В рай и обратно

АНТВЕРПЕН — СУЭЦ

Впереди много дней пути. Остановка будет только в Порт-Саиде. А пока — плывем и плывем. И как тут не вспомнить избитое сравнение (ведь трюизмы обязаны своим успехом именно меткости выраженных в них наблюдений): путешествие — как жизнь. Разница лишь в том, что жизнь — путешествие, из которого не возвращаются.

Мы постепенно выходим из северных холодов и туманов, оставляем позади косые дожди над зелеными водами Ла-Манша, пробиваемся сквозь темно-синие волны Бискайского залива. Ветер становится теплее. Правда, по утрам еще стоит туман, но когда в полдень он рассеивается, то над нами уже не бледное, холодное небо наших краев. Здесь оно так и сияет, радуя глаз своей глубокой синевой.

Утром пятнадцатого мы огибаем мыс Финистерре и берем курс на юг. Море успокаивается и приобретает изумрудный оттенок. За бортом появляются дельфины. Судно мерно покачивается и вибрирует. В огромном машинном отделении работают сотни сложнейших механизмов, вздрагивают стрелки на щитках десятков приборов, в неутомимом ритме — вверх и вниз — движутся поршни, мигают зеленые и красные глазки сигнализации. А в результате всей этой механической магии вращается толстый стальной вал, блестящий стержень которого врезается в железную стенку кормовой переборки.

Мыс Сан-Висенти мы минуем на небольшом расстоянии от берега. Волны с шумом разбиваются у подножия отвесной скалы, увенчанной обелиском маяка и белыми монастырскими стенами. Маленькие весельные лодки снуют вокруг нескольких крохотных катерков. Здесь ловят сардины. Навстречу все чаще попадаются порожние танкеры, идущие с Ближнего Востока.

Гибралтарский пролив проходим ночью. Кинофильм в кают-компании, затем продолжительное бдение в каюте у Михаила и, наконец, уже в постели чтение Корана, который должен помочь мне скоротать время. И все-таки меня одолевает сон. Просыпаюсь только на мгновение, чтобы успеть заметить в иллюминатор красный огонек маяка — то ли из Танжера, то ли из Сеуты. А наутро — яркая, покрытая брызгами пены синь не оставляет сомнений, что мы уже в Средиземном море.

Стрелки часов теперь ежедневно приходится переводить на час вперед. Мне немножко жаль этого времени, хотя здесь его с избытком хватает на все. Его так много, что я явно замедлил темп работы над начатой книгой. Ничто меня не подгоняет, кажется, что все успею, спешить незачем. И все-таки во мне пробуждается иррациональный инстинкт скупца, ощущение, будто я вычеркиваю эти часы из жизни. Утешаюсь мыслью, что верну их на обратном пути.

Восемнадцатого утром выныривают из тумана голубоватые холмы Алжира. Они видны в иллюминатор из каюты и в открытую дверь кают-компании во время наших трапез. А когда я загораю на палубе в шезлонге, то стоит мне оторвать глаза от книги — и передо мной встают их мягкие очертания на краю гладкой, как шелк, морской дали. Они кажутся воплощением покоя и счастья. Лишь радио упорно разрушает эту иллюзию, но и оно рассказывает далеко не всю правду. Ненависть, отчаяние, жестокость, мучения людей, умирающих под пытками, — всего этого отсюда не видно. Небо безоблачно, солнце сияет радостно и невозмутимо. Сытые, беззаботные, окруженные комфортом, мы видим лишь живописные берега. То, что происходит там, кажется абстракцией. В Боне, мимо которого мы как раз проплываем, умирают в эту минуту жертвы террористического налета, совершенного несколько часов назад, и ужас витает над опустевшими улицами. Дальше, в глубине материка, в горах Кабилии и в Катанге люди охотятся друг за другом, убивают друг друга. Где-то в экваториальном буше тлеют обломки самолета Хаммершельда, который разбился сегодня ночью при загадочных обстоятельствах. Эти новости доходят до нас вперемежку с рекламой косметики и песенкой «Дети Пирея» и не нарушают ленивого течения нашего времени.

