В рай и обратно

ПОД СЕНЬЮ РАЙСКОГО ДЕРЕВА

Всего двое суток наблюдали мы одну и ту же картину: глинобитный склад фиников, окруженный запыленными пальмами, черные женщины, несущие на головах ящики с финиками, узкие лодки торговцев, снующие возле нашей кормы. Я говорю «всего двое суток», потому что мы уже успели привыкнуть к ритму восточной жизни и запаслись терпением. Мы научились жить не спеша, не назначать себе никаких сроков, подавлять беспокойное воображение жителей Запада, превращающих каждый день в гонку к финишу, где их может ждать только смерть.

Вот почему нам удалось провести сорок восемь часов стоянки на реке так, словно они были не ожиданием, а одним из этапов путешествия. В порт Басры мы входили без особого волнения, испытывая лишь обычный интерес к новому месту и, быть может, затаив где-то в глубине души робкую надежду, поскольку польское посольство в Багдаде заверило нас с Марианом, что здесь нас ожидают настоящие визы — не полицейские разрешения, распространяющиеся только на портовый город, а визы, действительные во всей стране, и, кроме того, приглашения в Багдад, где нам обещали устроить встречу с иракскими писателями. Итак, мы чувствовали себя уверенно и спокойно, а Басру рассматривали как первый шаг на пути познания нового, как ворота, через которые удастся проникнуть в самые недра страны.

Было семь часов утра, когда с кормы и с носа бросили перлини[48] и корабль, ставший огромным, как всегда, когда он вместо беспредельных далей попадал в окружение вагонеток и портовых строений, начал медленно приближаться к набережной. От железнодорожных путей, пыльной мостовой, крыш складов уже веяло жаром. На суше облик порта резко менялся — несмотря на видневшиеся над крышами верхушки пальм, его трудно было принять за восточный город.

— Обрати внимание, какой порядок, — сказал Мариан. — Солдаты здесь работают, что ли?

У стен складов длинными рядами выстроились прислоненные друг к другу велосипеды. Все суетившиеся на набережной люди были одеты в одинаковые комбинезоны цвета хаки. Эти докеры в мундирах казались опрятнее, выше ростом, чем их оборванные собратья в других арабских портах, да и работали они лучше.

Вышедший из каюты капитан был мрачен и чем-то озабочен.

— Вечно одно и то же, — сказал он. — Договорились насчет пяти бригад, а явились только три. Неизвестно, удастся ли начать разгрузку сегодня.

Мы не разделяли его огорчения. На стоянках наши интересы не совпадали. Мы втайне мечтали о ленивых докерах, о не внушающих доверия портовых грузчиках, о задержках с доставкой товара. Лишь бы подольше постоять. Особенно на этот раз, когда нас ожидало путешествие к самому сердцу страны.

Мы с волнением ожидали полицейских. Однако к нам никто не спешил. Все утро мы бродили по палубе, пытались заставить себя сидеть в каюте с книгой в руках, но, заслышав малейший шум, выскакивали в коридор. Толстый баталер с озабоченным видом носился взад-вперед с пачкой бумаг под мышкой; от него ничего нельзя было добиться. Наше терпение успело истощиться за время стоянки на рейде. Наконец появились полицейские в зеленых и коричневых мундирах, в пилотках и фуражках, с длинными деревянными дубинками, с четками вокруг запястий. Трудно было понять, кто из них главный. Полицейские тут же принялись выпрашивать у баталера сигареты. К нам они отнеслись с нескрываемым пренебрежением.

— Пассажирам сходить на берег запрещено.

— Но у нас есть визы. Нам сообщили, что они ждут нас тут, в Басре.

Полицейские переглянулись и пожали плечами: Визы? Не знаем. Ни о каких визах мы не слыхали.

— Мы получили официальное извещение из Багдада.

— Из Багдада! Но здесь же Басра, а не Багдад.

До сих пор мы имели дело с абстрактными понятиями. Мы говорили: «Ирак обещал визы», «Ирак нас впустит». Теперь Ираком стали эти люди в мундирах — этот косоглазый в пилотке, этот толстяк с бачками, этот детина с длинным носом — все эти полицейские, которых наша назойливость явно раздражала. Наша любознательность и наша профессия не вызывали у них никакого уважения. Ясно было одно — Ираку мы не нужны.

Однако мы не собирались поддаваться столь характерному для нашего времени ощущению бессилия человека перед безликим существом, коим является государство. Если даже тут не произошло ошибки, если в визах нам отказали намеренно, мы все равно могли еще рассчитывать на недоразумение, на неразбериху, на счастливый случай.

Счастливый случай действительно уже ждал нас в кают-компании в образе человека огромного роста, с проседью, с веселыми, немного раскосыми глазками цвета воды в Висле. Его звали Анджей Стшелецкий, и он занимал должность главного инженера электростанции в Басре.

В самом его появлении было нечто волшебное, составляющее оптимистическую сторону любой сказки. Откуда он узнал о нас? Увидел польский флаг из своего окна и тут же пришел. Но прийти тоже оказалось не так-то просто. Конечно, в пропуске ему отказали, но он живет здесь уже больше двух лет и знает, как нужно себя вести. Впрочем, достаточно было взглянуть на него, чтобы понять: для этого человека препятствий не существует. Кают-компания казалась слишком маленькой для его энергичных движений, слишком тесной для его безудержного смеха.

Слушая его, мы начинали верить в действенность здравого смысла и чувства юмора, этих ценнейших человеческих качеств, без которых пытаются обойтись некоторые государства и правительства.

Стшелецкий нарисовал картину нравов здешней бюрократии — одной из самых страшных в мире. Как и повсюду, для нее характерен культ бумажки, или «китабы». Поскольку «китаба» является основой и символом власти, каждое учреждение считает своей обязанностью издавать собственные «китабы». Кроме того, как и при всех восточных военных диктатурах, в странах, именуемых республиками, власть становится монополией братьев, племянников и кузенов диктатора. Этот современный вариант восточной синекуры сохранил кое-какие черты родового феодализма. Каждый местный администратор чувствует себя удельным князем и любит подчеркивать собственную значительность, особенно в мелких делах. Поэтому посланная из Багдада в Басру «китаба» автоматически вызывает басрскую «контркитабу», которая, прежде чем она станет наконец правомочной, обрастает целой свитой менее важных «китаб», издаваемых разнообразными учреждениями административной машины, жаждущими подчеркнуть свое творческое участие в управлении государством. Мелкие функционеры, ответственные за исполнение распоряжений, чаще всего теряют ориентацию в этой игре и, опасаясь восстановить кого-нибудь против себя, предпочитают ничего не делать, пока начальство не решится вмешаться лично. Чтобы чего-нибудь добиться, нужно твердо знать, кого и кем надлежит пугать. В принципе безвыходных положений нет. Каждое из них представляет собой шараду, решение которой требует ловкости и сноровки, и прежде всего самоуверенности.

Оказалось, что в нашем случае было достаточно и плюсов и минусов, которые не только не испугали пана Анджея, а напротив — скорее распалили его воображение игрока.

Самым большим минусом было то, что баталер указал в списке пассажиров наши профессии. В глазах иракской полиции каждый иностранный журналист — шпион. Другой промах совершило посольство, оформив наши визы непосредственно в Багдаде и обойдя тем самым местные власти в Басре. Таким образом, у последних появился повод продемонстрировать свою значимость. Но в то же время существовало и благоприятное обстоятельство. Случайно в Басру по служебным делам приехал секретарь польского посольства — тот самый, который занимался нашими визами. Расхаживая по кают-компании, жестикулируя, пересыпая свою речь остротами, наш земляк и покровитель составлял план действий. Он решил нанести удары сразу на нескольких фронтах. Телефонный звонок в Багдад, вмешательство секретаря посольства и, наконец, самое надежное — личные связи.

Стшелецкий ушел, захватив наши паспорта.

Пока же время шло, а для нас Ирак все еще оставался отрезком подъездного пути, низкой стеной портового склада, мундирами полицейских и военизированными комбинезонами докеров, которые праздно слонялись по набережной, дожидаясь результатов сложных переговоров между капитаном, представителем портовых грузчиков и агентом.

Инженер Стшелецкий вернулся на корабль около пяти часов. На паспортах, которые он нам вручил, красовались пышные, заполненные витиеватыми арабскими надписями печати. Через полчаса мы сидели в холле гостиницы «Шатт-эль-Араб» и разговаривали с представителем польского посольства.

— Можете ли вы себе представить, — говорил он, — что я сам шесть недель ждал пропуска в Басру? А ведь я приехал по делам службы и пользуюсь дипломатическими привилегиями. С вашим приглашением в Багдад произошла какая-то ошибка.

Погрузившись в глубокие кресла, мы потягивали кока-колу со льдом. Под высоким потолком шумели вентиляторы, около входа, за стеклянной перегородкой, улыбающиеся барышни давали справки иностранцам на безукоризненном английском языке. Внутреннее убранство здания было довольно пышным благодаря лоджиям над сводчатыми нишами главного зала, мраморным колоннам и мясистым пальмам в огромных кадках. Все вместе взятое вполне соответствовало традиционным представлениям о гостиничной роскоши — традиционным в европейском смысле слова. Даже пальмы казались выращенными в оранжерее.

Наш любезный дипломат рассказал несколько любопытных историй. Мы узнали, что обладание въездной визой в страну вовсе не означает свободы передвижения по ней. Виза лишь гарантирует возможность пребывания в местности, обозначенной как цель путешествия. Каждый переезд из одного округа в другой требует особых разрешений, причем выбор средства передвижения также входит в компетенцию властей. Если б даже нам удалось раздобыть пропуск в Багдад, отправиться туда пришлось бы на самолете, что безусловно превышало наши возможности, а для посольства представляло слишком серьезный расход.

