В новый день

14

Если честно, я уже не знаю, что и сказать.

Есть ли смысл вообще тратить время на все это? Не проще ли развернуться и уйти? Я знал, к чему все идет, какой выбор мне предстоит сделать в конце. Но зачем я шел дальше?

Смысла в этом было не больше, чем в цветах на могиле.

Я могу просто сказать: все закончилось, и ничего не изменилось. Возможно, я просто устал, да и вообще слабо понимал, что происходит, прямо как заплесневелый обитатель дома престарелых, которого выпнули на марафон и сказали: или ты бежишь, или мы перережем всех твоих детей, внуков, собаку, кошку и рыбку, а потом и тебе мозги вышибем. И ты бежишь-бежишь, не успев сказать, что ни детей, ни внуков, ни кого бы то ни было, у тебя нет.

Поднимаясь по лестнице этого уже полуразвалившегося, но все еще стоявшего, и, наверное, собиравшегося простоять высотного дома, я потихоньку переставал терять связь с реальностью, как только что вмазавшийся неопытный наркоман.

Сквозь разбитые окна внутрь проникал пушистый снег.

Половина дверей на каждом этаже была выбита, обнажая лишь пустоту комнат.

Ни бездомных, ни мусора, ни ржавой техники, ни гор тряпья, ничего — везде было просто пусто.

Смерть не только сделала свое дело, а успела прибраться за собой. Подготовлена почва для новой жизни — но прорастет только сорняк.

Под ногами хрустела щебенка. Я бежал так быстро, что этот сопутствовавший шум походил на подбадривающий ритм, игравшийся на каких‑то невидимых маракасах. Иногда же боль в моей ноге унималась, и я, с энтузиастом подростка, получившего первую зарплату и собравшегося пропить ее с друзьями-бездельниками, раскочегаривался так сильно, что, не успев войти в поворот на лестничной площадке, врезался в стену — и раздавался глухой удар по гигантскому каменному барабану. Скрипки-сирены подыгрывали вдалеке, а сердце стучало, как тамбурин. Кровь била в висках — кажется, кто‑то дергал за струны контрабаса.

Неплохая симфония для гранд-финале. Кто дирижер всего это действа?

Председатель, который, на самом деле, вовсе не человек, а лишь, как я уже говорил, титул, вросший в него, пустивший свои корни прямо в мозг, подменивший сознание набором директив и возможностей заработать еще больше? Словно паразит, поражающий простых муравьев-тружеников, вынуждая их забраться на самую верхотуру, чтобы этот гриб потом мог пустить в него окончательно свои корни и выкинуть в мир свои поганые споры, и цикл повторяется, повторяется, повторяется, закручивается петлей вокруг шеи, но никто так и не опрокинет табуретку под твоими ногами.

А, может быть, это все ее рук дело? Она, моя спасительница, олицетворявшая и жизнь, и смерть, просто взяла меня, как заводного солдатика, покрутила ключик в моей спине, поставила на холодный пол и, смеясь, смотрела, как я растерянно и нелепо хожу туда-сюда, дрыгаю руками-ногами, щелкаю зубами и непременно падаю в конце. Но все дело в том, что она нашла такой ключик, которой подошел бы к любому, который мог завести тебя так, что ты всегда будешь ходить, как миленький. Понятное дело, этот ключик захотели забрать и другие дети, сидящие в своих офисах и одним росчерком пера выбрасывающие одних на работников на самое дно жизни, а другим — делают вас королем мира (пускай и на пять минут). И чтобы его не дать им, она предпочла застрелиться. А что я? Я — просто очень хорошая игрушка, которая, к тому же, была ее любимой. Я даже не думаю, что что‑либо изменится, найди они этот ключик или нет. Самое поразительное, что это просто чья‑то прихоть. Все останется таким же, научись они чинить свои игрушки или нет. По крайней мере, я не заметил разницы, вернувшись с того света. Разве что сигареты подорожали.