Развалясь в шезлонгах, мы следим за летающими рыбами, любуемся холмами, смотрим на зеленую палубу, которая поднимается и опускается, как грудь погруженного в сон человека, на закрепленные вдоль бортов тракторы. Десяток миль морского пространства отделяет нас от всего происходящего так же, как тысячемильные расстояния на суше или годы и десятилетия. На наш маленький плавучий островок не проникают политические страсти и массовые психозы. Нам не угрожают ни очереди у продовольственного ларька, ни лихорадка агитации, мы не увидим в кинохронике того, что происходит совсем рядом. В четырех стенах наших квартир на суше дыхание большого мира ощущается куда сильнее, чем на бескрайних водных просторах.

Только назавтра, близ Бизерты, появится первый признак реальной политической действительности: силуэт заякоренного у входа в бухту французского авианосца, а потом прямо над мачтами с ревом промчится звено реактивных истребителей, которые прилетели с берега, чтобы сделать круг над нашими головами.

Мы огибаем скалистый остров с несколькими торчащими, как шипы, горными вершинами. Его очертания были, вероятно, знакомы еще финикийцам. К середине дня суша исчезает. Лишь время от времени мелькнет какой-нибудь маленький одинокий островок. Вблизи Пантеллерии пульс машин начинает слабеть, а потом угасает совсем. Раздается сигнал тревоги. Мы не спеша надеваем пробковые пояса и собираемся на палубе у шлюпок. Лебедки заедает, и спуск шлюпок на воду продвигается туго. Название «Пантеллерия» мне знакомо по военным сводкам. Никогда не думал, что мне доведется увидеть этот остров. Он сказочно красив. Большая гора с несколькими вершинами, подымающаяся прямо из сверкающего моря, и беленький городок, раскинувшийся у ее подножия.

С кормы бросили спасательный круг, который должен изображать «человека за бортом». Мы садимся в шлюпку и плывем за ним. Грести после ограниченной свободы движения на корабле — подлинное наслаждение. И близость воды тоже доставляет наслаждение.

Теперь любое нарушение обычного ритма жизни — источник радостных эмоций. Стоянка затягивается, так как в машинном отделении решили прочистить фильтры. Легкое покачивание, которого на ходу не ощущаешь, создает атмосферу какой-то торжественной задумчивости. Перегнувшись через перила, я смотрю, как нос «Ойцова» то поднимается, то опускается, образуя на воде пенящиеся завихрения; они движутся и постепенно тонут, искрясь алмазным блеском.

После учебной тревоги прошло несколько дней. Единственным событием за это время было появление на судне горлицы и еще какой-то птички поменьше. Они, должно быть, «взошли на борт» близ Сицилии или Мальты и обосновались на переднем люке. Когда приближаешься к ним, они испуганно взлетают, делают несколько кругов над кораблем и снова опускаются на переднюю палубу.

К вечеру двадцать второго на экране радиолокатора вырисовываются очертания невидимого еще материка. Его первый вестник — нарядный, пестрый удод. Прилетев с востока, он садится на самую верхушку мачты и плывет с нами к берегам Египта.

Я спросил у лодочника, как его зовут. Привязывая корзину из папируса к спущенному с кормы тросу, он поднял смуглое хищное лицо и гортанным голосом ответил: «Абдул». Я втянул корзину на палубу.

Маленькая лодчонка Абдула покачивается внизу на черной воде. Другие снуют вдоль бортов. Торговцы в длинных белых одеждах, фесках и тюрбанах восклицаниями и выразительными жестами расхваливают свой товар. Некоторым удалось проникнуть на борт по трапу, спущенному для полиции и таможенников. На покрывающем люки брезенте они разложили свои товары — дешевые фигурки сфинксов и верблюдов, открытки с видами пирамид, почтовые марки в целлофановых конвертах и псевдонародные кожаные изделия.

Портовые огни, огни буев и стоящих на якоре кораблей отражаются в воде разноцветными полосами. Воздух, пропитанный запахом рыбы, тяжел и влажен.