Мы начинали кое-что понимать. Не стоило и задавать вопросов. Трудно было не заметить атлетически сложенных штатских с бачками и сигаретами в зубах, бесцельно подпирающих колонны и переводящих скучающие взгляды с одного лица на другое. И тем паче полицейских в мундирах, снующих из угла в угол с неотъемлемыми деревянными дубинками. По мере того как тускнели миражи наших прекрасных проектов, все большую ценность приобретали добытые паном Анджеем печати в наших паспортах.

Десять дней наше судно стояло в Басре. Топографию города мы изучили по карте; он состоит из трех обособленных частей: портового Маргиля, торгового Ашара и района вилл и пышных резиденций — Басры, — как бы нанизанных на длинную ось, протянувшуюся вдоль реки. Город окаймлен поясом финиковых пальм и изрезан каналами. Древняя Бассора, помнящая еще времена непосредственной близости моря, остается в стороне, на краю пустыни.

Из гостиницы «Шатт-эль-Араб», расположенной неподалеку от аэродрома на окраине Маргиля, пан Анджей повез нас ужинать к себе, в застроенный виллами квартал новой Басры. Главная улица — та самая продольная ось города — оказалась, собственно говоря, шоссе, длинная лента которого то и дело обрывается, вливаясь в засеянные цветами круглые площади. Над асфальтом гибкими дугами склоняются неоновые фонари, проносятся длинные американские автомобили, создавая шумную атмосферу большого города. То тут, то там вдоль шоссе попадаются случайные постройки: то сверкающее стеклом административное здание среди полуразвалившихся хижин из необожженного кирпича, то клетушки деревянных лавчонок, прилепившиеся к ограде бетонированных заводских цехов. Дальше по обеим сторонам шоссе унылая пустошь. Здесь пасутся козы и едва приподнимаются над землей крыши тростниковых, обмазанных глиной хибарок. Кажется, это уже конец города, но через мгновение мостовую обступают открытые плоские дощатые веранды, где под жестяными рекламами кока-колы мужчины в белых одеждах стучат по столам костяшками домино. И снова круглая площадь, двухэтажные дома, начало бульвара над каналом, вывески крохотных гостиниц, врачей, торговых контор, флаги над воротами учреждений.

Я говорил о поистине фантастическом уличном движении в Карачи. Но Карачи — большой город с массой самых разнообразных средств передвижения; там царит полная неразбериха и нелегко соблюдать порядок. Здесь же мы ехали по широкому, разделенному на две дорожки шоссе, проходящему преимущественно по открытой местности и нисколько не перегруженному. Несмотря на это, наши тормоза то и дело визжали, а мы, подчиняясь силе инерции, слетали с сидений. Пан Анджей хохотал и ругался. Из-под колес, как огромная птица, выскакивал неустойчивый велосипедист, шелестя распахнувшейся галабией. Впрочем, чаще всего на одном велосипеде сидело по два или даже по три человека. Мы с ужасом смотрели, как они прямо-таки бросаются под колеса следующей машины, которую в свою очередь страшно заносит на асфальте.

Неожиданностей, однако, следовало опасаться не только со стороны велосипедистов. Невозможно было предугадать, не наскучит ли едущему впереди водителю избранное им направление и не захочется ли ему загородить нам дорогу. И такие намерения появлялись у него преимущественно тогда, когда мы пытались обогнать его машину. В ответ на предупреждающий гудок из окна обгоняемого автомобиля, как правило, высовывалась смуглая кисть руки, большой и безымянный пальцы которой соединялись очень изящным и убедительным движением. Кисть слегка покачивалась. Этот выразительный жест означал: «такика» — «минуточку, куда ты спешишь?». Пан Анджей гудком повторял свое требование, но, когда наконец казалось, что тот уступает и собирается освободить нам дорогу, решение шофера внезапно менялось, и предусмотренный правилами обгон превращался в яростную гонку.

Близость между людьми создается не столько в результате общности языка или обычаев, сколько благодаря способности предвидеть реакции ближнего, угадывать его мысли и чувства. В доме Стшелецких оказалась на редкость благоприятная обстановка. Мы попали в самый разгар подготовки к именинам хозяйки. В квартире было прохладно. Сухой зной, пальмы, удивительный город и непонятные люди — все осталось позади. Собравшиеся — несколько поддерживающих дружеские отношения польских семейств — распределяли между собой обязанности в связи с предстоящим приемом. Решали, кто приготовит бигос[49], кто принесет пластинки, а кто — рюмки. Весело сплетничали.

Нас тут же посвятили в дела местной инженерной колонии, потихоньку показывали сюрпризы — соответствующие случаю эпиграммы и карикатуры на служащих электростанции. Мы сразу почувствовали себя полноправными членами этого маленького заброшенного в чужой мир общества и свободно вздохнули, оказавшись в такой знакомой, варшавско-интеллигентской обстановке. Никто не должен был заниматься нами — мы не были пассивным объектом официального гостеприимства. Ведь мы приехали с родины, и поэтому нас принимали как родных, привезших весточки от самых близких. Все с благоговением курили наши сигареты «Грюнвальд» и буквально засыпали нас вопросами. Тут роли переменились: обыденность, спасаясь от которой мы попали в эти далекие края, становилась нашей привилегией, вызывала зависть и тоску.

К вечеру появился Салех, арабский приятель наших новых друзей. Мы были предупреждены о его приходе: нас очень деликатно попросили приготовиться к тому, что атмосфера непринужденности будет несколько нарушена.

— Он обаятельнейший человек и все понимает, — сказала пани Стшелецкая, — но он страшно впечатлителен, и его очень легко обидеть. При нем нужно говорить осторожно.

На Салехе был серый фланелевый костюм, но даже сегодня, вспоминая об этом человеке, я вижу его как бы сошедшим с персидской миниатюры, закутанным в шелк, с цветком розы в длинных пальцах. Этот тип утонченной красоты нам знаком по восточной поэзии и живописи. Необычно удлиненные конечности, женственная мягкость движений, безупречный овал лица, нежный, задумчивый взгляд и по-детски пухлые губы.

Казалось удивительным, что Салех — инженер-электрик и приехал сюда на машине. Я ждал, что он начнет читать стихи или кто-нибудь подаст ему лютню, но пани Стшелецкая подошла к нему с бутылкой чистой «водки выборовой», и Салех, осыпаемый остротами, принялся наверстывать упущенное.

Около полуночи хозяин предложил поехать покататься. На трех автомобилях мы двинулись по безлюдным аллеям района особняков. Я ехал в первой машине с инженером Срочинским и его женой, процессию замыкал белый «шевроле» Салеха, в котором сидели капитан и секретарь посольства. Вскоре мы оказались в пустыне, казавшейся пепельно-серой в свете луны, а потом снова проехали мимо опустевших кофеен и внезапно свернули с широкой асфальтированной дороги в лабиринт узких улочек старой Басры. Теперь мы двигались медленно — автомобили с трудом помещались между стенами домов. Город казался вымершим. Только бездомные псы рыскали по водосточным канавам да нехотя отступали в тень ночные сторожа с винтовками за спиной. Мы кружили по закоулкам района халдейских христиан, где деревянные балкончики почти смыкались над нашими головами, а из-за угла виднелся темный силуэт храма с глубокой нишей мавританских ворот — скорее крепости, чем церкви.

Мы свернули на одну из улиц; среди глиняных стен открывались тесные проходы, ведущие к каким-то террасам либо спрятанным в самой глубине дворикам или исчезающие в темноте глубоких подворотен. Граница между сложенными из ила и тростника домами была почти неразличима. Трудно было поверить, что в этих домах могут спать люди. Изредка где-то раздавалось испуганное повизгивание собак, слышались голоса.

Мы вернулись к машинам и теперь, с трудом выбравшись из лабиринта старой Басры, снова мчались по широким асфальтированным мостовым, пока Салех, сбавив скорость, нарочито медленно не провез нас вдоль рядов одинаковых, еще не достроенных новых домиков.

— Он исправляет нашу ошибку, — сказал инженер Срочинский. — Показывает новые рабочие поселки. Его задело, что мы повезли вас в эти закоулки.

В доме Стшелецких нас ждали настоящий польский борщ и проигрыватель с пластинками. Мы пили и танцевали без устали. Только насупившийся Салех держался в стороне. Я подошел к нему с рюмкой. Он отказался выпить и принялся старательно жевать банан.

— Не уговаривайте его, — сказала одна из дам. — Он боится, как бы его отец не почувствовал запаха спиртного. Их семья очень ортодоксальна.

Я подсел к Салеху, мне хотелось хоть немного его развеселить.

— Прекрасная была прогулка, — сказал я. — Наконец-то я увидел настоящий Восток.

Он грустно усмехнулся, словно отклоняя вежливую ложь.

— К сожалению, мы во многом еще отстаем, у нас много нужды, — ответил он. — Но всего этого не будет. Со временем мы разрушим все сарифы[50], все антисанитарные трущобы. У нас много строят, но эта проблема не из легких. Не думайте, что вы видели настоящий Ирак.

Мои самые искренние восторги, вызванные живописностью старой Басры, тоже не произвели впечатления.

— Безусловно у нас есть прекрасная древняя архитектура, — сказал он. — Вавилон, Ур… Поезжайте туда.

Я не стал уточнять, что Вавилон и Ур — это вовсе не арабская архитектура. Чтобы улучшить его настроение, я охотно присоединил бы к ним и месопотамский рай. Вскоре он ушел, так и не повеселев.

Разумеется, как только он скрылся за дверью, его особа стала главной темой разговора.

