В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

Июль. Умиротворение

Рыбалка весь день напролет. Питаясь озерной рыбой, человек претерпевает психофизиологические изменения. Его клетки получают фосфор; его характер становится спокойнее. Скорость сокращения сердечной мышцы замедляется, приходят невозмутимость, немногословность, сдержанность, осмотрительность и ловкость в движениях.

Я поймал восемь сорожек. Взгляд у рыб испуганный, как будто они увидели что-то недопустимое.

Айка и Бек украли у меня три рыбины. Не нахожу в себе сил упрекнуть их. Если бы я воспитывал детей, они бы выросли бандитами.

В воздухе полно насекомых. Их жужжание начинается с первыми лучами солнца и не стихает до наступления ночи. Жуки ползают по стенам хижины и колонизируют мои полки. Слепни с глазами как из кошмарного сна осаждают Айку и Бека. Если бы и по сей день в мире хозяйничали гигантские насекомые палеозойской эры, мы, люди, вели бы себя скромнее.

Полноводье еще не закончилось.

Водопад свободен.

Он ниспадает с узкого выступа на высоте около пятидесяти метров. Завеса воды покрывает сланец белыми прядями. Совершив акробатический подъем по краю скошенной отвесной стены, забираюсь на самый верх. Вид на потоки прозрачной воды, стремящиеся в пустоту, вызывает головокружение. Возможно, водопады обрушиваются с гор от безысходности.

Вечером Айка и Бек затевают драку: их клыкастые пасти широко разинуты, челюсти громко клацают. Я люблю этот берег серебристо-серого цвета. Есть ли на свете более прекрасное место, чтобы наблюдать за боем четвероногих самураев, бродить в поисках слова, декламировать стихи? Я живу у леса, перед безбрежной гладью Байкала, на краю горного обрыва, уходящего на глубину полторы тысячи метров и касающегося неба на высоте две тысячи метров. Моя бревенчатая хижина располагается на перекрестке миров.

Что такое роскошь? Это когда ежедневно, двадцать четыре часа в сутки, я могу жить, следуя исключительно своим желаниям. Каждая минута — это прекрасная белокурая девушка, встающая вместе с солнцем, чтобы служить мне. Если я собираюсь два дня подряд проваляться в кровати, читая роман, кто мне помешает? Если вдруг с наступлением ночи мне вздумается пойти в лес, кто меня остановит? У лесного отшельника две любви — время и пространство. Первое он заполняет по своему усмотрению, а во втором ориентируется как никто другой.

Что такое общество? Это совокупность внешних сил, прибравших к рукам руль нашей лодки и не позволяющих нам вести ее туда, куда нам хочется.

Качаюсь в гамаке под ярким июльским солнцем (22 °C выше ноля!). Когда я пишу на берегу, собаки тихонько подходят и ложатся у моих ног. Байкальская версия спаниеля, устроившегося рядом с креслом хозяина в старинной ирландской усадьбе.

По поверхности озера идет легкая рябь.

Насекомые чутко реагируют на малейшее повышение температуры. Как только становится теплее на 3 °C, они вылупляются миллионами и сотрясают воздух своими безумными полетами. Жуки занимаются любовью, соприкасаясь усиками и замирая, словно изваяния. Я бы не возражал, если бы какая-нибудь аспирантка с кафедры энтомологии приехала сюда изучать это явление. Что касается уток, они навевают мысли о стабильности и благополучии среднего класса: одетые в нарядные костюмы парочки чинно скользят по воде, слегка кивая в знак приветствия проплывающим мимо знакомым.

Мир, в котором я живу, от опушки леса до кромки воды, таит в себе несметные сокровища. В траве и в песке скрываются полчища насекомых. Эти доблестные воины носят драгоценные доспехи, жемчужные панцири, изумрудные мундиры и расшитые золотом ливреи. Внешне многие из них напоминают мне причудливые броши и эмали, созданные смелой фантазией ювелиров эпохи ар-нуво. Кто бы мог подумать, что здесь, на мысе Северный Кедровый, я буду окружен столь изысканными украшениями?!

Наблюдая за насекомыми, я испытываю радость. Увлечение бесконечно малым помогает уйти от посредственной жизни. В мире букашек и козявок тонкая травинка принимает масштабы вселенной. Лужица воды становится Танганьикой, кучка песка — пустыней Такла-Макан, а одинокий куст превращается в заросли Мату-Гросу.

Атласная байкальская вода так четко отражает пейзаж, что можно ошибиться насчет того, где именно расположен источник отражения. Кристально чистый воздух разносит по лесу эхо от всплесков моего весла. Если отражение — это отголосок образа, то эхо — это зеркальный осколок звука.

