В колхозной деревне

Анатолий Калинин НА СРЕДНЕМ УРОВНЕ Рассказ об одном районе

Есть разные люди. Один будет искренне радоваться весеннему пробуждению реки, тому, как бурно сбрасывает она с себя зимний покров, играя, заливает берега, топит низины. И если река, разыгравшись, захлестнет волной и смоет по пути то, что не положено было ей смывать, радующийся весне человек видит в этом лишь избыток богатырской силы, которая не знает, куда ей себя девать. Сильному человеку всегда по душе могучая, непреоборимая сила весны.

Другого, наоборот, она ввергает в тоску и уныние. В бунтующем разливе весенней воды он видит лишь опасную игру разбушевавшейся стихии. Крутая волна его пугает. Вид затопленных берегов лишает душевного равновесия.

Взор его привык всегда видеть реку с глянцевито-тихой, словно бы застывшей под береговыми вербами, водой. Ничто не должно нарушить ее уровня.

И он до тех пор не может обрести спокойствия, пока разыгравшаяся по весне река снова не войдет в свои берега и не застынет под вербами на этом раз и навсегда предназначенном для нее уровне…

В районе заговорили, что Степана Тихоновича не узнать. Был не председатель колхоза — орел. Не проходило пленума или партактива, чтобы он не выступил с каким-нибудь новым проектом. Выйдет на трибуну, склонит набок большую рыжеватую голову и начнет рассказывать, что́ е щ ё в их колхозе намечается сделать. И получалось у него хорошо не только в проектах.

Два года назад он добровольно перешел с совхозной работы на колхозную. Послали его в укрупненный колхоз имени Кирова. Колхозники его приняли. С высшим образованием человек. И в совхозе о себе хорошую память оставил: на сыпучих песках виноградники развел.

Сразу почувствовалось, что новый председатель мыслит повести дело не так, как оно велось прежде, намерен жить не одним сегодняшним днем. Начал с того, что съездил за опытом в Сальскую степь, в колхоз имени Сталина, где уже много лет подряд получают устойчивые урожаи. Стали натаптывать к кировцам дорогу ученые, о которых колхозники раньше только в газетах читали. Приехал известный профессор-животновод, а через месяц пригнали в колхоз пятьдесят голов свиней новой, высокопродуктивной породы. Другой научный работник, приехав, интересовался виноградником. Никогда раньше в колхозе не вносили удобрения под виноград — теперь вносят. Свои, местные.

За два года колхоз построил три новых птичника, большой свинарник. Не какие-нибудь времянки — кирпичные. За высокую продуктивность животноводства государство премировало кировцев тремя грузовыми автомашинами и одной «Победой». На ней теперь ездит Степан Тихонович. Такое хозяйство — восемь тысяч га — и на «Победе» за день не объедешь.

В прошлом году кировцы собрали на круг по двадцать центнеров пшеницы с гектара. От продажи винограда выручили миллион. Трудодень в колхозе потянул на четыре килограмма зерном и на десять рублей пятьдесят копеек.

И вдруг орел опустил крылья. Давно не слышно, чтобы Степан Тихонович выступил с чем-нибудь новым. На пленумах теперь больше отмалчивается. Сидит, наклонив голову и полузакрыв веки, — не то слушает, что говорят, не то дремлет.

И колхоз имени Кирова с первого стал перемещаться на второе и третье место в районе.

Нельзя сказать, чтобы Степан Тихонович совсем упал духом. Он еще иногда воспламеняется. Но тот, прежний Степан Тихонович, и этот — два разных характера. Бывало, встречая противодействие своим начинаниям, он только больше наливался силой. Сейчас быстро гаснет. Устало поведет глазами как-то вкось, в сторону и, не договорив, на полуслове сядет. Начатое не доводит до конца.

Тот, кто работал в районе сравнительно недавно, искренне недоумевал: что за причина? Другие, умудренные опытом не одного года жизни в районе, не удивлялись и помалкивали. Но за их молчанием как будто стояло что-то недоговоренное. И в их взглядах читалось: «Так мы и предполагали, для нас это не новость. Причина? Все та же. Мы ее знаем».

Что они знали?

Для этого надо познакомиться с руководителями района: первым секретарем райкома Неверовым и председателем райисполкома Молчановым.

В районе нет человека, который бы так обстоятельно знал экономику всех колхозов, как знает ее Неверов. Непостижимо, как можно удержать в одной голове: сколько и каких в каждом колхозе посеяно культур, сколько и каких пород имеется коров, лошадей и овец и какая среднегодовая выработка на трактор была по району за все минувшие восемь послевоенных лет, какой был урожай в разрезе колосовых и в разрезе пропашных, сколько надоили молока, накачали меду, законтрактовали телят, — и все это знать наизусть, не спутав, не смешав с сотнями других цифр по всем отраслям в разрезе района, МТС и каждого колхоза.

Никто не скажет, что Неверов только отбывает часы в райкоме. Ночь. Давно уже спит станица. И только два окна в райкоме желтеют. Дремлющий через улицу на ступеньках сельпо сторож недовольно жмурится в полосе света, встряхивая головой, удивляется: «Какая неволя заставляет человека ерзать в такой час по стулу? Шел бы лучше домой, к жене. Сам не спит и ей не дает. Тоже, должно быть, то и дело приподнимает голову от подушки, поглядывает на райкомовские окна. Нет хуже быть женой начальника».

