ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

XLII

Волны катили с юга — спокойно, размеренно, сплетая и расплетая замысловатый узор, отороченный пеной; они напоминали прожилки на темном мраморе. Зеленые берега остались позади. Корабль плыл теперь в таких синих водах, что казалось — вокруг не вода, а какое-то расплавленное, но уже застывающее стекло; время от времени по этой глади пробегала легкая зыбь. Ни единого живого существа не было видно на словно литой поверхности моря, таившего в своих глубинах и горы и бездны, подобно первозданному морю, которое возникло в дни сотворения мира — до появления первой раковины и первого моллюска. Одно только Карибское море, хотя оно буквально кишело жизнью, обладало способностью принимать порою вид необитаемого океана. Как будто повинуясь таинственному велению, рыбы поспешно уходили под воду, медузы погружались вглубь, саргассовые водоросли исчезали с поверхности, и человеческому взору открывалось только то, что мнилось бесконечным: постоянно отступавшая линия горизонта, беспредельный простор, а выше — над ним — усеянная звездами небесная твердь; слова «небесная твердь» говорили о том, каким величественным и вместе давящим представлялся небосвод тем людям, которые во время оно придумали для него это обозначение, — возможно, они придумали его сразу же вслед за теми словами, которые только что изобрели для обозначения боли, страха и голода. Здесь, над пустынным морем, небо и впрямь казалось нависающей твердью, на нем мерцали те же созвездия, какие мерцали тысячелетия назад: прошло немало веков, пока человек научился различать их и дал им названия, населив мифическими существами недосягаемый купол небес, ибо он обнаружил в контурах созвездий сходство с очертаниями привычных предметов, животных и людей, которые теснились в его воображении — воображении неукротимого мечтателя и поэта. Сколько ребяческой дерзости проявили те, кто населил небесную твердь Медведицами, Псами, Тельцами и Львами, думала София, стоя на палубе корабля и всматриваясь в ночную тьму. Но то был верный способ приблизить вечное к пониманию людей, изобразить небосвод в таких великолепно изданных книгах, как тот астрономический атлас, который она оставила в домашней библиотеке: нарисованные на его листах кентавры, казалось, готовы были вступить в ожесточенную битву со скорпионами, а драконы — с орлами. Названия созвездий возвращали человека к языку древних мифов, которому он остался до такой степени верен, что, когда появились первые христиане, они не нашли ни одного свободного местечка на небе, захваченном в свое полное пользование язычниками. Звезды были отданы во власть Андромеде и Персею, Гераклу и Кассиопее. Они как бы приобрели уже право собственности на это родовое достояние, на которое не смели претендовать бедные рыбаки с Тивериадского озера, рыбаки, которые, впрочем, и не нуждались в звездах, чтобы направить свои челны к тому месту, где Некто, уже готовившийся пролить свою кровь ради спасения людей, начал ковать веру, не ведающую звезд… Когда побледнели Плеяды и взошло солнце, тысячи шлемов, будто сделанных из яшмы, подплыли к кораблю; под водой за ними волочились длинные красные гирлянды, словно силуэты каких-то средневековых воинов, ломбардских пехотинцев в тонких кольчугах, — подводные травы, встреченные ими по пути, точно кольца кольчуги, оплетали от плечей до бедер, от подбородка до колен, словом, с головы до ног туловища этих пронизанных солнечными стрелами призрачных рыцарей, которых капитан Декстер именовал men-of-war. [142] Подводное войско расступалось перед парусником, а затем вновь смыкало свои ряды; оно прибыло неизвестно откуда и продолжало свое безмолвное движение изо дня в день, — движению этому предстояло длиться до тех пор, пока головы-шлемы не полопаются под лучами солнца, а туловища-гирлянды не распадутся от гниения… Поздним утром судно вступило в новую страну — страну медуз, которые плыли по поверхности моря, побелевшей от множества их тел, раскрытых, как крылья птицы. А вслед за ними появились темные полчища существ, напоминавших маленькие наперстки, которые судорожно сжимались и разжимались; за ними следовал целый отряд улиток, усеявших своеобразный плот из какой-то затвердевшей пузырчатой массы…