Я поймал ленка весом три килограмма. Читаю «Психоанализ огня», сидя у костра. Дымка с азиатских гравюр, «прекрасная, как туманная даль, быстрая, как сон, ускользающая, как любовь»[21], окутывает берег.

Бессонница. Угрызения совести и горькие думы устроили настоящую вакханалию в моей черепной коробке. В половине пятого утра, когда солнце восходит и свет прогоняет всю нечисть, я наконец засыпаю.

Это усталость? Проснувшись в полдень, пребываю в состоянии легкой дремоты. Предвкушаю блаженство: день не должен принести ничего нового. Никого на горизонте, никаких дел, которые нужно завершить, никаких потребностей, которые нужно удовлетво-рить, никаких приглашений, на которые нужно ответить. Вечером, возможно, спущусь поприветствовать нерп и уток.

Лесная избушка — это место в стороне от всего. Приют пустоты, где человеку нет нужды постоянно реагировать на что-то. Как описать эти блаженные дни, когда никто ничего от вас не требует? Теперь я понимаю агрессивную природу всякого разговора. Притворяясь заинтересованным, ваш собеседник нарушает окутывающую вас тишину, вторгается в пространство вашего времени и требует, чтобы вы отвечали на его вопросы. Любой диалог — это борьба.

Ницше в «Ecce Homo»: «Нужно по возможности избегать случайностей, внешних волнений; замкнуться в себе — это основа элементарной инстинктивной мудрости, необходимое условие для зарождения разума. Разве могу я допустить, чтобы чужая мысль тайно проникла в мою крепость?»[22] Ниже следует ода невозмутимому спокойствию: «Я представляю свое будущее как бескрайнее море в ясную погоду: ни одно желание не приходит, чтобы изрезать морщинами лицо воды. Ни за что на свете я не хочу, чтобы вещи стали другими, чем они есть; и я сам не хочу становиться другим».

Каким-то таинственным образом я лишился всех желаний в тот самый момент, когда обрел наибольшую свободу. Чувствую, как в моем сердце возникают озерные пейзажи. Во мне проснулся старый китайский мудрец.

Вечером развожу костер на берегу и жарю рыбу.

Вечер — это умирающая мечта. Ближе к восьми все составляющие романтической грезы собираются перед моей обителью: неподвижная вода, обрывки тумана, блики пастельных тонов и слетающиеся к своим гнездам птицы. Природа граничит с китчем, но никогда не впадает в него.

Сегодня решаю отказаться от книг. Предостережение Ницше в «Ecce Homo» поразило меня: «Я собственными глазами видел, как одаренные натуры, щедрые и свободные, к тридцати годам сгорают от чтения, превращаясь в обыкновенные спички, которыми нужно чиркать, чтобы они давали искры, то есть мысли». Постоянное чтение освобождает человека от необходимости самому продираться сквозь чащу смыслов в поисках прозрения. Поглощая книгу за книгой, мы довольствуемся тем, что получаем уже сформулированные мысли, а не вынашиваем их у себя в голове. Чтение, таким образом, сводится к поиску готовых выражений тех идей, которые должны были бы созреть самостоятельно, либо же ограничивается проведением параллелей между сочинениями сотен разных авторов.

Ницше хорошо описывает эти усталые умы, которые не могут думать, не ссылаясь на какой-либо текст. Они подобны устрице, разбудить которую может только капля лимона.

Именно поэтому люди, воспринимающие мир не через призму литературных, философских или иных произведений, излучают сияние. Книги не становятся преградой между ними и сущностью вещей.

У меня была подруга, которая умела забывать прочитанное. Она трепетно относилась ко всем формам жизни. Однажды мы вместе отправились в Камарг. Пересекали солончаки, гребли по каналам и вдоль лагун. Любовались стаями фламинго в лучах заходящего солнца. Вечером, на привале, нас поджидали тучи комаров. Я уничтожал их, яростно бомбил аэрозолями. Но она сказала: «Оставь их, они мне нравятся. Они кусаются, но они тоже имеют право на существование. К тому же местности, где много комаров, не заселялись людьми, и поэтому другие животные могли спокойно там жить». Она бросила меня двадцать два дня назад.

Мои друзья, фотографы Тома Гуаск и Бернар Эрманн, высаживаются из лодки Сергея. В соответствии с традицией мыса Северный Кедровый, мы напиваемся на берегу Байкала, славя умершую любовь и воскресшую дружбу. Гуаск приехал снимать для журнала. Эрманн явился сюда заниматься тем, чему этот прожженный дзен-буддист посвятил всю свою жизнь, — наблюдать за игрой света и тени на наружных покровах мира. В белом хлопковом пиджаке и очках в черепаховой оправе он похож на британского полковника в Индии. Из-за светлых усов и блестящих (как у Емельяна Пугачева) глаз многие русские принимают его за донского атамана. На смеси французского, английского и русского, выученного в эпоху путешествий по СССР, Эрманн отвечает им, что казаков среди его предков не было, были только креолы, евреи, кельты, балты, испанцы и тевтоны.

