В опале честный иудей

Не сомневаясь, что сборник его стихов имеет право увидеть свет, Ал. Соболев, пополнив рукопись новыми стихами, большей частью лирическими, предложил ее издательству «Московский рабочий». Директор издательства, который, по-видимому, ничего не знал о заговоре против Ал. Соболева, принял его дружелюбно, как и полагалось встретить автора «Бухенвальдского набата», оказавшего скромному по значению издательству честь выпуска в свет своей первой книги. Ее срочно включили в план изданий следующего года с отличной аннотацией.

Но как только этот план был обнародован в виде небольшой книжки и, значит, стал доступен вниманию любого и каждого, в том числе и бдительных «друзей» Ал. Соболева, рукопись, сопровождаемая двумя невесть откуда взявшимися разносными рецензиями, скорее всего заказными, была возвращена издательством автору почтой; что примечательно, ее получение приурочили к какому-то общему празднику. Мелкая пакость с целью побольнее уколоть. И дополнительный штрих к моральному облику писателей-членов партии. Помню, Александр Владимирович рассмеялся, подметив эти жалкие потуги посильней напакостить, и погоревал об отсутствии на «праздничном подарке» бантика из красной ленточки.

Таков внешний рисунок события. Что же произошло в действительности? Ничего загадочного. В подходящий момент в полный голос забасили «телефонное право» и «телефонный сговор». Впрочем, здесь правильнее сказать «телефонное распоряжение», равное приказу. Директор издательства - номенклатура областная, ставленник горкома и обкома партии столицы, перед которыми он, конечно же, раболепствовал и угодливо заглядывал начальству в глаза, так вот, этот партийный угодник с ужасом обнаружил, что допустил промах - да еще какой! да еще перед кем! - в глазах самого ЦК партии! По неосведомленности - ай-ай-ай! - он приветил поэта не ласкаемого, оказывается, властной «верхушкой». И пришлось решать ему задачку небывалой сложности: бить ни в чем не провинившегося талантливого человека, да еще инвалида, или не бить? Что выбрать?

Он ведь успел убедиться, что рукопись получил от Ал. Соболева вполне добротную. И открыл ей дорогу в мир! И это было правдой, правдой, которой возразить нечего, опровергнуть нечем...

Но правдой было и то, что он, действующий вроде бы в согласии с законом и моралью, оказался неправ... перед сметающим все на своем пути произволом!

Встать, как и положено Человеку с большой буквы, горой за истинную правду? Так ведь не обойтись при этом без таких качеств, как самостоятельность и принципиальность! А откуда они у него?! Он, по восходящей линии, потомок, частичка того народа, который, как охарактеризовал Ал. Соболев,

...запуган он и безъязык, века не знающий свободы, под этим мрачным небосводом властям перечить не привык...

Ал. Соболев не стал требовать от «Московского рабочего» объяснений по поводу скоропалительного охаивания своей рукописи. Он прекрасно понимал, что вместо двух рецензий могут появиться двадцать две подобные: завистников-тьма! И избрал иной путь: обратился в суд «третейский», попросив выступить в этой роли непререкаемого авторитета в вопросах литературы члена-корреспондента АН СССР Л.И. Тимофеева, одного из руководителей Института мировой литературы имени Горького, ученого, по своему положению способного даже в сложившейся ситуации на независимое мнение. Ал. Соболев, таким образом, не побоялся предстать своим творчеством перед высоким судьей. Был убежден: такой влиятельной в литературной сфере фигуре незачем кому-то «подыгрывать», по чьей-то указке поступаться честью, своим именем. Пожалуй, правильнее предположить другое: Л.И. Тимофееву, тесно и повседневно соприкасающемуся с многообразием литературной жизни, было по-человечески интересно заглянуть в творчество автора нашумевшего произведения: «А что там - за “Бухенвальдским набатом”?» Так рассуждал он или иначе, но, не «озираясь по сторонам», не испрашивая совета у сидящих на Старой площади, он высказал положительное суждение о рукописи Ал. Соболева, сверх того - и о самом поэте, почувствовав явно одаренного человека в его стихах, охарактеризовал как привлекательную личность. (Я цитировала его отзыв в главе «Грехопадение».) Известный литературовед остался верен своей оценке, а она была очень высокой, лестной для Ал. Соболева: некоторое время спустя Л.И. Тимофеев вручил ему рекомендацию в ССП. Жаль, воспользоваться ею не довелось. А его слово было весомо! Хотя смотря для кого! Прямо скажу, не для тех, кто делал ставку на уничтожение Ал. Соболева как литератора. Поднаторевшие в ликвидации талантливых соперников, ополчившиеся на Ал. Соболева притронные советские писатели судили-рядили по-своему, с учетом конъюнктуры.

Опираясь на опыт партийных репрессий, великолепно ориентируясь в коммунистической действительности, они отлично понимали и предвидели бессилие Л.И. Тимофеева, бесплодность его усилий в защиту Ал. Соболева. Почитаемый партией и скованный ее все-таки обременительным вниманием, он, заметная величина в мире науки, не станет, полагали они, ввязываться, засучив рукава, в придуманную ими «драку» с Ал. Соболевым, ограничившись своим веским словом в его пользу. И не ошиблись.

Встретившись с Ал. Соболевым и увидев перед собой еврея, Л.И. Тимофеев, разумеется, мгновенно понял причину сфабрикованного конфликта между поэтом и издательством: зависть, сдобренная антисемитизмом. А когда он ознакомился с забракованной издательством рукописью, в нем заговорил литературовед, знаток в области языкознания, человек науки и просто человек, тронутый чистотой, честностью, добротой стихов, сочинить каковые, он это знал, мог только поэт, наделенный подобными свойствами души. По велению совести, по долгу ученого высказался он в поддержку, в защиту Ал. Соболева, человека бесспорно одаренного.

Правомерно ли было тогда ждать от Л.И. Тимофеева чего-то большего, скажем настойчивых конкретных действий на благо Соболева? В обстановке государственного антисемитизма? Нет! Он и так решился на поступок, суливший ему как минимум удар по самолюбию, хуже - «подножки» в делах. Его поведение в тех условиях можно было назвать мужеством. Он, в конце концов как все (и всё) в стране, зависел от компартии. Следовательно, был уязвим и потому неопасен для недругов Ал. Соболева. Они игнорировали его вмешательство в конфликт, оставили без внимания его оценку творчества Ал. Соболева. Разве это не удар по самолюбию ученого?

Что касается директора издательства «Московский рабочий», то он, ни минуты не раздумывая, примкнул, как я сказала, к стороне, за которой была сила. В данном случае сила безнравственная - произвол. Он струсил перед ядреными зубами властной стаи.

Шли годы. Не умолкал «Бухенвальдский набат». Популярности его конца не предвидилось. А его автор, поэт Ал. Соболев, продолжал жить-поживать без авторского поэтического сборника, и этому положению конца тоже не было видно. У многих членов ССП за минувшие годы повыходило по нескольку книг. Ал. Соболев нигде никогда не появлялся со своими стихами. Общественно-политические и литературно-художественные журналы помещали на своих страницах тематические подборки, знакомили своих читателей с новыми стихами поэтов... Регулярно выходил сборник «День поэзии»... Издавались поэтические антологии... Ни в одном из названных изданий имя «не-писателя» Ал. Соболева никогда не появлялось. Формальная причина вроде бы ясна, но не очень-то убедительна: в списках профессиональных литераторов ССП он не значился, следовательно, можно было на «законном» основании и не вспоминать о нем вовсе. Если бы не «Бухенвальдский набат», который не поддавался забвению, подобно неуходящей комете, немеркнущим светом ежедневно не напоминал бы о своем пребывании среди людей мира. И утверждал существование своего автора. И отгородиться от этого факта никакими справочниками было невозможно, как невозможно отрицать пребывание на небосводе солнца, повернувшись к светилу спиной.

Но именно таким способом вошло в жизнь поэта Ал. Соболева многолетнее, до конца его дней, замалчивание. Оно-то в итоге и принесло ему полнейшую безвестность.

Некоторые подробности сей грандиозной, но тайной, негласной акции, считаю, небезынтересны. Когда клевета о плагиате «Бухенвальдского набата» лопнула (я об этом рассказала раньше) и опорочить Ал. Соболева наскоро сочиненным враньем не удалось, решили облить его грязью с другой стороны. Чтобы предупредить, даже заранее погасить интерес к нему как поэту, в ход пошла новая выдумка. Не пуская стихи Ал. Соболева на страницы журналов и газет, воздвигнув непреодолимую стену-крепость перед его рукописями в издательствах, деятельные в борьбе с автором «Бухенвальдского набата» члены ССП плюс ВКП(б) и их соучастники из ЦК партии по секрету «оповестили» вдруг, что Ал. Соболев - «гений одной ночи», т.е., создав действительно замечательное произведение, он «выдохся», оказался ни на что большее не способен. Других хороших стихов у него нет. Из того, что есть, выбрать нечего: все из рук вон плохо! Потому-де он и «молчит»...

Отзыв Л.И. Тимофеева? А кто его видел? Кто о нем хоть что-нибудь знал? Он был навеки погребен в Московском горкоме... Конечно же, не получив огласки! Удивляться? Возмущаться? Стоило ли? Партия родная, «ум, честь и совесть советской эпохи», и не такие документы припрятывала, и не такие дела фальсифицировала.

Итак, Ал. Соболев «походил» некоторое время с ярлыком «гения одной ночи». А все-таки гений, а не дурак, и на том спасибо. И невольно думалось порой: такую незаурядную изобретательность и артистичность видеть бы в литературных трудах членов анонимного сообщества. Тех, помните, из «запева»: «Мы тебя прозевали...».

Он не стал предлагать свои стихи в «толстые» журналы после того, как в одном из них, ему, не члену ССП, порекомендовали сначала получить «добро» у литконсультанта. А потом - «милости просим» для публикации. Не имея представления о порядке работы над рукописями в журнале, Ал. Соболев отнесся к высказанному предложению как к чистейшей формальности, не более. С первых же слов разговора с консультантом он понял, что над ним посмеялись, оскорбили, встретили не как автора прославленного произведения, а словно малообещающего дебютанта в литературном творчестве.

Какими средствами должен был он восстановить в данном случае справедливость? Учинить погром в редакции журнала? Дать, кому следует, по физиономии, защищая свои достоинство и честь? Не раздумывая, ничего не взвешивая, так вот сразу ослабить тормоза? Оказаться во власти импульса?.. Все это соответствовало натуре больного поэта. Но, наверно, Богу было угодно хранить его и вразумлять в критических ситуациях. Не знаю, плохо себе представляю, каким усилием воли, главное - разума, он сдержался.