Я знаю, что всем виноват я. Что всем, на самом деле, управляю я. Мне не нужен стол из красного дерева, сексуальная секретарша, дорогие машины, костюм, стоимостью в чей‑нибудь годовой оклад, мне не нужна их фальшивая улыбка, сальные глаза, вздутые вены на лбу, когда они трахают дешевых и дорогих шлюх одновременно, мне не нужны их поганые привилегии или жена, которая вышла за меня из‑за денег и теперь играет в семью. Все, что мне нужно — это мои глаза, уши, руки и ноги. Я сам все вижу, слышу, я сам куда‑то иду. Меня отправляют на задание — я выдвигаюсь. Потому что я пообещал ей.

— Обещай мне, что, несмотря ни на что, ты будешь жить.

И я живу, заглушая алкоголем, наркотиками и сигаретами голоса, которые пытаются мне доказать, что жить‑то не стоит уже. Главный их аргумент: она мертва и не вернется. Я закрываю глаза и вижу ее спокойное, слегка улыбающееся лицо, я слышу ее тихий нежный голос. Если эта та жизнь, которую я должен влачить, как пес с перебитыми лапами, то это жестоко и подло с твоей стороны, дорогая.

Как я вообще могу жить без тебя?

Как ты прикажешь мне дышать, двигаться, есть, пить без тебя?

Я не хотел жить — я хотел проснуться и увидеть, что все это был всего-навсего отвратительный, чудной, безумный кошмар. Я хотел проснуться и снова обнять тебя, заплакать на твоей груди, потому что я так больше не могу, просто не могу. Я живу воспоминаниями о тех днях, когда мы еще не знали, что останутся лишь воспоминания — у нас было будущее. Я видел его лишь с тобой. Кто, кто еще, ответь мне, мог бы занять твое место?

Сейчас у меня нет ничего, кроме бесконечной ночи.

Я живу, перебирая старые фотографии. Все фотографии давно сгорели. Парочка осталась в моей голове.

Я живу, лелея тупую, абсолютно иррациональную веру в этом мире рациональных компьютеров, железной логики, математически точно прописанных алгоритмов чувств и эмоций — я верю, что снова тебя встречу и все исправлю.

Я все исправлю.

Я спасу тебя.

Мне нужен еще один шанс.

Между мной и пустой необъятной крышей оставалась лишь старая деревянная дверь. Я провел пальцами по мокрому от снега дереву. Немного шероховатая, холодная. Я уж боялся, что она давно сгнила — но я ошибался. Она все еще была настолько крепкой, что, казалось, она будет последним, что останется в этом мире.

Приложив совсем небольшое усилие, я открыл ее. Сразу же в лицо мне подул резкий, морозный ветер, словно он торопился влететь в это здание, как кто‑нибудь, когда ему не терпится сбегать в туалет. Крыша представляла собой большую ровную площадку, размером чуть меньше баскетбольной площадки. Вся поверхность была припорошена нетолстым слоем снега. Оттуда всегда открывался прекрасный вид на ужасный город — даже такое скопище отребья и подонков могло казаться красивым на рассвете, когда каждому, говорил я ей, давалась новая попытка исправиться.

Было слишком темно, чтобы что‑нибудь увидеть.

Меня трясло: от холода, от боли, от отходняка после тоника, от волнения, от усталости, от тревоги, от страха. Но я, хромая, испытывая страшные боли в груди, продолжал идти и вглядываться в каждый клочок темного полотна, нарисованного передо мной.

Луна скрылась за облаками. Мы остались совсем одни в этом страшном мире. За сиротами никто не присматривал.

Знакомо ли вам чувство, когда что‑то происходит, и ты не можешь до конца в это поверить и мысленно пытаешься то отмотать время назад, то убедить себя, что это сон или еще что‑нибудь в этом роде?

— Н-не. Подходи-те, — сказала она испуганным, дрожащим голосом.

Она была похожа на фею, на бестелесного духа, проекцию старых воспоминаний — да, ее силуэт был картинкой, отбрасываемой старым кинопроектором на поблекшие обои и обшарпанные стены моего мозга. Настолько нереальной она казалась мне.

