В лесах Сибири. Февраль-июль 2010

Июнь. Слезы

Сидя за столом на берегу, наблюдаю за авиашоу с участием гусей и уток, словно какой-нибудь спортивный судья, готовый поднять табличку с баллами.

Что касается моих географических вкусов, я отдаю предпочтение не песчаным жаровням, усеянным лоснящимися от масла телами, а галечным пляжам, на которых люди в шерстяных свитерах дрожат от холода. Побережье Байкала относится ко второй категории.

Сильный ветер прогнал скопления битого льда, перекрывавшие залив последние несколько дней. Всю ночь буря трепала мою ни в чем не повинную хижину.

У дзен-буддийских монахов долгий утренний сон назывался «сонным забвением». Забываюсь, лежа в постели, до самого полудня.

Начинаю сборку моей байдарки из светло-синей парусины. Мне не хватает технического чутья, и работа идет небыстро. В инструкции сказано, что потребуется два часа. У меня ушло пять; и это большая победа, когда под вечер я наконец выхожу на воду. С помощью нескольких взмахов весла вновь обретаю то, чего меня лишил весенний ледоход, — возможность охватить взглядом горы. Они стали зелеными. Лиственницы облачились в новые наряды. Айка и Бек зашли в воду по грудь и растерялись, так как не знают, как догнать меня, и горько скулят. Но вскоре Айка сообразила, что рано или поздно я окажусь на суше и что нужно двигаться вдоль кромки воды в том направлении, в котором я гребу.

«От берега не отходить дальше, чем на сто метров», — таково предписание, данное мне на прошлой неделе Володей с мыса Елохин. Вода в Байкале настолько холодная, что любой оверкиль может привести к летальному исходу. Никому не по силам долго находиться в воде, среднегодовая температура которой составляет 3 °C. Рыбаки часто гибнут, когда до берега рукой подать. Несмотря на это, Жюль Верн в романе «Михаил Строгов» утверждает, что ни один русский в Байкале не утонул.

Помимо воды, есть ветры. Они коварны. Сарма, ветер, рожденный в горах, просыпается за несколько минут, поднимает трехметровые волны, уносит и переворачивает лодки. Байкал берет с людей дань за пойманную рыбу. Смерть — это возмездие. Пять лет назад Володя потерял сына во время шторма. Я узнал об этом недавно и теперь понимаю, почему мой товарищ часами в оцепенении сидит у окна. Иногда, при взгляде на какой-нибудь пейзаж, мы думаем о людях, которые когда-то наслаждались им. Память об умерших наполняет атмосферу.

Айка и Бек истекают слюной радости, когда я снова ступаю на берег. В небе проносятся птичьи эскадрильи. Отражения в воде дают нам возможность дважды полюбоваться великолепием природы.

В феврале 1903 года, семнадцатого числа, Рильке писал молодому поэту Францу Ксаверу Каппусу: «Если же Ваши будни кажутся Вам бедными, то не вините их; вините сами себя, скажите себе, что в Вас слишком мало от поэта, чтобы Вы могли вызвать все богатства этих буден: ведь для творческого духа не существует бедности и нет такого места, которое было бы безразличным и бедным»[16]. Джон Берроуз вторит ему в книге «Искусство видеть вещи»: «Мир разговаривает с нами тем же тоном, каким мы разговариваем с ним. Тот, кто отдает лучшее, получает лучшее». Мы одни несем ответственность за убожество своей жизни. Мир стал серым из-за наших унылых мыслей. Ваша жизнь кажется вам лишенной красок? Измените ее, поселитесь в тайге. И если вам по-прежнему худо и все вокруг вызывает у вас отвращение, значит, вы просто не можете выносить самого себя и должны срочно принять какие-то меры.

Целый час, расположившись на поляне, пилю ствол старой сухой лиственницы. Древесина не испорчена, и годовые кольца хорошо видны. Солнце подкрашивает плоть дерева, делает ее аппетитной. Есть вещи, которые не предназначены для человеческого глаза. Люди же частенько извлекают на свет то, что света не любит. Они нарушают табу, изменяют данность. Мисима в «Золотом храме» рассказывает о срубленном дереве: «…волокна, сокрытые прежде, теперь выставлены под солнце и дождь»[17]. Мы рубим лес и рвем цветы, но ответим ли мы когда-нибудь за столь непочтительное отношение к установленному порядку, за все эти пусть даже незначительные преобразования исходного замысла? Одному из своих учеников, предложившему вырыть в огороде оросительные канавы, Конфуций с лейкой в руках ответил: «Кто знает, куда нас это приведет?» Главное преимущество жизни в лесной избушке состоит в том, что, не считая необходимости заготавливать дрова, вы практически ничего не меняете в системе мироустройства.

Скольжу по шелковой глади воды. В тишине слышен только плеск весла… Собаки не скулили, когда я отчалил, и теперь мелкой рысью бегут за мной вдоль берега. Бек белым пятном мелькает на фоне зарослей багульника. Володя был прав, увещевая меня: минут пятнадцать спустя я теряю всякую осторожность, меняю курс и оказываюсь более чем в двух километрах от берега, в хлипкой байдарке, которую собрал сам, проявив некоторую вольность по отношению к инструкции. Приближаюсь к льдине, проплывающей мимо. Куски льда поблескивают на солнце. Я замираю в неподвижности посреди холодной водной равнины. Вдруг, в двух метрах от носа моей байдарки, нерпа высовывает голову на поверхность и смотрит на меня. У нее нет ни рук, ни ног, но взгляд отличается проникновенностью и глубиной, сравнимой с глубиной Байкала. Я разговариваю с нерпой. Она слушает, рассматривая меня с близоруким вниманием, а затем ныряет в воду.

Каждое утро, проснувшись, приветствую множество уток, слетающихся к Байкалу после многодневного путешествия вдоль 105-го меридиана восточной долготы. В словаре символов написано, что у японцев утка символизирует любовь и верность. А кедры, окружающие меня, для европейского сознания являются воплощением чистоты и целомудрия. Таким образом, мое пребывание в этих местах пропитано добродетелью.

Своим присутствием здесь я обязан тому июльскому дню, семь или восемь лет назад, когда я открыл для себя озеро Байкал. Полученные впечатления вселили в меня уверенность в том, что я еще увижу эти пейзажи. Подобно последователям эзотерического учения Рене Генона, одержимым идеей поиска «утраченного рая», мы скитаемся по миру, стремясь во что бы то ни стало снова пережить самые яркие моменты нашей жизни. Для кого-то они связаны с детством, для кого-то — с первым поцелуем на мосту, для кого-то — с летним вечером, наполненным благоуханием цветов и треском цикад, а для кого-то — с зимней ночью, в течение которой нас посещают высокие и добрые мысли. Для меня же рай оказался тут, на берегу Байкала.