Внезапный ливень сразу преобразил поверхность моря, ставшего светло-зеленым и непрозрачным. Резкий соленый запах поднимался от воды, по которой барабанил дождь, — его крупные капли впитывались в доски палубы. Натянутые паруса звенели, как черепичная кровля под градом, а снасти жалобно стонали и скрипели. Гром надвигался с запада и уходил на восток; над кораблем то и дело слышались мощные раскаты, они медленно затихали и уносились вместе с тучами; под вечер гроза миновала, и море осветилось так, как бывает обычно только на заре: теперь его гладь переливалась всеми цветами радуги, точно поверхность высокогорного озера. Нос корабля словно преобразился в плуг, он вспахивал эту податливую неподвижную гладь, отмечая прихотливыми узорами пены свой след на воде, и по этой светлой борозде даже несколько часов спустя можно было понять, что тут проходило судно. В сумерки светлые следы выделялись на чернильно-темной воде, они, как линии дорог, пересекали карту вновь пустынного моря, такого пустынного, что людям, созерцавшим его, казалось, будто они одни только и плывут по волнам. Вскоре паруснику предстояло начать ночной переход по стране фосфорического сияния, озаренной светом, идущим из глубин: таинственные огни рассыпались снопами искр, струились мерцающим потоком, принимали причудливые очертания, напоминая то якорь, то гроздь винограда, то анемон или пряди волос, а порой они походили на пригоршни сверкающих монет, светильники алтарей либо далекие витражи затопленных кафедральных соборов, что горят под холодными лучами подводных светил… Как и во время своего первого путешествия на «Эрроу», София вновь стояла на носу корабля, у самого борта, и подставляла лицо свежему ветру, но теперь ею уже не владело тревожное томление юности. Приняв смелое решение, она как будто окончательно повзрослела и была уверена, что все ее ожидания сбудутся. Первые два дня молодую женщину еще неотступно преследовала мысль об оставленном доме, но утром третьего дня она уже проснулась с пьянящим чувством свободы. Все связи с прошлым были оборваны. Она покинула мир унылой повседневности и вступала в царство непреходящего. Вскоре для нее откроется долгожданное поле деятельности, и это позволит ей доказать наконец, на что она способна. Софией опять овладело радостное возбуждение, которое знакомо всякому, кто пускается в дальний путь; нечто подобное она уже однажды испытала на этом корабле, когда в ее жизни открылась совсем новая страница. Она снова вдыхала острый запах смолы, рассола, муки и отрубей, знакомый ей по тогдашнему путешествию, и одного этого было достаточно, чтобы вычеркнуть из ее памяти прошедшие годы. Сидя за столом с капитаном Декстером и опять смакуя копченые устрицы, английский сидр и пироги с начинкой из ревеня и флоридского кизила, она прикрывала глаза от удовольствия и вспоминала о своем первом морском путешествии. Но теперь они плыли другим путем. Хотя Туссен-Лувертюр [143] всячески старался завязать торговые сношения с Соединенными Штатами, североамериканские негоцианты не особенно доверяли платежеспособности негритянского вождя и уступали этот недостаточно надежный рынок тем, кто продавал оружие и боевые припасы, единственные товары, за которые гаитяне всегда расплачивались наличными, даже если у них не было муки для выпечки хлеба. Оставив в стороне Ямайку, корабль капитана Декстера уже несколько дней шел в наиболее пустынной части Карибского моря, держа курс на порт Ла-Гуайра: в этих местах лишь изредка появлялись последние гваделупские корсары, их парусники именовались теперь «Наполеон», «Кампо-Формио», «Завоевание Египта». Однажды утром экипаж «Эрроу» уже решил было, что ему предстоит неприятная встреча: на горизонте показалось небольшое судно, и оно с подозрительной быстротою направлялось прямо к паруснику. Но вскоре минутная тревога сменилась радостным оживлением: матросы поняли, что незнакомый корабль — это почти легендарный «Шлюп монаха», который принадлежал миссионеру-францисканцу, отчаянному человеку, уже несколько лет занимавшемуся контрабандой в здешних водах. Помимо этого судна, «Эрроу» встретил на своем пути лишь несколько шхун, постоянно курсировавших между Гаваной и Новой Барселоной с грузом вяленого мяса; проходя, они распространяли вокруг сильный запах копченостей. Чтобы скоротать время и умерить владевшее ею нетерпение, София пыталась читать английские книги, которые стояли на полке в каюте капитана Декстера рядом со все тем же застекленным шкафчиком, где хранился его масонский фартук с изображением акации, колонн и скинии завета. Но в те дни ей были одинаково чужды и настроение «Ночей», и гнетущая атмосфера «Замка Отранто». [144] Пробежав глазами несколько страниц, молодая женщина закрывала книгу, толком не вникнув в то, что прочла. Ей было трудно на чем-нибудь сосредоточиться, и она бездумно, каждой клеточкой своего тела отдавалась морю и ветру, которые больше говорили ее сердцу, нежели воображению… Как-то на рассвете на фоне зеленоватой дымки, затянувшей горизонт, начала вырисовываться фиолетовая громада.

— Седловина Каракаса, — пояснил капитан Декстер. — Мы в тридцати милях от материка.

На корабле все пришло в движение, как это обычно бывает перед близкой стоянкой: свободные от вахты матросы приводили себя в порядок, брились, стриглись, чистили ногти, отмывали руки от въевшейся в кожу грязи. На палубе появились бритвы, гребешки, мыльницы, принадлежности для шитья и штопки. Один лил себе на голову какую-то пахучую эссенцию; другой чинил порванную рубаху; этот ставил заплату на прохудившийся башмак, тот придирчиво разглядывал свою загорелую физиономию в маленьком зеркальце. Всеми владело возбуждение, и объяснялось оно не только тем, что судно после удачного перехода приближалось к суше: у подножия горы, которая четко вырисовывалась на фоне высокого хребта, тянувшегося вдоль побережья, ожидала Женщина — Женщина, еще не знакомая, почти абстрактная, не имевшая лица, но чье присутствие уже возвещал порт. Казалось, над кровлями города встает зовущая фигура женщины, и, будто предупреждая ее о приближении мужчин, на устремленных ввысь мачтах корабля надувались паруса. Паруса эти были уже замечены на берегу, и в портовом квартале началась суета, его обитательницы спешили к колодцам и возвращались с полными ведрами, колдовали над помадой и притираниями, надевали юбки, примеряли украшения. Между берегом и морем уже завязался безмолвный диалог, по воде сновали рыбачьи лодки. Переменив галс, «Эрроу» теперь шел вдоль горного хребта, который так стремительно сбегал от облаков к воде, что на его склонах трудно было различить возделанные полоски. Иногда громадная стена расступалась, и глазам представал ровный тенистый берег, стиснутый каменными громадами, поросшими густой и темной растительностью, — чудилось, будто в их расселинах притаились обрывки ночи. С этого еще девственного материка тянуло неистребимой сыростью, она поднималась над бухтами, куда шумный прибой заносил морские семена. Но вот горы начали отступать от кромки воды, они теперь шли сплошной цепью, не позволяя увидеть, что за ними скрывается, оставляя свободной только узкую полосу берега, пересеченную дорогами и усеянную домами, поросшую лохматыми кокосовыми пальмами, морским виноградом и миндальными деревьями. Корабль обогнул высокий мыс, казалось, вырубленный из глыбы кварца, и сразу же показался порт Ла-Гуайра, — он расположился у самого океана, точно громадный амфитеатр, крыши домов ступенями уходили вверх… София охотно побывала бы в Каракасе, но дорога туда была длинная и утомительная. А корабль должен был пробыть в гавани недолго. Свободные от вахты матросы, торопившиеся на берег, где их уже ждали женщины, спустились в шлюпки; затем спустилась в шлюпку и София в сопровождении капитана Декстера, который спешил выполнить некоторые формальности в порту.