Я не знал, заплакать ли, рассмеяться, закричать на нее, схватить ее. Для начала, я просто протянул руку.

— Определен как «опасен».

Опасен. Опасным мы считаем то, что несет нам смерть.

Я же не смог защитить ее тогда. Справедливо ли?

Думаю, да.

— Если что и опасно, — сказал я, — так это стоять на этой крыше, особенно в такую бурю. Тебе не холодно?

Одна посмотрела вниз, затем снова уставилась на меня.

— Нет.

Какая поразительно точная копия. Почти как живая — не считая глубокий черных полос-швов на местах сгибов и суставов. Кожа практически как настоящая. Даже волосы те же.

Глаза же были сделаны из стекла.

Должен ли я был сделать то, что должен?

— Степень опасности: высокая. Неизвестный фактор обнаружен.

— Вся жизнь — неизвестный фактор.

Нашел время шутить.

Получи лучше хук со спины и отлети на несколько метров.

— Хорошие же у них… игрушки, — прокряхтел я, пытаясь встать.

Мне не так уж было интересно, что он сделает со мной — ударит ли, сбросит с крыши, пнет, свернет ли мне шею. Мое внимание было приковано к ней, казавшейся сейчас совсем маленькой и беззащитной, напуганной девочкой.

Мой назойливый недруг, казалось, не проявлял к ней никакого интереса. Его целью, заключил я, было не пустить меня к ней.

Где‑то там, наверху, подумал я, большой ребенок захотел свою куклу обратно.

Извини — она сама захотела уйти. Уважай чужие интересы, скотина.

В таком состоянии мне его не победить в открытую, пускай у меня и есть преимущество в одну конечность — но толку ли, если я умел держать не удар, а только сигарету.

Откатиться от летящего в тебя пинка и оказаться на самом краю крыши — не лучшая идея, но по-другому я не увернулся бы.

Его круглые рыбьи глаза загорелись кроваво-красным светом, который воплощал весь гнев, все отвращение, которое эта совершеннейшая машина испытывала по отношению ко мне — дряблой, задыхавшейся, потной туше. Давай, разозлись. Злись еще. Мне это только на руку. Но мы оба знаем, что процессоры в твоей башке говорят тебе — выгодней всего сейчас нанести точный удар по голове рукой, поскольку таким образом обеспечивается наиболее высокий процент попадания, да? Так ты сейчас подумал?

Предсказуемо.

Прямой удар в лицо, который должен был бы раскрошить мне череп — зная его наперед, я сделал то, чего эта тварь никак не ожидала — подкатился в его сторону, прижавшись практически вплотную. Ему меня теперь не пнуть — замаха не хватит. Другую же руку еще надо вернуть в исходное положение.

Он решит снова воспользоваться ногами, поэтому он сделал небольшой прыжок назад, маленький шажок.

Но этого достаточно.

Окно открылось.

Давай.

Соберись.

Последний рывок.

Секунды становятся бесконечностью.

Плевать на боль в ноге.

Просто беги, должно получиться.

Этих нескольких секунд мне хватило, чтобы выкинуть то, что ни я, ни он, ни она не ждали.

— Прости, — прошептал я, обхватив ее одной рукой за шею, другой приставив пистолет к виску и прикрывшись ею, как живым щитом.

Демон сначала несколько секунд смотрел на меня, сохраняя еще боевую позу, но затем вся его фигура приняла более встревоженный, напружиненный вид. Он не решался сделать шаг мне навстречу.

Девушка же в моих «объятьях» стала еще меньше, как мне казалось. Я сразу же ощутил холод, исходивший от всего ее тела. Она почти не сопротивлялась — несколько попыток вырваться вначале, машинальных, я думаю. Но затем она как будто бы все поняла и стала сотрудничать.

Или мне так хотелось думать.

Красные глаза стали молочно-белыми.

Вот оно.

Ради этого все и затеялось.

Принц, у которого явно проблемы с алкоголем.

Принцесса, умершая еще до начала сказки.

Злой черный дракон с оторванным крылом.