Но что же такое важное удерживает Неверова в райкоме? С умным, что ли, человеком — с агрономом, с трактористом или с председателем колхоза никак не может расстаться? Может быть, интересное письмо получил и растроганно протирает очки: «Что за люди выросли в районе, как по-государственному рассуждают, какие мудрые делают выводы». Или просто засиделись у секретаря после заседания члены бюро и говорят, спорят, никак не могут поставить точку? Бывает иногда, что после бюро, на котором резко разошлись мнения, оценки фактов, и начинается самое интересное, поучительное. Не все то скажешь в деловой, обязывающей к сдержанности обстановке официального заседания, что́ можно высказать в товарищеском разговоре, который не найдет отражения в протоколе. Сколько во время этого разговора будет сказано умных, прямых, порой обидных, но справедливых слов друг другу! Сколько сломано копий, выкурено пачек «Беломора»!

Нет, из-за клеенчатой двери кабинета Неверова не доносится громких голосов. Не слышно нагретого страстью спора. Только легкое покашливание и сухой, отчетливый треск время от времени раздаются за дверью. Что это за треск? Что за щелкающие, отрывистые звуки?

Это Неверов подбивает на счетах очередной баланс, верстает сводку. Склонив темноволосую седеющую голову, он подытоживает на костях пятидневку.

Уходя из райкома, он несет счеты подмышкой домой. И там жена слушает сухой, отрывистый треск, к которому она так же привыкла, как к голосу невыключающегося радиорепродуктора.

Зато разбуди Неверова в ночь-полночь телефонный звонок — молния из обкома, он, не справляясь ни у кого, назовет нужный процент ремонта тракторов, посеянного, убранного или заготовленного хлеба, настрига шерсти, закладки силоса. В крайнем случае он тут же кинет на косточках, и позвонивший ему работник обкома будет удовлетворен, если не состоянием дел в районе, то хотя бы осведомленностью секретаря и быстротой ответа.

Нельзя сказать, чтобы район был из отстающих — в области есть и похуже, и сравнительно с ними он выглядит не так уж плохо. А сравнительно с имеющимися возможностями?

Средняя урожайность озимой пшеницы в районе не поднимается выше 13—15 центнеров, яровой — 9—10 центнеров. Планы развития колхозного животноводства не столько выполняются, сколько натягиваются. Поголовье скота доводится до планового не так за счет приплода, как за счет лихорадочных закупок телят у населения ко дню представления годовой отчетности. Расплачиваются за телят и хлебом, и деньгами. В этот момент колхозы согласны уплатить за каждый килограмм живого веса по пять и по шесть килограммов пшеницы.

Каждую весну в колхозах страдает скот от бескормицы. И это в районе, где пойменных лугов, как ни в каком другом районе области.

По три — четыре килограмма зерна на трудодень колхозникам выдали только однажды, в урожайный год, а вообще выдают по полтора — два килограмма. В то время как до войны выдавали на трудодень по шесть и по восемь килограммов. Колхозникам некуда было ссыпать хлеб. Кстати, задание по хлебозаготовкам району с тех пор не увеличили. А тракторов и комбайнов в МТС давно уже больше, чем было в довоенное время.

Настолько привыкли к «средней» урожайности, что, когда выпал высокоурожайный — 1952 — год, оказалось, что хлеб некуда свозить и негде хранить. Не построили во-время амбары или хотя бы навесы. И что же? Остались сотни тонн обмолоченного хлеба в степи. У колхозников, у партийных работников кровью обливалось сердце.

И вот появился среди председателей колхозов еще один человек, который может войти в райком, широко распахнув дверь, с возбужденно блестящими глазами, с новым предложением или разбудить за полночь телефонным звонком и поделиться мыслью, которой нельзя, ну невозможно не поделиться именно сейчас, сию минуту.

Чем, как не радостью, должно наполниться сердце секретаря райкома от сознания, что все больше становится в районе людей неугомонных, талантливых, жаждущих улучшений. Ведь воспитание у людей духа творческого горения и есть святой долг руководителя. И чем больше будет в колхозах таких беспокойных людей, тем спокойнее может быть Неверов за состояние дел в районе.

Он не мог не видеть, что с избранием Степана Тихоновича председателем колхоза имени Кирова колхоз ощутимо пошел в гору. Не враг же секретарь райкома себе и своему району. Если в одном из крупнейших колхозов дела пошли лучше — значит и для всего района неплохо.

Почему бы не поддержать всеми силами и способами такого председателя.

— Знаешь, — говорит Неверов председателю райисполкома Молчанову, — кировцы новое дело начали.

— Не слыхал…

— Как же! Вносят под виноград местные удобрения.

— А-а, про это знаю…

— По-моему, явно хорошая затея. Ты как думаешь?

— И по-моему, не плохая, — соглашается Молчанов, — но…

— Что?

— Трубить об этом рано.

— Почему?

— Морозов, конечно, мыслит в масштабе своего колхоза, а на твоих, Павел Иванович, плечах — район. Одно дело — в колхозе имени Кирова удобрения внести, другое — если завтра из области в масштабе всего района план спустят.

— Ты думаешь?

— Не сомневаюсь. И прежде, чем трубить, надо посмотреть, что выйдет. У Морозова это есть… — Молчанов сделал рукой жест вокруг головы.

— Что ты имеешь в виду?

— Витает.

— Разве зазнаётся? — поинтересовался Неверов.

