говорило о том, что нас ждет интересная работа и мы сумеем неплохо устроить свою семейную жизнь.

Пальчиков: отвел нам отдельную квартиру и даже любезно посоветовал, какие цветы развести под окнами: сам он был страстный цветовод.

Но, проработав первый год, мы почувствовали, что развернуться в «Отрадном» трудновато.

Сотрудники института толклись на опытных делянках, словно ученики на пришкольном участке, прочной связи с соседними колхозами не было, опыты приходилось проводить в отдаленном совхозе «Высокое».

Жизнь в институте шла размеренно, тихо. Сотрудники отсиживали в кабинетах положенные часы, писали отчеты, составляли сводки, заседали, кое-кто начинал обрастать хозяйством: заводил огород, породистых кур, бронзовых индеек.

Николай стал поговаривать, что мы с ним попали в тихий дом отдыха и надо, пока не поздно, перебираться в другое место, поближе к земле.

Потом случилось несчастье. Николай попал в автомобильную катастрофу. После его гибели я долго не могла придти в себя, все мне стало кругом немило: и любезный директор, и тенистый парк с прудами, и квартира с цветником под окнами.

Я попросила Пальчикова откомандировать меня в совхоз «Высокое». Тот согласился. Я работала тогда над темой «Биологические особенности гречихи и ее агротехника» и приехала в совхоз с тем, чтобы проверить свои догадки на практике. Заложила целую серию опытов и принялась терпеливо вести наблюдения. Сблизилась с людьми, подобрала помощников и вдруг к концу второго месяца получаю телеграмму от директора института: срок командировки на исходе, и мне необходимо вернутся в институт. Я попросила продолжить командировку, директор ответил отказом, ссылаясь на то, что это не предусмотрено сметой. Я протелеграфировала, что отказываюсь от суточных и квартирных. Как видно, это никого не тронуло, потому что через день я получила еще одну телеграмму, в которой упоминались слова «буду вынужден» и категорически».

Не завершив опытов, я рассталась с совхозом. Директор института Пальчиков усадил меня за составление какого-то срочного отчета.

Однажды институт послал меня на областное совещание передовиков урожайности.

Мне поручили выступить в прениях и рассказать совещанию о работе института. Нагрузили цифрами, планами, сводками, таблицами. Я старательно приготовила свою речь, во-время записалась в список ораторов.

Не знаю, как все это получилось, — то ли меня сбили с толку реплики председателей колхозов и бригадиров, то ли еще что, — но только вместо славословия институту я вдруг разразилась пылкой речью о том, как вяло мы работаем, как далеки от живой практики, как заедает нас заседательская суетня, канцелярщина.

Председатель уже дважды звонил в колокольчик, напоминая о регламенте, а из зала кричали: «Продолжить, продолжить!». И я все говорила, говорила. Речь свою я закончила под дружные аплодисменты.

— Слово имеет бригадир колхоза имени Пушкина Варвара Никитична Кивачева, — объявил председатель.

Не успев сойти со сцены, я невольно остановилась. О Кивачевой этим летом немало писали в областной газете.

Я ожидала увидеть пожилую, степенную колхозницу, а из зала поднялась невысокая, крепенькая, как молодой дубок, светловолосая девушка в цветастом ковровом платке.

Лесенка, ведущая со сцены в зал, была узкая, с мелкими ступеньками, и, сходя, я чуть было не упала, но девушка во-время успела подать мне руку.

— А вы, товарищ Черкашина, хорошо сказали… правильно… — шепнула мне Варя Кивачева и быстро вбежала на сцену. Она положила на трибуну бумажку (как видно, с заготовленным текстом выступления) и не очень уверенно произнесла первые слова. Ей зааплодировали.

От волнения Варя смахнула рукой бумажку с трибуны и та улетела в зал.

Варя покраснела, перегнулась через трибуну и растерянно следила, как бумажка планировала над головами делегатов. В зале засмеялись.

— Да бог с ней, с бумажкой-то, — ласково сказала пожилая темнолицая колхозница, моя соседка. — Ты не по писаному, ты по сделанному скажи.