Как заметил Мисима в «Золотом храме», верность определенному моменту и стремление увековечить его придают смысл нашей жизни. Все, что мы делаем, проистекает из мимолетного, неосязаемого вдохновения. То, что длилось долю секунды, становится основой нашего существования. Это состояние, когда сознание словно вспыхивает, буддисты называют сатори. Едва возникнув, оно исчезает. Действуя наугад, мы пытаемся вернуть его. Нам хочется воскресить ушедшее в небытие ощущение. В его поисках проходят наши дни. Жизнь превращается в блуждания. Мы несемся вперед с сачком для ловли бабочек в руках, желая вновь заполучить то, что ускользнуло от нас. Очередная неудачная попытка пережить сатори подпитывает эти усилия, пока смерть не избавит нас от навязчивой идеи повторить неповторимое.

Увы, невозможно искупаться дважды в одном и том же озере. Сатори не повторяются. Бог является нам лишь однажды. Печенье «Мадлен» нельзя разогреть. И берег Байкала стал для меня настолько привычным, что я едва ли могу прослезиться.

Пока не настал вечер, гребу на север. Две удочки привязаны к бортам. Вдоль заливов раскинулись каменистые пляжи, расцвеченные розовым. Вода настолько прозрачна, что можно наблюдать за солнечными зайчиками, скользящими по камням на дне. Мимо проплывает льдина, на которой загорают восемь чаек. Любуюсь видом на преобразившиеся горы со стороны Байкала. Нежно-зеленая горизонталь лиственниц служит опорой для линии кедров с кронами цвета зеленоватой бронзы, над которыми темнеет фриз из бурого стланика. Кое-где видны пятна нетающего снега. Горы играют с собственным отражением, которое красивее, чем реальность. Вода наполняет изображение своей глубиной, своей тайной. Вибрации на поверхности делают его похожим на сновидение.

Прямо у носа моей байдарки тяжело взлетают утки (на веслах можно подойти к ним совсем близко, не спугнув). Я пристаю к песчаной отмели у берега, омываемого ручьем, чьи потоки смешиваются с озером. Прячусь под кедром от начавшейся грозы. Айка и Бек присоединяются ко мне. Темная материя воды усеяна иглами дождя. Через пять минут небо светлеет. Рыбачу на течении в заливе у подножия радуги. Рядом плавают утки. Солнечные лучи покрывают лес светлыми пятнами. Участвующие в постановке горы, берег, вода и животные выглядят безупречно.

Рыба клюет как по команде. За двадцать минут я поймал шесть штук. Свет едва пробивается сквозь облака. Лежу на песке перед костром, рядом с собаками и вытащенной на берег лодкой. Слушая музыку прибоя, смотрю, как жарится мой улов, нанизанный на зеленые ветки, и думаю, что именно так и следует жить взрослому человеку — отдавая дань уважения своим детским мечтам. Борюсь с искушением сделать фотографию.

Солнце, по обыкновению, выбирает для заката верховья Лены.

Ночью, страдая от бессонницы, я вышел к Байкалу, прихватив с собой сигнальный пистолет. Луна убывает. Но она вернется. В этом нет никакого сомнения. Небесные тела надежнее небесных спасителей.

Утренний воздух радует подобно картине Рауля Дюфи. Отныне плеск воды пронизывает мою жизнь. Волны славят свободу.

Бледно-голубую плоскость озера обрамляют сосны и кедры, спускающиеся по склонам. Предпринимаю продолжительную водную прогулку. Словно ткацкий челнок, байдарка скользит по глади байкальского шелка.

Отрегулировав неисправный руль и устав от гребли, устраиваюсь в гамаке на поляне. Смотрю на водную равнину, в которой, как в зеркале, отражаются краски неба. «Небо смерти представлялось мне таким же ясным, как и небо жизни», — писал Мисима. Читаю письма Цицерона. Отшельник, не имеющий возможности получать свежие новости, был в курсе всех событий Древнего Рима!

В «Тысяче и одной ночи», среди пальм и роскоши, звучит неприятная фраза: «С какой целью преподносишь ты мне столь щедрый подарок?» Мне больше нравятся бескорыстные чувства, как в «Жиле» у Пьера Дрие ла Рошеля, настоящий девиз отшельника: «Чем меньше у нее было целей, тем больше смысла приобретала ее жизнь».

Пишу, сидя за столом. Собаки дремлют на теплом песке. Вокруг царит звонкая тишина, светит яркое солнце.

У берега распустились байкальские ветреницы. Осы и пчелы устроили по этому случаю пиршество. Почему бесконечно мудрый Бог посчитал, что человек будет слепо верить в Него, без всяких рассуждений и без лишних вопросов? Придумать такую невероятную вещь, как опыление растений насекомыми, и позабыть дать нам осязаемые свидетельства своего существования, какая небрежность!

Сквозь сон слышу собачий лай и непроизвольно подскакиваю. Издалека доносится нарастающий шум двигателя. На часах пять утра, с юга приближается лодка. Взяв бинокль, узнаю одну из маленьких алюминиевых моторок Сергея. Через пятнадцать минут он высаживается у берега, сопровождаемый Юрой с грустными глазами. Грею чай и ставлю на стол блины, испеченные накануне. Когда мои приятели появляются, я уже преспокойно восседаю у стола; вокруг — чистота и порядок. Сергей не может прийти в себя от изумления и бормочет что-то о «дисциплине читающих людей». Таким образом, без особых усилий мне удается спасти доброе имя Франции. Избушка сверкает как надраенная. Сергей не знает, что если бы не собаки, я бы до сих пор храпел.

Наверное, в прошлой жизни я был трактирщиком. Угощаю своих гостей с усердием, смешанным с раздражением. Внезапный визит приносит радость и одновременно выбивает из колеи.

Сергей и Юра направляются к мысу Елохин. Они покинули Покойники вчера вечером, двигаясь среди островков нерастаявшего льда. В нынешнем году это их первый рейс после ледохода.

Сергей рассказывает мне хронику междоусобных войн и столкновений инспекторов заповедника. Романтические теории, объясняющие возникновение современной кровожадности, сформулированные еще Р. У. Эмерсоном, подхваченные Жаком Эллюлем, а затем и Жюльеном Купа, равно как и всевозможными любителями социальных идиллий, не выдерживают никакой критики. Не дефицит пространства и не стресс, вызванный экономическими трудностями, делают людей жестокими; не теснота и не конкуренция заставляют их ненавидеть своих «собратьев» (как писал Купа в одном из выпусков журнала «Тиккун») и превращают их в злобных крыс. Живущие среди великолепия байкальской природы, отделенные друг от друга десятками километров береговой линии люди рвут друг друга на части совсем как заурядные обитатели перенаселенного мегаполиса. Смените декорации, но сущность «собратьев» останется прежней. Гармония места ничего не значит. Человек не может переделать себя.