— Еще как! — оживился Молчанов. — Ног не чует. Иногда бы человеку с облаков и на грешную землю спуститься не вредно. Как будто до этого в районе ничего не делали и ни о чем не думали. Нельзя же только со своей колокольни… Есть интересы колхоза, а есть интересы всего района. Не тот масштаб, не тот уровень…

— Да, да…

Неверов задумывается. Уровень! Он устаивался и отстаивался в районе не год и не два. Он выдержал самое большое — проверку временем. За эти восемь лет Неверов успел изучить район со всем тем, что есть в нем хорошего, и с тем, что есть плохого. Знает свои районные достижения; знает свои районные недостатки. Те и другие — в берегах обычного уровня.

…Молчанов прав: у секретаря райкома на плечах не один, как у Морозова, а все восемь укрупненных колхозов. Бывает, что́ назрело в одном колхозе, — преждевременно или вовсе не подходит для района в целом.

Есть люди, которые только взбаламучивают нормальное течение жизни, внушают мысль, что руководство района не использует всех имеющихся возможностей и ресурсов. Не разберутся в области и начнут мерять работу района этими самыми «скрытыми резервами».

И тогда не кто-нибудь другой, а секретарь райкома думай об удобрениях виноградников во всем районе. Неверов, конечно, не против удобрений, но дело это необычное и, в условиях района, сложное. И породистых свиней в одном колхозе легче развести, чем во всех восьми укрупненных колхозах района.

…Так нетрудно поставить под удар и район, и авторитет районного руководства, который устаивался и отстаивался тоже годами.

Иной человек с повышением в должности начинает меняться на глазах у окружающих не только внутренне, но и внешне.

Молчанов до избрания председателем исполкома был довольно-таки худощав, болезнен. Уже через шесть месяцев после избрания он раздобрел и раздался вширь. И голос у него — прежде ничем не выдающийся, обыкновенный голос — вдруг зазвучал, как самая большая труба в духовом оркестре.

О Молчанове говорят в районе, что он не стоит, а лежит на законе. И в районе знают, что лучше не идти к Молчанову с каким-нибудь срочным, не терпящим отлагательства делом, за советом и поддержкой. Человек, задумавший что-нибудь новое, может быть, рискованное, заранее знает, как ответит Молчанов.

Приходит к нему председатель сельского Совета рассказать, что от родников, с горы, Совет проложил в станицу трубы, построил колонку и теперь люди пьют ключевую воду.

— А кто тебе разрешил? — спрашивает Молчанов.

В другой раз к нему пришел районный ветврач за разрешением неизрасходованную сумму, предназначенную для покупки хомутов и вожжей, употребить на покупку кровли для одного из ветеринарных пунктов.

— Ну нет, я за тебя не буду в тюрьму садиться, — отказал Молчанов.

Ветврач махнул рукой, решил взять на себя ответственность. Вскоре ему пришлось побывать в этом населенном пункте вместе с Молчановым. Тот увидел дом ветпункта с новой крышей, раскрыл рот и повел на врача глазами.

— Ага, все же нашли чем покрыть. То-то.

Ветврач не удержался:

— Нашли, Петр Никитич. Двумя хомутами и тремя парами вожжей.

Нет, Молчанов не засиживается в своем кабинете. После того, как Степан Тихонович сказал на пленуме, что председатель исполкома, как медведь, натоптал себе тропу только от квартиры до конторы, его стали чаще видеть на дорогах района. Благо он получил из области новый вездеход «ГАЗ-67».

Но почему же все-таки его попрежнему сторонятся люди? Разговаривая с Молчановым, они не открывают ему сердца. А раз это так, то и подлинная жизнь района ему не знакома, он ее не знает.

…Не знает потому, что сколько бы ни наматывал на колеса километров «газик», сколько бы ни ездить по дорогам района, но, если это делается не по велению сердца, а лишь бы соблюсти форму и приобрести славу вездесущего руководителя, жизнь все равно пройдет мимо. Сами дороги ничего не расскажут о жизни, если не встречаться на них с людьми и не в казенном разговоре: «ну как?», «смотри», «то-то», а в душевном, сердечном, откровенном.

Можно ездить на «газике» или на «Победе» по району и знать только поверхностную, а не настоящую жизнь колхозов. Можно разговаривать с человеком и не добиться, чтобы он открыл тебе сердце. Для этого недостаточно снисходительных нравоучений, угрожающих намеков или отеческих, с похлопыванием по плечу, ноток в начальственном баритоне. Колхозник должен поверить, что с ним разговаривает человек, действительно любящий жизнь и людей, умеющий бесстрашно смотреть правде в лицо и берущий на себя смелость принять решение.

Люди равно не терпят как панибратства, подыгрывания «под народ», так и высокомерного обращения, аристократизма. Еще не перевелись руководители, которые рядятся под этаких парней-рубах, простачков и, к сожалению, многие годы продвигаются на этом коньке со ступени на ступень по лестнице служебных восхождений. На самом деле вся репутация этого якобы знающего народ «рубахи-руководителя» всего лишь и покоится на том, что он, разговаривая с колхозником, обращается к нему на «ты», называет его «братец» и, приехав на стан, когда бригада обедает, громогласно говорит кухарке: «…Налей-ка и мне тарелку борща. Люблю полевой борщ со свежей капустой».

Есть немало способов «спустить» беспокойного человека «на землю». В районе никто не знает их так хорошо, как знает Молчанов.

Есть способ терпеливо выждать, когда человек начнет увязать в трудностях нового дела, во-время не придти к нему на помощь и потом, при неудаче, навалиться, грубо унизить, а заодно осмеять и сам замысел.

