В новый день

4

Самое неприятное, что только может с тобой случиться — это столкнуться с тем, что, как ты уже думал, ты похоронил очень давно и даже успел встать на путь полного забвения, отчуждения от всего того, что так или иначе напоминало бы о произошедшем. Кому как.

Я вот встал на этот путь, который напоминал скорее крутой горный склон, покрытый жирным маслом, а на ногах у меня были роликовые коньки с колесами разного размера. И все было бы неплохо, спускайся я по нему вниз — не считая каменной стены, готовящейся запечатлеть мое размазанное по ней лицо, когда я рухну, размажусь по ней со скоростью фотонов света, у которых случился острейший приступ диареи.

Вся беда в том, что по этой дороге я должен был карабкаться вверх, руки мои были связаны, а ладони были щедро намазаны толстым слоем суперклея.

На тех бумагах, которые дал мне в своем кабинете Председатель, были фотографии той самой девушки, про которую я уже успел немного рассказать. Она сыграла в моей жизни очень-очень странную и тяжелую роль. К сожалению, режиссером театра был жирный сноб, считавший, что любая пьеса станет куда веселее, если актер будет участвовать в очень напряженной сцену тет-а-тет с гильотиной. Думаю, продолжать не стоит.

Ну, вы поняли шутку.

Надо смеяться.

Встав посреди улицы и оглядевшись вокруг, я захохотал. Не от счастья, не от радости, не от чувства какой‑то победы, триумфа — а просто настолько все это было смешно и нелепо, все эти… внезапные появления, какие‑то повороты сюжета. Очень и очень глупо. Появиться — вот так вот, опять, снова! После того, как ты умерла! На этих вот руках!

Кровь была повсюду, и в первую очередь — на моих руках. Пьеса имела оглушительный успех для всей труппы — с одной «п». Зрители же не оценили этот спектакль — его мы играли сами для себя. Нишевая, андерграундная постановка.

Актеров выкинули на мороз, и каждый начал сводить концы с концами как мог.

Я вот свое амплуа изменил не сильно — просто-напросто так и остался долбанным клоуном.

И вот, когда мой импресарио отвез меня на встречу с Режиссером, мне и протянули новый сценарий — до боли, до ужасной боли знакомый, до такой боли, словно костный мозг в каждой косточке моего тела стал высококонцентрированным раствором серной кислоты. А все потому, что главная женская роль отдавалась все той же, на вид, актрисе.

Поэтому, прежде чем подняться на подмостки, мне было нужно ознакомиться с хронотопом. Чтобы нельзя сразу распутать весь клубок — надо начать с небольших узелков, из которых он состоит.

Что мы имеем — некто появляется в ряде мест. Кто — мы не знаем. Но что мы знаем про эти места?

Во всех них мы проводил вместе время. Это были спокойные, размеренные, особо трогательные сцены.

Я помню, мы сидели за столиком в одном небольшом ресторане. В нем, если мне не изменяет память, было несколько весьма милых мест вдоль стен. В центре зала мы никогда не любили сидеть — мы оба на людях чувствовали себя как жертвы дисморфофобии на нудистском пляже. Больше всего нас привлекал уютный угловой столик. Наверное, так мы потакали инстинкту самосохранения. Ну, знаете, как кошки всегда любят залезть в любую емкость, коробку или еще что. Кстати, если вас будет отвлекать сильно от работы кот, то положите рядом лист бумаги или коробку из‑под обуви. Знакомый говорил, что помогает. Мне же не доводилось проверить, сейчас редко животных встретишь.

В общем, мы сидели за этим столиком, перед ней стоял бокал сухого красного вина (она пила только такое, полусладкое она считала ненастоящим вином, так как туда добавляют сахар. Вы знали? Это главный критерий его аутентичности), а передо мной — два пустых стакана из‑под виски и один полный. Тогда еще этого количества мне хватало, чтобы немного приободриться.

Тогда я хотел напиться в стельку.

Это было после войны.