Это все уже было — только тогда принцесса сама приняла роковое решение.

В этот раз все будет по-другому.

Должно быть.

А если нет — к черту все.

Медленно, просчитывая всеми своими калькуляторами каждый шаг, он продвигался все ближе и ближе.

— В этот раз, — прошептал я ей на ухо, — я знаю, что делать.

И я, резко переменив положение, столкнул ее с крыши. Фантом рванул в ее сторону, буквально взлетел — и когда он пролетал мимо, готовый вот-вот обрушится в черную бездну, я успел заглянуть в его круглые белые глаза, уже почти погасшие, и я увидел под ними другие глаза.

Это были человеческие глаза.

И в них был страх.

Я не услышал, как он приземлился, но я точно знал, что он был мертв.

Вытянутая рука, которой я держал принцессу, начала немного побаливать. Если бы на нас смотрели со стороны, то подумали бы, что какие‑то два идиота вздумали танцевать танго на крыше. Она стояла на самом краю, спиной наклонившись в эту пропасть.

Скользим.

— Нет, нет, нет.

Я притянул ее к себе, и мы снова твердо стояли на своих двоих.

— Да уж, прервали нас… — сказал я, роясь в карманах в поисках сигареты. Я хотел было дальше что‑то сказать, но, увидев ее лицо, я не нашел сил продолжать.

Все то же лицо.

Оно не казалось мне испуганным.

Оно было практически безразличным.

Кажется, все голоса, все звуки мира в этот момент прекратили свое существование, чтобы мы как можно отчетливее слышали друг друга.

Эта секунда была рождена только для нас двоих.

Двух мертвецов, что продолжают вечно бродить по земле.

Сердце потяжелело от хлынувшей в него крови.

— Ты помнишь меня?

— Нет. В базе такого объекта нет.

Я знал, что она так скажет. Знал — и не мог сдержаться.

Что же именно они восстановили? И чего они достигли?

— Зачем, зачем они вернули тебя? Зачем? И что у них получилось? У них получилось? Вы хоть получили то, чего хотели?! Вы смогли выкачать из нее все знания, все ее тайны и секреты, все эти проклятые открытия? Вы довольны? — закричал на нее я, словно она была телефонной трубкой, по которой я говорил с самим дьяволом, стоявшим за всем этим.

— Почему ты здесь? — спросил я, успокоившись.

— Я должна была покинуть закрытую территорию комплекса.

— Наигрались вдоволь и выкинули, да?

— Нет, такой директивы не поступало.

На секунду я забыл, как люди говорят или вообще какие‑нибудь звуки издают.

Перезагрузился, вспомнил.

— Ты им не рассказала им… о своих… исследованиях? Никто не знает?

— Нет. Имманентный императив не позволяет.

— Какой императив? — лишний вопрос. Я знал, что она скажет.

— Первый императив: Сохранение тайны. Уничтожение субъекта, владеющего тайной… — и она медленно зашагала к самому краю.

Почему‑то я не смог сдвинуться с места. Это была не боль и не усталость — я просто не мог. Я застыл. Превратился в глыбу льда. Все стало на свои места. И я понял, какой же идиот я все эти годы был.

— Нет. Нет… — начал я, — Ты ушла один раз, и… ты ничего им не рассказала, ты вернулась, ничего им не рассказала снова, ты можешь жить!.. Ты вспомнишь меня, это же твой мозг. Это, — и со слезами в голосе сказал я, — твое сердце.

Мозг, что они восстановили. Сердце, что он сохранили.

Но даже каменные статуи могут двигаться.

Еще один шаг, и упадет.

— Нет! — крикнул я и схватил ее обеими руками.

Вспомни, что тебе надо сделать.

Председатель как будто бы знал.

Актеры сыграли безупречно. Ни на слово не отошли от сценария. Все шестеренки закрутились так, как ему нужно было.

Кто бы еще взялся за это дело, справился бы и сделал то, что нужно?

Собрать все данные, говоришь.