Может быть, в какое-то мгновение в его сознании конкретная реальная физиономия нахамившего ему члена ССП + КПСС приобрела неожиданно иные очертания, расплылась, разрослась в размерах до всё сминающего, всевластного обличья коммунистического тоталитаризма, которое злобно изрыгало: «Ату его, жида, ату!..» И он словно очнулся, опомнился, взял себя в руки, не полез с кулаками на движущийся трамвай. Верно, промысел Божий дал ему тогда сверхчеловеческие силы для самоконтроля, самоспасения, для того, чтобы в годы грядущие создал он и оставил людям художественные произведения, способные украсить честное имя любого писателя - и стихотворца и прозаика. «Я никогда нигде не одинок, повсюду и всегда со мною Бог» - не на ветер брошенные им слова.

Кто-то сказал, что артист жив аплодисментами. А поэт? Разве не повседневной взаимосвязью с теми, кому предназначены напевы его души? И я опять призываю подивиться мужеству характера Ал. Соболева, силе его воли, схожей по прочности с монолитом. Годы, десятилетия складывать рождавшиеся строки, которые поэт называл «вы - мои посевы, вы - из сердца соки», в ящик письменного стола... Без надежды напечатать... Пытка!.. И опять спрашиваю: это кому же, за какие провинности уготовил коммунистический режим такую долю? Ответ-обвинение: пожизненно озабоченному осуществлением самой заветной мечты человечества - жизнью без войн. Гражданину с пожизненной военной отметиной. И никто никого не призвал, не собирался призвать к ответу за избиение инвалида. Вопиющий, обнаженный в своей мерзости факт антисемитизма.

Прошло около пяти лет. И Ал. Соболев предпринял еще одну попытку издать сборник стихов. Он обратился в издательство «Советская Россия», по слухам - антисемитское логово. Зачем же он туда направился? Выбора не было. Это ведь теперь на Руси множество издательств. Тогда их было считанные единицы. Не в «Детгиз» же нести рукопись с недетскими стихами?

Когда я вспоминаю то, что произошло с рукописью Ал. Соболева в издательстве «Советская Россия», на ум приходят две версии случившегося. Первая - повтор сюжета с неприсуждением Ленинской премии. Такой соблазнительный и легчайший способ надругаться, нанести авось и смертельный удар, поманить обещанием - поднять на высоту, а потом - толкнуть вниз, в «свободный полет» до приземления. Прецедент был. Урок усвоили. И в подходящий момент вспомнили: ненавистный субъект, не дающий покоя своим «Бухенвальдским набатом», сам, добровольно отдавал себя в жадные до расправы руки, чем стимулировал повтор того, так хорошо удавшегося «развлекательного» мероприятия.

Вторая версия - повтор происшедшего в издательстве «Московский рабочий», но с продолжением. Намеренно оскорбить, вызвать, разумеется, возмущение и - о радость! - возбудить пагубное, заранее обреченное на провал стремление добиваться справедливости! А это значит писать, ходить на приемы, судиться - словом, навязанная тяжба, с нервотрепкой на многие месяцы... Способов затянуть конфликт - необозримое множество!

Тянуть жилы из инвалида ВОВ? Ну и славно!.. Бдительность Ал. Соболева усыпили с первых же минут его появления в издательстве: встретили с распростертыми объятиями, упрекнули за промедление, мол, давно ждали. Рукопись приняли, разыграв благодарность, радость. Включили немедленно в тематический план изданий с хвалебной аннотацией. Учли «недоработку», «упущение» «Московского рабочего», не сумевшего заставить автора носиться по инстанциям. Здесь, в «Советской России», события направили по заданному руслу: «Коготок увяз - всей птичке пропасть». Не иначе как веруя в удачу иезуитского умысла, при этом ни в грош не ставя закон и правопорядок, существовавшие для таких только на бумаге, с Ал. Соболевым заключили издательский договор. То есть на свет появился юридический документ, подтверждающий благие намерения издательства, налагавший на него в будущем ответственность за свои действия. «Коготок увяз...» Ну а что же поэт? Разинув рот, улыбаясь до ушей, доверчиво шел навстречу грядущей беде? Нет. Он насторожился. Но сильное желание издать книгу сбило его с толку, подсказало наивную мысль, за которую он, увы, ухватился: издатели-де, подобно множеству людей, покоренные, завороженные «Бухенвальдским набатом», в конце концов изменили к нему отношение, устыдились, раскаялись...

Через несколько месяцев рукопись была возвращена Ал. Соболеву. По манере угадывался один и тот же режиссер: и на этот раз получение бандероли было приурочено к какому-то красному дню календаря. Добровольная демонстрация мыслительного убожества: мол, все ликуют и радуются, а ты сиди и вой от досады! Судили по себе.

Но как решилось издательство на противозаконный акт - безосновательно, в одностороннем порядке нарушить договор с автором? Все становится ясно, если не забывать, что происходило названное действие в тоталитарном государстве, где есть один закон над всеми законами - воля, точнее произвол, прихоть или та самая «правда партии» правящей, которой никто не смел перечить. Советское издательство не было бы, не могло бы быть издательством, исповедуй оно иную веру. Кто мог остановить руку партии, ударившую Ал. Соболева? В СССР - никто. Жаловаться партии на партию, как в деле с Московским радио, что ли? Волку на его зубы?

Зная, понимая все это, почему же Ал. Соболев обратился в поисках правды в суд, советский суд? А почему утопающий хватается за соломинку? Безропотно, без боя смириться с гибелью у тебя на глазах твоего детища - твоего творчества? Не смел, не мог он поверить в то, что было непереносимо страшно. Даже в безвыходном, казалось, положении утверждалась потребность протеста.

Противоположная сторона сразу же пустила в ход тяжелую артиллерию «телефонного права» и «телефонного сговора». Перед этой канонадой не устояла ни одна судебная инстанция, включая заместителей Председателя Верховного суда РСФСР, куда обратился Ал. Соболев, обжаловав несправедливые решения районного и городского судов. Замов Председателя республиканской судебной власти без труда «достали». Но сам Председатель оказался для преступных заговорщиков недосягаем, неуязвим: он был компартийной номенклатурой самого высокого ранга и мог позволить себе не обращать внимания на заливистый брёх ошалевших псов, в том числе и высокопоставленных. Он направил дело на новое рассмотрение прямо в городской суд, который, подчиняясь уже своему хозяину, постановил взыскать (на основании договора) с издательства «Советская Россия» полную сумму гонорара за неизданную рукопись. Решение в пользу Ал. Соболева. Победа? Нет. Рукопись осталась неизданной. На второй круг тяжбы у инвалида просто не было сил. Да и, как он уже понял, при сложившемся раскладе «за» и «против» перевес не на его стороне, дальнейшая борьба бесплодна. Мне кажется, прочитав многое между строк дела, без труда разгадав всю подноготную с присутствием еврейского вопроса, Председатель Верховного суда решил хоть частично компенсировать пострадавшему поэту многомесячную нервотрепку. И на том спасибо. Даже малейшая поддержка еврея хоть на каком-то судебном переходе была полнейшей неожиданностью для «друзей» Ал. Соболева. Им волей-неволей пришлось проглотить горькую пилюлю. Ведь лишая Ал. Соболева возможности публиковаться, они не только замалчивали его, загоняли в безвестность, но и оставляли фактически без заработка. План был грандиозный (а какая за этим ненависть!): унижать, оскорблять, трепать без конца нервы, заставлять к тому же нищенствовать на грошовую пенсию.

Но «Бухенвальдский набат» - жил, звучал над страной и в мире и приносил автору приличный (по нашим скромным, разумным запросам) исполнительский гонорар. И вот тут-то «други» дорогие были совершенно бессильны: джин вылез из бутылки!

А мне, откровенно говоря, жаль, что присужденную судом Ал. Соболеву довольно солидную сумму не удержали из личных доходов озлобленных бездарей писательского сословия. За их фокусы расплатилось, увы, государство, налогоплательщики. Не партия, не ССП. По правилам компартий-ной справедливости - всесторонне обираемый народ. Не напрямик, вслух, естественно, а кружными путями, негласно.

Добавлю, что в течение судебной тяжбы, а продолжалась она девять месяцев, мы вынуждены были трижды менять адвокатов: их или запугивали, и они отказывались участвовать в процессе, или покупали, перекупали. За все это время в судейской среде нашелся один смелый и порядочный человек - член горсуда Князев. Виновата, но в суете и сутолоке тех дней больше ничего о нем не узнала. Он, при первом разбирательстве конфликта в горсуде, оставил частное мнение в защиту истца, т.е. Ал. Соболева. Он, конечно, все тоже понял, но, в отличие от своих коллег, не стал подличать по звонку «сверху». Низкий ему поклон, хоть и запоздалый.

И еще. Сторону поэта на судах представляла я. Изо всех сил доказывала, убеждала, увещевала, горячилась, волновалась... «Не мечите бисер...» Только много позже поняла, как жалко, беспомощно выглядела, рассыпаясь в красноречии перед истуканами. Тут и Цицерон был бы бессилен. Советские судьи... Они выходили в зал заседаний с готовым решением, исполненным под диктовку оппонентов Ал. Соболева. Прений сторон за ненадобностью могло и не быть вовсе... И было это в 1968 г., в ту пору, когда миллионы людей неистовствовали, аплодируя «Бухенвальдскому набату». И никто из них и заподозрить не мог, что автора знаменитой песни «за кулисами», в темном углу избивают с намерением убить.

Не спешите читать дальше. Остановитесь... Подумайте... Встаньте мысленно на несколько минут рядом с поэтом, когда он кладет отринутую рукопись сборника своих стихов -«в стол»... На бессрочную «отлежку». Что впереди?.. Может быть, ждет его безвестная жизнь, его труд - погибель... Попытайтесь заглянуть в его лицо, в глаза, вникнуть в то, что там написано... Посочувствуйте... Посострадайте... И поймете, почему в начале 80-х, не имея никакой возможности реализовать, отдать людям созданное за многие годы, не видя выхода из тупика, куда был загнан, Ал. Соболев сочиняет «реквием» своему творчеству.

Строки мои, строки, чудо иль не чудо?

Ваши где истоки, кто вы и откуда?

Я того не знаю: днями и ночами я вас не слагаю, вы родитесь сами.

Строфы мои, строфы, вы - моя отрава, вы - моя Голгофа, честь моя и слава.

Три строфы высоких песней в небо взмыли и какой широкий мне простор открыли.

Прочих супостаты держат на запоре...

Строки-арестанты - боль моя и горе...

Вы - мои посевы, вы - из сердца соки, вы - души напевы, строки мои, строки...

Слагает поэт эти печальные строки под аккомпанемент «Бухенвальдского набата», грампластинки с которым вот уже двадцать лет продолжают раскупать нарасхват, который заслужил название «песня-эпоха». Творец признанного шедевра - отверженный, на положении изгоя негласным приговором коммунистической власти. Приговорен к тому до конца дней... Только ли?..