— Вы вовсе не обязаны меня опекать, — сказала молодая женщина, заметив, что и капитан был не чужд нетерпения, владевшего его матросами.

И она стала подниматься вверх, туда, где начинались крутые улицы, тянувшиеся вдоль русла высохшего потока; ей попадались живописные площади и скверы, украшенные статуями, а стоявшие вокруг дома с деревянными решетками на окнах и узкими галереями напомнили молодой женщине Сантьяго-де-Куба. Опустившись на каменную скамью, София смотрела, как вереницы навьюченных мулов поднимались по горным тропинкам, затененным зарослями акации: тропинки эти убегали к туманным вершинам, туда, где виднелась увенчанная дозорными башнями крепость; много таких крепостей защищают испанские порты в Новом Свете, и все эти крепости похожи как две капли воды, так что можно подумать, будто их возводил один и тот же зодчий.

— Там до последнего времени сидели франкмасоны, привезенные из Мадрида. Их называли «бунтовщиками из Сан-Бласа», они задумали устроить революцию в Испании, — сказал Софии бродячий торговец, настойчиво предлагавший ей атласные ленты. — Вы мне, должно быть, не поверите, но даже в темнице они все еще готовили заговоры…

Стало быть, назревали грозные события. Она не ошиблась, предчувствуя их близость. И теперь Софии еще сильнее, чем прежде, хотелось как можно скорее достичь конечной цели своего путешествия, она даже боялась, что приедет слишком поздно, когда человек, который вынашивал великие замыслы, уже начнет действовать, заставляя расступаться зеленые кущи тропического леса, подобно тому как древние евреи заставили расступиться волны Красного моря. Подтверждалось то, о чем ей столько раз говорил Эстебан: Виктор еще до начала термидорианской реакции наводнил листовками с переведенным на испанский язык текстом французской Конституции и американских карманьол эту область Южной Америки, раздувая тут огонь революции, уже угасавший в Старом Свете. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на розу ветров: с Гваделупы вихрь устремлялся к Гвиане, а оттуда обрушивался на Венесуэлу, через которую пролегал естественный путь к противоположному побережью материка, к пышным дворцам королевства Перу. Ведь именно там из уст иезуитов — Софии были знакомы сочинения некоего Вискардо Гусмана — впервые раздались требования независимости этих земель, а добиться ее можно было лишь с помощью революции. Все становилось ясным — присутствие Виктора Юга в Кайенне говорило о том, что вскоре произойдут грандиозные события: помчатся по равнинам отважные всадники, их единомышленники поплывут по течению легендарных рек и двинутся через перевалы гигантских горных хребтов. Готовилась новая эпопея, и революция, которая закончилась неудачей в одряхлевшей Европе, должна была восторжествовать здесь, на просторах девственного материка. А тогда родственники, оставшиеся в Гаване, которые, конечно же, теперь осуждают Софию, поймут наконец, что ее устремления не имели ничего общего с обычными устремлениями женщин, думающих только о нарядах да пеленках. Они, без сомнения, толкуют о том, что ее скандальное бегство поднимет в обществе целую бурю, не подозревая, какая буря поднимется на самом деле. На этот раз игра пойдет ва-банк, стрелять будут в генералов и епископов, высших должностных лиц и королевских наместников.

