В рай и обратно

ПО СЛЕДАМ СИНДБАДА МОРЕХОДА

Грязь, налипшая на наш пароход во время стоянки, теперь стекает в море. Шумят шланги, скребут швабры. Толстый боцман, обнаженный, как борец, лоснящийся от пота, с пиратским красным платком, повязанным на голове, рисует водяной струей на палубе замысловатые узоры. Как ребенок, увлеченный своим занятием, он высунул кончик языка и шевелит им.

Во время долгих переходов, вдали от суши, пароход кажется опустевшим. По целым часам на палубе не видно ни души. Зато сразу по выходе из порта на всех падубах суетятся занятые уборкой матросы. В их возне чувствуется радостное облегчение. Я тоже испытываю его. Каждый порт, хотя и желанный, приносит разочарование. Он встречает вас обещаниями, которых не в состоянии выполнить, манит прелестью новизны, понять и пережить которую у вас не хватает времени, опустошает матросские карманы, дразнит напоминанием о родном доме. В порту вы постоянно ощущаете близость неизведанных просторов страны, в которых скрыта ее, чуждая вам, правда. Каждый твердит: «Вам следует съездить туда-то, повидать то-то, познакомиться с тем-то». Вы двигаетесь, как на слишком короткой привязи, все время испытывая чувство неудовлетворенности. Поэтому — здравствуй, покой моря! Здравствуйте, знакомые привычки и занятия, размеренные часы еды и отдыха, надежность общения с людьми, говорящими на родном языке.

Мы плывем на запад вдоль побережья Пакистана. Дул сильный встречный бриз, и наше судно плясало на невысоких волнах. Ночью море успокоилось, и с тех пор мы плывем по неподвижной, сверкающей глади. Вода становится все зеленее, все гуще от бесчисленных живых существ. Нас сопровождают быстрые тени дельфинов; к их острым плавникам, высовывающимся из воды у самого борта, мы давно уже привыкли. Точно так же мы перестали восхищаться каждым замеченным кашалотом. Это мы, люди, представляем собой здесь редкие зоологические экземпляры. Рыбой море тут буквально кишит. Одни прыгают целыми косяками, вспенивая воду, будто танцуя. Другие, помельче, вспыхивают внезапно снопами вспугнутых искр, вероятно, убегая от какого-нибудь хищника.

Назавтра в полдень нам пересек дорогу трехмачтовый парусник с черными, просмоленными бортами. На его корме, напоминающей корму старинных галеонов, белело название порта: «Бампур». Мы смотрели сверху на палубу парусника, словно выхваченного из сказки о Синдбаде Мореходе. Коричневые люди с головами, закутанными в белые тряпки, махали нам руками — без тени удивления, хотя наша встреча казалась встречей двух эпох. Мы видели разбросанные среди бочек и тросов циновки и жестянки, заменяющие матросам столы и посуду. Да, у моряков из Бампура не было комфорта. Но зато они прекрасно разбирались в звездах, ветрах и течениях этих морей. Они плавали так же, как плавали с незапамятных времен их отцы и деды.

Итак, мы плывем в Басру, в древнюю Бассору, откуда Синдбад Мореход отправлялся в свои полные приключений путешествия. Неважно, что никакого Синдбада в действительности не существовало, что даже его имя — всего лишь результат фонетической ошибки. Ведь это же Синддхипати из древних индийских сказок, великий маг и волшебник, известный в персидском фольклоре под именем Бидпаи, а в древнееврейском — под именем Синдабар, которого арабы превратили в Синдбада, почти поверив в его подлинность. Какое это имеет значение, раз и по сей день встречаются суда, на которых мог бы плавать Синдбад, если бы он действительно жил на заре средневековья? Правда, тогда Бассора была расположена на побережье. Теперь же, чтобы до нее добраться, нам пришлось бы пройти километров сто в глубь материка, вверх по течению Шатт-эль-Араба. Когда я думаю об этом, геологическое и историческое время удивительным образом соединяется и у меня возникает ощущение бешеной скорости перемен — мне кажется, что море отступает внезапно, прямо на моих глазах.

А пока мы приближаемся к Ормузскому проливу и чувствуем уже сухое, жаркое дыхание Персидского залива. Кончилось наше одиночество на море. Мы находимся на нефтяной трассе, на трассе величайших в мире богатств и величайших интриг. Танкеры, плывущие на север, возвышаются над водой, как большие дома. Те же, что возвращаются на юг, погружены глубоко, их средние палубы едва видны над волнами. Ночью их силуэты выглядят диковинно. Кажется, что огни на корме и на носу принадлежат разным судам.

Желтое облако далеких гор, которые мы наутро обнаруживаем справа по борту, — это уже побережье Ирана. Море становится плотнее. На его тяжелых волнах нежатся серые ужи. Мы проплываем мимо скалистого красного острова, похожего на груду выжженного солнцем шлака. Остров называется Язех Фарюр. На берегах ни травинки. И все-таки объектив бинокля обнаруживает в изломах этой мертвой земли светлые пятна человеческих жилищ. Есть какая-то строгость в неподвижной, яркой погоде. Мы привыкли сравнивать солнечный свет с улыбкой. Здесь он полон ярости. Даже ночь пышет его упрямым, молчаливым гневом.