Наши друзья чувствовали себя обязанными объяснить его поведение.

Жизнь молодого, получившего современное воспитание интеллигента в этой стране, где все еще свято соблюдаются традиционные обычаи, очень нелегка. Салех — агностик, но тем не менее он вынужден скрывать, что пьет спиртные напитки, должен делать вид, что является правоверным мусульманином. В результате все отжившее, все традиционное вызывает в нем глухое чувство протеста. Положение женщин еще тяжелее. Сестры Салеха настолько эмансипированны, что осмеливаются бывать в этом доме. Однако приходят они всегда в своих черных абах[51], с закрытыми лицами. Войдя в квартиру, они сбрасывают покровы, но держат их наготове под рукой. Стоит кому-нибудь позвонить в дверь, как девушки снова накидывают покрывала поверх нейлоновых платьев, а посвященные в суть дела мужчины выходят из комнаты. И эти предосторожности совершенно обоснованны. В ортодоксальных мусульманских семьях женщина находится под строгим присмотром. Если ее репутация будет запятнана, последствия могут оказаться очень серьезными. Тотчас же все мужчины рода соберутся на совет, и нередко провинившейся выносится смертный приговор. Приводит его в исполнение обычно родственник, совесть которого не обременена никаким нарушением закона, либо тот, у кого нет своей семьи. По свершении акта правосудия убийца является к властям, которые карают эти самосуды относительно мягко — несколькими годами тюрьмы.

Представление о рае рождено человеческой слабостью. В раю нет ни гор, ни морей, ни знойных пустынь, ни ледников. Это — надежное убежище, возделанный сад, заросший цветами и плодовыми деревьями, среди которых журчат освежающие ручейки и разгуливают кроткие животные. Картина рая создавалась в тоске по умеренному климату. Очевидно, она возникла в воображении кочевников, с трудом бредущих по раскаленной, безводной пустыне, от оазиса к оазису. Может быть, они грезили о какой-то стране, о которой слышали, но куда не имели доступа. Может быть, это как раз и была Месопотамия, поскольку, согласно одной из легенд, райский сад находился на месте слияния Тигра и Евфрата.

Супруги Стшелецкие уверяли меня, что, если лететь в Багдад самолетом, сверху на высохшей поверхности пустыни явственно видны следы ирригационных каналов и ведут эти следы не в столь уж далекие времена. Некогда арабы поддерживали в порядке оросительную систему, созданную еще халдеями. Лишь турки уничтожили ее и вернули землю пескам пустыни. По-видимому, они сделали это намеренно, чтобы разорить и тем самым принудить к повиновению непокорных подданных. И как аккуратно была проделана разрушительная работа! Нет ничего удивительного в том, что каждый зеленый островок кажется здесь уцелевшим кусочком Эдема.

Один офицер из польской посреднической миссии во Вьетнаме как-то говорил мне, что видел «преддверие джунглей». Местность, по которой мы ехали из Басры в Крну — тот самый вымышленный рай, расположенный у слияния Тигра и Евфрата, — можно было назвать преддверием пустыни. Но, с другой стороны, его можно было считать и преддверием цивилизации. Это был какой-то половинчатый, неопрятный мир — непонятно, рождался ли он или печально угасал. Пространства, заполненные серо-желтым песком, были мало похожи на творения природы — они скорее производили впечатление опустошенных каким-нибудь гигантским промыслом территорий, нескончаемых заброшенных разработок.

На востоке, там, где за песчаными холмами нес свои воды невидимый отсюда Шатт-эль-Араб, кое-где, словно пучки выщипанных перьев, торчали верхушки пальм. Вдоль шоссе тянулись сарифы — кубические мазанки, хижины из циновок, палатки с грязными стенами. На этих разбросанных по бесплодной пустыне, окруженных раскрошившимися глиняными стенами убогих человеческих жилищах лежал грустный отпечаток недолговечности. По песчаным тропинкам вдоль дороги, важно покачивая мордочками, шествовали крошечные ослики. Позади них брели закутанные в черные одежды женщины с корзинами, кувшинами или просто канистрами от бензина на голове.

Время от времени по шоссе в клубах белой пыли проносились автобусы, прямо-таки забитые пассажирами и их добром. Спереди крыши автобусов были украшены резными решетками из гнутого железа, к которым нередко была прикреплена олеография с портретом святого с патриархальной бородой, в белой куфье[52], обшитой черным шнуром, — вероятно, Мухаммеда. По-видимому, в Ираке религия более терпима к живописи, чем, например, в Саудовской Аравии. Может быть, здесь с религиозной традицией скрестилось течение изобразительного придворного искусства, которое процветало в этих краях в конце средних веков? Впрочем, и этот вопрос, так же как вообще все в Ираке, кажется неясным. Нам не удалось установить логической связи между таким относительным либерализмом и отношением властей к фотографированию. Когда мы спрашивали полицейских в порту, можно ли делать снимки, нам отвечали, что запрета фотографировать не существует. Тем не менее один из офицеров, заметив нашу радость, тут же с явным замешательством добавил, что не советует нам выносить фотоаппараты за ворота. Все-таки мы их тайком вынесли, надев ради этого пиджаки, хотя от жары пот с нас лил в три ручья.

Некоторые автобусы и грузовики были украшены развевающимся на ветру зеленым знаменем пророка.

Нас обгоняли также частные автомобили, преимущественно типа «комби», то есть фургончики с деревянными кузовами: машины, которые на улицах наших городов все еще вызывают сенсацию благодаря, современным линиям, здесь прежде всего поражают иностранца своим плачевным состоянием. Все они были набиты до отказа, а из багажников торчали самой удивительной формы узлы.

— Переезжают, — кратко объяснил мне инженер Срочинский, когда я вопросительно указал на растрепанные тростниковые циновки, подпрыгивающие на крыше одного из «крокодилов». Какая-то семья перевозила с одного места на другое свой дом. Один фургон остановился прямо перед нами возле убогого кочевья, и, когда водитель отворил дверцы, изнутри высыпало небольшое стадо баранов.

В наших глазах машина и животные резко контрастируют друг с другом. Но это, понятно, вопрос привычки. Когда супруги Срочинские приобрели свою «сайару»[53], иначе говоря «бьюик», на котором мы теперь ехали в Крну, их арабские знакомые усиленно настаивали, чтобы они купили также и ягненка и начали свою карьеру автомобилистов, задавив несчастное животное. Вот поистине глубокий контраст — противоречие разных эпох, пытающихся вместиться в одно и то же время. Современная техника освящается с помощью библейской жертвы барашка.

Ход времени нарушен.

Совершенно оголенная местность внезапно напомнила нам, что это и есть самая настоящая пустыня. На западе мы увидели большое, дрожащее в раскаленном воздухе озеро. Несколько одиноких пальм отражалось в его водах.

— Хаммар? — попытался я восстановить в памяти детали карты.

— Нет. Хаммара отсюда не видно. Это оптический обман.

А потом перед нами возник уже не мираж, а группа каких-то странных сооружений, напоминающих развалины ассирийских или вавилонских пилонов. Желтые массивные потрескавшиеся строения возвышались по обеим сторонам дороги, окруженные грудами желтого щебня. По крышам двигались человеческие фигуры с длинными шестами в руках. Из труб валили клубы темного дыма. Это были кирпичные заводы. Тут обжигали тот самый недолговечный белый кирпич из глины, добываемой с морского дна. Этот кирпич создает характерный колорит улиц Басры и придает еще более жалкий вид ее домишкам, находящимся под постоянной угрозой разрушения. Сушеный коровий навоз, который подбрасывали в огонь, насыщал знойный воздух смрадом. Печи растянулись на целые километры.

Миновав наконец последние из них, мы увидели перед собой проволочные заграждения, многочисленные ряды военных палаток, орудия, грузовики и бронированные автомобили. Посреди вытоптанных солдатскими сапогами учебных плацев на высоких мачтах развевались флаги джумхурии. Лагерь был огромных размеров, в нем размещалась по крайней мере дивизия. Сверкая на солнце новехоньким оружием, солдаты в новом обмундировании выстраивались перед полевыми кухнями.

Сарифы, мимо которых мы только что проезжали (наверно, многие из солдат, протягивающих сейчас свои котелки за казенным обедом, жили именно в таких домах), показались мне менее удобными и даже менее прочными, чем палатки и бараки полигона. Там, «на гражданке» — грязные лохмотья, едва прикрывающие наготу, крыша из истрепанной циновки, трепещущий под открытым небом огонек, пресная ячменная лепешка, канистра из-под бензина вместо кастрюли, здесь- сытость, надежный кров над головой, порядок, изобилие дорогого современного оборудования. Совершенно очевидная взаимозависимость между этими двумя сторонами жизни поражала своей демагогической пошлостью. Какая же «высшая необходимость» составляла ее оправдание и причину? Иракская армия уже перестала быть одним из столпов Багдадского пакта, но «высшая необходимость» сохранилась по-прежнему. Теперь армия поддерживала диктаторскую власть, участвовала в карательных экспедициях, посылаемых в курдские деревушки, стояла в боевой готовности на границе с Кувейтом. Путь в рай земной не давал примеров того, чтобы нормальные, ежедневные потребности человека причислялись к необходимости высшего порядка. Впрочем, этому не следовало удивляться. Поскольку мы находились у врат рая — в «преддверии рая», как сказал бы мой знакомый капитан, — мы шли по бесплодной земле изгнанников, по грустной стране покаяния.