Сергей оставил нам запасы жира нерпы. Вместе с Гуаском мы плывем на юг, чтобы разложить пахучие кусочки на камнях в надежде привлечь медведя. Затем, сидя за столом и вооружившись биноклем, я наблюдаю за развитием событий. Я провожу часы в ожидании медведя.

Мы прекрасно ладим с Гуаском и Эрманном. Ловим рыбу, гуляем вдоль берега и обсуждаем тонкие различия между русским нигилизмом, буддийской невозмутимостью и древнегреческой атараксией. Временами мои приятели вспоминают свою военную службу. Тогда разговор переключается с поэзии эпохи Суй, из которой выросла поэзия эпохи Тан, на обсуждение операций французской Службы внешней документации и контрразведки, от которой отпочковался 11-й парашютно-десантный ударный полк.

Ни один медведь не польстился на зловонное лакомство.

По сравнению с лесом небо изобилует представителями животного мира: целые делегации каменушек, крохалей и хохлатой чернети.

В сумерках с севера прибывают два немца на байдарках. Они ставят палатки на побережье в пятистах метрах от хижины и заходят подзарядить электроприборы от моих солнечных батарей. Нам предстоит посмотреть их фотографии и видео, обменяться адресами электронной почты. Сегодня, знакомясь с кем-то, вы записываете названия сайтов и блогов сразу же после рукопожатия и краткого обмена взглядами. Посиделки перед экранами заменили беседу. После такой встречи мы не запомним ни лиц, ни голосов, но у нас останутся визитные карточки с номерами. Человечество преуспело в исполнении своей мечты: при знакомстве теперь достаточно потереться антеннами, как это делают муравьи. В один прекрасный день мы будем просто обнюхивать друг друга.

Как только превосходно оснащенные немецкие байдарки исчезают из вида, в моей бухте появляется отряд из четырех гребцов. Это менее обеспеченные люди. Подлатанное снаряжение — русские. В качестве брызгозащитных фартуков они используют мешки для мусора. Ребята одеты в военно-морскую форму; они с удовольствием пьют водку, от которой немцы — ввиду раннего часа — отказались. Немцы и русские: одни мечтали навести порядок в мире, другим, наоборот, нужен хаос, чтобы выразить свой гений.

Чуть позже происходит встреча, достойная лучших фильмов Эмира Кустурицы. С севера в мою сторону с громким ревом движется опутанный тросами автомобиль, установленный на плоту из бревен и автомобильных камер от грузовика «Урал». Трое русских в полном обмундировании высаживаются на отмели. Их плавучий остров называется «Неустрашимый». У них лица убийц, нашивки подводников и кортики в ножнах за поясом. Карданный вал их автомобиля наклонен на двадцать градусов и оснащен винтом. На этом импровизированном «Кон-Тики» они спускаются к Иркутску, сменяя друг друга за рулем. В металлической бочке позади машины, исполняя роль очага, горит огонь. Отплывая, парни стреляют из маленькой переносной пушки. Я смотрю им вслед. Их посудина напоминает мне жизнь в России: тяжелая, опасная штука, в любой момент готовая пойти ко дну, сильно зависящая от ветров и течений, но всегда дающая возможность вскипятить чай.

На исходе дня, оставив Эрманна в хижине, мы с Гуаском направляемся к водопаду. Поверху нам удается перебраться на другую сторону водного потока. Достигаем гранитного хребта, где зимой я приметил площадку для привала. Последние пятьдесят метров подъема занимают целый час, так как стланик цепляется за ноги и мешает ходьбе.

Развожу костер. Этот горный выступ представляет собой идеальное место для совершения молитвы накануне боя. Здесь можно примириться с самим собой перед казнью. Здесь, в зависимости от настроения, вас охватывает либо самое мрачное отчаяние, либо самая светлая радость. Мы курим «Ромео № 1». В тихом небе воцарилась растущая луна. Почему желание переделать мир возникает в тот момент, когда день угасает? Бурятская сторона затянута облаками. Заходящее солнце окрашивает их в цвет спелых фруктов. Каждая из четырех стихий исполняет свою партию. Вода Байкала приветствует осколки лунного серебра, в воздухе повисла водяная пыль, скалы вибрируют от накопленного тепла. Почему считается, что Бог пребывает где угодно, только не в этом сумрачном мире? Собаки, свернувшись калачиком, спят под соснами. Огонь поднимается к небу, ночь опускается на землю: они встречаются друг с другом.