Мы медленно отклоняемся к северу. Наступает четвертый день пути, и вот мы плывем по мутной светло-зеленой воде прибрежных отмелей, исчерченной длинными подтеками масла и ржавчины. Это танкеры в конце пути сливают в море свой балласт. Мы останавливаемся у края залива. Берег еще едва виден на горизонте, но нам кажется, что он совсем рядом. К «ему ведут отмеченные буями трассы. Около тридцати судов уже ждут лоцманов. Недалеко, слева по борту, плавает странная платформа с подъемными кранами — неоконченная установка для перекачки нефти.

Лоцман поднялся на нашу палубу около полудня. Даже два лоцмана, потому что огромный курчавый детина привез с собой практиканта. Матросы сняли с катера, на котором они приехали, тяжелые чемоданы, словно лоцманы отправлялись с нами в дальний рейс.

Мы медленно, осторожно петляли между илистыми косяками. Нас опережали даже рыбачьи парусники. Наконец горизонт исчез за однообразной чащей финиковых пальм. Вот долгожданная зелень, но какая-то она скучная, пыльная, истомленная жарой. Мы плыли посередине большой реки с тяжелой и жирной водой, коричневой, как кофе.

Мы прошли Абадан с его алюминиевыми трубами, нефтепроводами, нефтехранилищами и разноцветными автомобилями и Хорремшехр со стоявшей на якоре у причала эскадрой канонерных лодок. На левом, иракском берегу время от времени попадались спрятанные среди пальм жалкие селения. Дома из глины и пальмовых листьев, без окон, окруженные валами и ревниво хранящие тайны внутренних дворов, кажутся беспомощными крепостями, рыжие стены которых можно разрушить хворостинкой. Было время сбора фиников. Женщины в черном с закрытыми лицами спускались к воде, неся на головах ящики. У каждого селения грузили баржи. Арабские парусники с наклоненной вперед мачтой, низким носом и высокой кормой, груженные ящиками с финиками, медленно ползли вверх по реке.

К вечеру мы бросили якорь близ левого берега. У кормы немедленно появились узкие лодки из побелевшего от старости дерева. Лодочники делали нам какие-то непонятные знаки, украдкой показывая зажатые в кулак деньги. Они не привезли ничего для продажи. Приехали покупать папиросы, консервы, возможно спирт. Не смущаясь равнодушием экипажа «Ойцова», они терпеливо ожидали в тени наших бортов. Стемнело, а они все еще стояли там, время от времени ленивым ударом весла выправляя положение своих лодок.

На суше, среди пальм, зажглись костры. То, что казалось минутной остановкой, превращалось постепенно в прочную стоянку.

— В прошлый раз мы здесь простояли неделю, прежде чем нашлось место в порту, — сказал капитан.

Мы уселись на шлюпочной палубе. Пальмовые рощи поглотили жару, и река дышала прохладой. Лоцман, вытянувшись в шезлонге, сосал финики, начиненные миндалем. Его губы были презрительно надуты, и он казался человеком, которого ничем не удивишь.

Нехотя, словно делая одолжение, он отвечал на наши вопросы.

— Каковы отношения с Ираном?

— Очень плохие.

Он констатировал это равнодушно, даже с удовольствием и гордостью. Нам не нужны были объяснения. Уже по одному тону было ясно, что во всем виновата противная сторона.

— А как обстоит дело с Кувейтом?

Он пренебрежительно пожал плечами:

— Kuwait small village. Belongs to Basrah liva[45].

Он не стал вдаваться в подробности, предоставив это нашему капитану, разбирающемуся в здешних делах. От капитана мы узнали, что «liva» — нечто вроде нашей области. Это не расширило, однако, наших знаний о существе нашумевшего на весь мир конфликта.

— Same language, same people[46], — заключил лоцман на своем примитивном английском языке.

— Но ведь все арабы, — возразили мы, — говорят на одном языке. Это не аргумент.

— Здесь дело в нефти, — объяснил он. — Англичане и американцы не хотят выпускать из рук кувейтскую нефть. Но мы их выгоним, как выгнали из своей страны.

— Это, должно быть, не так просто.

Лонман потянулся, зевнул. Ох, и надоедливы же эти иностранцы!

— No problem[47].

Около кормы тихо ударяли весла, тени склонившихся над удочками матросов застыли в неподвижности, маленькие красные огоньки вспыхивали в гуще плантаций, и большая луна медленно поднималась над пальмами, освещая рваные контуры их беспомощно повисших листьев.

Лоцман зевал, почесывая под рубашкой волосатую грудь.

— No problem.

Его зевота была заразительной, она передавалась и нам. Я думал о перспективах недельной стоянки здесь, на трассе приключений Синдбада Морехода, в самом центре одного из острейших политических конфликтов; мысли ворочались лениво, отяжелев от меланхолической скуки.