Проделав восьмидесятикилометровый путь, наши два автомобиля свернули с высокой насыпи моста через Евфрат на узкую боковую дорогу между кирпичными домиками Крны. Эти домишки были ничем не примечательны — ни своеобразным стилем, ни почтенным возрастом. В лучшем случае они были отмечены полным отсутствием эстетического вкуса. Несмотря на это, городок производил приятное впечатление благодаря обилию деревьев и тени. Мы остановились на пыльной площади, одной стороной выходящей к реке — на этот раз к Тигру, потому что Крна лежит буквально у слияния Тигра и Евфрата, на треугольном мысе между их руслами. Нас окружила кучка босоногих ребятишек. С любопытством они разглядывали аппараты, которые мы теперь извлекли на свет божий. Неподалеку, прямо над бурыми водами Тигра, стояло дерево. Нам не понадобились никакие объяснения. Окружающая ствол низкая каменная кладка с железной решеткой и калитка из железных прутьев, похожая на вход в деревенскую часовню, резко отличали его от других деревьев. Висевшая тут же табличка не оставляла места сомнениям. Мы только не могли определить, что это за дерево, но дети все равно не сумели бы дать нам никаких пояснений. Его листья немного напоминали листья дуба, густая крона разрослась необычайно буйно, зато ствол был довольно тонким, гладким, совсем молодым с виду. Надпись на табличке, сделанная на двух языках — по-арабски и по-английски, — гласила: «Священное дерево Адама. На этом святом месте, где Тигр встречается с Евфратом, выросло священное дерево нашего праотца Адама, символизируя собой сад Эдема на земле. Авраам молился здесь две тысячи лет назад».

Однако святость этого места не оказывала заметного влияния на жизнь Крны. Удивление, которое вызвали наши аппараты — и в особенности кинокамера Мариана, — свидетельствовало о том, что иностранные туристы здесь нечастые гости; полное отсутствие туристических баз и торговли сувенирами не говорило об особой популярности этого города. Неужели тоска по райской жизни угасла? А может быть, и здесь у людей возникли сомнения? Лично я был твердо уверен в одном: две тысячи лет назад, независимо от того, где и под каким деревом молился Авраам, пугливые женщины, позвякивая латунными браслетами на лодыжках босых ног, носили на головах сосуды с водой из Тигра так же, как те, которые сейчас проходили мимо нас, стараясь не попасть в поле зрения наших назойливых аппаратов. Разве что тогда у них не было бидонов от бензина. Это мелкое различие лучше всего характеризовало историю двухтысячелетнего прогресса.

В конце улочки, на самом краю мыса между реками, находилось нечто вроде маленькой кофейни или клуба — кирпичный сарайчик и обнесенный низкой каменной оградой садик со столиками и стульями разнообразнейших фасонов (совсем как в краковской квартире) — от кухонной табуретки до креслица из алюминиевых трубок в стиле «модерн». Замусоренный газон, как попало протоптанные, посыпанные песком дорожки, несколько тенистых деревьев и цветущих кустов создавали впечатление запущенного, но не лишенного живописности укромного уголка. Вокруг, на протянутой между столбами проволоке, висели разноцветные электрические лампочки. Сразу же за стеной, на клочке песчаного берега, стояли тростниковые сарифы рыбаков. С обеих сторон, в обрамлении пальмовых рощ, несли свои одинаково бурые и мутные воды Евфрат и Тигр, сливаясь прямо перед нами в один тяжелый, с множеством медленных водоворотов поток.

В кофейне не было ни одного посетителя. Мы вытащили привезенные из Басры припасы, а босоногий паренек в необыкновенно грязной галабии поставил перед нами целый набор бутылок с прохладительными напитками. Кроме него в этом заведении сидел изможденный старик, вооруженный тряпкой и коробочкой крема для обуви. Он сидел на корточках неподалеку от нас у подножия дерева; стоило нам поглядеть в ту сторону, как старик, улыбаясь, жестами принимался уговаривать нас доверить нашу обувь его заботам. Из репродуктора в сарайчике доносились рыдающие звуки арабской музыки. Окружающая нас зелень, напоенная влагой даже под раскаленным добела небом, вселяла в наши души безмятежный покой. Как же необходимо слияние человека с природой! Без зелени невозможно представить себе рай земной.

По рекам плыли выдолбленные из стволов деревьев лодки с закругленными вздернутыми кормами и носами. Они были похожи на венецианские гондолы. Почти каждый гребец, подплывавший к водовороту в месте слияния течений, наклонялся и пил, черпая воду каким-нибудь сосудом либо пригоршнею. Так, очевидно, требовал обычай. Наверно, вода в этом святом месте тоже святая. А может, и кишащие в ней амебы?..

Вдруг радио умолкло. Через несколько секунд тихий мужской голос начал фальцетом произносить какие-то молитвенные заклинания. На лицах босоногого официанта и старого чистильщика обуви появилось сосредоточенное выражение. Наши басрские приятели посмотрели на часы.

— Четыре, — сказал кто-то из них.

Снова воцарилась недолгая тишина, а потом раздался энергичный, звучный тенор. Человек говорил быстро и плавно, подчеркивая концы фраз, словно бросал с трибуны приказания.

— Это Кассем, — объяснил нам инженер Стшелец-кий. — Он выступает каждый день в четыре часа.

Речь продолжалась десять минут. Мы поняли только одно, многократно повторяющееся слово: «джумхурия» — республика. Но выразительнее слов была интонация. За ней чувствовалось красноречие прирожденного оратора. Я слушал с удивлением. Ежедневно десять минут! А звучали эти слова так, словно говоривший их был охвачен страстным вдохновением.

В Басру мы возвращались той же (впрочем, кажется, единственной) дорогой. Из Крны мы увозили воспоминание о покое и благотворной тени, а также цветные плоские корзины из пальмовых листьев — первые образцы народного творчества, которые нам удалось отыскать, потому что в Басре, как и в большинстве других арабских портов, базары завалены продукцией современной промышленности Америки, Германии, Японии. Как получилось, что при таком обилии пластика и нейлона обитатели этих мест сохранили облик библейских пастырей?

Над пустыней в ржавом тумане пыли догорало солнце. Когда сгустились сумерки, наша поездка превратилась в дурной сон автомобилиста. Машины проносились мимо нас на бешеной скорости с потушенными фарами. Изредка встречался какой-нибудь «осторожный» водитель, включивший одну фару, да и то почти всегда со стороны, обращенной к обочине дороги. Далеко на западе небо было охвачено заревом. Когда мы проезжали мимо печей кирпичного завода, из-за горизонта всплыла огромная красная луна. Над печами стлался тяжелый черный дым, освещенный снизу кровавыми отблесками огня. Здесь, в огромных пространствах пустыни, он таил в себе какой-то мистический ужас.

Мы строили планы на следующий день. Наши приятели предлагали совершить новую экскурсию — на этот раз на юг, в направлении нефтяного порта Фао. Секретарь посольства приготовил нам сюрприз — встречу с интеллигенцией Басры. Когда глубокой ночью, после ужина в гостеприимном доме Стшелецких, мы вернулись на корабль, в нашей программе появился еще один пункт: нам было приказано явиться в городскую «Резиденс оффис», то есть Управление безопасности. Мы решили воспользоваться случаем и попросить пропуска в Ур и Вавилон.

С этого мы и начали на следующий день беседу с полицейским сановником. Он с серьезным видом выслушал нас, попросил паспорта и предложил сесть на диван против заваленного «китабами» письменного стола. Кроме того, он приказал принести нам чаю. Этот деятель был небольшого роста, с желтоватой кожей, маленькими усиками и гладко прилизанными волосами. У него были темные, холодные, задумчивые глаза хранителя многих опасных тайн, а слова и жесты отличались любезной, но малоприятной сдержанностью. Несмотря на жару, его зеленый мундир был застегнут на все пуговицы. Только спрятавшиеся под письменным столом ноги не подчинялись общей строгой дисциплине. Сановник сидел без башмаков, упершись ступнями в маленькую деревянную подставку.

Мы приготовились к дипломатической беседе, возможно даже к своего рода завуалированному допросу, и поэтому полное отсутствие интереса к нашим персонам нас смутило. Наши паспорта исчезли с письменного стола — служащий в форме унес их в соседнюю комнату. Обычный чиновничий день шел своим чередом, подчиняясь таинственному и тревожному порядку. Появлялись какие-то просители, которые принимались драматически жестикулировать перед неподвижным обличьем власти, с пренебрежительным видом входили сотрудники в штатском и что-то нашептывали шефу на ухо, полицейские, пристукивая каблуками, отдавали рапорт. Время от времени огромный африканец с ковбойским кольтом у пояса приносил кипы «китаб», которые сановник не спеша перекладывал из одной стопки в другую.

Через час я спросил, долго ли еще нам ждать.

— Сие от меня не зависит, — ответил он. — Я заказал разговор с Багдадом. Пока нет связи.

— А в чем дело?

Нужно выяснить кое-что относительно ваших виз.

— Да ведь они у нас есть!

— Но они же только временные.

Связи с Багдадом все не было. Нам разрешили выйти в город. Чувствуя себя как бы выпущенными под залог заключенными, мы бродили по безлюдному в эту пору суку[54], пахнущему кореньями, гнилью и стоячей водой каналов. Вернувшись в «Резиденс оффис», мы не обнаружили там никаких перемен. Мы снова сидели на диване, потягивая теплый чай из бокалов, осведомители что-то нашептывали, полицейские рапортовали, чернокожий служитель разносил «китабы». Наконец наши паспорта появились на письменном столе шефа. Любезным жестом он придвинул их к нам.

— Все в порядке? — недоверчиво спросил я.

Он кивнул головой.

— А пропуска в Вавилон?

Он нахмурил брови и произнес:

— Вы меня не поняли. Визы недействительны. Вам нельзя больше покидать корабль.