Вдруг Айка вскакивает и, оскалив зубы, бросается вниз по склону. Наша маленькая черная стражница громко лает во тьме, и мы представляем себе медведя, который расхаживает неподалеку. Бек же прячется под соснами, как заблудившаяся в тайге комнатная собачка.

С Гуаском и Эрманном в полной тишине шагаем вдоль берега к мысу Средний Кедровый. В «Жизни Рансе» Шатобриан без ненужной скромности писал, что ему приходилось идти, сгибаясь «под тяжестью (собственного) ума».

На оконечности мыса останавливаемся почтить память советского узника совести. Эрманн: «Он прожил жизнь, не зная Ги Люкса»[23]. В зарослях кустов, отделяющих Байкал от смежных водоемов, собаки находят утиное гнездо. Я удерживаю их, но Айке удается с хрустом слопать одно из яиц, что приводит в ужас Эрманна, который уже сорок лет придерживается строгого вегетарианства.

Вечернее солнце превращает заболоченную тайгу в сказочный лес из легенд о короле Артуре. Над землей поднимаются испарения, создающие дымку, которая рассеивает и преломляет свет. Это зрелище понравилось бы автору готических романов Викторианской эпохи. С его легкой руки стрекозы стали бы крылатыми лошадками эльфов, отблески света на воде — поцелуями русалок, туман — дыханием сильфид, пауки превратились бы в стражей ветров, прибрежные заросли — во вход в сумрачную гробницу, а золотистые лучи света, пробивающиеся между верхушками деревьев, символизировали бы путь в Царство Божие. Но мы всего лишь люди в мире атомов и должны вернуться домой до наступления ночи.

В Европе продолжается строительство водо-водяных реакторов третьего поколения. Кроме того, перезапущен проект по импорту солнечной энергии с африканского континента. Что касается разлившейся в Мексиканском заливе нефти, она благополучно добралась до побережья Флориды. Об этих достижениях человеческого гения я прочитал в газетах, привезенных Гуаском.

Жизнь в хижине являет собой символ энергетической веры, которая противоположна устаревшей философии борьбы с природой и победы над ней. Топор для рубки дров и солнечные батареи обеспечи-вают меня светом и теплом. Экономия энергии — это не бремя. Довольствуясь малым и осознавая, что солнце щедро дарит мне все необходимое, я испытываю метафизическое блаженство. Мои солнечные панели превращают в электричество потоки фотонов, а древесина — дитя инсоляции — согревает меня, когда горит.

Каждая калория, добытая с помощью рыбной ловли или сбора трав, каждый фотон, усвоенный организмом, будут потрачены на то, чтобы поймать очередную рыбу, набрать воды или нарубить дров. Лесной отшельник — это машина по переработке энергии. Уход в лес представляет собой возвращение к самому себе. Отшельник ходит пешком, потому что у него нет машины. Он ловит рыбу, так как поблизости нет супермаркета. Он сам заготавливает дрова, потому что тайга не отапливается. Лишенный телевизора, он открывает книгу.

Как выглядят нефть и уран? Что представляет собой водо-водяной ядерный реактор? Каким образом углеводородное сырье превращается в топливо? Как происходит преобразование различных видов энергии в электрическую? Тот, кто обитает в лесной хижине, не нуждается в ответах на эти вопросы, так как не пользуется услугами посредников. Он хорошо знает, откуда взялись огонь, согревающий его жилище, вода, которую он пьет, пища, которую он ест, и цветок шиповника, который благоухает у него на столе. Жизнь таежного отшельника строится по принципу физического соприкосновения. Такой человек не желает опираться на абстракции прогресса и черпать энергию из источников, о которых ему ничего не известно. Отказавшись от благ современной цивилизации, он перестает беспокоиться о происхождении этих благ.

Среди других газетных новостей следует отметить коррупцию французских государственных служащих. Временами они демонстрируют поразительную неуклюжесть в попытках скрыть свои махинации. Даже камердинеры маркиза де Сада не забывали запереться на ключ в будуаре, где предавались пороку. Уродливые костюмы и убогое выражение на лицах этих чиновников еще хуже, чем их поступки.

В четыре утра солнце раскрашивает предрассветное небо. Я просыпаюсь немного позже, и у меня только три цвета, три вертикальные полосы — синяя, белая, красная. Флаг Франции, прикрепленный к удочке, теперь развевается на берегу Байкала. В честь национального праздника мы с Гуаском и Эрманном трижды поднимаем стаканы и пьем за отечество. Мы также отдаем дань памяти Бородинской битве. Затем я организую народный бал и учу Бека танцевать вальс. Айка отказывается участвовать.