— И то правда. — Варя как-то сразу успокоилась, опустила платок на плечи, облокотилась на трибуну и заговорила ровно, по-домашнему, точно заглянула к соседке в окно с улицы.

Она рассказала, как ее бригада соревновалась в этом году с самим Андреем Егоровичем Усовым из колхоза «Рассвет» и как «малость его перешибла» по урожаю пшеницы.

— Словом, как пахали да сеяли, много говорить не буду, то день прожитый. А нам про завтра думать надо. Скажем, вот, агроном — первая забота… Нам без него дальше дышать невозможно.

Варя вдруг обернулась в мою сторону.

— Вот вы, товарищ Черкашина, критику тут наводили. Опытное поле у вас тесное, развернуться негде… Так в чем же дело, товарищ Черкашина? Милости просим. Покупайте билет за семь сорок и пожалуйте к нам в колхоз имени Пушкина. От станции два километра, земли пахотной пять тысяч гектаров, сеем пшеницу, рожь, гречиху, овес. Развертывайтесь в свое удовольствие. Дети есть — забирайте с собой, муж — и его примем. Квартиру вам найдем наилучшую, помощников подберем… — Варя лукаво оглядела делегатов, подморгнула и вдруг протянула мне с трибуны руку. — Ну что ж, товарищ Черкашина, как вас по имени, отчеству, не знаю… по рукам, значит?

В зале одобрительно зашумели и все посмотрели в мою сторону. Кто-то засмеялся:

— Ну и Кивачева… Дипломат. Ловко подъехала.

— Вас спрашивают, чуете?.. — наклонилась ко мне соседка. — Да вы не робейте. Пушкинцы — народ исправный, смелый. С ними не пропадешь.

Я подняла руку, точно школьница в классе. Варя, забыв о председателе, постучала по трибуне, призывая всех к порядку, и я сказала, что охотно поработаю в колхозе агрономом.

Мне шумно зааплодировали.

В перерыв Варя Кивачева встретила меня в буфете, усадила в угол за столик, заказала две бутылки фруктовой воды, пачку печенья и принялась рассказывать, как давно их колхоз добивается от области агронома, но агрономы, как видно, «народ дефицитный, на вес золота».

К нашему столику подошел приземистый мужчина с густыми картинными усами.

— Скрепляете, так сказать, союз труда и науки. Доброе дело. Только не тот сорт горючего выбрали… Он принес две бутылки пива и подсел к нам.

— Андрей Егорыч Усов, — познакомила меня Варя. — Бригадир из соседнего колхоза. Мы с ним второй год соревнуемся.

— Верно, — подтвердил Усов. — И опасная соперница, скажу вам. Все бегала, опыт перенимала, «покажи да расскажи, Андрей Егорыч», а в этом году раз-раз — и в дамки. По озимой пшенице выше всех по району взвилась. Смела. Мне уж проходу не стало: «Усов на пенсию собрался». Ну, погоди, молодица, новый год, он свое покажет.

— Непременно покажет. Я, Андрей Егорыч, урожай по пшенице думаю еще поднять пудов на тридцать. Будете со мной соревноваться?

— Посчитаем, посмотрим, — уклончиво ответил Усов. — Ты лучше об урожае гречихи подумай. Скучная у вас картина получается.

— Это верно, — согласилась Варя. — Не везет нам с гречихой.

Она налила пива в стаканы, чокнулась и пристально поглядела мне в лицо.

— А вы… вы по-серьезному в колхоз решили? Не передумаете?

— А вы как считаете?

— Я ведь это к тому… Слово-то с трибуны, оно легко идет, как по маслу. Все же у вас город, культурная обстановка…

— Теперь уж никак невозможно вспять идти, — Андрей Егорович пригладил усы. — Вспрыснуто… Навек закреплено.

В институте, узнав из газет о моем критическом выступлении на совещании, были немало удивлены. Пальчиков пригласил меня к себе в кабинет.

— Я абсолютно с вами согласен, товарищ Черкашина. Все, что вы сказали, — святая правда. — Он погладил газету и поднял на меня свое благообразное лицо. — Но, понимаете, вы сделали не то ударение, не тот акцент… На таком совещании, как вчера, надо было рассказать о целях нашего института, о наших планах, так сказать, заинтересовать людей, привлечь их внимание. Вы же, как видно, недостаточно продумали свое выступление.