Корабль капитана Декстера снялся с якоря два дня спустя и, взяв курс на Барбадос, вскоре обогнул остров Маргарита, с тем чтобы пройти между островами Гренада и Тобаго: здесь, в английских владениях, было безопаснее. И после спокойного путешествия София очутилась в Бриджтауне, где ей открылся новый мир, — до сих пор ничего похожего в остальной части Карибского моря она не видала. В этом городе, походившем на голландские города, царила совсем особая атмосфера, здесь была своя архитектура, ничем не напоминавшая испанскую, ничем не напоминали испанские суда и широкие шлюпы, привозившие лес из Скарборо, Сент-Джорджа или Порт-оф-Спейна. Здесь имели хождение монеты недавней чеканки с забавными названиями «ананас-пенни» и «нептун-пенни». Молодой женщине показалось, что она попала в какой-то город Старого Света, когда она увидела, что тут есть Улица масонов и Улица синагоги. По совету Калеба Декстера София остановилась в чистенькой гостинице, — ее содержала мулатка с лоснившимся от пота лицом. После прощального завтрака, во время которого София перепробовала все кушанья — так велика была владевшая ею радость — и даже отдала дань портеру, мадере и французским винам, молодая женщина и капитан решили прогуляться в коляске по окрестностям города. Несколько часов они катили по дорогам этого самого обжитого из Малых Антильских островов; кругом простиралась равнина, лишь кое-где пересеченная невысокими холмами, — на острове не было ничего слишком крупного, давящего, угрожающего, и землю тут обрабатывали вплоть до самой кромки моря. Сахарный тростник походил на зеленеющие хлеба; луга, поросшие мягкими травами, напоминали газоны; даже пальмы и те не казались тропическими деревьями. В густой зелени прятались тихие жилища, их колонны, точно колонны греческого храма, тянулись к увитым плющом фронтонам; в нарядных гостиных с большими окнами обитали портреты, покрытые лаком, который сверкал при ярком солнечном свете; попадались тут домики под черепичной кровлей, такие маленькие, что достаточно было ребенку высунуться в окно, и он загораживал от постороннего взгляда обеденный стол, за которым сидела целая семья, — но там при всем желании уже нельзя было пристроить даже шахматную доску; встречались здесь и развалины, утопавшие в густых вьющихся растениях: там собирались призраки — по словам кучера, на острове просто проходу не было от привидений — и жалобно стонали в ветреные ночи; а возле моря, у самой воды, простирались всегда пустынные кладбища, осененные кипарисами; надгробья из серого камня казались особенно скромными при сравнении с пышными мавзолеями испанских усыпальниц, они говорили о некоем Эудольфе и некоей Эльвире, погибших во время кораблекрушения, и люди эти почему-то рисовались героями романтической идиллии. Глядя на эту надпись, София вспомнила «Новую Элоизу» [145]. А капитан Декстер подумал о «Ночах». Несмотря на то что они находились далеко от города, несмотря на то что лошади устали и нельзя было рассчитывать на скорое возвращение, так как предстояло еще найти свежую упряжку, София с ласковой настойчивостью, которая показалась Декстеру чрезмерной, упрашивала его непременно поехать и осмотреть построенный на скале бастион Сент-Джон: там, за церковью, надпись на могильной плите сообщала о внезапной кончине на острове человека, древний род которого не раз упоминался в истории. Надпись гласила: «Здесь покоятся останкиФердинанда Палеолога потомка императорской династииотпрыска последних императоров Византии капеллана сей церкви с 1655 по 1656 год». Калеб Декстер, слегка размякший после бутылки вина, выпитой им по дороге, почтительно обнажил голову. Солнце садилось, окрашивая багряным цветом волны, с пеной разбивавшиеся о скалистые громады; София украсила могилу срезанными в саду священника бугенвиллеями. Когда Виктор Юг впервые пришел к ним в дом в Гаване, он долго и подробно рассказывал об этой могиле, где покоился забытый потомок того, кто пал в последние дни Византии, избежав надругательств, которым победоносные турки подвергли вселенского патриарха. Теперь София обнаружила надгробье в указанном месте. И она проводила рукой по серому камню, отмеченному знаком Константинова креста, повторяя движение другой руки, которая много лет назад точно так же ощупывала кончиками пальцев ложбинки от букв… Желая прервать эту неожиданную церемонию, которая, по его мнению, слишком затянулась, капитан Декстер заметил:

— Подумать только, последний законный владелец храма святой Софии жил и умер на этом острове…

— Смеркается, — произнес кучер.

— Да, пора возвращаться, — ответила молодая женщина.

Софию поразило, что в банальном замечании моряка неожиданно прозвучало ее имя. Это было такое удивительное совпадение, что оно показалось ей неким предзнаменованием, предупреждением, предвидением. Ее ждала необыкновенная судьба. В тот далекий вечер, когда под властной рукой оглушительно застучали дверные молотки в их доме, для нее открылся таинственный путь в будущее. Некоторые слова произносятся неспроста. Неведомая сила вкладывает их в уста оракулов. София. Мудрость.