«Без чувства, что его ценят, ему доверяют, его работой интересуются, любой творческий работник, будь то ученый, писатель или художник, интенсивно и смело работать не может». Это слова П.Л. Капицы. В унисон с его суждением я назову следующую часть своего рассказа строкой из стихотворения Ал. Соболева:

От хорошей жизни подобные строчки не сочиняют. Горькая доля пасынков - не открытие. Но создателю произведения, всколыхнувшего мир, чувствовать себя пасынком в своем Отечестве?!

В этой части повествования читателю будут предложены отдельные события жизни Ал. Соболева не в хронологическом порядке. Постараюсь не упустить ни одного сколько-нибудь заметного или примечательного факта его биографии. Я не подбирала их специально, с каким-то умыслом. Сами собой они являются разной силы сочными, выразительными мазками в картине его житья-бытья в обществе, где, не забудьте, «человек человеку — друг, товарищ и брат». Коммунистический лозунг.

Может быть, некстати возникла некая аналогия. Представьте себе водоем, много купающихся, среди них - группа неприметных убийц. Их задача - утопить известную им заказанную жертву. Зорко следят они за ее поведением: вот голова обреченного появилась над водой. Но тут же, вроде бы играя, преступная рука с силой погружает ее поглубже в воду. .

Пловец выныривает неподалеку... Действие повторяется... И так до тех пор, пока голова жертвы больше уже не появляется над водой... Тихое, неприметное убийство состоялось.

Многое из того, о чем я поведаю ниже, объединимо «под шапкой» стихотворением Ал. Соболева. Дата его создания, 1968 год, не случайная - это год, когда перед поэтом захлопнулись наглухо двери всех издательств.

День на день так похож!.. Ну и что ж...

Время мчится с космической скоростью. Торжествует над правдою ложь, беззаконье глумится над совестью.

Я шагаю в леске налегке,

воздух полон февральскою свежестью.

Ни за что не поддамся тоске, не сломить меня злу и невежеству.

Пусть сражаюсь один на один с наседающим вражеским сонмищем, сердце бьется покуда в груди и пока надо мной светит солнышко, я врагам не отдам никогда все, что мною добыто и сложено...

Нет, не только вода да еда, человеку - свобода положена!

А теперь - иллюстрации, расшифровка, факты.

Комитет по печати. Рецензии. Не в натуре автора «Бухенвальдского набата» было уступать да сдаваться: «...не сломить меня злу и невежеству». После кратковременной передышки поэт вернулся к мысли об издании сборника стихов. Имея копию отличного отзыва о своих стихах Л.И. Тимофеева, Ал. Соболев задумал оспорить доводы издательства «Советская Россия», отказавшего ему в издании сборника стихов на основании отрицательной рецензии, изготовленной, как нетрудно было догадаться, по заказу. Он написал письмо в республиканский Комитет по печати. С верой и надеждой на успех? Разумеется, нет. Ему было интересно: к каким уверткам прибегнут в Комитете по печати, чтобы «перепрыгнуть», как ему казалось, непростую преграду - отзыв Л.И. Тимофеева?

Комитет без лишних проволочек объявил поэту шах, потребовав для всестороннего и беспристрастного разбора обращения Ал. Соболева... рукопись. Ал. Соболев пытался возразить: достаточно того, что в поэзии он не новичок, наоборот, сдавший экзамен «на отлично». И Л.И. Тимофеев только подтвердил его незаурядное литературное дарование. Но Комитет стоял на своем твердо, мнение миллионов для него не указ, мнение авторитетного литературоведа - тоже. Сами с усами. Разберемся... «Перетягивание каната»... Ал. Соболев отвез рукопись сборника в Комитет, а вскоре, как и ожидал, получил «мат», т.е. свою рукопись с очередной разносной рецензией. «А судьи кто?» Да все свои же ребята, платные палачи, набившие руку на разносе неугодных им одаренных авторов: авось соперников поубавится!

Как осмеливались опровергать Л.И. Тимофеева? Негласно. Втайне получали заказ, втайне вручали содеянное заказчику. Имена? А зачем? Каждый из них олицетворял систему. Думаю, этого достаточно. Большую часть рецензий - необъективных, злобных - поэт выбрасывал. Создавалось впечатление, что состряпывались они по одному трафарету, с убогим однообразием. Обычно в первых строчках «отповеди» присутствовали порой даже светлые краски: называлось несколько, по мнению рецензента, терпимых, почти удачных стихотворений. Затем тени сгущались, и рождался приговор: преобладающая часть рукописи критики не выдерживает.

И тогда возникало дежурное резюме: достойных внимания стихов так мало, что они не составляют сборника. Следовательно, книги для издания нет. И это был приговор окончательный, подобный пудовому замку на воротах издательств, куда вход автору закрывался навсегда. Почему навсегда? Да потому, что ни в одной издательской рецензии на стихи Ал. Соболева не было той необходимой фразы, которая говорила бы о намерении издателей вернуться к его стихам. Ни разу не довелось увидеть своего рода поддержку-обещание: «Рукопись следует доработать и пополнить новыми стихами».

Как-то раз я взяла случайно сохранившиеся рецензии и занялась своеобразным анализом. На одну половину листа бумаги выписала названия стихов, заслуживших у рецензентов знак плюс, на другую половину - знак минус. Забавная получилась картина: то, что хвалил один, под корень рубил другой... И наоборот. Несложный подсчет, и оказалось: более двух третей стихов Ал. Соболева, даже по предвзято придирчивым оценкам заказных рецензентов, «котировались» по высшей шкале ценностей... Но всегда не они служили основанием отношений поэта и издателей.

Как реагировал Ал. Соболев на охаивание своих достойных публикации стихов? Спокойно: читал и, как говорила, выбрасывал. Поэт внутренне был готов перенести любой выпад против себя благодаря им же, я говорила, придуманному «амортизатору»: «важно не явление, а отношение к нему».

Но в отдельных случаях, когда рецензент разносил его стихи с особым рвением, он «отвечал», с прицелом на будущее, эпиграммой или пародией.

Помню, как разлютовался в отзыве о рукописи Ал. Соболева чистой воды советский поэт Александр Жаров, автор поэмы «Гармонь» о социалистических преобразованиях в советской деревне. Украшали сочинение стилистические находки. Например:

Тили-лень да тили-лень, в плечи режется ремень...

или:

.. .Целый вечер на гумне пляшете «метелицу».

Не пристало, девки, мне с вами канителиться...

еще:

.. .Девкам лезут под подол... заступися, комсомол!..

Это все, что у меня осталось в памяти из многострочной поэмы. Почему я ее читала? Вероятно, по рекомендации списка книг для внеклассного чтения. В нашей скромной домашней библиотеке для произведений социалистического реализма места почему-то не находилось, просто их не приобретали.

Ознакомившись с рецензией А. Жарова на свою рукопись, Ал. Соболев написал под свежим впечатлением:

Тили-лень да тили-лень, сел поэт вечор на пень.

Распустил ремень-супонь, растянул меха-гармонь.

Стонут бедные меха, льется песня-шелуха.

Щелкнул соловей Луне:

«Это - пень сидит на пне»...

Телефонный террор. Это по-своему замечательное среди прочих явление в жизни Ал. Соболева, ибо оно убедительнее всего сказанного в разное время о «Бухенвальдском набате» доказало, как на камне высекло, что произведение создал Ал. Соболев - исключительное, небывалое, способное поразить завистников до отклонений в психике. Я не преувеличиваю. Чем иным, если не «сдвигом по фазе», как теперь говорят, можно объяснить анонимное телефонное внимание к поэту Ал. Соболеву на протяжении двадцати семи лет! Остановитесь, вникните: на протяжении двадцати семи лет, до смерти поэта!.. Что подпитывало ненависть весь этот долгий срок? Неистребимая жажда навредить, оскорбить, лишить покоя. Этим возбудителем мог быть и был постоянно действующий фактор — сам неумолкающий повсюду, как набат, «Бухенвальдский набат».

Телефонная анонимная «опека» Ал. Соболева началась, напомню, с обещания не дать ему поднять головы, на литературном поприще, разумеется. Тот звонок был признанием силы автора «Бухенвальдского набата», подобием истошного коллективного воя злобы и боли. Сомневались ли анонимщики в талантливости Ал. Соболева? Да ни секундочки! Будь он «серым воробьем», они и внимания на него не обратили бы! Но наличие несомненного дара Божьего у их «врага» оказалось тем оселком, о который точила ножи их агрессивность.

Правда, при этом они ослушались своего кумира и идеолога В.И. Ленина, который наказал им: «Талант - народное достояние, его надо беречь». Но Ленин давно лежал в мавзолее, а поэт Ал. Соболев был нетерпим своей близостью.

Лишить Ал. Соболева возможности публиковаться показалось моральным уродам мало, обидно мало. На ум пришло другое подходящее наставление, подхваченное компартией: «Если враг не сдается, его уничтожают». Но не будешь же прилюдно сверлить Ал. Соболеву дырку в голове - скандал, шум... И тогда коллективный разум произвел на свет прямо-таки отменную мысль: а что если не давать ему спать?! Он и так инвалид, а тут еще бессонные ночи в придачу. Вперед, товарищи анонимщики! В памяти чрезвычайно кстати всплыла еще одна - ленинская - мудрость: «Для достижения цели все средства хороши!» - или что-то очень близкое по смыслу.

Они были неутомимы. С упорством, достойным удивления, больше того - восхищения, анонимщики звонили нам каждую ночь. Они хорошо всё продумали: днем, ты, Соболев, изнывай в тоске потому, что живешь с кляпом во рту, тебя нигде не печатают, а ночью мы будем трепать тебе нервы звонками. Не просто звонками, а оскорбительными словами или фразами, обычно антисемитского содержания. В ночных приставаниях к Ал. Соболеву были задействованы представители обоих полов: операция велась с размахом. Обыкновенный телефонный аппарат аккуратно и точно приносил нам сигналы извне... Наступили бессонные ночи...

Не помню, как и где узнал Александр Владимирович о существовании специальных станций слежения. (Я не помню их точного названия.) Они могли установить номер телефона, с которого звонили «друзья», и назвать имя его владельца. Сотрудники этого учреждения возмутились действиями телефонных хулиганов и заверили Александра Владимировича, что непременно и скоро поймают злоумышленников. Откуда было знать тем, кто дал Ал. Соболеву такое обещание, истинную подоплеку преследований поэта, поклонником произведения которого все они оказались, о чем сразу и доложили. То, что они поведали Ал. Соболеву после нескольких попыток выследить анонимщиков, заставляло призадуматься: звонили поэту из телефонов-автоматов, расположенных на площади Дзержинского (ныне Лубянка), неподалеку от известного здания - Министерства госбезопасности... Звонили в два, три, четыре часа после полуночи, когда городской транспорт уже не работал. Загадка... Приезжали на такси? Но почему именно в это особое место?.. Или просто выходили из помещения в часы ночной работы?..