В полночь агент повез нас — Мариана, баталера и меня — в город на своей моторке. Мы прогуливались по опустевшим улицам, вдоль спящих домов с темными подъездами и потухшими окнами. Геометрическая планировка широких, прямых улиц усиливала впечатление безжизненности и скуки. Гулко звучали наши шаги и голоса; изредка встречались белые, безликие фигуры.

— Когда-то здесь было совсем не так, — вздыхал агент. — Когда-то Порт-Саид ночью был похож на Париж. Движение, свет, музыка, толпы в ресторанах, кабаре и на улицах. Разве можно это забыть?

— Что же изменилось?

Он вынул руку из кармана и выразительно пошевелил пальцами:

— No money[22]. Раньше наша фирма получала с каждого судна до трехсот фунтов прибыли. А теперь не более трех.

— Но зато, быть может, теперь лучше живется тем, кто прежде не получал никакой прибыли? — спросил я.

Агент пожал плечами. На его молодом полном лице появилась презрительная улыбка. Он словно говорил: а мне до этого какое дело?

Мы свернули на узкую улочку, где под аркадами робко мерцала единственная неоновая вывеска. Агент долго стучал в запертую дверь.

— Прежде был такой выбор, что вы не знали, на чем остановиться, — продолжал он жаловаться. — А теперь во всем городе открыты два-три кабаре.

Нас пустили неохотно. По грязной лестнице мы поднялись на второй этаж. Узкие коридорчики окружали небольшой зал, обставленный с дешевой претенциозностью. Стилизованные пальмы на стенах, разноцветные бра, официанты в засаленных смокингах и фесках. На маленькой эстраде играл неплохой джаз-оркестр. Народу было немного — несколько американских и скандинавских моряков и два пожилых египтянина в белых хлопчатобумажных костюмах. Несвежие занавески, сырая, с подтеками штукатурка, запах плесени и пыли.

Агент внезапно оживился. Но он зря старался: мы заказали только кофе и кока-колу. И все же атмосфера ночного кабаре, даже такого жалкого, начинала действовать.

— Сейчас вы увидите танец живота, — многообещающе улыбнулся агент.

В зале потух свет. На эстраду, освещенную неярким красным лучом, вышла смуглая босоногая девушка в пышных шароварах, прозрачной вуали, со спускающимся на бедра широким поясом, на котором позванивали колокольчики. Браслеты с колокольчиками обхватывали и ее лодыжки. У девушки была маленькая головка хитрого звереныша, толстые губы и очень широко расставленные блестящие глаза. Ее движения были легкими, а узкие, гибкие плечи казались лишенными костей. Каждый шаг, каждый жест сопровождался металлическим звоном — отрывистым и резким, слоено вызванным электрическими разрядами. С необыкновенным чувством ритма и вместе с тем с пренебрежением, какого заслуживал полупустой зал, девушка демонстрировала вырабатывавшееся веками искусство соблазнительницы. Время от времени она останавливалась и небрежно поправляла сползающий пояс, а закончив номер, ушла, даже не взглянув на аплодировавших ей мужчин. Минуту спустя она, уже одетая в красное платье, пила виски с двумя верзилами-американцами за соседним столиком.

Следующим и последним номером программы было выступление коротконогой, пухленькой гречанки с белым от пудры лицом и крашеными рыжими волосами. Грудным голосом искусительницы она пропела песенку «Дети Пирея» и, к нашему величайшему смущению, подсела к нам. Ее подозвал агент, думая сделать нам приятное, но его постигло разочарование. Мы с кислыми лицами заплатили за шампанское, которое певица заказала и выпила одна в полном молчании, так как не говорила ни на одном из знакомых нам языков.

Мы уныло возвращались в порт по городу, залитому холодным светом луны и поэтому еще более мертвому.

— Вам следует съездить в Каир, — говорил агент. — Вот там действительно можно поразвлечься.

Ему казалось, что мы только и мечтаем о ночных кабаре, танцовщицах и шампанском, что именно это и составляет цель нашего путешествия.

— Каир — замечательный город, — продолжал он разглагольствовать. — Как Париж. Даже лучше Парижа. Там живут как у вас в Европе.

На пристани мы разыскали свою моторку, привязанную вместе с другими лодками к деревянным мосткам. Босоногий лодочник в грязных полотняных штанах дремал, присев на корточки на берегу.