— Простите, Аркадий Сергеевич, говорила, как думала.

На другой день я подала Пальчикову заявление с просьбой отпустить меня в колхоз. Весть об этом распространилась среди сотрудников с необыкновенной быстротой. На фоне довольно ровной и безмятежной жизни института даже это небольшое событие выглядело сенсацией.

— Позвольте, — заметил Пальчиков, прочтя мое заявление, — а книга, что вы начали писать с мужем? Если бы Николай Григорьевич был жив, разве он позволил бы вам покинуть институт?

Я напомнила Пальчикову, что вот уже три года я занимаюсь чем угодно, но только не книгой.

— А потом… Вы же сами были не большим поклонником нашей работы.

— Я, конечно, критиковал. В ней много неудачного, спорного. Но надо работать, работать…

На утро новая весть разнеслась по институту. Еще четыре человека подали заявление о переходе в колхозы: Репинский, Поспелов и супруги Кручинины. Последние более всех поразили сослуживцев. Пожилые (каждому из супругов было за сорок), они уже имели взрослых детей и работали в институте с первых дней его существования.

— Это что же делается, товарищ Черкашина? — вновь заговорил со мной расстроенный Пальчиков. — Мало того, что вы сами уходите, да еще других подбиваете. Так у меня весь институт на травку пожелает, на лоно природы.

Я поклялась, что ни с кем не говорила ни слова.

— Понимаете, в какое вы меня положение ставите? Вы только что выступили с критикой руководства… и вдруг уходите. У людей может создаться впечатление, что я выживаю вас, травлю.

— Но я ж по доброй воле заявление подала. Об этом все знают…

— Все это так… Но понимаете… слухи, кривотолки. — Пальчиков вдруг вышел из себя и потряс руками. — И вообще я категорически возражаю. Сейчас же буду писать в министерство и надеюсь, что меня там поддержат!

Но было уже поздно. Еще через два дня в газетах появилась заметка о том, что в Институте зернового хозяйства началось движение за переход специалистов сельского хозяйства на низовую работу. В числе инициаторов упоминалось и мое имя.

Через три недели я уже была в колхозе имени Пушкина. Председатель Ефим Шарапов встретил меня радушно, познакомил с бригадирами, с хозяйством.

Варя Кивачева договорилась со своими стариками, и те охотно пустили меня в пустующую комнату.

Отец Вари, Никита Дмитриевич Кивачев, был крепкий, осанистый старик, с сивой густой бородой и крупным носом.

— Чего ради, гражданочка, в село-то подались? — строго спросил меня Никита. — С начальством что ли на службе не поладили?

— Да нет, — рассмеялась я. — Просто охота в колхозе поработать.

— А-а, — неопределенно отозвался старик. — Охота, говорят, пуще неволи. Ну, что ж, выручайте Варвару мою. Она вас тут ждет не дождется…

— А что такое? — спросила я.

Никита Дмитриевич рассказал, что их колхоз получил от района задание почти втрое расширить посевы гречихи и значительно повысить ее урожайность.

Когда об этом зашел разговор на правлении колхоза, то многие бригадиры очень сдержанно отнеслись к такому заданию, а вот его не в меру ретивая и горячая дочка сама напросилась, чтобы большую часть посевов гречихи закрепили за ее бригадой. «Хочу, — говорит, — чтобы в колхозе вдоволь гречневой каши было».

— Так это же похвально, Никита Дмитриевич. Радоваться за дочку нужно, — сказала я старику.

— Опасаюсь, Петровна, — старик пошевелил мохнатыми бровями, — как бы пустоцветом Варькино слово не обернулось… Стыда не оберешься.

— Почему же пустоцветом?

— Тут дело такое. Вот рожь, скажем, или пшеницу умеют у нас в колхозе выращивать, любят их, заботятся, а гречиха, вроде падчерицы, — заброшенная культура, на последнем счету в колхозе. Ни сноровки до нее у людей, ни умения. Ну и урожай, конечно, курам на смех. А Варька возьми да и сболтни на собрании: «Сниму с каждого гектара по двести пудов». Это же ни в какие ворота не лезет!