Впервые за многие годы, а может и десятилетия, а может и века я заплакал. Хотя было бы совсем нечестно назвать это плачем. Я просто выдавил из себя пару слез. Я не знал, что чувствовать.

Ничто не имело значения. Я — подлец. Я всегда плевал на чужие желания и просьбы. Даже ее. И, по страшной, жестокой, нелепой иронии, не на желания Председателя.

Я продолжал обнимать ее одной рукой, а другой я нащупал то, что шло вместе с материалами к заданию.

Маленький механизм, несколько сантиметров в размере, не больше ручки от ножика.

Кинжал нашего века.

Воткни его в робота — выкачаешь все данные из его нейронной сети, даже зашифрованные. Как он обходит шифровку?

Убивает энергоснабжение. Перехватывает душу, летящую на небо, и всасывает ее в себя.

— Прости меня, прости меня, — повторял я шепотом. Слышала ли она это?

Бесполезно.

— Второй императив… — начала она, когда я уже почти вонзил это устройство в стандартный разъем у нее на затылке, который был у всех андроидов.

Я забираю тебя с собой.

Я все равно защищу тебя.

Мы все равно будем вместе. Мне ничего больше не нужно.

Я обнял ее еще сильнее.

И услышал ее настоящий голос:

— Обещай мне, что, несмотря ни на что, ты будешь жить.

Я медленно опускаю мертвое тело.

Спи.

Все конечно.

Достаю телефон, машинально пишу Председателю «Готово».

Засовываю телефон в карман. Почти разрядился. Дома заряжу.

Спускаюсь по лестнице.

Иду домой.

Поднимаюсь по лестнице.

Открываю дверь.

Все та же комната, все та же бутылка, все тот же диван. Я снимаю пальто, вешаю шляпу на крючок, стягиваю галстук.

На руке, оказывается, огромная царапина. Беру первый попавшийся бинт, наспех заматываю.

Вспоминаю, что надо бы зарядить телефон, но мне уже плевать.

Пытаюсь собраться с мыслями, но не получается — вести с ними конструктивный диалог так же легко, как с трупами в морге. До меня доходит, что скоро рассвет, но я уже слишком устал, чтобы встречать его — я просто хочу лечь и заснуть.

Небо за окном начало приобретать синеватый оттенок вместо черного, на улице начал образовываться густой туман, и очень скоро миллионы сонных людей лениво побредут на свою работу.

Я закрыл жалюзи.

Не хочу видеть.

Скоро все будет хорошо, как прежде.

Ложусь и накрываюсь пальто вместо одеяла.

Одно меня радует — пускай мои работодатели и заедут скоро забрать полученные данные, но я все же смог сохранить ее. Ее жизнь не пропала даром, не исчезла, не испарилась — и, может быть, она придет еще раз. Я хочу ее встретить еще раз. Я не хочу жить. Без нее, по крайней мере, уж точно. Это продолжалось слишком долго, и, не знаю, может уже завтра, или послезавтра, или послепослезавтра, в награду за все, мне сделают и ее. Ведь можно же воссоздать мертвых. Теперь мы можем обмануть смерть. То, ради чего она умерла. То, что хотела унести с собой в могилу. И мы забрали это. Но так будет лучше для всех — да, так будет лучше для всего мира, говорил я себе. Ты же хотела сделать мир лучше — вот он и станет лучше, правда?

Но я все равно почему‑то не мог заснуть. Совершенно. И даже не знаю почему.

Намотался я по этим кругам. Метель за окном не унималась — даже стала сильнее.

Все равно.

Не знаю. Мысли путаются. Я закрываю глаза, и все рябит. Жизнь, смерть, погони, удары, музыка, тишина, полиция, этот фантом, крыша…

Очередной рассвет, что мы не встретили вместе.

Глаза слипаются. Все, хватит, думаю я. Пора спать — несмотря на боль, сломанные ребра. Я буду спать очень-очень долго, и скорее всего этой ночью меня будут мучить кошмары. Не знаю. Не хочу ни о чем думать. Но одно я знаю наверняка: я встану ночью и опять просплю новый день.

15 августа 2014