Сергей обращается ко мне со словами наивысшей похвалы, какую я когда-либо слышал: «Твое присутствие здесь отпугивает браконьеров. Ты уже спас несколько медведей». Мы обильно орошаем водкой эту приятную новость. Юра — как дикарь — ничего не говорит, не пьет и вообще держится особняком, время от времени заглатывая луковицу или кусок копченой рыбы. У ребят какие-то дела на мысе Елохин; мы договариваемся встретиться сегодня вечером в Заворотном, где они остановятся на ночлег.

Мы опорожнили бутылку, но двадцать пять километров на байдарке снимут любую головную боль. Я гребу медленно, мешкаю, огибая мысы. Бесшумно, словно рыба, продвигаюсь вперед, и нос моей лодки рассекает многочасовое безмолвие. Айка и Бек — два пятнышка, белое и черное — маячат у тропинки. Ястреб, сидящий на вершине дерева, провожает меня взглядом. Слышно, как крякают утки. Пересекаю заливы в двух километрах от берега. Шесть часов спустя прибываю в Заворотное. Сергей, Юра и несколько рыбаков сидят у костра около дачи предпринимателя В. М.

Байкал уснул, животные угомонились. До трех часов ночи мы поддерживаем огонь, едим копченую рыбу и пьем водку. Я бы с удовольствием рухнул сейчас в теплую постель. В России не приходится рассчитывать на отдых после активной нагрузки. Здесь вы всегда должны быть готовы к тому, чтобы после множества пройденных километров уничтожать себя алкоголем.

Один из рыбаков, Игорь, плачет у меня на груди, отдавая слезами то, что получил этанолом, и жалуясь на безуспешные попытки завести ребенка. На всю жизнь запомню эти горькие рыдания в ночи, сопровождаемые редкими криками чаек. Вместе с женой Игорь обратился к услугам шамана, специализирующегося на лечении бесплодия, а теперь собирается посетить тибетский храм, чтобы просветленные бодхисаттвы помогли его семье зачать потомство. Я не смею сказать ему в утешение, что человеческий муравейник уже и так набит до отказа. Что Клод Леви-Стросс сравнил миллиарды людей, теснящихся на слишком маленькой для них планете, с «мучными червями», которые отравляют друг друга. Что почтенный антрополог, родившийся в мире, население которого было в шесть раз меньше нынешнего, и обеспокоенный демографическими проблемами, обрушившимися на Землю, запретил себе делать любые прогнозы на будущее. Что в пьесе Анри де Монтерлана «Мертвая королева» король, узнавший о беременности Инес, восклицает: «Этому конца не будет!» Что в нашем мире дети обречены на боль и страдания. И что желание стать отцом легко побороть, поддерживая в себе здоровый пессимизм.

Я взял с собой «Жизнь Рансе», намереваясь приятно провести день в Заворотном в компании специалиста по духовному одиночеству, но в полдень, мучаясь похмельем и угрызениями совести по поводу того, что позволяю солнцу самостоятельно вершить свой путь по небу, обнаруживаю себя направляющимся в сторону бывшего геологического карьера. Именно там до распада Советского Союза добывали микрокварцит. Извиваясь серпантином, между гор петляет старая дорога, заваленная трупами моторов и проржавевшими гусеницами экскаваторов. От меня несет перегаром, одежда напоминает лохмотья, волосы взъерошены, белки глаз пожелтели. Собаки тоже выглядят изрядно потрепанными, измученные вчерашней пробежкой. Через равные промежутки времени мы все трое падаем на землю, чтобы позволить солнечному свету подзарядить нас энергией. На высоте тысяча метров находится чашеобразное углубление, в котором когда-то располагался древний, ныне растаявший ледник. Внутри котловины, изъеденной зубами машин, царит атмосфера заброшенного места. Поднимаюсь до отметки в две тысячи метров, извергая из себя нечистоты безумной ночи. Открывающиеся на самом верху красоты сулят приключения.

Жить означает продолжать идти вперед, и во всяком возвращении есть элемент поражения. Нетвердо ступая, мы спускаемся по коридорам из рыхлого снега. Сегодня нашим организмам явно не стоило покорять вершины. Лучше бы я читал Шатобриана и пил чай, наблюдая за танцами уток, взбивающих черные сливки озера.

В десять вечера В. Е., окруженный своими десятью собаками, угощает меня супом в доме, больше похожем на псарню. Липкий пол покрыт жиром, а на плите в огромных кастрюлях, как обычно, варится собачья похлебка. Я словно очутился в лаборатории средневекового алхимика.

— Ну, как там карьер? — спрашивает В. Е.

— Наверху очень красиво, — отвечаю я.

— А собаки?

— Шли за мной, паршивцы.

— Раньше, когда поселок жил, у нас даже кафе было. Теперь все развалилось.

— Товарищ, ты тоскуешь по советскому прошлому?

— Нет, по ушедшей молодости.

В. Е. подает мне на завтрак рагу из нерпы. Это мясо с ядреным вкусом словно взрывается во рту и посылает мощные импульсы в кровеносные сосуды.

— Товарищ, дай мне мясо нерпы, дай мне танк, и Польша будет нашей! — восклицаю я.

— Мы так не говорим.

— Но могли бы.

— Угу.

Далее мой приятель, используя борцовские приемы, кормит своих псов. С кастрюлей в руках ему нужно прорваться сквозь лающую собачью свору и распределить еду по мискам, одновременно отбивая атаки. Кстати, мои щенки неплохо справляются во враждебном окружении. Кто не сражается, тот не ест.

На обратном пути я благословляю мясо нерпы за то, что оно дало мне силы. Из-за встречного ветра и набегающих волн мне требуется семь часов, чтобы преодолеть двадцать пять километров. Айка и Бек поджидают меня, подремывая на круглых камнях. Мышцы страшно болят. Возможно, дело в обезвоживании. В России пьяницы должны жить как спортсмены. Берег тянется. Вижу несколько нерп.

Решаю сделать остановку и засыпаю в обнимку с собаками, лежа на теплой гальке у костра, жар от которого выгнал пауков из их логова.