Я не нашлась, что возразить Никите Дмитриевичу: действительно, урожайность гречихи по области в последние годы была очень низкой.

Переговорила об этом с председателем колхоза. Он также заметил, что обещание Кивачевой о двухсотпудовом урожае несерьезно.

Через несколько дней Варя вернулась с курсов.

Никита Дмитриевич спросил, чему она там научилась и что думает теперь насчет гречихи.

— Вот тут и гадай, как к этой культуре подступиться, — призналась Варя. — Я на курсах и агрономов пытала и в книгах рылась — и никакого ответа. Выходит, что сей гречиху, трудись, старайся, а высокого урожая не жди.

Никита Дмитриевич посмотрел на грустное, осунувшееся лицо дочери.

— Я же говорил, лишку ты хватила, Варюша. Пока не поздно откажись от своего обещания.

— Что ты, батя, — растерялась Варя. — Я же Усову вызов на соревнование послала.

— Этого еще не хватало, — Никита Дмитриевич с досадой покачал головой. — Придется, видно, поломать…

И вдруг я ощутила на себе настойчивый, вопрошающий взгляд Вари, точно от меня всецело зависела судьба урожая.

— Да что она, заколдованная, эта гречиха? Так уж и сделать ничего нельзя?

Я сказала, что способы получения хороших урожаев гречихи агрономам, конечно, известны: умелый выбор участка, внесение удобрений, правильный уход за посевами, но все же по двести пудов с гектара вырастить пока никому не удавалось.

— Вот-вот, — уныло согласился Никита Дмитриевич. — Закон природы. Его, видно, не перейдешь. Перед ним и наука шапку ломит.

— Хорош наставник — наука. Люди в беде, а она голоса не подает, — запальчиво сказала Варя, кинув на меня недовольный взгляд. — Завтра к Андрею Егорычу поеду.

— Это еще зачем? — удивился Никита Дмитриевич.

— Мы же соревнуемся с ними? Может, что и подскажет.

— Да чем он тебе поможет, Андрей Егорыч? Тут вот и пообразованнее его люди, — старик кивнул в мою сторону, — и то ничего поделать не могут.

— Что же теперь, так и сидеть сложа руки? — с досадой сказала Варя.

С тяжелым сердцем я вернулась к себе в комнату. Я понимала, как разочаровали Варю мои слова. Но что я могла ей посоветовать?..

Невольно взгляд мой остановился на чемодане, в котором я хранила свои бумаги.

Зажгла лампу, раскрыла чемодан и поспешно принялась перебирать книги, старые журналы, тетради с выписками и заметками.

Вот, наконец, и она, наша давняя работа: «Новый способ сева гречихи».

Мы выезжали в совхозы, вели наблюдения, ставили опыты. Но книга осталась незаконченной: после смерти Николая меня загрузили новыми заданиями.

Долго я читала отдельные перепечатанные главы, рукописные заметки. В них затрагивался тот самый вопрос, который сейчас так остро волновал Варю Кивачеву. Я прочла материалы несколько раз, и меня бросило в жар. Я возбужденно заходила по комнате.

А что если рассказать о нашей работе Варе, председателю, всем колхозникам и предложить план действия? Они, конечно, согласятся: это же их кровное, насущное дело. «Согласятся ли?» — уняла я свои разгоряченные мысли, вспомнила, как сдержанно отнесся к этой работе директор института Пальчиков, как он советовал дать ей отлежаться, не спешить с выводами. «Имею ли я право толкать колхозников на риск, если мне и самой не все еще ясно?».

Я долго вглядывалась в портрет Николая, висевший над моей кроватью. Как мне не хватало сейчас его твердого слова, доброго совета.

«А что если поехать в институт, поговорить со старыми друзьями, может быть, даже и с самим Пальчиковым, объяснить им, какое положение сейчас в колхозе?»

В комнату осторожно заглянула Варя.