XLIII

Узнав, что утес Великого Коннетабля будет виден на рассвете, София уже на заре была на палубе «Батавской республики» — старого голландского грузового судна, которому недавно было присвоено это новое пышное название: на протяжении всего года оно курсировало между поросшим девственными лесами материком и голым островом Барбадос, доставляя красное дерево искусным столярам Бриджтауна и строевой лес для красивых домов Ойстина, верхний этаж которых выступал над нижним на манер нормандских домов. Несколько недель молодая женщина прожила в портовой гостинице в ожидании попутного корабля, ее мучило нетерпение, ей смертельно надоело слоняться по улицам маленького городка, где она, к величайшей своей досаде, узнала, что между Францией и Соединенными Штатами подписан мир: ведь если бы это ей стало известно раньше, путешествие было бы намного легче, — она могла прямо в Гаване сесть на один из североамериканских кораблей, которые теперь опять начали заходить в Кайенну. Однако София забыла обо всех этих неприятностях, когда увидела скалы и островки, возвещавшие близость материка, — над ними с веселыми криками летали уже проснувшиеся пеликаны и чайки. Затем показались «Мать и Дочери», о которых ей в свое время рассказывал Эстебан. Берег с каждой минутой приближался, и уже можно было различить людей, копошившихся среди густой растительности. В час прибытия все показалось тут Софии необыкновенно пышным и праздничным. Казалось, чтобы достойно встретить ее, природа оделась в наряд, отливавший всеми оттенками зеленого цвета. Взошедшие на борт корабля представители военных властей выразили некоторое удивление, узнав, что одинокая женщина прибыла из столь оживленного города, как Гавана, и желает остаться в Кайенне. Но достаточно было Софии упомянуть имя Виктора Юга, и подозрительность тут же уступила место учтивости. Был уже поздний вечер, когда София въехала на сонные улицы города; она остановилась в гостинице Огара, но предпочла умолчать о своем родстве с Эстебаном, вспомнив, что его отъезд в Парамарибо походил на бегство… На следующее утро она запиской известила о своем приезде того, кто успел за это время из агента Директории превратиться в агента Консульства. Вскоре после наступления сумерек ей принесли короткий ответ, нацарапанный на листке гербовой бумаги: «Добро пожаловать. Завтра за вами приедет экипаж. В.». Она ждала письма, в котором звучало бы нетерпение, а вместо этого получила несколько холодных слов; из-за них она дурно спала ночь. В соседнем дворе яростно лаяла собака, потревоженная шагами какого-то пьянчужки: он шел по улице, раздирая чесоточные струпья, и выкрикивал грозные пророчества о том, что праведники рассеются по земле, что цареубийц постигнет кара и что все предстанут перед престолом всевышнего в час Страшного суда, который — неизвестно почему — будет происходить где-то в долине Новой Шотландии. Когда голос незнакомца замолк в отдалении, а сторожевой пес опять задремал, во всех щелях завозились невидимые насекомые — они точили, царапали, грызли доски. Слышно было, как дерево стреляло тяжелыми семенами, и они, словно свинцовые дробинки, с шумом падали на перевернутые вверх дном лодки. У дверей гостиницы громко спорили два индейца, казалось, сошедшие со страниц приключенческого романа. Все это не давало Софии уснуть, и она ломала себе голову, теряясь в тревожных предположениях. Вот почему, когда утром за ней приехал экипаж, она чувствовала себя совершенно разбитой. Молодая женщина думала, что ее со всеми чемоданами и дорожными сундуками отвезут в правительственную резиденцию, однако лошади помчали карету прямо к пристани, где уже ждала большая лодка с высокими бортами: на скамейках в ней лежали подушки, а от солнца и ветра пассажиров защищали холщовые навесы. София узнала, что ее отвезут в поместье, расположенное в нескольких милях от города. Хотя она ждала совсем не такой встречи, но все же невольно почувствовала себя польщенной тем, с какой почтительностью относились к ней моряки. Суденышком командовал молодой офицер по фамилии де Сент-Африк; во время плавания он рассказывал ей об успехах, которые достигнуты в развитии колонии после приезда Виктора Юга. Сельское хозяйство теперь процветает, склады битком набиты товарами, повсюду воцарились мир и благоденствие. Почти все ссыльные возвратились во Францию, и об их страданиях в Иракубо напоминает только огромное кладбище, на могильных камнях которого можно прочесть имена известных революционеров… Под вечер лодка достигла устья реки с топкими берегами; на поверхности воды плавали листья, похожих на кувшинки цветов, которые высовывали свои фиолетовые лепестки из воды. Вскоре показалась пристань, а затем и большой дом вроде тех, каких много в Эльзасе, — он стоял на холме в окружении лимонных и апельсиновых деревьев. Навстречу Софии высыпал целый рой предупредительных негритянок, они повели молодую женщину в отведенные ей на втором этаже покои; тут на стенах висели изящно выполненные старинные гравюры, они изображали события, которые произошли еще при старом режиме: осаду Намюра, украшение лавровым венком бюста Вольтера, а также злосчастную семью Каласа; [146] рядом висели красивые морские пейзажи Тулона, Рошфора, острова Экс и Сен-Мало. Пока болтливые служанки раскладывали белье и развешивали платья по шкафам, София выглянула в окно: в сад, в котором было много розовых кустов, довольно скоро переходил в огород и плантацию сахарного тростника, а вокруг плотной стеной стоял тропический лес. Несколько амарантовых деревьев с высокими серебристыми стволами осеняло дорогу, по ее обочинам росли деревья мироксилон, мускатный орех и желтый перец.


Потекли часы тревожного ожидания; наконец к пристани подошла весельная шлюпка. В аллее, уже подернутой вечерними сумерками, показалась фигура человека в полувоенном костюме, сверкавшем золотыми нашивками и позументами; на голове у него красовалась треугольная шляпа с султаном из перьев. София поспешила в портик, не заметив второпях, что стадо черных свиней перед самым входом предавалось весьма приятному занятию: животные разрушали цветочные клумбы, вырывали с корнем тюльпаны и с веселым хрюканьем катались по недавно политой земле. Увидев, что дверь открыта, свиньи, толкая друг друга, устремились в дом, пачкая грязными боками и спинами платье Софии, которая, крича и размахивая руками, тщетно пыталась остановить их.

Виктор, вне себя от ярости, вбежал в дом:

— Почему им позволяют разгуливать по саду? Черт знает что такое!

Устремившись в гостиную, он выхватил саблю и принялся плашмя колотить ею свиней, которые норовили проскользнуть во внутренние комнаты и взобраться по лестнице на второй этаж. Со всех концов дома сбежались слуги, со двора спешили работавшие там негры; в конце концов наглых животных общими усилиями выдворили вон: под оглушительный визг свиней вытаскивали одну за другой, их волокли за уши, за хвост, пинали ногами. Все двери, ведущие на кухни и в другие служебные помещения, были заперты.