Есть способ — в то время, когда все помыслы человека заняты одним, по его убеждению, насущно необходимым и в этот момент неотложно важным делом, — давить на него, обременять другой, не столь срочной заботой и в конце концов довести до того, что он в растерянности остановится на междупутье, а потом возьмет и бросит оба дела.

Да мало ли испытанных способов. К числу самых мелких, но безошибочно действующих и поныне относится способ почаще давать умному, самостоятельному человеку чувствовать над собой власть старших, дабы он не забывал, что он «сверчок» и ему в любой момент могут указать его место.

Даже очень сильного, гордого человека можно унизить по мелочи и превратить в мальчишку. Это умеет Молчанов.

— Вы знаете, куда идет это сено? — говорил он как-то в адрес Степана Тихоновича на заседании исполкома, посвященном ходу сенозаготовок.

Степан Тихонович хотел сказать, что МТС не обеспечила колхоз сеноуборочными машинами, но Молчанов не стал слушать.

— Не сдав в установленный срок сено, вы совершаете антигосударственное преступление. Я категорически спрашиваю: на чью мельницу вы льете воду?

Степан Тихонович сидел, опустив голову. Он уже чувствовал себя преступником и настойчиво допрашивал себя, а не льет ли он в самом деле воду на чью-нибудь мельницу?

Есть люди, которым как бы доставляет удовольствие подрезывать острому, думающему человеку крылья.

Вскоре после избрания председателем колхоза Степан Тихонович пришел к выводу, что легкие временные помещения для окота тормозят развитие животноводства. Их ремонт уже обошелся колхозу дороже, чем если бы построить новые, капитальные. Чтобы их построить, своими, доморощенными специалистами не обойтись. Правление решило нанять в городе производителя работ — инженера.

Молчанов вызывает Степана Тихоновича и насмешливо говорит:

— Какой там еще инженер? Ты что, Устава сельхозартели не знаешь? Поставь колхозника с топором — и все дело.

В большом хозяйстве всегда можно найти упущения. Если нельзя было лишний раз наказать кировского председателя за какие-нибудь серьезные ошибки — показатели колхоза говорили сами за себя, — находили мелочи.

Не поддержат, где нужно было поддержать, и потом сами же спрашивают Степана Тихоновича:

— Ну как твои молочные реки с кисельными берегами? Наобещал?

Все чаще задумывался Степан Тихонович: ну, хорошо, пусть я сам плохой, но при чем колхоз? Обиделись на меня, а отказали в денежной ссуде для вывозки леса на виноградные опоры колхозу. Не по душе председатель, а комбайна для заготовки силосной массы колхозу не дали. И что бы ни попросил — не для себя, для колхоза — либо вовсе не дадут, либо дадут в последнюю очередь.

Когда Степан Тихонович входил в райком или в райисполком, его уже встречали не иначе, как иронической репликой:

— Ну что, опять с какой-нибудь идеей?

Со временем на каждом пленуме и совещании не забывали задать вопрос:

— Где ваша былая слава?

Два — три месяца жизнь в районе, как вода под береговыми вербами: не то движется, не то стоит на одном месте, и потом поднимается буря. День и ночь заседает бюро. Разъезжаются по колхозам уполномоченные. Сыплются на головы председателей колхозов выговоры со строгим предупреждением и без строгого.

И называется это: создать напряжение в работе.

Но вот опять затишье. Ни волны, ни даже легкой зыби на успокоившейся поверхности районной жизни. Ни один парус не встрепенется до новой кампании.

В давно обжитые берега текущих хозяйственных кампаний привычно устремляются мысли Неверова и Молчанова. Все, что лежит за этими берегами, представляется не столь важным, третьестепенным. Все, за что не взыскивает каждую пятидневку обком, можно отложить. Когда-нибудь, на свободе, и до этого дойдут руки.

И откладывается от посевной до уборочной, от уборочной до посевной. Что надо было решать изо дня в день — не решали. Все не доходили руки. Третьестепенное, запускаясь, вырастало в проблему.

Когда-то суглинистые склоны приречного правобережья были сплошь одеты виноградниками. Нельзя было глаз оторвать от их изумрудно-курчавой зелени. Год от году картина менялась. Бугры заметно лысели, все явственнее проступали сквозь виноградную листву блекло-голубые пятна полыни. А вскоре она разлилась и захлестнула благодатные склоны. И теперь уже редкие массивы садов сиротливо зеленели на унылом серебре полыни.

Конечно, немало отразилась на состоянии виноградных садов фашистская оккупация. Одну часть захватчики потоптали танками, другую — сожгли. Столетние виноградные лозы порубили на дрова для офицерских и солдатских кухонь.

После изгнания захватчиков часть корней удалось спасти: женщины руками отрывали чубуки из золы и отхаживали их, как малых ребят. Кое-что в колхозах посадили заново. Правда, сравнительно с тем, сколько пустует плодороднейшей земли, совсем немного. Просто малую толику, каплю в море неиспользованных возможностей.

В чем же дело? Что мешает бурно двинуть вперед одну из доходнейших отраслей хозяйства колхозов?

Назрело время поставить вопрос об изменении специализации колхозов правобережья в сторону развития виноградарства. Собственно не об изменении специализации, а о возвращении их в русло нормального, наиболее плодотворного и перспективного развития экономических возможностей.

Неверно, что райком и райисполком вовсе не ставили этого вопроса перед областными организациями. Но как? Дальше робких докладных записок дело не пошло. В области же от этих докладных записок отмахивались. Не было в них необходимой убежденности в важности поставленного вопроса и необходимых зрелых обоснований. Неверов облекал свои мысли в докладных записках в осторожные, туманные формулировки и обставлял их множеством оговорок. Такая постановка вопроса внимания и уважения не вызывала. На докладные записки Неверова попросту не отвечали. И он предпочитал больше не напоминать. Значит, привычно обобщал он, так нужно. Значит, делал он вывод, момент не назрел. Там, на горе, виднее.