— Не спите, Надежда Петровна? — вполголоса спросила она. — И у меня сна ни в одном глазу нет. Лежу и все думаю, думаю.

Варя присела ко мне на кровать.

— А если письмо написать какому-нибудь видному ученому? Или прямо в Москву поехать, в Академию сельскохозяйственных наук? Может быть, там какой новый способ нашли, как гречиху по-новому выращивать? Должны найти.

Я внимательно посмотрела на Варю.

— Допустим, приехали мы в академию. Нам говорят: «Есть такой способ, нашел один специалист. Но только мы за этот способ полностью поручиться не можем. Он пока удался только на опытном участке, а на колхозных полях не проверен. Подождите еще годика три-четыре».

— Что вы, Надежда Петровна, — испугалась Варя. — Три-четыре годика? Сколько же мы гречихи людям недодадим?

— Иначе большой риск, Варя.

— Раз мы с этой гречихой связались, нам теперь отступать нельзя. Ну прямо никак невозможно… А риск — дело святое. Нашу землю без риска не одолеешь. — Сказано это было с такой убежденностью, что я поняла: Варя от своего дела не отступится.

Я протянула ей руку.

— Согласна, поедем.

— В Москву, в академию?

— Нет, поближе. В институт, где я работала. Помнится, есть там один специалист, который нам нужен.

— Это правда, Надежда Петровна? — вскрикнула Варя. — Кто он?

— Там узнаете.

— Тогда поедемте завтра же. Только надо еще Усова захватить. Можно?

— Почему же нельзя?

Мы давно уже забыли, что была глубокая ночь, и разговаривали во весь голос, пока проснувшийся за перегородкой Никита Дмитриевич не прикрикнул на нас:

— Спите вы, полуночницы.

— Значит, завтра, — шепнула Варя и убежала к себе.

Утром разгулялась метель. Улица побелела, около домов намело высокие острогранные сугробы.

Мы с Варей попросили Никиту Дмитриевича подвезти нас до станции на лошади.

— Куда в такую заваруху? — удивился старик. — В поле ад кромешный, лошадь не повезет.

Варя объяснила, зачем мы едем в город.

— Тогда другой разговор, — оживился Никита Дмитриевич и отправился на конюшню за подводой.

В сенях зашаркали веником: кто-то обметал с валенок снег. Затем дверь распахнулась и заснеженный человек в полушубке переступил порог.

Варя вгляделась и бросилась ему навстречу:

— Андрей Егорыч! Вы? Вот хорошо, что приехали. А мы за вами собирались…

Усов снял полушубок, оборвал сосульки с усов, вытер мокрое лицо и только после этого поздоровался с нами за руку.

— Ну и погодка, чтоб ей было пусто. И несет и кружит. Знаете, куда меня лошадь завезла? В Дедюхино.

Варя загремела самоваром.

— Сейчас я вас чаем напою.

— Не откажусь, — согласился Усов и кивнул мне на окно, за которым кружилась белая колючая мгла.

— Видали, какая у нас зима непредвиденная. То мороз без снега, то пуржит напропалую.

— Что же делать-то, Андрей Егорыч? Наобещали мы с вами. Договор собираемся подписать. А теперь, выходит, вспять пошли?

— Это зачем же вспять? — удивился бригадир. — Разве мы раки, чтобы назад пятиться? Раз слово дали, стоять надо.

— Как же стоять-то, Андрей Егорыч?

— Вот за тем и приехал, чтобы обговорить все. — Усов обернулся ко мне. — И с Надеждой Петровной посоветоваться.

— Вы что-нибудь можете предложить? — спросила я.

— Предложение у меня простое, — помолчав, ответил Усов. — Надо сеять гречиху по-новому.

— А именно?

— Вот послушайте. В позапрошлом году я один опыт провел: взял да и посеял на сотке гречиху не как обычно, а широкорядным способом, так, чтобы каждому растению простор был, чтобы и пищи вволю хватило, и воды, и света.

— Ну и как?

— Могу в натуре показать.

Усов вышел в сени и через минуту внес в избу снопик из высоких раскидистых стеблей гречихи.