В пять вечера, в тот момент, когда я подхожу к мысу Северный Кедровый, небольшой рыболовный траулер приближается к берегу и упирается стальным носом в каменистый пляж. Капитан спрашивает меня, могут ли два голландских пассажира ненадолго сойти.

Эрвин работает на Сахалине в нефтяной компании. Его жена прекрасно говорит по-французски. Двое рыжеволосых детей ведут себя гораздо приличнее, чем Айка и Бек. Наверное, они думают, что моя избушка — это сказочный домик Белоснежки, в котором обитает один из семи гномов. Мы мирно пьем чай, расположившись на берегу. Мои гости остаются на пятнадцать минут и фотографируются, что обычно делают все, у кого нет в запасе шести месяцев. Уже поднявшись на трап, Эрвин спрашивает:

— У меня есть «Геральд Трибюн», хотите?

— Да, — отвечаю я.

— Это за прошлую неделю.

— Не страшно.

Он бросает мне газету, а я говорю себе, что «Геральд Трибюн», доставленный в сибирскую тайгу голландцем на русском судне, стоит того, чтобы прожить тридцать восемь лет.

Новости: от афганских девочек, ставших жертвами сексуального насилия со стороны взрослых родственников мужского пола, отрекаются их собственные матери. Исламские священнослужители устраивают женщинам публичную порку (фото). В Ираке шииты уничтожают суннитов, а иногда и самих себя, потому что изготовление самодельных взрывных устройств нельзя назвать точной наукой (фото). Турция отзывает своих дипломатов из Израиля (анализ). Иранцы с гордостью сообщают, что их ядерная программа достигла больших успехов. На четвертой странице начинаю думать, что хотел бы остаться здесь еще на несколько месяцев. Газета «Геральд Трибюн» прекрасно подойдет для заворачивания рыбы.

Аббат Рансе — святой Антоний умеренных широт. Религиозный фанатик без песчаных дюн и скорпионов. Окруженный почестями и богатством дворянин XVII века решает полностью удалиться от мира. В возрасте тридцати семи лет он ищет уединения «без воспоминаний и обид». Портрет Рансе, написанный Шатобрианом, потрясает. Без каких-либо объяснений Рансе покидает украшенные лепниной залы, отвергает мирскую суету, налагает на себя епитимью. Толкуя Евангелие буквально, он отдает свои деньги бедным, а затем на холмах в провинции Перш основывает цистерцианский орден траппистов, эдакую «христианскую Спарту». Став настоятелем монастыря, Рансе предается молитвам, размышлениям, написанию писем и умерщвлению своей больной плоти. Тридцать семь лет он проводит в одиночестве, страдая и скорбя. После тридцати семи лет беззаботной светской жизни следуют тридцать семь лет затворничества — как суровая кара. С маниакальной точностью Рансе расплачивается с дьяволом. Он черпает силы в своих слабостях. В письме к епископу Турне он подводит итог: «Человек живет, чтобы умереть».

Эта подвижническая жизнь завораживает и одновременно пугает меня. Твердость духа аббата Рансе достойна уважения, но система его ценностей мне не по душе. В его беспокойстве и пылкости много ребячества. Нетерпеливое дитя, которое восклицает: «Хочу к Богу и прямо сейчас!» Прекрасный порыв, но его нездоровый огонь пожирает все, что не имеет отношения к будущему вечному блаженству. «В его сердце главенствует страстная ненависть к жизни», — пишет Шатобриан в третьей главе. Согласно идеям Ницше, изложенным в «Антихристе», в неприятии всего земного, в отрицании «воли к жизни» и заключается вся суть христианства.

В тайге я предпочитаю наслаждаться мгновениями счастья, а не упиваться идеями божественного Абсолюта. Благоухание багульника нравится мне больше, чем запах ладана. Я преклоняю колени перед распустившимся цветком, а не перед безмолвным небом. Все остальное — простота, аскетизм, всепрощение, отрешенность и безразличие к комфорту — вызывает у меня восхищение и желание последовать примеру Рансе.

Утренний туман. Мир отменили. Настал час русалок. Когда пелена рассеивается, отправляюсь рыбачить к реке у мыса Северный Кедровый. С рыбалки мы возвращаемся с уловом, но тратим на нее много времени. Выигрываем ли мы?

Оставляю снасти дрейфовать по течению в полутора метрах от дна. Там собирается вся рыба, прибывшая в устье реки в поисках пропитания. При погружении поплавка в воду меня охватывает приятное волнение: будет ужин. Когда я убиваю пойманную сорогу, по ее телу словно пробегает электрический заряд. Чешуя приобретает тусклый оттенок. Жизнь — это то, что наполняет нас яркими красками.

В «Жизни Рансе» приводится цитата из «Элегий» Тибулла:

Ветер свирепствует весь день, и я претворяю в жизнь программу Тибулла.

Прибой дочиста вымыл гальку. Ступаю осторожно, чтобы не поскользнуться. Айка и Бек боятся волн, чьи зубы яростно вгрызаются в землю. Берег оделся пеной. В темном лесу гуляет ветер. Тайга трещит. Иногда пролетает чайка. На камнях, покрывающих обширные участки пляжа, вылупились миллионы насекомых. Собаки слизывают их языком. Это байкальские ручейники; они живут недолго и пользуются большим спросом у животных, поскольку представляют собой легкодоступный белковый продукт. На песке видны косолапые следы медведей, спускающихся сюда полакомиться.

У собак не получается переправиться через речку Ледяную. Айка запрыгнула на камень посередине и ждет, когда я вброд доберусь до нее и доставлю на противоположный берег. Бек жалобно скулит, убежденный, что мы решили бросить его на произвол судьбы. Я снова перехожу реку, посадив его к себе на плечи. Затем мы поднимаемся по крутому осыпающемуся склону и движемся в северном направлении. Горы призывно шепчут: «Иди сюда, дорогой, иди сюда». Гневная сила ветра окрыляет меня.

Дохожу до нужного места: горный поток с каскадами, расположенный в трех километрах к северу от Ледяной. Здесь водится много рыбы, но дорога сюда занимает три часа. Айка и Бек, быстро изучив местность, засыпают под пышными шапками цветущих рододендронов. Мои питомцы обладают завидной способностью погружаться в сон при малейшей возможности. Мой новый девиз: «Во всем подражать собаке!» Есть наука бионика, изучающая живые системы с целью применить принципы их строения и функционирования в технических устройствах. Пришла пора создать такую ее отрасль, в которой знания о поведении животных будут использоваться в отношении человека. Вместо того чтобы взывать к нашим привычным кумирам и говорить себе: «А как в такой ситуации поступили бы Марк Аврелий, сэр Ланселот или вождь апачей Джеронимо?» — мы бы спрашивали у себя: «А как бы сейчас повела себя моя собака? Или лошадь? Или тигр? Или устрица (образец невозмутимости)?» Животные будут указывать нам путь, а этология станет одной из наук о человеке.