Можно ли устанавливать французский флаг на российской земле? Не является ли это актом агрессии? Думаю, стоит спросить об этом у юриста, если таковой вдруг проследует мимо на байдарке.

Гуаск и Эрманн уехали сегодня утром. Их дружеское присутствие, а также непрекращающийся поток любителей гребного спорта нарушили ход моих внутренних часов. Мне потребуется несколько дней, чтобы вернуться к ритму, задаваемому исключительно движением солнца над моей поляной.

Жизнь в хижине сродни шлифовке наждачной бумагой. Раскрывается вся ваша суть, душа обнажается, тело и разум освобождаются от наносной шелухи, а сердце наращивает особый рецепторный потенциал. Лесной отшельник не носит маску учтивости, но испытывает неподдельные чувства. Как писал Башляр в «Психоанализе огня»: «Возможно, наш предок с большей благодарностью принимал наслаждения, полнее отдавался счастью, будучи, соответственно, менее чувствительным к страданию».

Человек, ведущий жизнь затворника и желающий сохранить здравый рассудок, должен жить настоящим. Начав строить планы, он сойдет с ума. Настоящее — это смирительная рубашка против сладкоголосых сирен будущего.

Сонные горы укутаны ватой вечерних облаков. Цветы шиповника обрамляют опушку леса. Они тянутся к своему богу — Солнцу. Вспоминаю описание сада на улице Плюме в «Отверженных». Жан Вальжан превратил его в заброшенный пустырь, и по этому случаю Виктор Гюго выступает с многостраничной пантеистической проповедью: «Все работает для всего. Алгебра приложима к облакам; изучение звезды приносит пользу розе; ни один мыслитель не осмелится сказать, что аромат боярышника бесполезен созвездиям»[24]. Продолжая мысль Гюго, никто не отважится утверждать, что прибой не имеет никакого отношения к снам олененка, что ветер ничего не чувствует, когда натыкается на стену, и что рассвет равнодушен к пению птиц.

День уходит на то, чтобы прочитать «Тайфун», наколоть дров, порыбачить, накормить собак и починить навес, сорванный сильным ветром. Капитан Мак-Вир у Конрада — это полная противоположность капитану Ахаву из романа «Моби Дик». Рискуя жизнью, Мак-Вир без страха смотрит в глаза неизбежности и идет навстречу неумолимой стихии. Зачем беспокоиться о том, что нам неподвластно? Ни один белый кит не стоит того, чтобы исходить ненавистью на его счет. Невозмутимость, доведенная до крайности, придает людям упрямый и глупый вид, и под пером Конрада Мак-Вир приобретает облик жестокого и недалекого человека. Из этого капитана получился бы преотличный русский супергерой.

Чтобы выразить безразличие, люди в России используют слово «пофиг». А равнодушное отношение к чему бы то ни было здесь называется «пофигизмом». Русские гордятся тем, что могут противопоставить свой пофигизм историческим катаклизмам, суровому климату и нечистоплотности своих правителей. Русский пофигизм отличается от смирения стоиков и отрешенности буддистов. Здесь нет стремления накопить кармические заслуги или направить человека на путь истинный, как это происходит у Сенеки. Русские попросту хотят, чтобы им позволили выпить сегодня, потому что завтра будет хуже, чем вчера. Пофигизм — это состояние внутренней пассивности в сочетании с жаждой жить. Глубокое нежелание льстить себя какой-либо надеждой не мешает пофигистам извлекать максимальное удовольствие из проживаемого ими дня. Вечер — вот горизонт их ожиданий. Капитан Мак-Вир, обливающийся потом на мостике своего судна, попавшего в сильный шторм, мог бы стать последователем религии пофигизма.

Туман застает меня врасплох, когда я на байдарке огибаю мыс. Но солнцу удается нести свет. Его лучи, словно иголки дикобраза, пронзают плотную пелену. Самое время стать жертвой нападения какого-нибудь байкальского чудовища.

Сойдя на берег около заброшенной хижины, углубляюсь в лес в поисках дикорастущего лука, ревеня и черемши. Комары облепили меня. Мне бы хотелось приволочь сюда рекламщиков, расхваливающих очередное средство защиты от укусов насекомых, содрать с них одежду и посмотреть, не станут ли они менее красноречивы в описаниях своей продукции.

В прибрежных озерах искрится вода. Цветущий шиповник украшает берега, а кедры придают им мрачный вид. Возвращаюсь в избушку, нагруженный травами. Байкал окрашивается розовым; небо приобретает мраморный оттенок, покрывается фиолетовыми пятнами и синеватыми разводами. Нужно быть судмедэкспертом, чтобы оценить красоту байкальских сумерек.