Мы взволновались:

— А как же деньги? Мы ведь заплатили по десять долларов.

Он открыл лежащий сверху паспорт и пальцем указал на цветные наклейки под печатью визы.

— Здесь у вас гербовые марки на десять долларов. Вам не о чем беспокоиться.

Мы вернулись на корабль.

Во второй половине дня полицейский из портовой охраны вызвал нас к воротам. По другую сторону решетки стояли растерянные Стшелецкие, Подгорские, Срочинские. Через железную решетку они пожимали нам руки, утешали, обещали принять меры. Немного поодаль стоял Салех; лицо его было искажено смущенной улыбкой.

В результате на карту оказался поставлен престиж секретаря посольства. Бог знает, скольких трудов стоило ему отыскать в Басре пятерых представителей интеллигенции и убедить различных блюстителей порядка, что им необходимо с нами встретиться. Теперь уже все было подготовлено, банкет в «Шатт-эль-Араб» назначен на восемь вечера, приподнятое настроение, соответствующее мероприятию «полезного культурного обмена», создано и утверждено, и вот тебе — такая неудача. Мы сидим взаперти на палубе «Ойцова»!

Конечно, в ход были пущены все средства: зазвонили телефоны, чиновников всех рангов растревожили сообщением о нашем приключении, постепенно разрастающемся чуть ли не до размеров международного инцидента.

Тем временем полиция усилила бдительность. Наши паспорта, хранившиеся в письменном столе баталера, были незаконно изъяты. Ирак начинал казаться нам все менее приятной страной.

К вечеру произошли некоторые изменения. Нас снова вызвали в караулку возле ворот, где мы нашли запыхавшихся, разгоряченных борьбой обоих наших покровителей — секретаря посольства и пана Анджея. Они добыли для нас разовое разрешение на выход, чтобы мы все-таки смогли принять участие в достопримечательной встрече. Бедняги еще не знали, что у нас отобрали паспорта. Мы заявили, что ни на какую встречу не пойдем, пока нам не вернут паспорта.

Кому и зачем понадобилось создавать эту фикцию «культурных связей», насильно втискивая нашу любознательность в официальные рамки? Наши мотивы казались слишком простыми. Политике непонятны обычные человеческие стремления и потребности. Сталкиваясь с таковыми, она пытается вместить их в какие-то известные ей границы.

Сочетание жары с политикой загнало меня в ванну Лежа по шею в холодной воде, я — не без злорадного удовлетворения — составлял речь, с которой мог бы теперь обратиться к басрской интеллигенции. «Я приехал сюда, — сказал бы я, — для того, чтобы с волнением, которое сопутствует превращению мифа в действительность, прикоснуться к развалинам Вавилона, своими глазами увидеть Тигр с Евфратом и Багдад — город из «Тысячи и одной ночи». Я хотел уловить запах дыма ваших кальянов и подышать воздухом базаров. Только таковы были мои намерения. Однако ваши власти усмотрели в них подвох и вынуждают меня выступать в роли мелочного политикана, втягивая в игру, правилами которой являются подозрительность, хвастовство и злая воля».

Ход моих мыслей был прерван стуком в дверь. Стучал стюард, Франек Кава.

— Опять к вам полиция, — с шутливым соболезнованием сказал он, — Они в офицерской кают-компании.

— Пускай убираются. Я принимаю ванну.

— Они говорят, что по очень важному делу. Пан Проминский уже ждет в коридоре.

Действительно, полицейских было человек пятнадцать. Кажется, явились все, с кем нам только приходилось сталкиваться в порту. С револьверами, с дубинками, с четками, которые они нервно перебирали. При виде нас полицейские проявили удивительное рвение, торопливо повскакали с мест, широко скаля зубы в улыбке, и заговорили все разом. Только через несколько минут мы поняли, о чем идет речь. Произошло недоразумение. Они приносят извинения. Наши визы действительны. Мы можем свободно передвигаться по всей Басрской ливе.

В конце концов мы пошли на банкет. Представители интеллигенции ждали нас в холле под пальмами. На первый взгляд они казались похожими друг на друга, как близнецы, — крепко сбитые, коренастые, среднего возраста, с бачками, с усиками, в поношенных табачного цвета костюмах. Все отрекомендовались поэтами. Поэты производили впечатление людей, так же плохо разбирающихся в создавшейся обстановке, как и мы. Не зная, что с нами делать, они принялись водить нас по разным залам гостиницы; мы усаживались то в одном месте, то в другом, улыбались и придумывали, что предпринять дальше. Наконец нас отыскал толстый, обливающийся потом метрдотель. Все с облегчением последовали за ним.

Банкет был устроен по всем правилам. Число официантов превышало число участников. Ломившийся от изобилия блюд стол утопал в цветах, посередине поблескивали бутылки охлажденной польской водки, вид которой вызвал на лицах поэтов выражение полного удовлетворения. Мы начали произносить тосты, лихорадочно пытаясь припомнить хоть что-нибудь о непременных «связывавших нас узах».

Мариан со свойственным ему присутствием духа обратился к воспоминаниям о пребывании польских войск в Киркуке. Мы на мгновение вздохнули с облегчением. Да, конечно. Польские солдаты — они пьют водку, смеются, ругаются, бегают за девушками и никогда не падают духом. Они навсегда покорили сердца иракского народа. Выпьем за братство!

Когда у всех создается соответствующее моменту оптимистическое настроение, исторические факты перестают иметь большое значение. Тем не менее они продолжают существовать и, если ты с ними знаком, начинают иронически подмигивать. Можно этим забавляться, но иногда хотелось бы предупредить, обезвредить такое подмигивание. Во имя братства. Я думал о том, как незадолго до прихода наших войск в Ирак англичане подавили там прогитлеровский переворот Рашида Али. Все это было не так просто. Наши союзники были их врагами, наши враги — врагами их врагов и наших союзников. Однако обычая произносить тосты с примечаниями не существует. Может быть, об этом стоит пожалеть. Может быть, братские чувства от этого только выиграли бы, так же как оказанное в ту пору польским солдатам гостеприимство выигрывает на фоне прочих неблагоприятных обстоятельств.

Банкет шел по плану. Мы ели шиш-кебаб и цыплят, мороженое и фрукты, которые ополаскивали в серебряных тазиках, наполненных раствором марганцовки. За кофе наши «интеллектуалы» — все до одного — вытащили блокноты и авторучки. Как оказалось, они были не только поэтами, но и журналистами, то есть поставляли материал в единственную басрскую газету и редактировали ее. Постепенно я начал их различать. Один, пожилой и толстый, отличался довольно оригинальной небрежностью в одежде (узел его галстука был спрятан под распахнутым воротником, а пиджак застегнут не на ту пуговицу), а также каким-то добродушным пренебрежением ко всему. Мне даже показалось, что при особенно официальных тостах в его глазах на мгновение вспыхивали веселые огоньки. Позднее к нам присоединился юноша лет двадцати в мундире кадета военно-морского флота — очевидно, брат или племянник кого-нибудь из поэтов. Он ничего не записывал и не выступал с официальными заявлениями. В вопросах, которые он задавал, чувствовались молодость, легкомыслие и — что было приятнее всего в той обстановке — отсутствие политической подготовки. Его интересовало, любят ли в Польше джаз, танцуют ли твист и играют ли в регби. Однако вооруженные блокнотами поэты почти не давали ему возможности вставить словечко. Ими верховодил мужчина с по разительно низким лбом и чрезвычайно длинными баками; его широкое лицо, составленное из грубых несимметричных углов, напоминало некоторые скульптуры Дуниковского. «Выудив» у нас анкетные данные, перечень наших наград и названий книг, он приступил к самому настоящему допросу.

— Что думает польский народ об иракской революции?

Вопрос был обращен ко мне, однако я не считал себя уполномоченным выступать от лица всего польского народа.

— У нас в стране, — дипломатично ответил я, — существует традиционная привязанность к республиканской форме правления. Поляки предпочитают республику монархии.

Поэт на секунду задумался, очевидно пытаясь понять истинный смысл ответа, после чего начал торопливо вычерчивать свои закорючки, бормоча при этом: «Польский народ с энтузиазмом приветствовал иракскую революцию; создание нашей республики привело его в восхищение, поскольку, подобно нам, он ненавидит империализм и солидаризируется со всем, что ведет к его уничтожению».

Оставшись доволен, он опять наклонился ко мне:

— А какое впечатление произвело в Польше известие о нашей революции?

Я с облегчением вздохнул:

— Не знаю. Меня тогда не было на родине.

— А где вы были?

— В Соединенных Штатах.

Все взгляды настороженно и недоверчиво устремились ко мне.

— Что вы там делали?

— Принимал участие в семинаре одного университета.

— И там вы узнали о нашей революции?

Вдаваться в подробности не имело смысла. Я только кивнул головой, хотя мог кое о чем рассказать, и притом весьма обстоятельно. В тот день мы посетили в Бостоне редакцию «Крисчен Сайнс Монитор» — одну из самых удивительных в мире. Я вспомнил — и снова увидел перед собой — освещенный изнутри огромный стеклянный глобус в круглом зале, похожем на часовню какого-то рационалистического культа, увидел узкую железную галерейку, по которой можно пройти вокруг глобуса. Я видел лица редакторов, отмеченные важностью и энтузиазмом старомодных гуманистов; я вспомнил их облики, часто со следами болезней, которые исповедуемая ими вера запрещает лечить. Я даже помнил хромого наборщика с седеющими волосами, который в типографии дал мне еще влажный оттиск первой газеты с передовой статьей об Ираке. В «Крисчен Сайнс Монитор» описания неожиданных поворотов истории звучат сдержанно, почти как биржевые отчеты. Там никогда не говорится об убийствах, слово «смерть» исключено из обихода членов секты «христианских ученых». Поэтому в той статье я прочел, что король Фейсал и его премьер Нури Саид «устранены».