Мои мечты прерывает отчаянно пляшущий поплавок. Сегодня вечером я поймал четыре рыбины. И съел их, потому что именно так ведут себя животные.

Мириады ручейников серебристыми потоками стекают по камням и стволам деревьев. Это манна небесная. В июне, когда животным нужна вся их сила, чтобы создавать и обеспечивать семью, у природы возникли определенные сложности. Чем заполнить пустоту между майским пробуждением и июльским изобилием? Вот и появились байкальские ручейники. Эти бедные создания являются важным звеном пищевой цепочки. Они служат источником энергии во время дефицита корма. Через пару недель необходимость в них отпадет, и они исчезнут. Их дни сочтены; они будут принесены в жертву общим интересам биосферы. Тем не менее ручейники не забывают жить. Когда встает солнце, они приходят в движение, вздрагивают от малейшего ветерка и бесконечно спариваются. Они торопятся насладиться каждым мгновением перед смертью. Мне так нравятся эти насекомые, что я готов подвернуть ногу, стараясь не наступить на усеянные ими камни.

А потом все рушится. Пять строчек на экране спутникового телефона, припасенного на случай чрезвычайных ситуаций и до сего момента практически не используемого, раскаленным железом вонзаются мне прямо в сердце. Женщина, которую я люблю, решила уйти от меня. Ей не нужен мужчина, которого носит по свету, как былинку. Мои исчезновения, мое отсутствие и эта хижина погубили все.

Какое-то время назад, после перерыва длиной в несколько лет, она вернулась ко мне, когда я уезжал на Байкал. Теперь, когда я снова здесь, она опять бросает меня. В течение трех часов я как в бреду мечусь по берегу. Я позволил счастью испариться. Жить нужно только так: постоянно произносить слова благодарности, благословлять судьбу за каждый сладостный миг. Мы счастливы только тогда, когда осознаем это.

Сейчас пять вечера; боль накатывает волнами, время от времени давая мне краткие передышки. Мне удается кормить собак, ловить рыбу. Но боль возвращается, наделенная собственной жизнью и расплавленным свинцом растекающаяся по моим жилам.

Я хотел бы жить в предместье, в маленьком домике, окруженном живой изгородью из елей, вместе с женой, детьми и собакой. При всей своей ограниченности буржуазия все же поняла одну важную вещь: человеку нужно создать минимальные условия для счастья. А я обречен пребывать в одиночестве, среди глупых уток, лицом к лицу со своими страданиями.

Нужно собрать все силы, чтобы дожить до следующего часа. Погружаюсь в книгу. Как только я выпускаю ее из рук, пять строчек сообщения резко отдаются в черепе.

Закрываю книгу и плачу, прижавшись к собакам. Не знал, что шерсть животных так хорошо впитывает слезы. Попав на кожу человека, слезы катятся вниз. В это время суток Айка и Бек обычно весело резвятся. Сейчас они присмирели и, слегка склонив головы, молча принимают на себя водопад моих жалких рыданий.

Если мне захочется вышибить себе мозги, у меня есть только сигнальный пистолет. Результат не гарантирован.

Прямо у берега над водой показывается нерпа… Мне кажется, что это моя возлюбленная явилась мне, чтобы утешить меня своей улыбкой. Я должен поговорить с ней в последний раз. Мы всегда опаздываем жить. Время не дает нам второго шанса. Жизнь не переиграешь. Я убежал от своей жизни в лес.

Читаю до изнеможения, потому что стоит мне отвести взгляд от страницы, как боль снова душит меня и заставляет встать. Ночью слышу звуки двигающихся по воде лодок. Это шумит у меня в ушах.

Я заперт в раю, который сам же и создал. Синее небо кажется черным. Как быстро может закончиться дружба со временем! Еще вчера оно текло безмятежно и ровно, сегодня же каждая секунда вонзается в меня своими шипами.

Мне тридцать восемь лет, и я нахожусь здесь, на берегу Байкала, корчась в мучениях и спрашивая у собак, почему женщины уходят.

Без Айки и Бека я бы умер. С половины пятого до половины седьмого рублю дрова, пока топор не выпадает из рук. «Только самые чистые сердца могут стать убийцами из-за другого человека», — пишет Джим Гаррисон в книге «Дальва». Волна боли возвращается. Слезы останавливаются во время чтения: похожим образом в кино волки пятятся от пламени факелов.

Я потопил корабль своей жизни и осознал это только тогда, когда вода подступила к самому борту. Уже семь вечера, вопрос: как мне дотянуть до восьми? Погода прекрасная; облака в стиле помпадур выглядят так же нелепо, как бархатные кисточки на шторах в спальне у старой девы. В поисках упавших насекомых рыбы подплывают к поверхности. Их поцелуи оставляют на воде круги, которые расходятся, пока не исчезнут.

Целыми днями пишу в своих маленьких черных блокнотах. Писать что угодно, лишь бы заглушить страдания. Мои записные книжки наполнены воспоминаниями, историями и размышлениями. Читаю стоиков: в их учении можно найти закаливающие процедуры для души, первый шаг к обретению внутреннего равновесия. Мне хочется отдать мою боль этому лесу, который не ведает горя. Вокруг кипит жизнь: утки, нерпы и даже увиденный в бинокль медведь, расположившийся у подножия выступа, где я люблю отдохнуть. Наступает вечер, и все расходятся по домам, чтобы сказать последнее спасибо угасающему дню.

Мое тело сжимается от тоски. Могут ли острые сердечные муки привести к развитию сердечной недостаточности?

Единственным источником радости становится ожидаемый завтра приезд Бертрана де Миоллиса и Оливье Дево, двух моих друзей-художников, которые путешествуют по России и обещали навестить меня. Сергей должен привезти их на катере. Благодаря случайному стечению обстоятельств они появятся именно в тот момент, когда я превратился в растекающуюся по берегу лужицу черной жижи.

Я не буду им ничего рассказывать, спрячу от них свои слезы и воспользуюсь их присутствием, чтобы остаться в живых.

Держаться и, чтобы держаться, черпать силы в бесконечной выносливости моих щенков.

Природа несказанно рада, что получила в пользование новенькое лето.