И он не поднимал этого вопроса, когда ему приходилось бывать в области, не выступал на пленуме во всеоружии своего бесспорно всестороннего знания неудовлетворительного состояния дел с виноградарством. Что толку от этого знания! Оно лежит у Неверова на столе в папке мертвым капиталом, не оплодотворенное подлинной страстью партийного руководителя. Никакой нет пользы колхозам от этого «знания», завязанного на две черные тесемочки. В районе знают, что все равно Неверов не выйдет на областную трибуну, не раскроет папку, не заговорит полнозвучно и веско.

Но и в тех условиях, в которых находится район, райком и райисполком могут сделать многое. Даже те заниженные планы посадки новых виноградников, которые даются району из области, не выполняются. С тех садов, которые есть, снимаются минимальные урожаи.

Все еще не столько передовая агротехника определяет урожайность виноградных садов, сколько, увы, погода. Самая доходная в местных условиях отрасль хозяйства живет, можно сказать, в районе на задворках у остальных отраслей. Другие работы в колхозах механизированы, и только в садах попрежнему полновластно царят лопата и мотыга. В обеих МТС смотрят на виноградники, как на обузу. Попробуй директор МТС не выделить тракторов для вспашки земли под пшеницу — ему потом долго будут сниться кислицы. Если же директор не дал трактора, чтобы поднять плантаж под виноградный сад, его даже не пожурят.

В колхозах, в сущности, не осталось постоянных садовых бригад и звеньев. Из садовой бригады в любое время не возбраняется забрать людей и на луг, и в поле, и на ремонт дороги. Не беда, что в саду пообрывала чубуки буря. Неважно, что лебеда выросла выше человеческого роста.

Кроме колхозных садов, есть еще индивидуальные сады. Об этих привыкли вовсе не думать. Где колхознику купить лесу, чтобы поднять кусты на опоры? Как приобрести удобрения, синий камень и известь для опрыскивания, садовый инвентарь?

Это, мол, не наша печаль. Это дело частное.

И колхозники выкручиваются кто как может. Вступают в сделки с лесниками или ночами потихоньку потягивают из-за реки по жердочке. Известь и синий камень приобретают у спекулянтов, вместо подвязочного материала режут речной тростник и дерут лыко.

Те, кому надоели эти неурядицы, повырубили свои сады. Поубавилось у колхозников виноградных садов в районе.

Еще до колхозов старые люди в районе знали, а впоследствии опыт колхозников подтвердил их вывод, что на землях района, в условиях довольно часто повторяющегося засушливого лета, урожайность озимой пшеницы, посеянной, конечно, по парам, в два и в три раза превышает урожайность яровой. Но вот уже много лет, из года в год в планах, составляемых в области для района, сокращается задание по подъему паров. После войны площадь паров в колхозах сократилась почти вдвое. Плановики из области поясняют, что надо высвобождать землю под яровую пшеницу. Делается это, поясняют, потому, что питательные и хлебопекарные качества муки из яровой пшеницы превосходят качества из озимой.

В этом, конечно, есть своя доля правды. Но руководителям района надо было бы со всей остротой заявить в области о том, о чем давно уже думают многие колхозники, председатели колхозов, агрономы и партийные работники района и что иногда прорывается у самого Неверова в редкие минуты откровения: вообще-то он человек замкнутый, не откровенный. Заявить о том, что составитель посевного плана для района похож на портного Тришку. И урожайность озимой пшеницы, исключая 1952 благоприятный год, резко снизилась, так как она сеется теперь больше по осенней вспашке. И яровая в неблагоприятных условиях района чаще бывает плохая или средняя, чем хорошая, урожайная. Если расширять посевы яровой пшеницы, то расширять за счет тех районов, где она безусловно подходит. Неверов мог бы сослаться и на самые свежие факты. Уже в этом году в колхозе имени Кирова, где председателем Степан Тихонович, урожайность озимки, посеянной по парам, в пять раз превысила урожайность яровой. Между тем озимка, посеянная по осенней вспашке, уродила даже хуже, чем яровая.

Почему же Неверов молчит о том, о чем он думает и иногда, несмотря на свою замкнутость, проговаривается в районе? Все потому же. Боится, как бы не заподозрили в антигосударственной тенденции по отношению к… яровой пшенице.

И он предпочитает уныло, как заученный наизусть урок, повторять председателям колхозов, агрономам, партийным работникам слова, которые услышал в области:

— Питательные и хлебопекарные свойства яровой выше.

На тех же, кто, подобно Степану Тихоновичу, не склонен удовлетворяться этим объяснением, он не прочь и прикрикнуть:

— Вам план спущен? Спущен. Выполняйте…

Недавно в сельскохозяйственный отдел райкома прислали нового инструктора. До этого он работал агрономом в одной из МТС. Раньше человек с агрономическим образованием был среди сельских партийных работников редкостью. Теперь это становится обычным.