А звонки продолжались. Хвала «Бухенвальдскому набату»! Сочувствуя его автору, кто-то на станции слежения научил Александра Владимировича, как избавляться от хулиганов. Маленькая техническая хитрость: надо было набрать три номера на диске, подождать, когда появятся частые гудки, и спокойно идти спать, так как для любого звонившего в нашу квартиру телефон был всю ночь «занят». Вроде бы пустяшный знак внимания, внимания «снизу»... Но в то время - цены ему не было, прекратились бессонные ночи.

Вскоре, к счастью, появились безотрывные розетки. С тех пор и навсегда я питаю глубокое почтение к их изобретателю. Он гарантировал тишину в ночное время, а днем позволял поэту трудиться, когда было удобно.

Но не будешь же жить ночью и днем с выключенным телефоном? Это понимали не только мы, но и неунывающие анонимщики.

Надо признаться, что фантазия их была по-писательски неуёмна. Но все-таки плоска, примитивна по сути, как если бы забавлялся по телефону опустившийся, не шибко грамотный пропойца. Повествовать о разных пакостях, которые придумывали праздные «инженеры человеческих душ», все равно что копаться в нечистотах. Но ведь степень падения человеческой личности является порой объектом научного исследования! Посему, прошу прощения, некоторые образчики плодов вдохновения телефонных великовозрастных «озорничков» изложу вкратце. Мелкий визгливый лай неукрощенной злобы? Слышала или читала, не помню, что при охоте на львов используют тощеньких, высоконогих, поджарых левреток. Конечно, они не могут одолеть могучего зверя.

Но. находясь от него на почтительном расстоянии, они мерзким визгливым лаем деморализуют его, «сбивают с ног».

Однажды, сняв по звонку телефонную трубку, Александр Владимирович услышал приветливый женский голос. Назвавшись работником обслуживавшего наши дома почтового отделения, звонившая попросила его зайти на почту за присланным гонораром: почтальон никак не застанет его дома, срок перевода истекает, придется вернуть его отправителю. Александр Владимирович поинтересовался суммой гонорара и организацией, приславшей перевод. Без заминки последовал ответ: столько-то рублей из журнала «Музыкальная жизнь». Никаких сомнений, все совпадало: Соболев действительно ждал гонорар из этого журнала. Он поблагодарил и пообещал зайти на почту. Но, положив трубку, вдруг подумал: откуда известен почте его телефон? Набрав номер почтового отделения, попросил узнать, кто ему только что звонил. Оказалось, розыгрыш. Топорная работа, писателям стоило быть пооригинальнее. Но они довольствовались и малыми пакостями: приятно было представить себе Ал. Соболева, требующего несуществующий гонорар, т.е. одураченного: примчался получать гонорар, а его - нет! Со смеху помрешь!.. Но, согласитесь, ни остроумный, ни просто порядочный человек за этой «шуточкой» не просматривается.

Еще один из серии подобных развлекательных звонков прозвучал весенним вечером в начале 70-х, когда мы упаковывали вещи, собираясь на лето в Озёры - на «дачу». Заказали такси на утро и торопились со сборами. Трубку подняла я. Суховато, но вежливо назвавшийся дежурным ближайшего отделения милиции капитаном Сергеевым попросил нас обоих безотлагательно (а было около девяти вечера, уже совсем стемнело) явиться в отделение, чтобы опознать вещи, украденные у нас неким вором. Будучи задержанным, он признался, что похитил их именно у нас.

Признаюсь, в первое мгновение я немного растерялась (на что, очевидно, и рассчитывали анонимщики): милиция, кража, неведомый вор... Помню, все же успела моментально сообразить, что это какая-то путаница, у нас ничего не пропадало, о чем я и уведомила «дежурного». Но «капитан», ссылаясь на какие-то формальности, настаивал на нашем визите. Я не очень определенно согласилась. А когда передала содержание разговора с «милицией» Александру Владимировичу, находившемуся в другой комнате, он без колебаний заявил, что не намерен бежать куда-то по сомнительному звонку, да еще поздним вечером. Он, чудак, никак не соглашался ощущать себя бесправным обитателем гигантской тюрьмы, какой был СССР. Я была послушнее, проще говоря, трусливее. С трудом упросила его хотя бы позвонить в отделение милиции. Он сделал это крайне неохотно. И что же? Никакого капитана Сергеева в отделении не было вообще, а вся история с мнимой кражей вызвала у дежурного, когда Александр Владимирович ему представился, веселый смех: «Это кто-то вас разыграл, не иначе!»

Конечно, можно было повеселиться вместе с дежурным отделения и успокоиться на том, что над нами и впрямь подшутили, просто хотели заставить «прогуляться» около километра по плохо освещенным закоулкам нового квартала и опять, как и наметили «шутники», оставить в дураках. А кто может поручиться, что именно в неосвещенном месте нас не ожидал удар из-за угла?.. Вечер... Безлюдно... Ни следов, ни улик, ни свидетелей - всего-то телефонный разговор, о котором никто, кроме нас, не знал...

К нам приезжали врачи, которых мы не вызывали, особенно в ночные часы. Соболева требовали по телефону на какие-то срочные обследования в медучреждения. От таких явок его спасал характер: он терпеть не мог, когда ему кто-то что-то да еще срочно навязывал или приказывал! Он, на всякий случай, перезванивал и, разумеется, обнаруживал еще одно, еще одно и еще одно намерение «подшутить» над ним, а того приятнее - одурачить: позвали - он и побежал... Сме-ху-то, смеху-то!..

На чем основана моя уверенность, что телефонным террором занимались члены ССП? На содержании кратких телефонных бесед, где они ухитрялись, не таясь, продемонстрировать профессиональную осведомленность, непосвященным неизвестную, чуждую.

Единственная в своем роде «симфония» под названием «телефонный террор» - плод четвертьвекового коллективного непрерывного труда вернопроданных советских писателей - закончилась, как и принято в мире музыки, усилением звучности, крещендо, примерно за два месяца до смерти Ал. Соболева. Он угасал. Не выходил на улицу, как птица, заключенная в клетку, смотрел через окна на зовущий лес... ежедневно приезжала медсестра, чтобы сделать уколы, призванные, как я поняла, замедлять и ослаблять приступы боли...

В один из таких грустных дней я сняла трубку зазвонившего телефона. Мужской голос произнес: «Твой еврей слабый, скоро умрет...» И - частые гудки... Обдуманный удар. Но я устояла. Хотя опереться было не на кого, удержаться не за что... Просто не было в те печальные дни у меня права на слабость...

Через несколько дней Александра Владимировича поместили в больницу, выйти откуда ему было уже не суждено. Много раз после его кончины возвращалась я мысленно к тому последнему акту телефонного террора. Я ничего не забыла: ни часа звонка, ни тона, каким были произнесены жестокие слова... Я пыталась вникнуть в суть двуногого зверя, понять мужчину, избивающего слабого - женщину, - угодившего в роковые тенета... И не сумела. До сих пор.

Оглядев «телефонный террор» со всех сторон, я пришла к заключению, что этот редчайший «цветок» наверняка подойдет в букет, который сам по себе составляется по ходу моего рассказа об Ал. Соболеве, букет с самовозникшим названием «Ату его, жида, ату!». Другой «вины» за ним не значилось и не значится. По сей день. И навсегда.

Послание потомкам. Напомню, неприсуждение Ленинской премии, неприглашение в Союз советских писателей - события в биографии Ал. Соболева, относящиеся к началу 60-х годов. А в 1968 г. они откликнулись неожиданным эхом. Не был он ни почитателем, ни читателем журнала «Огонек». Сам не знал почему - купил вдруг декабрьский номер этого журнала за 1968 г. Не иначе как судьба подсунула. Равнодушно полистал, решил уже отложить, но нечаянно обратил внимание на статью Вано Мурадели. Взялся за чтение и в середине статьи обнаружил абзац, который прочел с интересом. Вано Ильич сообщал, что совсем недавно получил письмо, очень его растрогавшее. «Собственно не письмо, - говорилось в статье композитора, - а удостоверение, присланное мне Новороссийским ГК ВЛКСМ, которое удостоверяет, что песня “Бухенвальдский набат” направлена городским молодежным штабом по отправке писем в будущее... В 2017 год - положена в капсулу-контейнер на дно Черного моря у подножия Суджукского маяка. Кроме естественной для каждого автора радости меня охватило чувство волнения, что именно “Бухенвальдский набат” — одна из самых гражданственных моих песен - удостоена столь высокой чести».

«Самая гражданственная песня» Вано Ильича, приходится повторять, не была авторской. Ее стихи сложил поэт Ал. Соболев. И называя песню «моей», композитор допустил неточность. Ничто не мешало ему, упоминая песню «Бухенвальдский набат», написать в скобочках - стихи Ал. Соболева. Он этого не сделал. Предположим, ошибся. Но совершенно непонятно: почему его не поправила редакция «Огонька»? Не захотели, подчиняясь велению общего «хора», назвать имя неугодного поэта? Не менее странно, что, получив удостоверение, так его растрогавшее, Вано Ильич не захотел почему-то спросить у Ал. Соболева, вручили ли и ему - по заслугам - подобный документ?..

Вопросы... вопросы... У меня нет на них исчерпывающего ответа.

Что касается Новороссийского горкома комсомола, то его позиция ясна и прозрачна. Ему никакой подсказки и не требовалось, чтобы определиться с Соболевым. Вдалеке от Москвы не стало секретом, почему, как и за что «прокатили» мимо Ленинской премии авторов знаменитого «Бухенвальдского набата». Безошибочным чутьем на легкую добычу тамошние комсомольцы мгновенно и навсегда усвоили, что песню не убили, что о композиторе Мурадели пишут, с его именем песня участвует в концертах, на песенных праздниках и прочих массовых мероприятиях, что о поэте - молчок, его, по негласному указанию, а вернее по партийному единомыслию, можно и должно списать с корабля истории, следовательно, незачем посылать ему удостоверение. Пусть «Бухенвальдский набат» отправляется к потомкам с одним автором... В действиях молодых ленинцев-сталинцев без труда проглядывала партийная мудрость. И «любовь» компартии к поэту Ал. Соболеву.

На фоне грандиозного успеха «Бухенвальдского набата» в то время, может быть, и не стоило придавать значения выходке членов Новороссийского горкома комсомола, если бы это не было продуманным оскорблением и откровенным хамством.