В шесть часов звук двигателя выводит меня из оцепенения. Черное пятнышко на юге, мое спасение. Я принимаю Миоллиса и Дево как благословение — они отвлекут меня от мрачных хороводов мыслей. Сергей уезжает, оставив недопитый стакан, так как на Байкале поднимаются волны. Я усаживаю обоих художников за деревянный стол на берегу и достаю из их рюкзаков привезенные из Иркутска гостинцы. Вино, пиво, водка и твердый сыр. Мы напиваемся в стельку. Алкоголь разрушает нейронные связи, то есть способен развеять печаль.

Счастье длится секунду. Если проснуться на рассвете, можно поймать тот волшебный миг, который наступает перед тем, как вернутся воспоминания и сердце снова сожмется.

Со дня случившейся шестнадцатого июня катастрофы я прочитал две комедии Шекспира, «Краткое руководство к нравственной жизни» Эпиктета, «Размышления» Марка Аврелия, «Искателей приключений» Жозе Джованни и роман Чейза «Ева». В последнем произведении речь идет об одном негодяе, который портит людям жизнь и создает вокруг себя пустыню. Этот парень — я сам. После того как мое сердце разбилось, моя рука, ведомая таинственной силой, полезла на полку, чтобы найти книги, которые мне нужно было прочитать. Марк Аврелий помог мне. Джованни показал мне, кем я должен был стать, а Чейз — кто я есть на самом деле. Книги полезнее, чем психоанализ. Они говорят обо всем и делают это лучше, чем жизнь. В хижине, в сочетании с одиночеством, книги прекрасно врачуют раны.

От горьких дум меня также спасают муки похмелья. К полудню появляются Миоллис и Дево, спавшие на полу в избушке. Чтобы освежиться, мы отправляемся к речке Ледяной и обедаем, сидя на траве у отвесного склона на правом берегу. Собаки гоняются за утками. Сколько радости!

Два мольберта, установленные на берегу перед одетыми в белое художниками, пишущими свои картины мелкими осторожными мазками, и собаки, лежащие у их ног на фоне лилового вечернего неба, — восхитительное зрелище в классическом стиле. Мне не надоедает наблюдать за Миоллисом и Дево. На протяжении месяца они путешествуют по Сибири и пишут «с натуры», как они говорят, в лучших традициях русских импрессионистов. Они сплющивают пространство с помощью света и некоторого количества времени. Пока они заканчивают свои этюды, я дописываю эти строки. Моя избушка приобретает вид художественной мастерской. Вилла Медичи для мужиков.

Ранним утром сажусь за стол и немного позирую. На этот раз мои художники-передвижники установили мольберты прямо в доме. Миоллис похож на баварского менестреля, а Дево — на альпийского пастуха. У Дево движения аккуратные, методичные и точные; Миоллис менее систематичен: иногда он промахивается мимо холста, иногда выдает непричесанный шедевр. Сегодня они рисуют человека с израненным сердцем. Легко скрыть то, что вы чувствуете. «Потемкинские деревни», как известно, были наспех построены в непролазной глуши. За раскрашенными фасадами прятались трущобы. Но царица, осматривающая свои владения, увидела только картонные декорации и, довольная, вернулась во дворец.

Веселый нрав Миоллиса и доброта Дево помогают мне справиться с болью. Не будь их рядом, дракон скорби давно сожрал бы меня.

За день они нарисовали мою хижину, собак, берег. Нужна смелость, чтобы решиться изобразить красоту этих мест с помощью пятен и линий или же нескольких слов.

Утром неподалеку проходит большое судно. Десять минут спустя на берег обрушивается созданная им волна, которая кажется мне бесцеремонным вторжением внешнего мира в мою благочестивую жизнь.

Миоллис и Дево проводят день, запечатлевая отблески света в оперении водоплавающих обитателей Байкала. Застыв перед мольбертами, они смотрят на холст так, как будто это окно, вид из которого они еще не придумали.

С Айкой и Беком поднимаюсь на вершину сыпучего склона, чтобы пообедать. Там, наверху, собаки созерцают озеро, задумчиво истекая слюной. Пять дней назад эти малыши протянули мне свои лапы и помогли остаться в живых.

Вечером — рыбалка. Дево наловил ужин для трех двуногих и двух четвероногих. Его силуэт вырисовывается на фоне неба рядом с раскидистой ивой, склонившейся над водой. Солнце не хочет садиться и отчаянно цепляется за выступы скал. Байкал преподносит нам свои подарки: сверкающую серебром рыбу на конце лески. Писать, рисовать, рыбачить — три способа расплатиться со временем.

Пыльца оседает на поверхности озера и окаймляет береговую линию ярко-желтыми разводами. Мертвые бабочки покачиваются на волне. В любой момент из Байкала может вынырнуть нерпа и с внимательным видом оглядеться вокруг. Она проверяет, все ли на месте в этом мире, и уточняет, правильно ли выбрана глубина.

Не слышно ни звука; иногда бесшумно пролетает бабочка.

«Тишина украшает священное уединение», — читаю в «Жизни Рансе».

Миоллис и Дево пишут этюды как заведенные. Это их подношения духу места. Превосходство живописи над фотографией для меня очевидно. Фотография делает точный срез отдельных мгновений во временном потоке и распинает их на плоскости. Когда представителям первобытных племен показали несколько фотографий, они посчитали это кражей и были правы. Живопись предлагает историческую интерпретацию момента, который будет жить и развиваться; она не прерывает ход времени: сам процесс ее создания наделен длительностью и является частью продолжительного композиционного интервала.

Незадолго до рассвета мы отправляемся в путь. Нам предстоит несколько часов ходьбы: Миоллис и Дево возвращаются в Иркутск, и нужно пройти двадцать пять километров до Заворотного, где моих друзей ожидает катер. Мы похожи на трех еврейских художников, которые бегут вдоль Вислы, в спешке побросав в дорожные мешки все содержимое своей мастерской. Громадные рюкзаки, весом по двадцать пять килограммов каждый, вот-вот раздавят нас: тюбики гуаши и банки акрила, альбомы русской живописи, мольберты. У мыса Средний Кедровый мы приветствуем призрак отшельника-беглеца, а около небольшого озерца рядом с развалинами его избушки обнаруживаем труп медведя. Муравейник, прилепившийся к могучему дереву у мыса Южный Кедровый, кипит жизнью: из веточек и хвоинок сооружается нечто грандиозное. Утки сломя голову несутся на север. Я трачу немало времени на поиски старой тропы геологов, о которой мне рассказывал В. Е. Она проходит в ста пятидесяти метрах над озером, но совершенно заросла молодыми побегами деревьев, которые мешают ходьбе больше, чем камни на берегу.

В Заворотном Миоллис и Дево прыгают в катер; мы услышали шум его двигателя за час до прибытия на место. Нам едва хватает времени, чтобы пожать друг другу руки. Мне нравятся такие стремительные прощания.