— Посмотри на себя, — обратился Виктор к Софии, когда суматоха, вызванная вторжением свиней, затихла. Показав на ее перепачканное платье, он прибавил: — Пойди переоденься, а я пока прикажу тут убрать…

Когда, поднявшись в свою комнату, София бросила взгляд в зеркало, она почувствовала себя глубоко несчастной и расплакалась при мысли о том, во что превратилась долгожданная встреча, встреча, о которой она столько мечтала в пути. Великолепный наряд, заказанный для этого случая, был измят, разорван, измазан и пропах навозом. Молодая женщина забросила свои башмаки в самый дальний угол и в бешенстве сорвала с ног чулки. Она вся пропиталась запахом свинарника, отбросов и нечистот. Софии пришлось крикнуть служанкам, чтобы они принесли несколько ведер воды, и она начала мыться, все время думая, как нелепо это несвоевременное купанье в столь неподходящий час. Было что-то смешное и унизительное в том, что плеск воды, конечно же, достигал ушей Виктора. Наконец, набросив на себя первое попавшееся платье, София, спотыкаясь и уже не думая о своей осанке, спустилась в гостиную, испытывая мучительную досаду, как актер, чей эффектный выход на сцену провалился. Виктор взял ее за руки и усадил рядом с собой. Он сменил свой блестящий костюм на просторное платье преуспевающего плантатора: надел белые панталоны, рубашку с широким отложным воротником и легкую холщовую куртку.

— Надеюсь, ты позволишь? — сказал он. — Тут я всегда хожу в такой одежде. Надо же когда-нибудь отдохнуть от всех этих перевязей и кокард.

Он осведомился об Эстебане. Он знал, что молодой человек уехал из Парамарибо, а стало быть, вернулся в Гавану. И, видно, желая рассказать о своей жизни после того, как он перестал управлять Гваделупой, Юг поведал ей обо всех перипетиях своей борьбы против Дефурно и Пеларди: в конце концов он был разоружен, арестован и насильно отправлен во Францию. В Париже он искусно защищался и развеял в прах все обвинения, выдвинутые против него Пеларди, так что в конечном счете консул Бонапарт, когда ему потребовался надежный человек для управления Кайенной, остановил свой выбор на нем, Викторе… К Югу вернулась былая словоохотливость, он все говорил и говорил, точно слишком долго сдерживался и теперь спешил излить душу. Касаясь некоторых подробностей своей нынешней жизни, он все время повторял проникновенным голосом: «Я это говорю только тебе, тебе одной. Больше я здесь никому не могу довериться». И он жаловался на то, что власть порабощает человека, говорил о связанных с нею разочарованиях и неприятностях, о невозможности иметь друзей, когда стоишь у кормила правления.

— Тебе, должно быть, передавали, — продолжал он, — что я был крут, очень крут на Гваделупе; и в Рошфоре тоже. Иначе я поступать не мог. О революции не рассуждают: ее делают.

Он говорил безостановочно и лишь время от времени на миг делал паузу, ожидая одобрения Софии в ответ на свои короткие вопросы: «Не так ли?», «Ты согласна?», «Как твое мнение?», «Ты это знала?», «Тебе говорили?», «У вас было об этом известно?». А она тем временем отмечала про себя, в чем он изменился. Виктор заметно располнел, но благодаря своей ширококостой фигуре казался не толстым, а мускулистым. Черты его несколько расплылись, но общее выражение лица стало более жестким. Кожа приобрела слегка землистый оттенок, однако он по-прежнему выглядел здоровым и крепким… Двери в столовую распахнулись: две служанки только что поставили канделябры на стол, где был сервирован холодный ужин; при взгляде на массивную серебряную посуду не оставалось сомнений, что она попала сюда с корабля, на котором плавали вице-король Мексики или Перу.

— Вы свободны до утра, — сказал Виктор негритянкам. И, смягчив голос, обратился к Софии: — А теперь расскажи о себе.

Однако молодая женщина тщетно перебирала в памяти события своей жизни за все эти годы, — она не могла припомнить ничего интересного, ничего достойного внимания. Рядом с бурной, полной опасностей жизнью Виктора, отмеченной встречами с самыми выдающимися людьми эпохи, ее собственное существование представлялось Софии жалким и бесцветным. Ее брат был всего лишь купец, а кузен оказался человеком, лишенным доблести, и сейчас, когда она воочию убеждалась в величии Виктора, отступничество Эстебана представлялось таким постыдным, что из жалости она предпочла бы о нем умолчать; история ее собственного брака также не делала Софии чести. Она посвятила себя служению пенатам, но не обрела в этом даже той радости, какую обретают, посвящая себя служению богу, монахини Авилы. Она ждала. И только. Проходили годы, монотонные, тусклые, ей даже праздник был не в праздник — да и что могло сказать рождество или крещение той, что верила в Великого зодчего, которого ведь не уложишь в деревянные ясли?

— Ну, что же ты? — спрашивал Виктор, чтобы подбодрить ее — Ну, что же ты?

Однако необъяснимое, неодолимое упрямство не давало ей заговорить. Она пробовала улыбнуться; смотрела на пламя свечей — водила ногтем по скатерти; протягивала руку к бокалу, но так и не брала его.

— Ну, что же ты?

И вдруг Виктор вплотную придвинулся к ней. Огни свечей будто опрокинулись, тени их упали в угол, крепкие мужские руки обняли Софию за талию, стиснули, и молодую женщину вдруг затопила волна желания, как в те уже далекие дни юности, когда она впервые познала страсть… Они возвратились к столу потные, растрепанные, шутливо подталкивая друг друга и смеясь над собой. И заговорили прежним языком, так, как говорили когда-то в порту Сантьяго, когда, пренебрегая низменным любопытством матросов, не обращая внимания на жару и дурные запахи, поднимавшиеся из трюма, встречались в узкой каюте под верхней палубой, где дощатые стены пахли, как и тут, свежим лаком. Ветер с побережья доносил в комнату дыхание моря. Слышно было, как струится вода возле расположенной поблизости плотины. Дом, точно корабль, рассекал волны листвы, с легким шумом бившейся в окна.