Александр Владимирович позвонил в Новороссийск и спросил у секретаря горкома комсомола, руководствуясь чем считают в горкоме единственным автором «Бухенвальдского набата» композитора Мурадели? Как известно, подлецы зачастую трусливы. Несколько дней спустя к нам в квартиру явился молодой человек. Не пожелав покинуть прихожую, хмуро, без поздравления, без хотя бы пары добрых слов, отдал Александру Владимировичу «корочку» - удостоверение № 83 и поспешно удалился, как сбежал...

А если бы Ал. Соболев не купил случайно журнал «Огонек», не возмутился, не позвонил?..

Ну, скажите, разве рассказанная мной история не подходящий «цветок» в самообразующийся букет с названием «Ату его, жида, ату!»? Не отворачивайтесь... Это - жизнь... И в содеянной пакости все же иногда приходится раскаиваться, с опозданием на десятилетия давать место правде.

Прошло без года тридцать лет. Я держу в руках журнал «Огонек» № 11 за 1997 г. В нем - большая, с иллюстрациями статья, по названию которой легко понять, о ком и о чем идет речь. Автор публикации - журналистка Марина Катыс в пространном очерке отвечает на вопрос, вынесенный в заголовок: «Кто сочинил “Бухенвальдский набат”? И зачем надо было скрывать имя автора лучшей антифашистской песни?» Рассказу Марины Катыс (я благодарна ей и за передачу на радио «Свобода» об Ал. Соболеве в том же, 1997 г.) предшествует небольшое редакционное вступление. Я привожу его без сокращений.

«Подшивка “Огонька” за 1968 год. В шестнадцатом номере Иннокентий Попов рассказывает о популярном композиторе Вано Мурадели и вспоминает: “Полтора часа телевизионного времени - это очень много, и однако, когда мне несколько лет назад довелось готовить монографическую передачу о Вано Ильиче Мурадели, было трудно. Ведь композитором созданы десятки сочинений, вошедших прочно в концертную практику, в наш повседневный быт, и обойти какое-либо из них казалось решительно невозможным.

Начало родилось сразу. “Бухенвальдский набат” - песня, облетевшая всю планету, ставшая своего рода символом борьбы народов за мир. Ее суровый чеканный напев, неизгладимо врезающийся в память, дал точный эмоциональный настрой всей передаче, ибо героика, мужественная сила - образная доминанта творчества композитора”.

Музыкальный критик не называет автора стихов облетевшей всю планету песни. Случайность? Просто забыл? Нет. Это кажется невероятным, но за сорок к тому времени лет жизни “Бухенвальдского набата” никогда не объявлялось имя человека, сочинившего:

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте,

Слушайте:

гудит со всех сторон.

Это раздается в Бухенвальде колокольный звон...

Но автор, конечно, был, и звали его Александр Соболев. Называя сегодня это имя, спустя почти тридцать лет, восстанавливаем справедливость».

Мой комментарий. Я не знала и не знаю, что собой представляет как личность Иннокентий Попов. Может быть, что-то и слышала, да забыла. Без малейшей злобы, без придирок, спокойно разглядываю его и оцениваю через его поступки. Стандартный флюгер коммунистического времени: куда ветерок велит - туда и поворачивается. Не исключено, что и антисемит, это тоже было в духе времени. Подчиняясь оному, он умолчал о поэте Ал. Соболеве и в большущей телепередаче, и в выступлении на страницах журнала «Огонек». «Огонек», как следовало бы, это ведь не письмена на заборе, обязан был поправить Попова. Но... охотно согласился и оскорбить автора стихов «Бухенвальдский набат», и попрать его авторское право.

Почему в обоих случаях соглашался с, мягко говоря, неуважением Ал. Соболева Вано Мурадели? На то были причины, о которых я уже говорила. Написать песню с Михалковым «Партия - наш рулевой» и пребывать в оппозиции партии - вещи несовместимые, так как «Партия - наш рулевой» - не путевка в оппозиционеры. Он боялся защищать Ал. Соболева. Как и миллионы соотечественников, жил со страхом в крови... Но я вновь повторяю: каким бы ни было его отношение к поэту Ал. Соболеву, мелодию к стихам «Бухенвальдский набат» он сочинил единственную и неповторимую. Это безотносительно к его личным качествам.

Дополнительные сведения о негласной войне против Ал. Соболева, подтвержденные журналом «Огонек» в 1968 г., избавляют меня от каких-либо сомнений по поводу включения ставшего только более ярким «цветка» «Послание потомкам» в растущий от были к были букет с названием «Ату его, жида, ату!».

Считаю приятным долгом поблагодарить за вклад в торжество справедливости редколлегию журнала «Огонек» в ее составе 1997 г. со главе с главным редактором Львом Гущиным.

А тогда, в 1968 г., Ал. Соболев по-своему поблагодарил главу «Огонька» А. Софронова. В одном из стихотворений этого придворного поэта о советских кавалеристах были такие строки: «Кони сытые бьют копытами...» Отклик Ал. Соболева:

Кони сыты, бьют копытом, топчут вику и чабрец.

Ищет рифму у корыта то ли хряк, то ль жеребец.

Неучтиво? Грубо? Не более, чем действия А. Софронова.

Берегитесь горгоны! Не смотреть, не замечать, не обращать внимания.

Положение безвестного поэта Ал. Соболев вкусил сполна и даже больше. Умышленное замалчивание выражалось разными способами, но, к огорчению «друзей» поэта, на фоне нарастающей славы «Бухенвальдского набата».

А жизнь в ее бесконечном многообразии преподносила загнанному в угол поэту все новые и новые сюрпризы, не случайные, стихийные, а сотворенные ухищрениями человеческой гнусности.

...Погожими летними днями шагали по памятным местам Подмосковья юные туристы и следопыты. По готовым маршрутам, разработанным старшими: комитетами комсомола, отделами народного образования. На привалах юные путешественники нередко пели «Бухенвальдский набат», так как его разучивали во всех школах. И никто не счел нужным подсказать детям, что по направлению заданного маршрута, в городе Озёры живет каждое лето поэт, сочинивший заученные ими строки, которые даже их, детей, волновали, по их словам, до мурашек по коже... Жил поэт на городской окраине, неподалеку от реки Оки, служившей главной «дорогой» местных туристских маршрутов, в небольшом домике возле поредевшей во времени сосновой рощи. Он много работал за самодельным столом в своем любимом зеленом кабинете.

.. .Мой кабинет в каких-нибудь два метра, но он со всех сторон открыт для ветра.

Над головой - душистый куст сирени, вишневые деревья - по бокам.

Я защищен ажурной, легкой тенью.

Стихи - на солнце. Хорошо - стихам!..

Встреча с ним наверняка осталась бы в памяти ребят. Но ни в одном туристском маршруте — официальном или самодеятельном — место отдыха автора «Бухенвальдского набата», место создания этой песни - не значилось.

Кто-то об этом заблаговременно позаботился. И проходили ребята мимо, проходили, даже взгляда не бросив туда, где жил удивительный человек, умеющий сочинять удивительные стихи... Так тихо, без лишнего шума прятали Ал. Соболева от тех, кто мог и пронес бы в будущее память о встрече, о личной встрече с добрым, веселым, гостеприимным человеком и поэтом.

Вот и этот с виду вроде бы и небольшой «цветок» присоединяю к упоминаемому букету... «Ату, его!.. Ату!»

Мелкомасштабное локальное сокрытие Ал. Соболева от людей можно считать отголоском тех же действий, но проводимых на самом высоком уровне.

...В ССП существовал (может быть, жив и поныне) отдел пропаганды. Многофункциональное административное звено. Главная цель - доносить до сознания советских граждан выдающиеся, по оценке компартии, творения членов ССП. На промышленных предприятиях, в колхозах и совхозах, в научных и учебных учреждениях с похвальной аккуратностью и регулярностью устраивались встречи писателей - авторов нередко заранее «раскрученных» произведений - с, надо полагать, жаждущими этих встреч читателями. Определенным образом настроенными.

«Не-писателя» Ал. Соболева, хотя и попавшего своей песней «в десятку», это писательское благо не касалось как не члена ССП. Уж не поэтому ли еще его предусмотрительно не позвали в ССП? Для надежной изоляции?

Вот такая дополнительная информация, сочная «привлекательная» краска, открытая в «цветке», присоединенном мной в самообразующийся букет...

Для сравнения: приметные черточки иной судьбы, другого поэта - Александра Межирова. Выступая однажды по радио (это для него было доступно), он рассказывал о своих встречах с читателями, в частности в воинских частях. Счел нужным подчеркнуть, что всякий раз за ним приезжали два офицера и с таким почетным сопровождением он прибывал на запланированную встречу.

Каюсь, я сразу отметила разницу: мой супруг, автор «Бухенвальдского набата», такой чести не удостаивался. Его вообще никуда не приглашали, как будто нигде и никто знать и видеть его не хотел. Рассуждая далее, обнаружила, что незнакома с творчеством Межирова, а после появления его стихотворения «Коммунисты, вперед!» (Соболев обычно добавлял: «...к кормушкам!..») решила, что с меня хватит и одного этого. «Визитная карточка» поэта говорила для меня не в его пользу. Но в глазах членов тогдашней ВКП(б) стихи были бесценны — еще бы! — они прославляли партию как авангард на самых крутых виражах исторических событий. По степени отступления от правды - истинно советские стихи, и появиться они могли из-под пера только ретивого слуги компартии и только «на просторах родины чудесной», как говорилось в одной из советских же песен. Полностью привязаны к месту и времени. По сути и по духу.

Стихотворение Ал. Соболева «Бухенвальдский набат», как уже было мною сказано, ничем и никак не связано с компартией, отличается международным значением. Аналогичный равноценный призыв к единению людей в борьбе за мир, против фашизма и ядерного вооружения мог родиться в любом краю земного шара у талантливого человека с чувством всепланетного патриотизма, у гражданина Земли.

Кто был милее компартии: «прирученный», свой Межиров или неразгаданный, молчащий, может быть и не чужой, но красноречиво не свой Ал. Соболев? - вопрос праздный. А только для милого дружка - и сережка из ушка!

Неожиданно мелькнула мысль: да разве могли творцы лживой советской литературы согласиться с присуждением Ленинской премии произведению, сияющему ослепительным блеском правды, без тени приспособленчества?!

«У него есть все, что ему нужно...» Это об Ал. Соболеве. Коротко и ясно. Слова сии произнес «человек в штатском» - кагэбэшник, сопровождавший Ансамбль песни и пляски Советской Армии на гастроли во Францию. Как рассказал Ал. Соболеву один знакомый артист Ансамбля, он оказался случайным свидетелем разговора, который происходил после окончания концерта. Успех «Бухенвальдского набата» был, как всегда, огромен. Неожиданно к руководству Ансамбля обратился один из слушателей: он пожелал знать, каким образом он может в благодарность за «Бухенвальдский набат» передать в подарок автору слов этой песни легковой автомобиль. И услышал в ответ фразу, которую я привела несколькими строчками выше. Так как у Ал. Соболева легкового автомобиля в то время и никогда позже не было, то, ссылаясь на кагэбэшника, потому только, что он ему не был нужен. Тоже коротко и ясно. И вразумительно, чтоб не возникло ненужных сомнений.