Гораздо больше подробностей я нашел в вечерних американских газетах. В них даже были помещены фотографии трупа Фейсала, привязанного за веревку к военному джипу, протащившему его по улицам Багдада. В газетах описывалось, так толпа растоптала Нури Саида, старого соратника Лоуренса, создателя современного Ирака, опору багдадского пакта. Я хорошо помнил, как вечером того же дня участник семинара, депутат иракского парламента, Аль Аскари собирал чемоданы и прощался с нами на спортивной площадке Гарвардского университета. Мы спросили, сторонник ли он переворота, но Аль Аскари не хотел отвечать. «Ситуация еще не ясна», — пробормотал он, очевидно размышляя о том, предстоит ли ему кого-то топтать или самому быть растоптанным. Я пожелал ему избежать обеих возможностей.

Тем временем изобретательность поэтов истощилась, и Мариан воспользовался этим, чтобы перехватить инициативу. Мы в свою очередь начали задавать вопросы, пользуясь собственным образцом анкеты, выработанным практикой традиционных встреч «за рюмкой вина», которые наш Союз писателей устраивает для иностранных литераторов.

«Каковы у вас условия издания книг?», «Какие тиражи?», «Много ли книг переводят?», «Что охотнее всего читают?» Это был ритуал. Мы вовсе не собирались отыгрываться на хозяевах. Смущение, в которое мы их повергли, в результате поставило в неловкое положение нас самих. После каждого вопроса они долго совещались между собой. Отвечали неохотно. Ни о каких отношениях с издательствами им и говорить не приходится. Поэты печатают свои стихи в газетах. Романов никто не пишет — не могут себе позволить. Впрочем, охотнее всего в Ираке читают Коран. Что же касается переводов — конечно, переводятся школьные учебники; в настоящее время только в них существует реальная потребность.

Тема оказалась окончательно исчерпанной после вопроса Мариана о популярности сатиры. Пришлось до самого конца банкета объяснять нашим собеседникам, о чем идет речь. Когда мы наконец стали прощаться, тучный «интеллектуал» в криво застегнутом пиджаке, пожимая мне руку, тихо произнес:

— Видите ли, не над всем можно смеяться.

Я понял его.

На следующий день рано утром к нам явился скептически настроенный толстяк полицейский с сообщением, что сам директор порта — лицо весьма значительное, ибо он и генерал и один из руководителей революции, — желает видеть нас у себя. Через несколько минут мы уже сидели в увешанном персидскими коврами, превосходно охлаждаемом вестибюле, по которому время от времени на цыпочках пробегали облаченные в мундиры подчиненные великого мужа. Наш приятель подготавливал нас к встрече. Генерал, по его словам, — человек простого, солдатского нрава. К нему достаточно обращаться «ваше превосходительство». Кроме того, он пишет стихи. Сборник его произведений получил очень высокую оценку.

Внезапно дверь кабинета распахнулась, и через приемную прошествовали десятка полтора черных как смоль гигантов в белоснежных рубашках и фланелевых брюках. Это была команда американских баскетболистов — мы видели в городе афиши, возвещающие о турне «черных молний». Подошла наша очередь. Адъютант в белом мундире гостеприимным жестом пригласил нас войти.

Генерал поднялся за своим массивным, как блиндаж, письменным столом. Он пожал нам руки, после чего мы уселись на стоящий у стены диван. Принесли необычайно крепкий и ароматный кофе в маленьких чашечках, приготовленный по специальному арабскому рецепту. Напротив нас, посреди комнаты, сидел переводчик в скромном мундире без знаков различия.

Генерал подошел к висящему на противоположной стене плану города и без всякого вступления начал рассказывать. Вот квартал, застроенный домиками для портовых рабочих. Каждая семья живет в отдельном доме. Они бесплатно получают одежду и питание. Государство обеспечивает их велосипедами. Раньше, во времена монархии, рабочие жили, как скот; множество людей умирало от туберкулеза. Здесь строится новая больница, а там — школа. Повыше, на острове, раскинется огромный парк с плавательными бассейнами, спортивными площадками, площадями для народных гуляний. Тут будут построены новые бассейны, а там — доки. Торговые обороты возрастут в десятки раз. И все это благодеяния джумхурии. До революции Ирак был по существу английской колонией. Англичане присваивали все богатства страны. В этом кабинете сидел английский директор, месячный оклад которого превышал годовой бюджет семьи иракского служащего. Придя к власти, мы выкинули отсюда его и ему подобных. Мы сказали им: «Стали бы вы терпеть, если б в вашей стране иностранец зарабатывал больше англичанина?» Они не смогли ничего на это ответить.

Генерал сел за стол и долго смеялся, положив на сукно волосатые руки.

— Я рад, — наконец произнес он, что вы приехали и можете собственными глазами увидеть наши достижения. У вас есть какие-нибудь вопросы?

Когда я попросил его разъяснить какую-то мелочь, он с улыбкой указал на переводчика. Несколько минут мы вели беседу через посредника. Потом генерал опять поднялся и неожиданно вкратце повторил свою предыдущую лекцию по-английски, гортанно, но совершенно правильно произнося слова. На этом аудиенция закончилась. Однако, прежде чем мы успели распрощаться, великий человек нажал кнопку звонка, и в дверях появился вытянувшийся в струнку солдат.

— Мой автомобиль в вашем распоряжении, — сказал генерал. — Шофер провезет вас по новым районам Маргиля. А может быть, вы еще что-нибудь хотите посмотреть?

Мне припомнилась открытка с видом старой мечети со странным шишковатым куполом, которую я видел у Стшелецких.

— Мы бы хотели осмотреть Зубайр, если можно, — сказал я.

Вопрос был сделан наудачу. Мне объясняли, где находится мечеть, но я успел это забыть.

Генерал и ухом не повел:

— Хорошо. Прикажете туда заехать.

С такой легкостью полученное разрешение придало мне наглости:

— А можно взять с собой фотоаппараты?

Он слегка приподнял брови, но ответил быстро, без малейшего колебания:

— Конечно. Такого запрета не существует.

Объезд новых районов Маргиля занял у нас не больше получаса. Чистенькие домики стояли в небольших садиках. По сравнению с сарифами они казались виллами миллионеров. Пустыня в конце частично застроенных улиц была изрыта ямами для новых фундаментов и рвами, указывающими расположение будущих артерий. Для приезжих из Польши такая картина не представляет ничего необычного, поэтому мы не сердились на шофера за бешеную скорость, которую он развивал.

От ворот порта мы бегом помчались за своими фотоаппаратами. Нам не хотелось терять ни минуты. На этот раз мы гордо и демонстративно несли аппараты у всех на виду. Тем не менее часовой винтовкой преградил нам путь и потянулся к моей «экзакте», жестами показывая, что это запрещено. Мы призвали на помощь поджидавшего нас тучного поэта. Отголоски оживленной дискуссии привлекли из караулки дежурного офицера.

— Нам разрешил сам генерал, — говорили мы. — Этот господин свидетель. Кроме того, нас заверили, что никакого запрета не существует.

Поведение нашего интеллигента показалось мне несколько странным. Он вздыхал, покорно кивал головой, тоном смущенного ученика бормотал что-то по-арабски. Офицер отнесся к нему с явным пренебрежением. Вокруг нас собралась большая толпа скучающих полицейских. Они во весь голос принялись комментировать инцидент и давать советы офицеру. Тот в конце концов пришел к выводу, что для решения вопроса следует обратиться к начальнику, капитану. В сопровождении вооруженного винтовкой караульного мы направились к расположенному неподалеку зданию жандармерии.

Встреченные доброжелательнейшей улыбкой, мы уселись напротив капитана, который, прежде чем мы успели раскрыть рты, крикнул что-то в дверь, ведущую в соседнюю комнату.

Я принялся излагать суть дела. Капитан прервал меня жестом гостеприимного хозяина. На пороге появился служащий с двумя бокалами чая.

Мариан слегка подтолкнул меня локтем. Его взор был устремлен под стол. Взглянул туда и я. Ступни капитана покоились на деревянной подставке. Меня охватили дурные предчувствия.

— Вы говорите, господа, что генерал разрешил вам фотографировать? В таком случае все в порядке, я сейчас же отдам соответствующее распоряжение. Позвольте только, я позвоню генералу. Это пустая формальность. Ведь я всего лишь скромный служащий и не могу принимать самостоятельных решений.

Мы потягивали теплый чай, недоверчиво следя за тем, как он набирает номер, прислушиваясь к непонятным словам, с уважением обращенным к трубке.

Когда он ее положил, мы торопливо поднялись:

— Мы можем идти?

Он огорченно развел руками:

— К сожалению, господин генерал ничего об этом не знает.

Тут я вспылил.

— Хорошо, — сказали. — Впредь мы не будем столь наивны. А теперь отнесем аппараты.

— Нет, нет, не делайте этого, — запротестовал капитан. — Попробуем все уладить. Я направлю вас к моему начальнику.

По-прежнему в сопровождении полицейского мы покинули контору, свернули за угол, поднялись по другой лестнице. Там нас ожидал чиновник рангом повыше, под его письменным столом — точно такая же подставка для ног. И сразу же нам принесли чай в бокалах.

Мы с ходу нагло бросились в наступление:

— Пожалуйста, скажите нам, существует ли запрет фотографировать?

— Запрета нет, — спокойно ответил офицер, — но существует распоряжение…

— Так что же мы должны делать? — перебил я его. — Сначала мы получаем разрешение, а потом его отменяют. От кого это в конце концов зависит?