— Тебе, Еремин, повезло, — напутствовали его в обкоме. — у Неверова есть чему поучиться. Не секретарь райкома, а энциклопедия, он там с закрытыми глазами куда угодно дорогу найдет. Таких, как Неверов, могикан уже почти не осталось…

Молодой инструктор с головой окунулся в партийную работу. Начал с того, что стал знакомиться с колхозами, с людьми. Район ему понравился: богатые земли, луга, красивые хутора и станицы. В то же время глазом агронома увидел он то, что бывает скрыто для простого глаза. Увидел, что сравнительно с имеющимися возможностями колхозы развиваются медленно. Попрежнему злом является низкая трудовая дисциплина. Скот зимует в неприспособленных помещениях, страдает от бескормицы.

Еремин успел познакомиться со многими интересными людьми: колхозниками, агрономами, трактористами, секретарями парторганизаций — и сделал вывод, что, опираясь на этих людей, в районе буквально можно сделать чудеса, в ближайшие два — три года круто поднять хозяйство колхозов, сделать жизнь колхозников действительно обеспеченной.

С ворохом наблюдений в голове, с заметками и цифрами в записной книжке, с приподнятым чувством, усталый и запыленный, он прямо с дороги, не завернув домой, зашел в кабинет к Неверову и, присев к столу, стал рассказывать.

Неверов слушал его, не перебивая, наклонив к столу черноволосую седеющую голову и рисуя на бумаге карандашом какие-то конвертики и кружочки. Во все время, пока Еремин говорил, он ни разу его не переспросил, ни к чему из услышанного не проявил интереса. Так он слушал полчаса, час и все чертил на листе карандашом кружочки и конверты.

Когда же инструктор умолк, Неверов подождал немного и, не поднимая головы, спросил:

— Все?

— Все, — несколько озадаченно ответил Еремин.

— М-да… — заметил Неверов.

Что он вкладывал в это междометие, было непонятно.

Подождав, Еремин ушел из его кабинета обескураженный. Он не мог разгадать причины того равнодушия, с которым был встречен его рассказ секретарем райкома, и склонен был отнести это за счет того, что, должно быть, мысли Неверова в тот момент были заняты чем-то другим, неизмеримо более важным.

Но когда, вернувшись из новой поездки по району, он опять зашел к Неверову, прием был точно такой же. Ни один мускул не шевельнулся на лице у секретаря райкома. Ни разу не поднял он от стола головы. Тем же синим граненым карандашом он рисовал на бумаге те же кружочки.

Так повторилось и в третий, и в четвертый раз. После этого Еремин, приезжая из командировки, уже не спешил к секретарю райкома. И Неверов его ни о чем не спрашивал. Он убежден, что нового о районе ему все равно не расскажут.

Однажды только на бюро райкома он поднял склоненную над столом голову и отыскал глазами Еремина.

— Вы в «Красном кавалеристе» одобрили посадку чубуков под плуг?

— Это дело интересное, Павел Иванович! — сказал Еремин.

— Непроверенное…

— Они и посадили для проверки. Всего два гектара.

— Что-то вы на себя много берете… — подчеркнул Неверов.

…А как же со Степаном Тихоновичем? Как дальше складывалась его судьба? К чему повела вся эта история?

Колхоз, куда он пришел председателем, слился из трех колхозов. К приходу Степана Тихоновича в колхозе скопилось несколько бывших председателей. В разное время за разные провинности колхозники лишили их своего доверия, отказали им в праве на руководство общественным хозяйством: одному — за пьянку, другому — за барские замашки, третьему — как не отвечающему требованиям времени.

Теперь все они осели в колхозе на положении рядовых его членов. Но, вкусив власти, большинство из них посчитало, что они теперь уже вправе не работать, зато вправе указывать, как надо работать. И, конечно, каждому из этих бывших председателей стало казаться, что новый председатель не так руководит колхозом.

Полетели письма в райком и в обком, стали приезжать в колхоз комиссии и ревизоры, требовать от Степана Тихоновича пространных, и непременно в письменной форме, объяснений. Только что уехала одна комиссия — едет другая. Только что проводил ревизора из района — встречай из области.

В конце концов все обследования и проверки завершались одним и тем же: ничем. Само дело говорило, что Степан Тихонович, конечно, не безошибочно, но безусловно правильно руководит колхозом. Творчески руководит, с перспективой. Но наветы не прекращались. Иные ревизоры уже приезжали в колхоз, как домой, и сами заведомо выражали Степану Тихоновичу свое возмущение, говорили, чтобы он работал спокойно.

Но нервы уже не выдерживали. Обиднее всего было сознавать, что райком и его первый секретарь, райисполком и его председатель, которые уж лучше-то всех знали истинную цену похода против нового председателя, считали все эти ревизии и проверки в порядке вещей и со стороны наблюдали, как человека, у которого куча неотложнейших дел, одолевают обследователи. А ведь Неверову и Молчанову, знавшим действительное состояние дел в колхозе, проще всего было стукнуть по столу кулаком и прикрикнуть на ревизоров:

— Довольно! Больше, чтобы в колхоз без нашего ведома — ни ногой. Не позволим отрывать человека! Имейте дело с нами!

К тому же кое-кому из бывших председателей удавалось иногда на собраниях и восстановить против Степана Тихоновича часть колхозников — своих родственников и приближенных. Бывшим председателям помогал бухгалтер, которого новый председатель отстранил от работы за махинации. Иногда они сбивали с толку и все собрание, и какое-нибудь новое, полезное дело тормозилось.

Что, Неверов приехал в колхоз, чтобы разобраться, помог разрядить обстановку? Нет, сам привыкнув работать в одиночку, полагаться только на собственные силы, он и других предоставляет самим себе, оставляет лицом к лицу с трудностями. Неверов стал упрекать Степана Тихоновича, что тот заварил в колхозе склоку. Секретарю райкома вторил председатель райисполкома. Молчанову как будто особенно приятно было лишний раз просклонять имя человека, который, в сущности, и знал больше его и умел видеть дальше.