Душ на пляже. Я обливаюсь теплой водой из ведер, когда Володя с мыса Елохин выходит на берег из маленькой лодки, неся сверток с копченой рыбой. Он приехал поговорить о проблеме, которая очень волнует всех русских. «В ваших городах беспорядки! Это арабская революция! Все горит!» У меня не хватает слов, чтобы объяснить Володе, что дела обстоят не так плохо и что все гораздо сложнее. Хотя, может быть, все просто. Нужно будет сообщить ему, что столь занимающие русский ум протесты выражают в первую очередь социальный гнев и что этническое происхождение их участников, хотя оно и производит впечатление на русских, не упоминается французскими комментаторами. Необходимо также сказать ему, что это не революция. Упомянутые нарушения общественного порядка имеют целью не свержение буржуазного мира, а получение доступа к нему. Слышали ли мы призывы к свободе из уст этой бунтующей молодежи? Почему обитатели бедных парижских пригородов сжигают автомобили? Потому, что они осуждают капитализм и технический прогресс, оказывающие губительное влияние на общество, или же в силу того, что у них самих нет больших и красивых машин?

Я помню свои выступления в неблагополучных районах (городские территории, где присутствует определенный аромат жестокости, во Франции называются «требующими особого внимания»). Школьники в зале были полны энергии и внимательно слушали меня, но смеялись над моей одеждой и моей манерой говорить. Из нашего общения я понял, что они высоко ценят внешние атрибуты богатства, склонны к поведенческому конформизму и признают нормальным только то, что принято у них. Они любят дорогие вещи, болезненно озабочены своей наружностью, верят в закон сильного, мало интересуются другими и пользуются собственными речевыми кодами: все это и есть характерные признаки буржуазного сознания.

Боги леса, жить здесь и осквернять окрестные пейзажи подобными рассуждениями! Как только Володя включает мотор, я гоню прочь эти мысли и спешу вернуться к моим книгам и природе.

Сегодня совершаю подъем на высоту две тысячи сто метров над уровнем моря. Это для статистики. Я решил покорить вершину, возвышающуюся позади избушки. Сначала мне предстоит долгое и утомительное восхождение через тайгу. На высоте около восьмисот метров начинаются кустарники, предвещающие близость верхнего царства. Камни, сорвавшиеся с вершин, лежат у края леса. Вокруг торжественная тишина. Собаки тяжело дышат. Мы пьем из ручья. Подъем становится все круче; Айке и Беку трудно взбираться по каменистым выступам. Мы садимся среди цветущих горных кустарников и наблюдаем за тем, как с черепашьей скоростью горы и леса сползают на берег.

Говорят, что некоторые мужчины смотрят на бедра женщины, чтобы понять, станет ли она хорошей матерью. Другие смотрят ей в глаза, пытаясь угадать, будет ли она любить их. Третьи мысленно измеряют длину пальцев, чтобы узнать, насколько женщина сексуальна и чувственна. Оценивающие взгляды, которые мы бросаем на природу, часто идентичны.

Эти горы дарят нам массу невероятных ощущений, которые можно испытать только здесь. Но людям никогда не удастся усовершенствовать местный пейзаж. Его величие спутает им все планы. Никто не сможет укротить эту природу. Она открывается только душам, свободным от всяких амбиций. Тайгу не удобряют. Любители освоения территорий, ступайте своей дорогой, возвращайтесь в Тоскану! Там, в умеренном климате, ландшафт ожидал человека, способного облагородить и благоустроить его. Тут, в Сибири, царствует и будет царствовать дикая природа. Эпоха тектонических разломов сменилась периодом относительного затишья, и все вокруг дышит покоем. Пейзаж — памятник геологической истории.

На высоте тысяча семьсот метров карабкаюсь по осыпи к самой вершине. Наверху, с видом на место, где берет начало река Лена, мы с собаками обедаем: три копченые рыбины и пучок черемши. Нам предстоит еще час ходьбы по покрытым лишайником каменистым склонам. На высоте две тысячи сто метров, обняв Айку и Бека, ложусь на мягкий мох. Комары донимают нас. Они охраняют горы, не позволяя никому из посторонних надолго обосноваться здесь. Природа поступила гениально, разместив вокруг не армии монструозных чудищ, которых одолел бы заурядный выстрел из ружья, а крошечных летающих кровопийц, чье жужжание сводит с ума.

Мы спускаемся по северо-восточному склону, чуть ли не кубарем скатываясь вниз и провоцируя камнепады. Я ступаю на плотный фирн, расположенный под углом сорок градусов. Используя два острых куска сланца, вырезаю ступени. Айка и Бек скулят, после чего послушно обходят препятствие. Склон постепенно становится более пологим, и мы несемся по снежному насту. На высоте девятьсот метров, почувствовав неладное, я ухожу в сторону и продолжаю спуск по краю каменной скалы. Покрытая снегом река тем временем ненадолго выходит на поверхность, прежде чем сорваться в тридцатиметровую пропасть.