Вечером в Заворотном высаживаются Сергей, Юра с грустными глазами и Саша с отрезанными пальцами. Мы готовим пир из копченой рыбы, печени налима, салата из черемши и жареной оленины. Саша разливает всем домашний самогон. В том, как эти русские парни опустошают стаканы и расправляются с закуской, чувствуется гордость. Они не зависят от сети продуктовых магазинов и кормятся исключительно лесом. Такая жизнь приносит человеку удовольствие. В практическом плане эти люди свободны, хотя и продолжают жить согласно архаичному укладу. Они представляют собой полную противоположность тем хилым вольнодумцам, которые отказались от богов и царей, но вынуждены платить за еду, транспорт и отопление. Кто прав? Простой рыбак, который ничего не покупает, потому что сам обеспечивает себя всем необходимым? Или высокообразованный атеист, избавившийся от религиозного гнета, но поневоле прильнувший к сосцам системы и подчинившийся предписаниям, налагаемым современным обществом? Следует ли покончить с религией и покориться власти законотворцев и чиновников, или, наоборот, свободно жить в лесу, продолжая бояться духов? Материально-практическая автономия представляется мне не менее доблестным завоеванием, чем интеллектуально-духовная. Как писал Алексис де Токвиль в книге «Демократия в Америке», в главе, посвященной деспотизму, которого нужно опасаться демократическим государствам: «Однако не следует забывать, что наиболее опасно закрепощать людей именно в мелочах. Со своей стороны я был бы склонен считать, что свобода менее необходима в больших делах, чем в мелочах»[19]. Сегодня, выпивая вместе с таежными бродягами, я делаю свой выбор. За богов, царей, зверей и против уголовного кодекса!

Внезапно Сергей восклицает: «Я подвезу тебя!» И мы выкидываем номер, в котором русским нет равных: произносим последний тост, торопливо срываемся с места, кидаем вещи в лодку, разгоняемся и мчимся неизвестно куда. Куда угодно, лишь бы ветер хлестал в лицо, мир качался, а пьянящий дурман уносил нас прочь, оставляя надежду на что-то новое за поворотом.

Нет места, более подходящего для размышлений, чем лодка, скользящая по укутанному туманом озеру. Иногда сквозь плотную завесу удается разглядеть краешек утеса. Берег то появляется, то исчезает. Терпеть не могу демонстрации. За исключением случаев, когда речь идет о том, чтобы продемонстрировать красоту. Это плавание с Сергеем напоминает мне процесс мышления: ум блуждает в кромешной тьме, но вдруг появляются проблески света. А пока мы парим в безбрежной пустоте. Без солнца не может быть и тени.

Сергей выключает мотор, и мы выпиваем в сырой тишине. Уже много часов подряд мы поглощаем алкоголь и едва держимся на ногах. Пассажир судна, идущего в тумане под управлением пьяного капитана, я лежу на канистрах и рыболовных сетях, курю и чувствую глубокое умиротворение. Я потерял любимую женщину, и больше мне терять нечего. Несчастье приказывает нам отдать швартовы. А вот счастье не дает покоя: счастливый, я всегда боялся, что мое счастье скоро закончится.

В дни летнего солнцестояния небо устраивает грандиозные спектакли. Феновые облака волнами накатывают на горы, обнимая вершины и словно любящей рукой лаская лес и населяющих его животных, которым неведом стыд. Устроившись в гамаке, смотрю на небо. Созерцание — это слово, которым находчивые люди называют лень, дабы оправдать ее в глазах въедливых активистов, следящих за тем, чтобы «каждый нашел свое место в социуме».

Еще один день наблюдений за небом. Тучи насекомых в солнечной пудре. Позже луна цвета лосося взойдет в ночной синеве, чтобы снести удивительное, исполинских размеров яйцо в колыбели из облаков. Проще говоря, она полная и кровавая.

Моему взору предстает печальное зрелище мертвых бабочек на поверхности воды. Сотни насекомых тонут в озере. Некоторые еще находят в себе силы бороться. Я превращаю свою байдарку в спасательную патрульную лодку и осторожно подбираю выживших. Бедные опавшие цветы неба. Вскоре тридцать бабочек украшают корпус моего голубого суденышка нежными звездами. Я управляю ковчегом для чешуекрылых.

Держу курс на Елохин; ветер дует мне в спину. Начинается буря и уносит всякую надежду увидеть солнечный свет. Мыс Елохин приобретает зловещий вид. У меня встреча с Михаилом Ипполитовым, одним из инспекторов заповедника. Он обещал взять меня с собой на обход территорий с остановкой в хижине, расположенной в сутках ходьбы за горными хребтами.

В полдень, качаясь от сильного ветра, задавленный рюкзаком весом в двадцать пять килограммов (алкоголь и консервы), я едва поспеваю за Ипполитовым, который бодрой рысью несется по тайге. Мы поднимаемся по лесистым склонам над мысом. Ипполитов летит, как шальная пуля, но затем замедляет ход, делает остановки и в итоге оказывается в двухстах метрах ниже меня. На высоте тысяча триста метров, недалеко от перевала, когда порывы ветра уже несут в нашу сторону дождевые тучи, моему другу срочно требуется выпить чаю. Все складывается очень по-русски: спрятавшись от ветра под сосной, мы ждем, пока маленький костер между плитами сланца нагреет наши пол-литра воды.

Через неглубокую горную впадину, усеянную камнями графитно-черного цвета, можно пробраться к высокому заболоченному плато. Ветер крепчает, и мы пережидаем очередной яростный шквал, лежа за выступом скалы. Прогулка по мягкому мху, протянувшемуся на несколько километров, дарит мне величайшее наслаждение. Я мечтаю стать травоядным! Куропатки взлетают у нас из-под ног. Частые ветры сделали заросли кедрового стланика похожими на выпущенные наружу кишки. С деревьев свисают гирлянды лишайников. Растения болотистой местности не тянутся в небо, а стелются по земле. В долине, которую мы пересекаем, раскинулся тысячелетний кедр. Если Чингисхан все-таки посещал Байкал, этот кедр был тому свидетелем. Мы оставляем позади сосновые рощи, кристально чистые ручьи, кишащие насекомыми плоскогорья и болота, в которых наши сапоги утопают по голенище. По адресу N 54°36.106' / E 108°34.491 находится хижина Ипполитова, построенная два года назад прямо на границе Байкало-Ленского заповедника. Этот дом размером три на три метра стоит в долине на берегу извилистой речки. Горизонт закрывает коническая гора, покрытая хвойными деревьями. Поблизости в изобилии растут ревень, черемша, щавель. Тучи комаров стоят на страже. Мы находимся в одном из тех мест, которые мне так нравятся: край света, залитый мягким, словно жалеющим нас, вечерним светом.