Я уже цитировала моего героя, который сказал: «Нет, не только вода да еда, человеку - свобода положена»! Так он выразился, наверно, потому, что крышу над головой считал по наивности фактом само собой разумеющимся. Ведь его «крыша над головой» зависела не от бесхозяйственного мужика из забытой Богом деревни, а от представителей партийной власти.

Не подумайте только, что выбираю из жизни автора «Бухенвальдского набата» эпизоды и факты преимущественно душещипательные. Ну разве получение квартиры - событие из ряда вон выходящее?

Когда «Бухенвальдский набат» вышел на простор, стал достоянием миллионов людей, автор мелодии композитор Вано Мурадели, оцененный по заслугам, жил в высотном доме на Котельнической набережной. Автор стихов - поэт Ал. Соболев, явные заслуги которого, думалось, еще не успели толком ни понять, ни заметить, ни оценить, - жил в двухэтажном засыпном бараке, в комнате с печным отоплением, без водопровода, с «удобствами» в ста метрах от дома. Трудно себе представить, но и четыре года спустя после начала победного шествия «Бухенвальдского набата» по всему миру его автор все еще пребывал в том же засыпном бараке. И похоже, никто и не собирался его оттуда извлекать. Передо мною толстенная папка - документы квартирной эпопеи, собранные за без малого четыре года. Документы волокиты и издевательств. Как это произошло? Опять же по законам и правилам компартии. Желая, очевидно, лишний раз продемонстрировать подлинность и силу народовластия в стране, она скромно самоустранилась от решения жилищного вопроса поэта Ал. Соболева, очистив поле деятельности для властей местного значения, т.е. районного или городского масштабов. Почуяв, что поэта Ал. Соболева (неважно, что его песня всем, по-хорошему, уши прожужжала) «верхи» не жалуют, иначе не держали бы столько лет в бараке на удивление окружающим (люди, знавшие, что Ал. Соболев написал такую замечательную песню, засомневались: уж не заливает ли? Не может быть, чтобы такого заслуженного, даже знаменитого человека оставили на неизвестное время в бараке), так вот, местная - «народная» власть восприняла этот сигнал по-своему, а точнее - по тому самому партийному единомыслию, поспешив внушить превращенному в «просителя» автору «Бухенвальдского набата», что на своем дворе даже шавка — зверь. Лишь в 1962 г., спустя четыре года после Венского фестиваля, положившего начало международному признанию этой антифашистской, антивоенной песни, изведав и претерпев весь набор изобретенных советскими чинушами унижений и издевательств, добились мы (я шагала в ногу, в паре, рядом с больным мужем) улучшения жилищных условий. А почему, собственно, автор «Бухенвальдского набата», инвалид войны пожизненно - заслуженный гражданин страны - должен был добиваться нормальных - всего-то! - жилищных условий?!

Я прошу вас иногда остановиться, подумать. Вот и теперь прошу: вдумайтесь, можно ли себе представить, чтобы мучился с получением квартиры любой из верноподданных, вернопроданных литераторов? Вопрос был бы решен буквально за несколько минут телефонным звонком «сверху» или «наверх». И когда я пытаюсь отыскать причину четырехлетней волокиты с получением Ал. Соболевым всего-то двухкомнатной малометражки (это полагалось ему просто как инвалиду!), то, за неимением других доводов, других оснований, без натяжки и подтасовки упираюсь в антисемитизм как в единственный печальный ответ. Поясню. Перед компартийной мелкотой, к которой обращался талантливый поэт, бывший фронтовик, с него, не защищенного зонтом партии, слетала в их глазах вся ценность его личности для общества. Перед ними, без кольчуги и шлема, без щита и дружины, представал жид, к тому же не из тех, кто был оберегаем партией, а это весомее всех прочих аргументов. А раз так - ату его!.. Они твердо знали, что это - ненаказуемо!

Мучительные четыре года. Письма, хулиганские ответы, хождения к «шавкам» на приемы... О, Господи! Вспоминать, и то страшно. Мне думалось в те годы, что жить автору знаменитой песни в бараке или до его сноса, или до естественного от ветхости разрушения - никакого «света» в конце туннеля не виделось.

Чего стоило мне добиться встречи с секретарем партийной организации ЦК КПСС, объяснять не надо. Цель встречи - положить конец издевательству над больным поэтом, переселить его в полагающееся ему жилье. Мой собеседник оказался в прошлом журналистом, он понял все сразу, ему не потребовалось ничего растолковывать или доказывать И он сделал все, что мог, думаю, на пределе своих возможностей. Ему ведь пришлось путями, мне неведомыми, обойти или преодолеть мнение серого кардинала, главного партийного идеолога Суслова: «Хватит с него и однокомнатной квартиры!» (Об этом, чуть не плача от возмущения и бессилия, рассказал Ал. Соболеву помощник Суслова Воронин или Воронцов, пусть простит, не помню.)

Как бы там ни было, но спустя пять дней после моего посещения секретаря парторганизации ЦК КПСС из Первомайского райисполкома прислали нам пакет, а в нем - пять ордеров на квартиры! На выбор! Но все - в хрущевках-пятиэтажках, одна другой хуже, все с совмещенными санузлами, с дощатыми крашеными, кроме одной, полами...

Так оказались мы неподалеку от покидаемого нами барака, в кирпичной пятиэтажке. Не удалось расстаться с прямо-таки уникальным соседством: «Нефтегазом», НИИ шинной промышленности с опытным производством, огромным закрытым химпредприятием длиной в добрый километр за бетонным забором. В километре, напрямую, от нашего нового жилища чадил и отравлял близлежащие районы и всю Москву знаменитый «ядовитый» электродный завод. Вот такая чудо-«экология»...

Зато - двухкомнатная квартира! Общая площадь - 36 метров. Комнаты - 8 и 17 метров. Кухня - около шести. Санузел - выбора не было - совмещенный.

К неправославному происхождению отвергнутого партией поэта Ал. Соболева прибавилось еще и непрестижное жилье. Сказалось это в дальнейшем? Да, но об этом в своем месте.

С тех пор 24 января каждого года был для нас днем праздничным. Потому что в тот морозный ясный день, получив ордер на квартиру, шли мы, бесконечно счастливые от благополучного завершения мытарств, по Щербаковской улице в сторону Измайловского парка. По пути зашли в промтоварный магазин и сделали сами себе небольшой подарок к новоселью - купили очень понравившиеся нам обоим занавески на окна новой квартиры.

Может быть, кто-то обливался бы слезами от обиды и возмущения, получив такую «роскошную» квартиру? Может быть, наше удовлетворение говорило о наших неразвитых эстетических претензиях? А кому они были интересны? Кому могли мы их адресовать? Во всех отношениях - глас вопиющего в пустыне.

Но не эта квартира стала «последним приютом поэта». Через пятнадцать лет Ал. Соболеву пришлось повторить полный круг мучений и унизительных хлопот, чтобы добиться (чувствуете, опять «добиться». Всё с бою...) изменения жилищных условий. Не по капризу. По необходимости. Вынужденной. Неизбежной. Увы, не так и не потому, как рассказал поэт в фельетоне «Шестое новоселье». Привожу фрагменты.

Застолье. Песни. Пир горой.

Бокалов звон. Веселье.

Сергей Сергеич Боровой справляет новоселье...

Кузьма Елейкин выдал тост и зазвучал, как лира:

- Хорош у вас, Сергеич, пост, и хороша квартира...

- Сергей Сергеич, дорогой, -спросила дама в белом, -

а ту квартиру, на Сенной, вы сдали жилотделу?

- Ну нет! - ответила жена. - Сережа не растяпа -

была квартира нам тесна, в ней жить остался папа.

- А та, на берегу реки? -спросил лукавый ротик.

- Там были потолки низки, она осталась тете.

Проходит месяц и другой.

И вот жена однажды

сказала грустно: - Серж, родной,

здесь кругозор неважный.

К тому же зданье без колонн, и солнца маловато, от центра удален район, и улица поката.

Автобусы шумят кругом...

Давай поедем в новый дом.

Притом квартиру нужно

оставить Жанне с мужем... (Жанна - дочь.)

Вполне согласен муж с женой.

И вот опять веселье:

Сергей Сергеич Боровой справляет новоселье!

(Поясню: речь идет о государственной жилплощади, не на свои деньги построенной. Очереди на получение квартир рядовыми гражданами растягивались на десять, а то и двадцать лет.)

Итак, я рассказала о том, как радовались мы оба небольшой, но отдельной, без соседей, квартире. Вам никогда не приходилось слышать о ложке меда в бочке дегтя? Нет, я не оговорилась! Что представляло собой окружающее нас химическое изобилие в летние месяцы - догадаться очень просто. Выехать на дачу? У нас ее не было. Конечно, Союз писателей располагал обширнейшей сетью оздоровительных учреждений во всех климатических поясах огромной страны.

Но туда выезжали только члены ССП. Ал. Соболев таковым не был, и путь в дома творчества и прочие места отдыха литераторов с членскими билетами оказался для него закрытым навсегда. Один только раз, и на этот раз не веря в успех, скорее «для пробы», попросил он в Литфонде 500 рублей на поправку здоровья. Ему, инвалиду войны, автору известнейшей в мире антивоенной, антифашистской песни, прислали отказ. Членами Литфонда, его руководителями были, естественно, писатели, советские писатели. Задумайтесь над их моральным обликом, случай, я считаю, подходящий.

Не зря ли я нападаю на Литфонд? Вместо прямого ответа - пример. Когда потребовалось переселить одну персону с билетом ССП в столицу из Сибири, так на это мероприятие в Литфонде, что широко обсуждалось в «кулуарах» редакций, при неофициальных встречах литераторов, без труда нашлось 20 тысяч рублей. Это из того, что мне случайно стало известным. Справки с печатью о достоверности этих фактов у меня, конечно, нет. Но ответ Литфонда Ал. Соболеву на его скромную просьбу есть. И с подписью, и с печатью. Что касается Литфонда, то это была богатейшая организация. Гонорары за массовые постоянные переиздания Пушкина, Толстого, Достоевского, Тагора, Диккенса, Марка Твена, Чехова и других классиков мировой и отечественной литературы немелеющим широким потоком вливались в Литфонд, чтобы поддерживать советских литераторов и выжимать из них пропартийные творения, предназначенные для идеологической обработки народных масс... Для зомбирования.