Не слышно птиц. Не видно ни единой морщинки на поверхности озера. Туман поглотил все вокруг.

Их появление удивляет меня. Они высаживаются неслышно, и я узнаю об их прибытии только благодаря характерному скрежету, который возникает, когда дно байдарки касается галечной отмели. Два человека огромного роста с бритыми головами. Улыбки у них плотоядные, но взгляд приветливый. Они идут на веслах к острову Ольхон со скоростью пятьдесят километров в день. Они просят угостить их чаем и, пока вода закипает, сообщают мне, что исповедуют шиваизм и гребут вдоль берега в поисках святых мест. Оказывается, Байкал каким-то таинственным образом связан с рождением бога Шивы. Забавно, что мои гости выглядят точь-в-точь как бойцы спецназа.

Запасы терпения, накопленные за десять лет обучения в католической школе, помогают мне спокойно выслушать ту спиритическую мешанину, которую один из них, Саша, излагает в течение часа, щедро приправляя речь терминами на санскрите. Выясняется, что Байкальский хребет приходится родственником священной горе Меру, что юг Урала представляет собой место, где раскрывается космическая сущность древних индоевропейцев, и что сарматские курганы построил сам Заратустра. Я восхищаюсь людьми, способными говорить о подобных вещах так уверенно, будто они только что выпили пива с самим Господом Богом. После распада СССР среди россиян стали популярны религиозные учения оккультно-мистического толка. Необходимо было заполнить вакуум, образовавшийся после краха социалистической догмы. В Российской империи всегда любили эзотерические знания и охотно принимали за истину любую из тех сомнительных теорий, которые в Западной Европе уже никто не осмеливался продвигать. Недаром еще до появления Григория Распутина советником при царском дворе был целитель и провидец Низье Филипп.

И все же мне нравится идея двигаться вдоль берега, пытаясь распознать в природных формах материальное воплощение легенды. Это духовно-символическое упражнение тренирует взгляд. Работая веслом, два моих новых знакомых замечают знаки, отслеживают взаимосвязи. В горной вершине они видят лингам, в неровной линии хребта — трезубец Шивы, а в хижине — центр пересечения неких сакральных сил.

После супа Саша и его ученик садятся в позу лотоса на берегу и читают индуистскую мантру. Саша дует в тибетскую раковину. От резких звуков Бек просыпается и начинает выть.

— Моей собаке не нравится звук вашего горна, — говорю я.

Саша бросает на меня странный взгляд:

— Может, это не собака…

Они еще раз сообщают мне, что место, где расположена моя избушка, наделено мощнейшей энергетикой, и продолжают свой путь на юг. Вдали раздается громкий рев раковины-горна.

Гребу в сторону реки Ледяной. От воды исходит запах гнили. Туман вернулся. Лес наступает, отступает, возвращается. Добравшись до места назначения, располагаюсь на камнях, терпеливо рыбачу и съедаю на ужин результат своего терпения. Ничто не нарушает мирную ночную идиллию: вода плещется, поляна мирно дремлет на краю откоса, омываемого тихой волной, несколько берез защищают нас от ветра. Рыба жарится на костре, собаки дожидаются положенного, а луна — цвета миндального печенья из Прованса — прячется в тумане. Курю «Партагас». Нужно отметить, что не сигара освящает место, а место — сигару.

У меня хорошая географическая память. Она лучше хранит не лица и разговоры, а дух и атмосферу местности.

Единственное, чего мне сегодня не хватает, это женщины моей мечты.

Шум мотора на рассвете. Это Володя приехал забрасывать сети в устье Ледяной. Я приветствую его с вершины скалы. Мы разговариваем в течение часа, поедая помидоры, разложенные на носу лодки.

Владимир Янкелевич в своих интервью упоминает русскую традицию подолгу просиживать за обильно накрытым столом, заставленным яствами. За пределами спасительного стола находится враждебный и жестокий мир, куда рано или поздно предстоит погрузиться, пока не появится возможность пересесть за новый стол, расположенный чуть дальше.

Возвращаюсь, продираясь сквозь повисший над водой туман. Линия берега — вот моя нить Ариадны. Спустя два часа после того, как вхожу к себе в хижину, поднимается буря.

Мне придется расстаться с Айкой и Беком. Смотрю, как они спят, положив головы у порога. Почему конец непременно должен наступить? Есть только один способ избежать неизбежного.

Сергей приедет за мной послезавтра. Мы отвезем Айку и Бека на мыс Елохин, где они останутся, пока не найдут нового хозяина среди инспекторов заповедника.