Офицер потянулся к телефону:

— Подождите минутку. Я позвоню в Багдад.

— О нет! У нас нет времени. Автомобиль ждет.

— Ну и что? Пускай ждет.

У Мариана окончательно лопнуло терпение:

— Благодарим. Мы отнесем аппараты.

— Минуточку, — сказал офицер. — Я хочу вам помочь. Не стоит так сразу приходить в отчаяние. Знаете что? Лучше всего возвращайтесь-ка к коменданту портовой полиции. У него есть специальные полномочия в этом отношении. Он вам непременно все устроит.

Комендант принял нас в низком бараке на другом конце порта. Он был толст и кудряв, темно-зеленый мундир с трудом сходился на его животе. У входа в кабинет висела стеклянная витрина с наручниками разной формы, а на письменном столе лежала солидная ременная плетка с перламутровой рукояткой. Ноги сановника, конечно, опирались на подставку. Он любезно предложил нам сесть в удобные мягкие кресла. Принесли неизменный чай в бокалах, на который мы уже не могли смотреть. Мы решили отказаться от аппаратов. Однако комендант и слышать об этом не хотел.

— Я сделаю все, что смогу, — добродушно обещал он.

Отложив в сторону свои «китабы», он принялся вызывать и куда-то посылать служащих, звонить в разные места. По выражению его лица невозможно было понять, движется ли дело вперед. Время шло, но мы ждали, потому что отказываться от проявления доброй воли было как-то неловко.

Внезапно в кабинет вошел служащий в штатском с внешностью тайного агента. Мы вздрогнули. В руке у него была репортерская «лейка» в футляре. «Лейка» болталась на ремне, и казалось, что чиновник тащит за уши убитого на охоте зайца. Не произнеся ни слова, он уселся за свободный письменный стол меньшего размера, положил перед собой трофей и выдвинул ящик. Из ящика он вытащил клещи. С ужасом мы смотрели, как он расстегивает футляр, а потом клещами добирается до внутренностей аппарата. Наше решение созрело молниеносно. Мы встали, вышли из кабинета коменданта и отнесли аппараты на пароход.

Шофер дремал за рулем, толстый поэт терпеливо потел на скамеечке в тени растущей невдалеке акации. Он приветствовал нас сконфуженной улыбкой. Мы молча уселись в машину.

— Зубайр, — бросил поэт водителю.

Через мгновение мы с сумасшедшей скоростью мчались по раскаленной пустыне.

Все-таки не получили вы разрешения, — печально сказал наш спутник.

— Не могу понять, в чем дело, — с раздражением ответил я.

— Это из-за нефтяных разработок.

— Чепуха. В той стороне нет никаких нефтяных разработок. Впрочем, зачем они нам? А англичанам и так все о них известно — сами закладывали.

Неожиданно поэт утвердительно кивнул головой. Потом, украдкой взглянув на шофера, наклонился ко мне.

— Слишком много у нас полиции, — вполголоса произнес он. — Мне это тоже не нравится. Я — за свободу. Мои симпатии на стороне социализма.

Последнее слово он почти прошептал. И внезапно неестественно оживился.

— О, смотрите, башня Синдбада! — воскликнул поэт.

Перед нами среди бледно-желтых песков торчала круглая, разрушившаяся с одной стороны башня с прилегающим к ней остатком стены. На песчаном холме по другую сторону шоссе бесформенной грудой лежали еще какие-то развалины. Это было все, что осталось от древней Басры, — башня мечети и обломки медресе. Наверно, этой мечетью восхищался когда-то Ибн Баттута… Но широкие улицы, сады и базары, о которых он упоминал, исчезли бесследно. Не осталось также ничего от воспетого странствующими пилигримами доверчиво-дружелюбного отношения жителей Басры к чужеземцам.

Наш поэт неохотно согласился остановить машину, а когда мы вылезли и направились в сторону развалин, попытался удержать нас на шоссе.

— Там нет ничего интересного, — восклицал он, нервно озираясь по сторонам, — старые стены, старые кирпичи.

Видя, что мы не уступим, он с несчастным видом поплелся за нами. У стен мечети валялись истрепанные плетенки из пальмовых листьев — вероятно, коврики для молитв, — на самой же стене, на высоте вытянутой руки, виднелись какие-то бурые пятна.

— Что это? — спросил я.

Поэт сделал вид, что не заметил моего жеста, и уставился на макушку башни.

— О, это старая мечеть, — сказал он. — Ей две тысячи лет.

— Не может быть, — ответил я. — Ведь исламу всего тысяча триста.

Его смущение усилилось.

— Да, да. Конечно, — пробормотал он. — Я ошибся.

Мне было жаль толстяка, но уступать не хотелось.

— А это? — Я еще раз указал на бурые следы на стене.

— Ах, это? — усмехнулся он и пожал плечами, как человек, снисходительно относящийся к предрассудкам. — Это так, пустяки. Видите ли, женщины, которые хотят иметь детей, приходят сюда молиться и оставляют такие знаки. Это старое народное поверье.

Опасаясь дальнейших расспросов, он повел нас на другую сторону шоссе, торопливо поясняя, что медресе — гораздо более интересный памятник старины. Когда-то оно славилось на весь халифат.

Только в машине, закурив, мы все почувствовали облегчение. Машина мчалась все быстрее и быстрее, но стрелки на спидометре не было, и поэтому развиваемая нами скорость осталась еще одной тайной Востока.

Вдали перед нами предстал Зубайр — громада кубической формы и цвета песка. Над плоскими крышами возвышалось несколько минаретов и куполов, покрытых блестящей зеленой и желтой черепицей. Мы сразу почувствовали успокоение, какое обычно приносит вид по-настоящему ценных вещей. Здесь все было искренним и подлинным. Здесь сохранился стиль.

Мы ехали по узким ущельям улиц, окаймленным глиняными стенами без окон. Под крышами домов рядами торчали концы стропил. В четкой полосе тени, падающей на край мостовой, изредка мелькали белые одежды прохожих. Именно по таким местам путешествовал Ибн Баттута.

Мы пересекли центр старой застройки, компактный и монолитный, как памятник арабского средневековья. Перед нами лежала неправильной формы площадь — утрамбованная развилка дорог пустыни. Дальше тянулась низкая глиняная стена, за которой я увидел ту самую шишковатую башню, что была изображена на открытке. Башня была цилиндрической по форме, слегка сужающейся кверху, с крошечными зубцами. Рядом возвышались два глиняных купола разной величины. Мне казалось, что башня должна быть очень большой, и ее миниатюрные размеры поразили и растрогали меня. Она напоминала древнее ласточкино гнездо необычайно изысканной формы. Мы остановились у ворот кладбища. Широкий проход между беспорядочно разбросанными могилами вел к мавзолею — гробнице какого-то жившего в далекие времена набожного имама. Надгробные камни были засыпаны песком. Перед кирпичным домиком могильщика стояло каменное корыто для ритуальных омовений. Могильщик — босоногий старик в пестрой чалме — распахнул перед нами двери мавзолея. Мы оказались в сводчатой низкой келье. Прикрытый выцветшей зеленой тканью гроб имама был похож на кровать. Сумрак помещения прорезали проникавшие сквозь узкие окошечки полосы света; в них плясали пылинки. Я так и не сумел проникнуться ощущением святости этого места. Мне, видимо, чего-то не хватало, чтобы я мог дополнить своим воображением убогую картину.

Засунув руки в карманы, поэт бросал по сторонам тоскующие взгляды — казалось, его насильно оторвали от несравненно более интересных дел. Я выразил свое искреннее восхищение архитектурной формой мавзолея. Он ответил на похвалу ничего не выражающей улыбкой.

— Завтра утром я за вами заеду, — сказал он. — Покажу вам городскую библиотеку, школы. Это, наверно, вас интересует?

В вестибюле городской библиотеки под стеклом висели карты, составленные средневековыми арабскими географами. Для одиннадцатого и двенадцатого веков уровень их знаний о мире был необычайно высок. Контуры континентов Евразии и Африки почти не отличаются от тех, которые изображают современные картографы. В витринах лежали старые книги — пергаментные фолианты Корана, украшенные тонким, ярким, как эмаль, орнаментом. Рядом, в просторной читальне за длинным столом сидело двое молодых людей. Они перелистывали иллюстрированные журналы. Со стен глядели серьезные бородатые лица умерших много веков назад поэтов, ученых и толкователей священного писания. Ощущение зияющей пустоты между их временем и сегодняшним днем было почти осязаемым. Что стало с арабской культурой? Почему она внезапно перестала развиваться? Можно ли возложить всю ответственность на турок? Наш знакомый и его приятель-музыкант, который в тот день возил нас на своей машине, сваливали на турок вину за те несчастья и лишения своего народа, которые нельзя было приписать англичанам. Трудно выносить приговоры на процессах, где судьей выступает история. Причины неудач всегда находятся очень легко, а вот неиспользованные, погубленные возможности учитываются чрезвычайно редко.

В библиотеке, мы занялись изучением этого «поворота истории». Заглянули мы и в каталог. Если в витринах сохранились следы средневековой святыни, то в каталоге не было ничего, что могло служить их подтверждением. Научно-популярная западная литература, энциклопедии, несколько детективов. Современная национальная литература была представлена политически-пропагандистской и информационной публицистикой и брошюрами вроде тех, что раздают в бюро путешествий и приемных дипломатических представительств. Нас щедро одарили этими брошюрами, заполненными фотографиями Кассема, снимками военных парадов и строящихся промышленных объектов, а также оптимистическими статистическими данными. Язык брошюр представлял собой своеобразную смесь восточной риторики с барочным стилем митингов. Текст пестрел пышными определениями, применяемыми согласно официально установленным правилам. «Великий Арабский Народ», «Надежный лидер», «Бессмертная республика». Только так, и не иначе. Такими же были и подписи под снимками. Украшением этой коллекции служил маленький альбомчик, выражающий «идеи Вождя в рисунках».