XLIV

София с изумлением открывала мир собственной чувственности. Ее руки, плечи, грудь, бедра, колени вдруг словно обрели дар речи. Теперь, когда она отдавалась мужчине, тело ее будто зажило новой, прекрасной и самостоятельной жизнью, оно было отныне послушно своим порывам и желаниям и не нуждалось в одобрении разума. Стан ее сладко замирал, когда на него ложилась сильная рука; кожа наполнялась трепетом, предчувствуя властное прикосновение. Даже волосы, которые она распускала в счастливые ночи любви, и те, казалось, жаждали отдаться тому, кто пропускал их сквозь свои пальцы. Она, не задумываясь, щедро дарила себя всю, без остатка, и постоянно думала: «Что еще я могу ему дать?» И тем не менее в часы страстных объятий, когда все ее существо точно преображалось, она с горечью чувствовала себя жалкой и нищей, так как не могла полной мерой заплатить за то, что сама получала; она была до краев переполнена нежностью, радостью, жизненной силою, но ее парализовала боязнь, что она не в состоянии отдарить того, кто сам делал ей столь богатые дары. Речь любовников возвращалась к своим исходным формам, к первозданным словам, к лепету, который предшествует поэзии, — так в древности люди возносили хвалу жаркому солнцу, реке, что поила вспаханную землю, зерну, упавшему в борозду, колосу, продолговатому, точно веретено пряхи. Слово возникало от прикосновения, и было оно так же ясно и просто, как породившее его действие. Жизнь их тел подчинялась ритму окружающей природы; начинался ли внезапно дождь, распускались ли ночью цветы, либо ветер вдруг менял направление, — когда бы это ни происходило, в них снова вспыхивало желание, они чувствовали себя обновленными и, сплетаясь в объятии, испытывали столь же острое волнение, как в тот раз, когда впервые познали друг друга. Словно бы ничто не изменилось, все вокруг оставалось прежним, но им все казалось иным. Сегодняшняя ночь, которая только еще медленно и нерешительно приближалась, не будет походить ни на вчерашнюю, ни на завтрашнюю, она принесет свои радости и свои восторги. Неподвластные ходу времени, по своей воле замедляя или убыстряя его бег, любовники были всецело поглощены самым важным для них делом — стремлением как можно глубже постичь самих себя; вот почему то, что происходило вокруг и случайным образом проникало в их сознание, представлялось им неизменным, незыблемым: так бывало, когда приближалась гроза, когда за окном назойливо кричала птица или предутренний ветерок приносил запахи тропического леса. Часто то был лишь случайный порыв ветра, мимолетный шум, легкое дуновение, но они в это время забывали все, охваченные страстью либо погруженные в легкую дремоту — блаженный и сладостный покой, — и обоим казалось, будто так продолжалось всю ночь. У любовников часто было такое чувство, будто они долгие часы провели в объятиях друг друга под шум непогоды, который заставлял еще теснее сплетаться их тела, а проснувшись, они понимали, что ветер продолжался всего несколько минут и лишь слегка раскачивал ветви деревьев под окном…

Снова ощутив вкус повседневной жизни, София наконец-то ощутила себя полноценным человеком. Ей хотелось, чтобы все разделяли владевшую ею радость, удовлетворение и глубокий покой. Теперь, когда молодая женщина насытила голод плоти, она вновь возвращалась к людям, книгам, вещам, она испытывала душевную умиротворенность и поражалась тому, как умудряет физическая любовь. Софии приходилось слышать, что некоторые восточные секты видят в плотском наслаждении необходимый шаг к нравственному совершенствованию, и теперь она готова была в это поверить, замечая, как в ней самой крепнет такая способность к пониманию всего окружающего, о которой она даже и не подозревала. После долгих лет добровольного затворничества, когда она почти все время проводила в четырех стенах, среди привычных предметов и людей, ум ее устремлялся сейчас вовне, и все служило ей поводом для размышлений. Перечитывая некоторые классические произведения, в которых она прежде видела только собрание легенд и мифов, София теперь открывала для себя их первозданный смысл. Ее не привлекали слишком цветистые сочинения современных авторов, чувствительные романы, которые так нравились тогда читателям, она обращалась к книгам, где в форме правдивого повествования или символической притчи была описана совместная жизнь мужчины и женщины во враждебном и полном опасностей мире. Теперь Софии была хорошо понятна тайна Копья и Чаши, которые до тех пор казались ей неясными символами. У молодой женщины возникло такое чувство, что она вновь приносит пользу, что жизнь ее приобрела наконец цель и смысл. Правда, пока еще она жила только настоящим; проходили дни, недели, а она лишь наслаждалась счастьем, не думая о будущем. Однако София не переставала мечтать о том, что придет день и она примет участие в великих событиях — рядом с человеком, с которым связала свою судьбу. Такая выдающаяся личность, как Виктор, думала она, не может долгое время стоять в стороне от важных событий, рано или поздно Юг примет в них участие. Разумеется, его поведение во многом зависит от того, что происходит в Европе, а новости, приходившие из Парижа, не предвещали больших перемен. События там сменялись с невероятной быстротой, и газеты, достигая Кайенны, безнадежно устаревали, — читая их сообщения, можно было ожидать, что все это уже опровергнуто дальнейшим ходом истории. Впрочем, Бонапарт был, видимо, мало расположен заниматься революционными преобразованиями в Америке, его внимание было поглощено более близкими ему задачами. Вот почему Виктор Юг уделял большую часть времени делам управления колонией; он руководил оросительными работами, строительством дорог, усиленно развивал торговые связи с Суринамом, добивался расцвета сельского хозяйства. Его правление признавали отеческим и разумным. Колонисты были довольны. Благодаря усилиям Юга край процветал. В Кайенне давно уже отказались от системы декад и возвратились к привычному григорианскому календарю; правитель колонии приезжал в город в понедельник и возвращался в свое поместье в четверг или пятницу. София тем временем каждое утро уделяла несколько часов заботам о доме; она отдавала различные распоряжения, заказывала столярам мебель, заботилась о содержании сада — через посредство швейцарца Сигера, деятельного торгового агента, она получила из Парамарибо луковицы тюльпанов. Свободное время молодая женщина проводила в библиотеке, где среди скучнейших трактатов по фортификации и искусству кораблевождения, среди трудов по физике и астрономии она обнаружила много превосходных книг. Прошло несколько месяцев, а Виктор, приезжавший в конце каждой недели, так ни разу и не привез какого-либо известия, которое хоть в чем-нибудь могло нарушить мирную жизнь благоденствующей колонии.