— Вот, пожалуйте. А в прошлом году ради опыта я уже четверть гектара широкорядным способом засеял. И опять добрый урожай сняли.

Я долго рассматривала рослые стебли, перебирала коричневые, с острыми гранями зерна.

— Вы… вы сами додумались до такого опыта? — обратилась я к Усову.

— Да не совсем. Меня одна статейка на ум наставила.

— Какая статейка?

— Я как-то у секретаря райкома был. Сижу в приемной, журнальчик листаю. Смотрю, статейка насчет гречихи. Прочел. Меня так и осенило: эге, да это нам на руку. Толковый человек, видно, писал. Ну, зачитал я журнальчик, виноват. Да вот он при мне. Посмотрите, если желаете.

Усов достал из кармана потрепанный журнал.

Я узнала его сразу. Это был «Вестник института зернового хозяйства». Узнала и статью. В ней говорилось об одном опыте, проведенном в совхозе. Авторы статьи рассказывали, как им удалось, посеяв гречиху широкорядным способом, получить урожай в два раза выше обычного.

Статья была подписана инициалами: «Н. и Н. Ч-ны».

Не знаю, заметили ли Варя и Андрей Егорыч, как низко я наклонилась над журналом, как задрожали у меня руки.

Пожалуй, что нет. Варя была всецело занята стеблями гречихи.

Вдруг она подняла голову:

— Никогда такой гречихи не видывала. Чуть ли не до пояса мне. Андрей Егорыч, да это же очень здорово. Значит, так и решим: сеять по-новому.

— Невелик я знаток в агрономии, — хмыкнул Усов. — Вот как Надежда Петровна скажет, так тому и быть. Да хорошо бы еще для верности с автором списаться.

— Чего там списываться? — возразила Варя. — Лично надо поехать, полную инструкцию от него получить. Раз такое дело, человек не откажет.

— Понятно, не откажет. Да вот жаль: фамилию свою автор не обозначил.

Варя заглянула через мое плечо в конец статьи, где стояли инициалы автора.

— И правда, засекреченный товарищ. Надежда Петровна, может, вы знаете, кто этот человек?

Я молчала.

— Ну, никак нам не везет, — сокрушенно вздохнула Варя. — По этим буковкам теперь его днем с огнем не сыщешь.

— Зачем же днем с огнем, — тихо сказала я. — Один из авторов не так уж далеко сидит от вас.

— Вы? — привстал Усов.

Я объяснила, что статья в журнале написана мною вместе с мужем незадолго до его смерти, а загадочную подпись следует читать так: «Надежда и Николай Черкашины».

Еще я сказала, что хотя опыт удался и статья была напечатана, но она большого интереса в зерновом институте не вызвала и вскоре забылась.

— А работу свою вы напрасно забросили, — помолчав, заметил Усов. — Она нам что хлеб насущный. Вот поживите с нами, и вас, как живой водой, спрыснет. Ведь по вашей статейке этот опыт с гречихой и в других колхозах ставили. Теперь только ваше твердое слово требуется. Сеять можно смело.

В комнату вошли Никита Дмитриевич и председатель колхоза Шарапов. Председатель был одет по-праздничному.

— Надежда Петровна, — обратился он ко мне, — Никита Митрич сказывал, что вы специалиста в городе знаете. Будто он помочь нам может. Тогда и я с вами поеду. Если человек стоящий, так мы его к себе зазовем. Ставьте, мол, дорогой товарищ, свой опыт на широту, с размахом, ничего не бойтесь.

— Опоздали, Ефим Семенович, — засмеялась Варя. — Он уже приехал, тот специалист.

— Как приехал?

Варя коротко рассказала обо всем Шарапову.

— Мы тут голову ломаем, терзаемся, а вы с таким капиталом живете и молчите до сих пор, — с легким укором сказал мне Шарапов. — Давайте тогда так, Надежда Петровна. Вечером соберу правление с активом. Вы, конечно, суть дела доложите, товарищ Усов выступит. Планчик сева наметим. Потом и в районе и в области побываем. Приемлемо, Надежда Петровна?

— Согласна, — кивнула я и с благодарностью оглядела окружавших меня новых друзей.