Никакие блага или посулы не заставили бы Ал. Соболева выступить в роли прислужника тоталитарного режима. Перед ним, как вы уже, надеюсь, поняли, не стоял вопрос, быть таковым или не быть. Он был просто писателем с девизом «Я - птица!». Добавлю: не из курятника. А так как он был ничей, отвергнутый властью, то и заботиться о его летнем отдыхе никому и в голову не приходило. Он не зарекомендовал себя поставщиком нужной компартии литературнохудожественной продукции, поэтому до его работоспособности или неработоспособности ровнешенько никому не было дела, как если бы он пребывал на этом свете только инвалидом, исправно получал пенсию и проедал ее.

И не будь у моей овдовевшей мамы в городе Озёры половины горсоветовского дома площадью в 18 метров с небольшой террасой, сидеть бы Соболеву в душной, задымленной Москве «в обнимку» со своей второй группой инвалидности безвыездно. Даже собес, как я говорила, и тот не выполнял по отношению к нему закона об обязательном ежегодном предоставлении путевки в оздоровительное учреждение инвалидам войны первой и второй групп.

Выбора не было. Оставались Озёры. В них Ал. Соболев проводил каждый год по четыре весенне-летних месяца на протяжении восемнадцати лет. И я иногда думаю: дожил ли бы мой больной супруг до семидесяти лет, не имей мы крошечного загородного убежища?.. Ведь в начале каждого мая мы покидали нашу московскую квартиру - и в путь!

Уже весна плетет узоры, деревьев проясняя суть.

Опять зовут меня Озёры, пора, пора в недальний путь.

Ни капли нови в старой фляге, и все там для меня старо, но вдохновенней там перо, и «просится перо к бумаге».

Кто-то назвал Озёры подмосковной Швейцарией. И в самом деле, места там живописнейшие. Дом, где жила моя мама, соседствовал с небольшой сосновой рощей, за ней начинались заливные луга - паводковые пространства реки Оки. По заливному лугу, напрямик, менее километра до Песочного озера - старицы Оки, красивейшего водоема, окруженного лугами, с берегами, густо поросшими ивовыми кустами, спускающимися к самой воде... А за озером, примерно в двухстах-трехстах метрах - река Ока, с пологим с нашей стороны берегом, тоже утопающим в густых зарослях ивняка. В дополнение картины - окружающие город со всех сторон смешанные леса. Чистый воздух. Тишина. В такой благоприятнейшей обстановке и жилось и работалось поэту отлично. Он радовался каждому возвращению сюда.

Привет, родимая стихия, мой сад, мой самодельный стол.

Вот снова здесь пишу стихи я - знать, снова сам себя обрел.

Мой слух, как лучшее лекарство, как радость, ловит посвист птиц.

Оно мое - все это царство без потолка и без границ.

Здесь вновь дано мне причаститься своей святая из святых...

И снова небо заискрится в лучах слепящих, золотых.

И то, что сумеречно снилось, смогу увидеть наяву.

Наверно, в этом - Божья милость, затем я, может быть, живу.

Что ж, хвала Озёрам! В них Александр Соболев написал не только «Бухенвальдский набат», но и большую часть стихов, а в последние годы пребывания в Озёрах - и роман.

В основном это была работа «в стол».

Занятная и грустная история отношений Ал. Соболева с озёрскими властями, точнее озёрских властей к Ал. Соболеву. Поначалу, поддавшись, очевидно, как и все, гипнотическому воздействию «Бухенвальдского набата», узнав, что прекрасные стихи поэт сочинил в их городе, они были даже предупредительны: без просьбы автора песни, в его отсутствие, расширили террасочку, о которой я говорила, до двенадцати метров и - что уж воспринималось признаком сверхрасположения - застелили пол террасочки линолеумом. Получилась симпатичная комнатка. Больше того, польщенные вниманием поэта к их городу, местные власти сгоряча вознамерились построить ему на свои средства дом на высоком берегу Оки, куда не доходили паводковые воды. Они ни минуты не сомневались, что оказывают внимание своему.

Да и постоянно звучавшая песня подогревала их рвение. Они действовали импульсивно, творили добро Ал. Соболеву без задней мысли, а возможно и с намерением на всякий случай выслужиться, опередить указание из вышестоящих инстанций. Но со временем эйфории поубавилось, и, поостыв, отцы города задумались: по какой причине такая вроде бы знаменитая птица проводит каждое лето не в золотой, как следовало бы, а в убогой клетушке, что они по своим возможностям ей соорудили? Отчего это партия и правительство не отломят автору знаменитого произведения от своего пирога? О, они следили за прессой! И обнаружить нарочитое замалчивание Ал. Соболева даже и в провинции не составило труда. Они прозрели. Они опомнились. Они поняли, что дали маху: тот, кому они уделили и собирались умножить внимание, - не любимчик «верхов». Их осенило: песня живет сама по себе, а ее автор - сам по себе, на почтительном расстоянии от своего творения! Песне - слава, автору - шиш. Но коли так, то он в глазах высоких властей не выдающийся гражданин, а как все «простые» люди, бесправен, значит, никем и ничем не защищен. Над причиной нерасположения «верхов» к поэту голову не ломали - еврей! Этим все сказано, все объяснимо. Ах, так! Выходит, он ввел их в заблуждение, он виноват перед ними... Поворот на сто восемьдесят градусов!

И когда моей маме исполнилось восемьдесят лет и ее необходимо было взять жить к нам в Москву, озёрские власти без стеснения показали Соболеву, чего он стоит в родном Отечестве. Соболев, простодушный и наивный человек, начисто лишенный, а иногда и не мешало бы ее иметь, дипломатии, предпочитающий идти «не в обход, путями горными, а напрямик, по бездорожью», обратился к властям города Озёры с просьбой: оставить освобождающуюся жилплощадь и террасу ему, поэту и инвалиду войны, как место отдыха, место наиболее плодотворной работы, место, наконец, где он создал «Бухенвальдский набат».

И какую же допустил ошибку! Он не сообразил тогда, что подобное ходатайство должно было исходить не от него, а прозвучать в форме приказа, обязательного для исполнения, ну хотя бы из обкома партии! Ответ Озёрского горкома должен во веки веков служить мерилом «ума, чести и совести» компартии. Он гласил: «Отказать, так как он уже прописан в Москве»... Антисемитизм и злоба лишили их остатков разума: они ведь могли принять решение о присвоении поэту звания «почетный гражданин города». И на этом основании сотворить благое дело!.. Да где уж!..

Вот таким «гуманным» актом лишили Ал. Соболева единственной в его положении возможности покидать на лето квартиру, расположенную среди химпредприятий. А спустя два года у него обнаружили рак легкого... Не утверждаю обязательной зависимости между этими двумя фактами. Но не могу отогнать навязчивую мысль: болезнь, может быть, и подождала бы...

Получив урок от озёрских властей за - ишь ты! - хитрую попытку быть прописанным сразу в двух местах, Соболев просил хотя бы не срубать березу, которую посадила я, и дубок, посаженный им на прилегающем к дому участке. Прибыл письменный ответ: «Зеленые насаждения будут сохранены».

Я возле дома посадил дубок весною шестьдесят второго года.

Он развернул один, другой листок, незримо потянулся к небосводу...

Как верить хочется:

тебе, дубок мой, жить,

расти, мужать, шуметь могучей кроной,

ветвями задевать за облака...

Увидеть те заманчивые дали, те новые и светлые века -

о них мы и мечтаем и мечтали...

Коль сбудется, тогда, в расцвете сил, ты расскажи грядущим поколеньям, кто спас тебя - младенцем - от сожженья, кто жизнь от истребленья защитил.

Хорошее антивоенное стихотворение. В защиту Жизни, в защиту мира. Я процитировала отрывки. Целиком - в сборнике 1996 г.

Первая же акция нового владельца квартиры и участка по благоустройству территории была скорой и сельскохозяйственно целесообразной: одним ударом топора он срубил пятнадцатилетний дубок. Остались стихи... Не знаю, уцелела ли береза - она теперь могла бы быть взрослым деревом. Я запрещаю своим озёрским родственникам и знакомым говорить мне о ее судьбе. Когда бываю в Озёрах - обхожу свое родное гнездо за квартал: больно...

Вот такая история.

«Цветок душистый прерий»... Вот и этот «цветок» прижался к предыдущим «цветкам» увеличивающегося букета «Ату, его... ату!».

И чтобы, как принято выражаться в нашей стране, закрыть жилищный вопрос, а заодно и осветить еще один, никем не освещенный отрезок многотрудной жизни раба Божия Александра Соболева, милостью Божьей - поэта, по возможности кратко изложу быль о нашем переезде из двухкомнатной квартиры на Соколиной Горе в трехкомнатную в Южном Измайлове. В конце 70-х это была только-только застраивающаяся окраина (рядом с кольцевой автодорогой) столицы. Дома возводились на месте сносимых свинарников совхоза. Ну, не правда ли, самое-самое подходящее место жительства для автора «Бухенвальдского набата»? Не опекаемый «верхами», Ал. Соболев вынужден был опять искать решения возникшей жилищной проблемы через районные власти. Он пошел на прием к первому секретарю Первомайского райкома партии. В нескольких словах сообщил о цели визита: семья увеличилась. С приездом тещи он лишился места работы и отдыха, восьмиметровку уступил старой больной женщине. Ал. Соболев попросил секретаря райкома помочь, если можно побыстрее, поменять нашу квартиру на трехкомнатную, пусть тоже малометражку, и хорошо бы поближе к лесопарку Измайлово - нет дачи. Сложившимися обстоятельствами поэт был приперт, как говорят, к стенке. Секретарь, конечно, моментально сообразил, почему поэт обратился к нему, по партийным меркам птице не очень уж высокого полета. Но, не желая ни на шаг отступать от «генеральной линии партии» относительно Ал. Соболева, он счел за лучшее расставить ему ловушку, принять посильное участие в игре, где Ал. Соболеву отводилась роль футбольного мяча у самых мелких госчиновников.

Ответ районного партруководителя внешне звучал обнадеживающе: пусть ваша теща возьмет справку о том, что сдала свою жилплощадь озёрскому горисполкому, сами понимаете, товарищ Соболев, формальность, но необходимая, и мы в течение двух-трех месяцев подберем вам квартиру.

Взять такую справку означало навсегда поставить крест на Озёрах. Не выписывая маму из ее квартиры, мы имели возможность зимой втроем жить в Москве, зато уже ранней весной возвращаться в Озёры. Что делать?.. Поверить секретарю райкома?.. Рискнуть? Смириться с теснотой в долгие зимние месяцы? А где гарантия, что здоровье мамы не разрушит хрупкие наши планы? Ведь все равно, не в этот, так в другой год она уже не сможет путешествовать в оба конца, в Озёры и обратно.