Михаил угощает меня по-царски: салат из папоротника с майонезом, водка с перцем и суп на сале. Я достаю из рюкзака трехлитровую канистру пива, и мы осушаем ее, прежде чем она успевает истечь пеной.

Долина, по которой мы идем, сплошь покрыта растительностью. Мы плетемся пошатываясь — два пьянчуги, решившие взобраться на перевал по дороге из бара. Ноги путаются в сплетениях корней, скользят по каменным осыпям, проваливаются в ямы. Мимо течет равнодушная речка: ей предстоит долгий путь по Лене к арктическим водам. На высоте тысяча двести метров лес исчезает, и остается только стланик, старательно маскирующий скалы. Верные русскому убеждению, что ничто — ни война, ни великое переселение народов — не может заставить нас пропустить время чая, мы битый час пытаемся разжечь сырые ветки. Затем, лежа в луже под дождем и попивая теплую воду, мы с Ипполитовым ведем приятные беседы.

— Твои книги переводились?

— Да, некоторые.

— На какие языки?

— Финский, итальянский, немецкий…

— А на русский?

— Нет[20].

— Естественно, мы же отсталые.

Рододендрон Адамса преграждает нам дорогу. Нужно прокладывать себе путь через цветущие душистые заросли. У перевала небольшое болотце. Дождь усиливается. Ипполитов предлагает вернуться, но мне не хочется вновь погружаться в непролазный лес и потом до самого вечера кутаться в сырое одеяло. Мы поднимаемся по склону, ведущему к покрытому тундровой растительностью плато. Устилающий его мох мягче ковров в московских апартаментах новых русских. Рядом с участком плотно слежавшегося снега пасутся четыре диких оленя, и мы, как воины команчей, идем в обход. В ста метрах от животных, скрытые от глаз густым кустарником, мы понимаем, что не одни. К нам приближается бурый медведь. Увидев нас, он замирает. Встреча с голодным зверем не входила в наши планы. Я достаю сигнальный пистолет, а Ипполитов заряжает охотничье ружье калибра 7,62. Звук затвора пугает оленей, они начинают вести себя беспокойно. Медведь, должно быть, проклинает нас, но не рискует двинуться с места. Он похож на статую, проглотившую свой собственный постамент. Вот он встает на задние лапы. Нам придется подождать еще несколько секунд, прежде чем мы узнаем, что он намеревается делать: атаковать или отступать. Нет, стрелять сегодня нет необходимости, и мы долго смотрим вслед убегающей волне меха, виднеющейся поверх кустов.

Два часа спустя подходим к речке, вдоль которой шли вчера. У Ипполитова есть для меня задание. Год назад он привез сюда чугунную печку и хочет, чтобы я отнес ее к нему в хижину. Мне приходится совершить двухчасовой спортивный забег с тридцатикилограммовой печкой на плечах. Два нижних ее угла впиваются в спину, а два верхних цепляются за ветки, обдавая меня бодрящим потоком холодной воды при каждом шаге. Наверное, я похож на тех гималайских носильщиков, которые таскали по непальским джунглям самые несуразные предметы: кожаные чемоданы, патефон из красного дерева, оцинкованную ванну для офицеров…

На случай если когда-нибудь меня отправят в космос, я уже знаю, что это такое — провести целый день, лежа в капсуле рядом с товарищем по Галактике. Я прихватил с собой «Болезнь к смерти» Кьеркегора, книгу, которую я бы врагу не посоветовать читать, сидя взаперти в плохую погоду. Маленький радиоприемник Ипполитова с неизменным постоянством выдает информацию о войне 1941–1945 годов вперемежку с эстрадными песнями. Идет дождь. У неба поразительно скудное воображение!

— Михаил?

— Что?

— Не повезло нам с погодой.

— Зато комаров стало меньше.

— О, это точно.

Ипполитов не взял с собой книг и поэтому занимается тем, что с унылым видом глядит в потолок, словно тот вот-вот начнет обрастать дивными узорами. В четыре пополудни, охваченные внезапным порывом, мы заменяем старую печь на новую. Согреваясь в ее приятном тепле, опорожняем по три рюмки водки в соответствии с традицией празднования первой растопки. В шесть вечера, когда ливень превращается в мелкую морось, нам приходит в голову взобраться на пирамидальную возвышенность, прилегающую к восточному краю долины. Как только мы выходим, дождь усиливается. Завесы лишайника липнут к лицу, как жидкие вуали. Мхи жадно заглатывают наши сапоги. Комары не в силах взлететь. Час уходит на то, чтобы подняться на вершину высотой в триста метров, увенчанную трехсотлетними кедрами. Деревья выглядят истерзанными. Лиловые цветы венериных башмачков, выросшие на краю бывшего медвежьего логова, приносят в этот мир капельку радости.

Ночью меня разбудила забравшаяся в мой спальный мешок мышь. Хорошо, что не паук. Плохо, что серая мышка, а не прима-балерина Мариинского театра.

Встретив Ипполитова в Иркутске, вы бы приняли его за добропорядочного семьянина с седеющими волосами и налаженной жизнью. Каждый год он срывается с места и проводит несколько месяцев в тайге, желая побыть наедине с самим собой и навестить шесть своих избушек, расположенных на участке протяженностью сто десять километров. Ипполитов — живое подтверждение тому, что пребывание в городе лишь прелюдия к жизни в лесу.

Мы возвращаемся. С неба по-прежнему льет. Продрогшие кусты, наверное, мечтают о Таиланде. Зарывшись в капюшон, вспоминаю о благоухающих известняковых скалах Прованса. Прогулка под дождем, фабрика воспоминаний.

Тепло и влага тропических джунглей способствуют бурному цветению и росту. В суровой тайге нет столь благоприятных условий для жизни. Здесь все силы направлены на сохранение того, что есть. Не только процессы роста, но и процессы распада в этих лесах протекают медленнее, чем в жарких широтах. Сибирскому кедру требуются годы, чтобы сгнить. И в том и в другом случае местность утопает в зелени — результат растительной экспансии там и анабиоза здесь. Север — это ботаническая кунсткамера, а юг — хлорофилловый инкубатор.

Айка и Бек встречают меня на мысе Елохин. Вместе с Володей, Ириной и Ипполитовым мы едим блины с красной икрой. Икры много не бывает. В отличие от водки.

Затем, словно помешивая ложечкой черный кофе в гигантской чашке, я усердно гребу домой.