Если б эту публикацию нам вручили в Египте или Кувейте, мы бы безусловно приняли ее за сатиру на режим Кассема. Даже здесь, перелистав несколько страничек, я вопросительно поглядел на наших хозяев. Библиотекарь одобряюще улыбался. «Хорошо, верно?» Губы толстяка поэта искривила нерешительная смущенная гримаса, более красноречивая, чем наивный энтузиазм других. Это была не сатира, а пропаганда. Патриотический «комикс», метко иллюстрирующий отрывки из многочисленных выступлений Вождя. Сам Вождь, бравый, улыбающийся, с буйной шевелюрой, галантными усиками и непременным револьвером у пояса, фигурировал на большинстве рисунков. Держался он как энергичный и добрый наставник. Мы увидели его изображенным на велосипеде с своеобразным прицепом, в котором он вез свой народ к светлому будущему. Рядом мчался с ним наравне «свободный мир» (этот термин никак не был уточнен в подписи) на еще более условном мотоцикле. На некоторых рисунках Вождь, сжимая в руке кирку, стоял на сферической поверхности глобуса возле только что пробитого отверстия. Из этой дыры с силой, как из кратера вулкана, били дотоле скрытые богатства иракской земли: монеты, пачки банкнотов, целые мешки динаров. Вождь широким жестом приглашал взглянуть на это извержение, а худосочный Народ в заплатанной галабии замер от удивления.

И конечно, враг был представлен во всех классических обличьях: в виде человекоподобной обезьяны со стекающей с клыков похотливой слюной, в виде осьминога, гангстера, змея, в виде маленького омерзительного грызуна, тщетно пытающегося атаковать солдатский сапог Нации. И в каждом из своих воплощений он, безусловно, сталкивался с надлежащим отпором — извивался по земле, пригвожденный к ней стилетом, истекая кровью, спасался бегством, залепленный с ног до головы пластырем.

Не было недостатка и в сценах, изображающих счастье в его официальном толковании. Национальные меньшинства радостно плясали сарабанду вокруг государственного флага, причем ближе всего к древку располагались курды — как раз в это время курдов массами уничтожали в их горных деревушках. На другой картинке расцветала горячая любовь к правительству. Граждане в чалмах осыпали поцелуями сладострастно улыбающегося полицейского. Вокруг них так и порхали сердечки и нотки, которые должны были передать звуки звонких поцелуев.

Но наивность и карикатурность далеко не всегда смешны. Стиль этой графики — ее примитивная, неостроумная гротескность, грубая, агрессивная, порой просто пошлая манера, неуклюжий натурализм рисунка — слишком напоминал известные образцы.

Признаюсь, я поддался силе воздействия пропагандистского альбомчика. Причем в такой степени, какую автор даже не мог себе представить. Альбом стал для меня реалистическим символом иракской действительности.

В школе — самой образцовой в Басре, как нас уверяли, — учительницы были одеты по-европейски и не прятали от мира нежных девичьих лиц. Кудрявые ребятишки в чистых сатиновых фартучках вставали при появлении гостей и хором выкрикивали заученное приветствие. У доски они смело отвечали урок чистыми детскими голосами. Когда смотришь на семилетних людей, кажется, что всего еще можно добиться, что ни одна возможность взаимопонимания не потеряна. Смуглые малыши с блестящими веселыми глазками были просто очаровательны. На стенах висели их рисунки, точно такие же, какие рисуют дети во всем мире, — прелестные, подкупающие своей искренностью, необычайно выразительные, трогательно смешные, сулящие бог знает какие открытия. Директор школы предупредила нас, что мы увидим здесь самые современные педагогические методы, которые позволяют свободно, без напряжения развивать способности ребенка. Вот, кажется, наступил удобный момент продемонстрировать один из них. Учительница ударила по кафедре указкой и отдала какое-то краткое приказание. Все головки опустились на скрещенные на партах руки, глаза закрылись, класс «погрузился» в глубокий сон. Еще один окрик — ученики «пробуждаются» и шумно скандируют: «Проснемся как герои!» Это был первый этап дрессировки, поэтическое вступление, очевидно имеющее в виду победу джумхурии над монархией. Последовали рассказы о снах. Молодые граждане, все как один, видели необычайно поучительные и правильные сны. Одной девочке приснилось, что Вождь погладил ее по голове. Ее менее созерцательно настроенный товарищ видел новую автостраду, проложенную в пустыне. Кому-то из детей приснилось присоединение Кувейта.

По деревянной галерейке, опоясывающей двор на уровне всех этажей, мы переходили из класса в класс. Нас поразило превосходное произношение учеников на уроке английского языка. В другом классе дети писали сочинение на тему: «Чем мы обязаны джумхурии?».

В тот же день, когда мы вернулись на корабль, нам принесли паспорта. В первый момент мы решили, что это дальнейшее проявление генеральской милости. Но полицейский чиновник, который нам их вручил, пояснил, что наши визы все же оказались недействительными и мы больше не имеем права сходить на берег.

Хочу рассказать еще о полиции. Как мне кажется, это позволит кое-что понять в образе мышления жителей этой страны и взглянуть на них менее критично.

Мы ехали в Фао с инженером Срочинским и по дороге завернули на базар купить фруктов. Ставя машину у входа на базар, инженер Срочинский слегка задел крылом стоящий там грузовик. Царапина была столь незначительна, что хозяин или водитель грузовика скорее всего ее даже бы не заметил. Тем не менее Срочинский решил возместить ущерб или по крайней мере извиниться. Он вышел, чтобы отыскать водителя. Однако вместо него перед нами появился полицейский. Другой уже бегом пробирался между ларьками рынка. В одно мгновение нас окружила густая толпа. Она была настроена ничуть не враждебно. Многие добродушно улыбались, но общее возбуждение было совершенно непропорционально причине. Полицейские вырастали словно из-под земли. Один из них, с тросточкой под мышкой, удивительно верно усвоил пренебрежительные манеры британского офицера. Бедный инженер даже вспотел, доказывая всем этим представителям власти, что проще всего записать его регистрационный номер, — и дело будет улажено. Полицейские обсуждали это предложение, милостиво выслушивали мнение собравшихся, а время шло. Наконец, минут через двадцать, тот самый элегантный полицейский с тросточкой сел в машину и приказал нам ехать в районное отделение.

Последней нашей вылазкой из Басры была поездка за сорок километров к югу по шоссе, бегущему среди пальмовых плантаций и зарослей уже расцветших красных и белых олеандров. Проехали мы и участок пустыни, по которому в облаках нагретой вечерним солнцем пыли брели небольшие стада баранов.

Возвращались ночью, при призрачном свете луны. Теперь плантации казались лесом. Темнота скрыла истоптанную засохшую тину у подножий деревьев и бесчисленные сарифы и палатки, расположившиеся в их тени. В неуверенном дрожащем свете мерцающих у самой земли огоньков мелькали архаические фигуры. Кажется, здесь жили главным образом иракские граждане, выселенные из Кувейта. «Сидя на низких берегах вавилонских вод», подобно соплеменникам Авраама, они ждали перемены судьбы.

Нелегко нам было расставаться с нашими друзьями. Последние дни были заполнены взаимными визитами. Дети басрских поляков облазили каждый уголок «Ойцова» и знали наперечет всех членов экипажа. Каждый вечер кто-нибудь пил с новым приятелем «на брудершафт». Тем временем по течению Шатт-эль-Араба к нам подплыли баржи с льняным семенем.

Это были широкие деревянные шлюпы, имевшие форму старинных галер. Жизнь их команд во время погрузки протекала на наших глазах. Мы видели, как они молились, стирали белье, готовили пищу, совершали омовения. На носу каждого шлюпа находилась глиняная, похожая на бочонок печка, на которой сплавщики пекли замешанные на речной воде лепешки. Амеб они не боялись, а может, и не подозревали об их существовании. Боялись они только акул, которые поднимаются по реке из Персидского залива до самой Басры и, по словам Анджея Стшелецкого, часто плотно забивают турбины электростанции.

Краны неутомимо поднимали мешки с семенем и ящики с финиками, трюмы заполнялись, моторка агента носилась между кораблем и берегом. Однажды вечером маленький буксир с высокой трубой увел пустые баржи. На следующий день на рассвете, лежа у себя в каютах, мы почувствовали толчок от первых оборотов винта. В одних пижамах мы выскочили на палубу. Было пять часов утра. Мы медленно двигались по течению, постепенно удаляясь от высокого элеватора Асхара. Я знал, что позади него лежит круглая площадь, а немного подальше — мостик через канал, служащий границей собственно Басры. Среди пальм уже виднелись плоские крыши домов района вилл. Не далее чем вчера мы со Стшелецкими и Подгурскими наблюдали, как ремонтируют террасу в их доме. Женщины в черных одеждах носили на головах кирпичи и сосуды с раствором извести, а потом стелили пол, в то время как десятник, праздно сидя на корточках и покуривая сигареты, присматривал за ними.

Какой же из этих домов мог быть их домом? Вдруг Мариан схватил меня за плечо:

— Вот, вот они! Посмотри!

Среди пальмовых ветвей бурно развевались белые полотенца и простыни. Несмотря на ранний час, там собрались все, даже дети.

«Ойцов» вздохнул и наполнил воздух троекратным трогательным прощальным ревом.