Ал. Соболев решил выполнить условие секретаря райкома. Но когда стало известно, что Соболев добровольно вошел в ловушку, дверца захлопнулась. И пришла пора для секретаря райкома показать поэту компартийный оскал: «Поставим вас на льготную очередь... Года через два...». И начались новые письма, просьбы, увещевания властей, визиты... Жуткая, беспросветная нервотрепка. О, я хорошо помню тупую квадратную физию зампредисполкома по жилищным делам, хитрую тощую шавку с острыми зубками - завотделом учета и распределения жилплощади. А инспекторы этого отдела, особы спесивые, неприступные, распираемые сознанием своей власти над просителями. Рычащие... Ниже спихивать поэта Ал. Соболева было некуда. Край. И опять я прошу: задержитесь на этих строчках. Подумайте. Сопоставьте: гремящий в столице, в стране, в мире «Бухенвальдский набат», пронзительная антивоенная, антифашистская песня, миллионы взволнованных слушателей. И одновременно, на фоне этого, заталкиваемый в гущу бесправных людей, трижды заслуженный перед Отечеством, его автор, мастер - на положении изгоя! За что?! Почему?! Не сгущая краски, гуще некуда, не подтасовывая факты, с точностью и беспристрастием фотоаппарата, констатирую: за то, потому - что еврей!

Решение секретаря райкома отложить наш переезд в большую квартиру как минимум на два года я узнала с ужасом и отчаянием. Что делать? Что нас ожидает? Как отразятся на здоровье мужа, уже инвалида второй группы, летние месяцы в окружающем нас химическом изобилии - в душегубке? Как перенесет пересадку из зеленого рая в ту же душегубку моя старенькая мама?

Чего только ни сделает человек в минуты крайней безнадежности - я написала письмо в ЦК КПСС. Тогдашний зам-завотделом культуры, будущий редактор «Советской культуры» Беляев и инструктор того же отдела Цветков лично и терпеливо доказывали мне свое полнейшее бессилие помочь Ал. Соболеву. В одном оба они были непревзойденными мастерами слова - в умении послать подальше, не прибегая к нецензурным выражениям. Они не могут, они не в силах и т.д. Я знала, что оба врут, но не смела прямо сказать им об этом: на дворе был год 1977-й. Я боялась: я служила опорой двум больным людям, что за мной стояли.

Я непрестанно звонила в райотдел учета и распределения жилплощади: поэт пошел на прием к зампредисполкома по жилищным вопросам. Общими усилиями мы сократили срок замены квартиры на год. Но с таким засильем лгунов все наши хлопоты грозили обернуться химерой...

И вдруг... вдруг произошло чудо. Не знаю, по какой причине оно произошло. Это навсегда осталось для меня загадкой. Неожиданно в нашей квартире прозвучал звонок словно бы из забытого архива - именно так я уже обозначила свое обращение в ЦК КПСС. Как ни в чем не бывало, товарищ Цветков стал упрекать меня за наветы на секретаря Первомайского райкома, необычайно предупредительного и заботливого по отношению к Ал. Соболеву. Цветков только что говорил с ним и узнал: в райкоме недоумевают, куда же пропал поэт, ему давно подобрана квартира, а он не идет получать ордер. Я осталась буквально с открытым ртом, не зная, что ответить.

И признаюсь, до сих пор занимает меня еще один вопрос, на который тогда не сумела найти ответа: не хватил ли секретаря райкома удар от страха, когда ему позвонил насчет Ал. Соболева инструктор ЦК? Не от хорошей жизни стал он оправдываться и врать. Показалось ему, что собственная его шкура затрещала, вот и запел сладким голосом.

После звонка Цветкова чудеса продолжались. Соболеву позвонила вдруг дама из отдела учета и распределения жилплощади (да разве они звонили кому-нибудь или когда-нибудь?!) и тоже сладчайшим голосом спросила: «Не можете ли, Александр Владимирович, с вашей супругой завтра зайти в наш отдел и получить ордер на квартиру в Южном Измайлове? Но хорошо бы раньше ее посмотреть»... Не привыкшие к таким «реверансам», мы ушам не верили.

...Дом, где нам предстояло жить - обычный, блочный, массовой застройки. Но он стоял на улице, не имевшей противоположного ряда домов: окна смотрели на березовый лес, начинавшийся в ста метрах от дома. Вы не поверите, мне не стыдно признаться - я заплакала от счастья. И от усталости тоже.

По случайному совпадению, конечно, мы получили ордер на новую квартиру тоже 24 января, но 1978 г. И так же порадовал нас этот день ярким солнцем, легким морозцем. Обладатели ордера, почти квартиры из трех комнат - десять, двенадцать и семнадцать метров, - слегка будто охмелевшие от радости и окончания хлопот, мы, как и шестнадцать лет назад, зашли в тот же промтоварный магазин и сделали такую же покупку — нарядные занавески на окна.

Всё? «Сказка вся, сказка вся, сказка кончилася?» К удивлению, нет.

В тот же день снова позвонил инструктор ЦК партии (я это подчеркиваю) Цветков. И крепко озадачил меня и самим фактом повторного общения по телефону с женой опального поэта, и содержанием беседы. У меня осталось впечатление, что звонил он затем, чтобы три или четыре раза настойчиво переспросить: «Так вас устраивает такая квартира?» Слово «такая» слегка выделялось интонацией. А разве у нас был выбор? Думаю, что в представлении Цветкова это была не квартира, а убожество, рабам на потребу. Он отлично понимал, что подобное жилье для поэта Ал. Соболева откровенное оскорбление. Очевидно, ему было все-таки неудобно, не исключено, что мешала быть отпетым подлецом частичка совести.

Не избалованная вниманием высоких властных инстанций, удивленная подчеркнутым сверхбеспокойством о Соболеве, а главное - не искушенная в притворстве и хитрости, я отвечала утвердительно. Главным моим аргументом в пользу «такой» квартиры была березовая роща - рукой подать, у Александра Владимировича и у мамы - по комнате, по отдельной комнате, чего же еще надо?

Наверно, товарищ Цветков мысленно обругал меня затюканной плебейкой. Наверно, я сильно уронила себя в глазах партии. Не такой сговорчивой и уступчивой надлежало мне быть! Полагалось, как разъяснили потом люди сведущие, поломаться, покапризничать, покричать, потребовать... А я, измотанная и издерганная до крайности, боялась, чтобы и этого не отняли, не передумали.

Прошло немного времени после нашего новоселья, и я сделала очередное открытие: оказывается, жить в непрестижном районе - подобно ссылке. Это ведь не дом ЦК партии, предназначенный избранным. Оказывается, Ал. Соболева сознательно унизили, послав жить среди «простых» людей. Но, оказалось, эти самые «простые» люди были вовсе не простыми и не раз давали понять поэту, что не здесь его место...

Ехали мы как-то в теперь свое Южное Измайлово. Теснота. Автобус набит до отказа и хуже. Иных средств связи - нет. Стоим, стиснутые со всех сторон. И вдруг над ухом голос, вроде бы ни к кому конкретно не относящийся, просто размышляющий вслух: «Поневоле оценишь достоинства общественного транспорта. Глядишь, и с великим человеком проедешь...» Я цитирую с предельной точностью. Так было сказано. Слышалось в произнесенных словах и удивление, и недоумение, и затаенная даже насмешка, и похвала...

Очевидно, слух о том. что автор знаменитого «Бухенвальдского набата» живет вот тут. рядом с ними, казался для некоторых обитателей Южного Измайлова чем-то сверх-неправдоподобным. По советским кастовым меркам он должен был находиться где-то возле советских коммунистических «брахманов». Поэтому в первые месяцы жизни в Южном Измайлове Александру Владимировичу, особенно во время прогулок, очень много раз приходилось отвечать на вопрос: «Извините, это правда, что вы написали “Бухенвальдский набат”?» Услышав «да», люди заметно терялись: непривычно, необычно, странно... Потом благодарили, по обыкновению.

...Как-то раз мы куда-то спешили - Александр Владимирович решил (кстати, чего никогда не делал) воспользоваться правом военного инвалида и что-то взять в магазине без очереди. Несколько человек у прилавка недовольно заворчали. И вдруг громкий окрик: «Замолчите! Как вам не стыдно! Мы должны гордиться, что такой человек живет среди нас!»

Только журнал «Крокодил» отметил семидесятилетие поэта, да некоторые жители Южного Измайлова. В автобусе, в котором мы ездили, просто на улице. Это были розы, но с острыми шипами... И наносили невидимые миру раны. «Ату его... Ату!» Ничем иным не могу завершить повествование о битвах за крышу над головой. Присоединяю «цветок» к букету.

«Моя милиция меня бережет...» О том, как оберегали и защищали компартийные верха своих опричников, что означало благоволение власти, могли бы красочно и захватывающе интересно расписать такие столпы советской литературы, как Н. Грибачев, А. Софронов и... и не одна сотня им в большей или меньшей степени подобных.

А как выглядела незащищенность, отсутствие партийного зонтика? Вот так. Возвратившись однажды вечером домой, мы обнаружили в почтовом ящике повестку на мое имя. Со всей коммунистически-милицейской наглостью повестка требовала моей срочной явки... в районный отдел внутренних дел. Я точно так же удивилась бы, если бы мне приказали срочно явиться, ну, не знаю куда - в лунный кратер, что ли. Но тут шуткой и не пахло: милицейская бумага содержала угрозу. На ней, напечатанной типографским способом, никто и не подумал зачеркнуть слова о том, что в случае неявки добровольной меня доставят в отдел внутренних дел под конвоем, т.е. принудительно. Краше не скажешь. И было это в 1978 году, известном тюремными порядками.

Соболев, конечно, сразу же взорвался по поводу и хамского тона, и самого «приглашения». Он позвонил в отдел внутренних дел и спросил, что за интерес у милиции к его жене, жене человека известного...

Там не грубили, очень попросили... Словом, мы поехали, все-таки мы были советскими людьми, в большей степени я, наученная и намученная конфликтами.

Толстомордый тип лет двадцати пяти сунул мне на подпись какую-то бумагу. В чем дело? Оказывается, ему срочно потребовалось закрыть расследование. По какому поводу? При чем здесь я?

И вот что выяснилось: причиной расследования послужила моя 60-рублевая пенсия, только что назначенная мне по заработку последних пяти лет. Помните, как после еврейского погрома в Московском радиокомитете мне никуда не давали устроиться, меня всюду опережал компрометирующий клеветнический звонок. Но надо было выработать требуемый по закону стаж для получения пенсии, и я, как мне казалось тайком, устроилась в отраслевой институт младшим научным сотрудником отдела информации. Оклад - 115 рублей. Столько стоил м.н.с. в 1968 г.