Не обошлось у Молчанова и без личного. Не мог забыть он кировскому председателю его слов, сказанных всенародно, с трибуны пленума.

И Степан Тихонович начал уставать. Поддерживало сознание, что, несмотря ни на что, дела в колхозе улучшаются и число неугомонных, жадных к новому людей, на которых можно было теперь опереться, тоже увеличилось. Но к этому примешивалась горечь, что сообразно возможностям колхоза все могло идти неизмеримо лучше, быстрее и новые люди росли бы куда более бурно.

Так день за днем отравляли настроение человеку, убивали в нем тягу к творчеству. То Степан Тихонович просился из совхоза в колхоз, а то стал рваться обратно из колхоза.

Характеры у людей бывают разные. Даже творчество великого Глинки, по словам Стасова, особенно бурно расцветало и давало свои плоды в те драгоценные моменты его жизни, когда он чувствовал себя окруженным товарищеским сочувствием и поддержкой.

Степан Тихонович, этот рыжеволосый гигант, — человек, тонко чувствующий и даже болезненно чуткий к уколам несправедливости. Он не то чтобы привык только к похвалам, он не может привыкнуть терпеть унижения.

— Настроение? — поднимает бровь Неверов.

И Молчанов изобразит на лице презрительное недоумение.

Все это, по их мнению, интеллигентщина, «сантименты». Если кому нечего делать, — пусть занимается чьим-то там настроением. У первого секретаря райкома и у председателя райисполкома заботы куда посерьезнее.

Вот к чему это ведет.

В районе две мельницы, и на обеих беспорядок. Колхозники в горячее время сутками ждут помола. Едет мимо мельницы на своем «ГАЗ-67» Неверов и не притормозит, не спросит: почему такое безобразие?

О Молчанове и говорить не приходится. В районном центре по нескольку дней не работает пекарня. Районные работники ездят за печеным хлебом в соседние хутора и станицы. Может быть, муки на складе нет? Есть сколько угодно. Не могут наладить печи.

Заговори с Молчановым, он поморщится: мелочь. А что такое плохо работающая мельница? Это — испорченное настроение у человека. И что такое на один день оставить людей без печеного хлеба? Это значит омрачить им целый рабочий день. Нет, забота о хорошем расположении духа человека — это политика.

В сентябре в районе открылась партийная конференция. Доклад о работе райкома сделал Неверов. Как всегда, он говорил обстоятельно и точно и, как обычно, порадовал сидевшего в президиуме представителя обкома своей осведомленностью о делах в колхозах.

Нельзя сказать, чтобы доклад не был правдивым. Неверов в общем правильно осветил положение дел в районе. Но это была, скорее, добросовестная фотография, на которой и цифры, и люди как бы замерли в неподвижном состоянии, а не живая движущаяся картина, из которой можно было бы понять, о чем люди думают, куда они идут, что намерены делать. Не слышно было в словах Неверова доподлинной страсти. Не было в них смелости, без которой невозможно себе представить партийного руководителя.

Это был доклад, так сказать, среднего уровня. Бескрылое слово человека, который умеет сосчитать, но не умеет возвыситься над цифрами и фактами, чтобы охватить всю картину взором и увидеть, что нужно делать завтра.

После такого доклада вяло разворачивались на конференции и прения. Люди брали слово неохотно, говорили не в полный голос. Не то чтобы не было острых, думающих людей, решительно не согласных с тем, как Неверов и Молчанов руководят сельским хозяйством, воспитывают кадры. Но бывают еще у нас собрания, на которых даже самые острые люди не могут развернуться в полную меру.

Может быть, так и прошла бы конференция — ни плохо, ни хорошо — все на том же, что и в прошлом году, среднем уровне, если бы не совпало, что в эти-то дни и дошла в район та весть о мерах по подъему сельского хозяйства, которая, как освежающий ветер, прошла по нашей земле, взбурлила умы и согрела сердца партийных и беспартийных энтузиастов колхозного строя.

Утром и днем диктор московского радио несколько раз передавал постановление сентябрьского Пленума ЦК, а вечером пароход привез из города номера областной газеты с напечатанным в ней полным текстом решений.

«…Сила и непобедимость нашей партии — в её кровной и неразрывной связи с народом», — говорится в Уставе партии. Вот и на этот раз то, что давно назревало и что наболело у людей, сомкнулось с тем, о чем думали вверху, в руководстве партии. И надо было видеть, как это, идущее снизу и сверху, встретилось в крепком рукопожатии на партийной конференции в обыкновенном сельском районе.

Точно полой водой прорвало плотину, один за другим стали записываться делегаты для выступления в прениях, заговорили горячо и страстно.

Попросил слова и Степан Тихонович. До этого он сидел в зале в одном из последних рядов таким, каким его привыкли видеть последнее время, — безучастно подперев кулаком голову. Когда ему попала газета, он вдруг весь так и встрепенулся, так и впился в газетный лист глазами, равнодушие с него как рукой сняло. Степан Тихонович читал, наморщив лоб и шевеля губами, в лице у него выступило что-то детское.

После этого он попросил слова. Он взошел по ступенькам дощатой трибуны, обвел глазами зал, и все вдруг узнали в нем того, прежнего Степана Тихоновича.

— Так это же, товарищи, — сказал он, — то, о чем мы сами думали, чего ждали. И после этого, — он повернулся к президиуму, — нам с вами, Павел Иванович, ну никак невозможно жить вместе.