Я приехал сюда, не зная, хватит ли у меня сил продержаться, и уезжаю с твердой уверенностью, что вернусь. Я обнаружил, что жизнь в тишине восстанавливает силы. Мне, возможно, открылись истины, которые известны множеству людей, никогда не вступавших на путь отшельничества. Я понял, что нетронутое время — это сокровище. Что прожитые часы интереснее, чем пройденные километры. Что глаз никогда не устает от великолепного зрелища. И что чем больше вы узнаете о вещах, тем прекраснее они становятся. Я встретил двух собак, заботился о них, и однажды они спасли меня. Я разговаривал с кедрами, просил прощения у выловленной рыбы и думал о своих родных и близких. Я был абсолютно свободен, потому что в отсутствие другого человека свобода не знает границ. Наблюдая, как розовеет вода Байкала, я пил чай и созерцал поэтические картины гор. Мне удалось уничтожить в себе желание заглядывать в будущее. Я наслаждался дыханием леса и следовал за светом молодой луны. Ходил по глубокому снегу и забывал о боли в мышцах на вершинах гор. Преклонялся перед вековыми деревьями, приручал синиц и постигал тщетность всего, что не связано с благоговением перед красотой. Смотрел на другой берег Байкала. Пережил недели снежного безмолвия. Наслаждался теплом своего жилища, пока бушевала буря. Приветствовал возвращение солнца и появление диких уток. Меня угощали копченой рыбой и холодящей горло свежей икрой. Я расстался с любимой женщиной в ту пору, когда бабочки садились мне на руки. До получения ее послания я прожил самые счастливые часы в своей жизни, а после — самые грустные. Я орошал землю слезами. Интересно, можно ли получить российское гражданство не по крови, а по выплаканным слезам? Я сморкался в мох. Поглощал литрами сорокаградусную отраву и с наслаждением опорожнял мочевой пузырь прямо на глазах у Бурятии. Научился сидеть у окна. Растворился в своем царстве, вдыхал запах лишайников, ел черемшу и встречался с медведями. У меня росла борода, и время причесывало ее. Я покинул каменные джунгли и шесть месяцев провел в таежном храме. Шесть месяцев — как целая жизнь.

Отрадно будет думать, что где-то там, в диком лесу, до сих пор существует избушка, поселившись в которой можно испытать нечто, весьма похожее на райское блаженство.

После обеда задремал на камешках вместе с собаками, которые улеглись прямо на мне. Айка и Бек, научившие меня верить в неотвратимость судьбы, мои наставники и утешители, мои друзья, не ожидающие ничего, за исключением самого ближайшего будущего, приготовленного для вас в миске жизни, я люблю вас!

Слепящее солнце, лазурные воды, ветер в кронах деревьев, шум волн: лежа в гамаке, я словно нахожусь на средиземноморском побережье. Отправляюсь в лес, чтобы поднять последний тост за мою робинзонаду. Вижу муравейник и кладу ладонь на его вершину. Защищаясь, его хозяева опрыскивают мою руку своим химическим оружием. На коже словно мерцает бисер. Вдыхаю едкий запах муравьиной кислоты и выпиваю стопку водки. Эффект потрясающий. Лес приобретает неожиданные краски.

Разбираю байдарку и укладываю вещи. В течение нескольких месяцев мое существование разворачивалось здесь. Теперь я сворачиваю его. Я всегда вел походную жизнь. Мои ящики с провизией пусты. Ем рыбу. Все готово. Завтра — возвращение.

Поднявшись в горы, прощаюсь с Байкалом. Здесь я просил у гения места помочь мне примириться со временем.

Когда мы спускаемся, Айка вспугивает затаившуюся утку. Та взбивает воду крылом, имитируя ранение. Доверчивый Бек преследует ее до тех пор, пока не перестает чувствовать лапами дно. Айка тем временем ищет гнездо, находит его и, прежде чем я успеваю вмешаться, перегрызает горло шести утятам. Мне приходится добить их камнем.

Долгое время на берегу слышны жалобные крики утки. Она плачет о своих погибших детках и о тысячах километров, которые преодолела понапрасну. Вся наша жизнь сводится к тому, чтобы выстоять в промежутках между смертями близких.

Из-за взыгравшего охотничьего инстинкта маленькой Айки на мыс Северный Кедровый обрушивается необъятное одиночество.

Сижу на деревянной скамье и поджидаю лодку Сергея. Солнце палит вовсю. Дорожные мешки и ящики громоздятся рядом. Собаки спят на песке. Утка рыдает.

У этого утра вкус смерти, вкус расставания.

Айка и Бек поднимают головы. Гул усиливается, становится частью реальности. Это лодка. Точка на горизонте. Финальная точка.