— Так, ну‑ка отдай, — сказала она, вырвав у меня сигарету изо рта и разломав ее своими тоненькими пальчиками.

— Почему? Здесь можно.

— По правилам здесь не курят, — сказал она слегка раздраженно, увидев, что я потянулся за новой.

— По правилам — да. Но почему бы не нарушить их? Тебе говорят одно — сделай другое, посмотри, что получится. Все ж мы люди.

Она немного переменилась в лице — появилась какая‑то детская шаловливая улыбка, но все равно скрытая под толстым слоем таких больших и взрослых вещей как «ответственность», «серьезность» и прочего.

— Вон, посмотри на тех, — показал я двух парней в белых костюмах, которые до этого играли живую музыку, а сейчас сошли со сцены, потому что ради нас двоих им играть уже было моветон, — У пианиста так вообще трубка.

— Те двое — только играют, им можно, а который поет — бережет себя. У него есть то, чего ему нельзя терять. Его голос.

И тут судьба мне слегка улыбнулась.

— Нет, глянь, тот, который пел, тоже взял сижку, — сделав довольную лыбу, сказал я, — Нелогичные какие существа — люди.

— Да ну тебя.

— Нет, правда, посмотри, вон, — сказал я чуть ли не переходя на крик, из‑за чего ей стало так за меня неловко, что ее уши стали краснее вина, что она пила.

— Тихо ты, нас заметят.

— Вряд ли «нас», на меня‑то что им смотреть? А вот на тебя — не только смотреть бы…, — как же пьян я был.

Она посмотрел на меня, как на самого пошлого и банального идиота, но все равно она не пыталась скрывать, что ей было очень приятно.

— Хорошо, если тебе нужен хоть какой‑то повод, — сказала она затем отстраненно, — то они, по крайней мере, заслужили.

— Эй, уж если ОНИ заслужили, то чем я хуже? — задал я такой вопрос.

— Они… они делают что‑то… Что‑то красивое.

Как эти звезды, которых я не видел уже несколько лет.

Как это лицо, принадлежавшее трупу, так издевательски снова появившееся в моей жизни.

Как этот голос, от воспоминаний о котором кто‑то сжимает мое сердце в кулак, пока аорта не лопнет.

— Ясно все, ясно, — оскорбленно и даже исступленно сказал я. Пойман с поличным.

— Какой же ты глупый, — сказала она, внезапно тихонько рассмеявшись, — Ты, может, ничего не делаешь, но…

— Но что?

Скажите мне, что я хороший.

— Но ты бы никогда не сделал ничего плохого. Ты… ты понимаешь жизнь. Ты ее чувствуешь. Ты знаешь, что хорошо и что плохо. Это — самое главное. Ты готов защитить то, что важно. И этого достаточно.

Ложь.

Я не защитил нихрена.

Я лишь запустил цепную реакцию — потом она вдруг решила, что мы должны бежать. Точнее, она сказала это так, будто планировала годами, но что‑то ее удерживало. Может, она меня ждала. Не знаю. Просто:

— Нам надо бежать. Сейчас. От этого зависит все.

Я принял эту идею с энтузиазмом.

Дурак.

Что ждать от дурака, который, разговаривая с ней, смотрел то с бесконечным восхищением, как на ангела. Или демона — и то, и то внушает благоговейный страх, я думаю.

Но тогда, сидя в том баре, я приулыбнулся так слабо, словно боялся, что от движения лицевых мышц моя голова пойдет трещиной прямо на уровне рта. Но тогда я почувствовал странное тепло внутри себя. Люди что‑то говорят про бабочек в животе, но у меня там скорее завелась стая мотыльков.

И слабый, болезненный, но невинный и чудесный огонь горел в ее глазах и, наверное, в моих.

На него эти мотыльки и летели.

Теперь же единственным светом были выставленные в ряд уличные фонари. Снег падал очень медленно. Я прибавил шагу, чтобы найти ее и, может быть, все исправить на этот раз, сделать наконец‑то хоть что‑то «правильное» — не то слово. То, что необходимо.

Даже не знаю, как сказать.

Слова.