— Что такое? — не сразу понял Неверов.

Зал насторожился. Стал слышен в раскрытые окна клуба шум удалявшегося в верховья реки парохода.

— Я говорю, — повысил голос Степан Тихонович, — что среднего вы уровня человек. А теперь у нас жизнь должна пойти вот на каком уровне! — И он поднял над притихшим залом зажатую в руке газету.

— Факты нужны, факты, — бросил из президиума реплику Молчанов.

На предыдущих конференциях и пленумах Неверов и Молчанов обычно всегда прибегали к репликам, когда им не нравилось чье-нибудь выступление и им нужно было рассеять невыгодное впечатление, которое оно могло произвести на слушателей, а заодно и сбить с тона оратора, смутить его, заставить растеряться. И нередко это им удавалось. Казалось, что и на этот раз реплика Молчанова сделала свое дело. На какое-то мгновение Степан Тихонович затосковал на трибуне и обвел глазами зал, как бы ища поддержки. Но тут вдруг раздался голос из глубины зала:

— Можно и факты…

Все оглянулись. В президиуме Неверов скрипнул стулом.

По проходу небыстрой походкой шел к трибуне Еремин. В руке у него, как у всех в этот день, была газета. В пути он разминулся со Степаном Тихоновичем, который поспешил уступить ему место на трибуне.

В фигуре и во всем внешнем облике Еремина не было ничего внушительного — смуглый, худощавый парень, — не то что у Молчанова, который имел прямо-таки величественную осанку. И голос у Еремина был ничем не замечательный — обыкновенный, с некоторой даже застенчивостью, тенорок. Услышав его, трудно было поверить, что Еремин командовал на фронте ротой.

Но опыт уже научил людей разбираться в том, что осанка и генеральские нотки в голосе — не самое главное в оценке качеств руководителя. Очень часто ведь неброские по внешности люди и оказываются талантливыми.

За это время в колхозах успели узнать и оценить Еремина. С ним можно было говорить откровенно, и он не прятался за чью-либо спину, когда к нему обращались за советом. У Еремина было свойство, которое больше всего ценят люди: он умел прямо смотреть в лицо фактам, и уши его не были заткнуты ватой. Он мог увлечься человеком. То откроет в районе интересного пчеловода, изобретателя высокопродуктивного улья. То заедет на полевой стан к трактористам и живет у них три, пять дней, пока не узнает всех и все их заботы. Или же после какого-нибудь совещания в районе поведет к себе на квартиру двух — трех председателей колхозов, агрономов и сидит с ними в разговоре, пока не начнется по станице предрассветная петушиная побудка.

Он был неравнодушен к людям. Вот почему так притих зал, когда увидели его на трибуне.

— Можно и факты, — повторил Еремин.

И своим негромким тенорком он рассказал конференции то, о-чем уже знают читатели. Закончил он так:

— Говорят, что товарищ Неверов любит район. Непонятно. Район любит, а людей — нет. Район — это не только местность. Это — люди. Вы думаете, о чем нам сегодня Цека говорит? О том, что наши люди все это могут сделать. В человека верить надо. — Еремин уже было пошел с трибуны, но задержался еще на ступеньке. — Верить надо!

Рассчитывали конференцию «закруглить» в два дня, но пришлось продлить еще на день — так много было желающих выступить. Говорили о том, как запустили в районе МТС. Как не поддерживали смелых людей. Жили, лишь бы отчитаться за очередную кампанию, а там, хоть трава не расти. Говорили, что попрежнему главным агрономом в районе — дождь.

Может быть, до этого за всю жизнь не пришлось услышать столько крепких слов Неверову и Молчанову. И у каждого выходившего на трибуну была в руках газета. Зоотехник Устинов, и раньше никогда не боявшийся говорить то, что он думал, и поэтому немало претерпевший в районе, так прямо и назвал Неверова статистиком.

— Мы боимся, — сказал он Неверову, — что вы и это постановление начнете в одиночку выполнять. Нам всегда было с вами трудно, а теперь наши пути-дороги совсем расходятся. На сегодняшний момент выпадаете вы, стало быть, Павел Иванович, из тележки.

Неверов и Молчанов сидели за столом президиума, как в воду опущенные. По-человечески говоря, жалко было на них смотреть. Но можно ли давать в сердце место жалости, когда речь идет о том, чтобы убрать помехи с пути, по которому людям нужно идти дальше?!

Каждый хотел сказать о том, что невозможно было говорить в районе все эти годы. Как сказал один делегат, не тот был воздух. Этот же самый делегат, обращаясь к Молчанову, незлобливо посоветовал:

— А на вашем месте, Петр Никитич, я бы сейчас сам в отставку подал бы. Или поезжайте учиться. Хоть у вас уже и предельные лета, мы за вас всей конференцией можем походатайствовать. Нет, пожалуй, учиться не езжайте. Еще пришлют вас потом опять в наш район. Научить-то вас разным наукам могут, а смелости на курсах не прибавляют. Руководитель отважный человек должен быть, орел. Прямой вам расчет — в отставку. И вам будет поспокойнее, перестанете каждого куста бояться, и нам без вас станет получше.

И добавил под раскатистый, беспощадный смех зала:

— Как говорится, была без радости любовь — разлука будет без печали…

Когда огласили результаты выборов в новый состав райкома, оказалось, что из двухсот делегатов за Неверова проголосовало семь. За Молчанова — трое.

Секретарем райкома был избран Еремин.