Когда ветер, смешанный с солеными брызгами, ударил мне в лицо, а в темной дали сверкнули освещенные мачты кораблей, меня вдруг — как это иной раз бывает, с опозданием — удивила моя реакция на слова агента.

«У вас в Европе… Париж» — это показалось вполне естественным, словно Париж был мне доступен в любую минуту. Для агента же все, что разделяло мир по ту сторону моря, не имело существенного значения. И отсюда, с его берега, я тоже начинал смотреть на вещи его глазами.

Еще несколько лет назад у входа в Суэцкий канал возвышался памятник Фердинанду Лессепсу. Сейчас его уже нет. Египтянам невыносим этот символ европейского вмешательства в их историю.

Узенькая водная трасса с прямыми берегами кажется здесь чудом современной техники. По обеим сторонам — плоское голое пространство. Сначала мелькали еще какие-то поля и селения — жалкие, словно недостроенные мазанки из серой глины, шалаши из стеблей кукурузы, крохотные полоски полей, возделанных сохой или просто мотыгой, такой же, какую можно увидеть на росписи древних саркофагов.

Пустыня наступает. Она не кажется ни величественной, ни жуткой. От ее громадного, серо-розового песчаного пространства веет унынием и грустью бесполезности. Вдоль канала тянутся шоссе и железная дорога. Иногда промчится легковой автомобиль или автобус, изредка пролетит поезд. Еще один нерв современной жизни в этом запустении. По тропинке вдоль железной дороги бредут маленькие навьюченные ослики; погоняют их женщины в черном.

Мы движемся очень медленно. Навстречу попадаются небольшие лодки и баркасы с людьми, одетыми в выцветшие полосатые халаты. На головах у них грязные тюрбаны или бесформенные ермолки. Рулевые на баркасах сидят боком к громадным колесам и лениво поворачивают спицы смуглыми босыми ногами. Несколько воинских палаток на насыпи, старый земснаряд вытаскивает ковши, полные ила. Феллахи грузят ил в корзины и, поставив их на голову, несут вверх по откосу.

Мы везем чальщиков. Их лодки висят над бортом на шлюпочных лебедках. Эти люди, в обязанности которых входит отвезти во время стоянки чал на берег и привязать его, зарабатывают неплохо. Они сидят на корточках на задней палубе, затягиваются поочередно одной папиросой и, бурно жестикулируя, беседуют гортанными голосами. Рядом с ними разложено их имущество — обрывки одеял, свертки со скромными запасами снеди, закопченные консервные банки, в которых они готовят пищу на спиртовке. Когда мы останавливаемся, пропуская встречный караван, они терпеливо ловят рыбу самодельными удочками из обрывков веревки и крючка.

Стоим мы долго. Пропуск двадцати двух судов встречного каравана длится пять часов. Они плывут по другому, незаметному среди песков рукаву канала, и создается впечатление, будто они бредут по пустыне.

В пять часов вечера чальщики споласкивают лица, ладони и ступни водой из своих жестянок, спускаются в лодки и молятся на куске разостланной газеты, повернувшись лицом к востоку. Они касаются лбом палубы, поднимаются и снова опускаются на колени, шевеля губами и воздевая руки. Некоторые совершают этот обряд небрежно и торопливо, но старцы молятся истово и сосредоточенно.

Мы снова двигаемся. Над горизонтом сгущается рыжеватый туман. Ветер становится прохладнее. Справа виднеются красноватые озерца с соляными холмиками на берегах. «Ойцов» выплывает на гладь громадного озера, вдоль берега которого сверкает белизной современных зданий город Исмаилия. Шикарные пляжи, огромные гостиницы, санатории и виллы. По воде мчатся спортивные моторные катера, тихо скользят накрененные паруса яхт. На другой стороне озера высится двойной обелиск памятника солдатам, погибшим в первую мировую войну.

Заходит солнце, огромное и красное. Появляется лимонно-зеленый диск луны. Зажигаются прожекторы на носах кораблей. Их свет тускло отражается в оливковой воде. Впереди снова прямая трасса канала. Утром мы будем в Красном море.