Однажды в сентябре София решилась наконец покинуть сельское уединение и приехала в Кайенну, чтобы сделать кое-какие покупки. В городе творилось что-то странное. Уже с самого рассвета пронзительно звонили все колокола в обители святого Павла Шартрского. К их голосу присоединялись голоса других колоколов, до тех пор никому не ведомых, колоколов, которые прятали на чердаках и на складах и в которые теперь били молотками, железными прутьями и даже подковами, так как колокола эти еще не были подвешены; звон доносился со всех концов города. С недавно прибывшего корабля на берег сходили священники и монахини. Казалось, самое необычное воинство веры обрушилось на город. Служители Христа шли прямо по мостовой в сутанах и широкополых шляпах, а прохожие приветствовали этих людей в черных, светло-коричневых, серых одеяниях и глазели на давно забытые атрибуты — четки, образки, нарамники и молитвенники. Некоторые священники на ходу благословляли горожан, высунувшихся из окон. Другие участники процессии, стараясь перекрыть шум, нестройно пели церковные гимны. Изумленная этим зрелищем, София поспешила в правительственную резиденцию, где она должна была встретиться с Виктором Югом. Но в его кабинете она застала одного только Сигера, который развалился в кресле, поставив неподалеку от себя бутыль тростниковой водки. Торговый агент с преувеличенной любезностью встретил молодую женщину и стал поспешно застегивать камзол.

— Как вам понравилось это нашествие служителей Христа, сударыня? В Кайенну прибыли священники для всех приходов! И монахини для всех лазаретов! Вернулись времена религиозных процессий! Ведь у нас теперь конкордат! Париж и Рим лобызают друг друга! Французы опять становятся католиками. Сейчас в капелле Серых монахинь служат благодарственный молебен. Там вы можете полюбоваться на всех наших правительственных чиновников, они облачились в парадные мундиры и благоговейно склоняют головы, внимая церковной латыни: «Preces nostrae, quaesumus, Domine, propitiatus admitte» [147]. Подумать только, больше миллиона людей погибло ради того, чтобы разрушить религию, которую нынче возрождают!…

София вышла на улицу. С корабля, доставившего священников и монахинь, все еще сходили на пристань пассажиры и сразу же раскрывали большие красные и зеленые зонты; носильщики-негры пристраивали на голове тюки и чемоданы. Перед гостиницей Огара несколько священников сносили в одно место свои пожитки, вытирая вспотевшие лбы клетчатыми платками. Внезапно произошло нечто неожиданное: два священника из парижской семинарии святого Сульпиция, которые сошли на берег последними, были встречены негодующими возгласами своих коллег.

— Изменники! Предатели! — слышались яростные крики. — Конституции присягали! — И при этих словах во вновь прибывших полетели подобранная в канавах кожура ананасов, камни и отбросы. — Вон отсюда! Ступайте спать в лес! Изменники! Конституции присягали!

Однако те не струсили и попытались войти в двери гостиницы, раздавая направо и налево тумаки и пинки; но их тут же окружила грозная толпа людей в черных одеяниях. Священников, присягавших на верность республиканской Конституции, прижали к стене, и они тщетно пытались опровергнуть обвинения, которые выкрикивали им в лицо «настоящие», «несмирившиеся» священники, те, кого конкордат неожиданно окружил ореолом истинных воинов Христа, ибо, гонимые и преследуемые, они сохраняли ему верность, служили тайные обедни и были достойными потомками первых диаконов из римских катакомб. На шум прибежали стражники и принялись прикладами разгонять служителей церкви. Порядок почти уже восстановили, как вдруг из расположенной поблизости мясной лавки вышел молодой священник с ведром, наполненным кровью только что зарезанного бычка; он выплеснул кровь прямо на отступников, так что на груди у них расплылись большие красные пятна; сгустки и брызги остро пахнущей крови обагрили белый фасад здания. Снова оглушительно зазвонили колокола. Благодарственный молебен закончился, и Виктор Юг в сопровождении правительственных чиновников вышел в парадном облачении из капеллы Серых монахинь…

— Ну как, видала? — спросил он Софию, встретив ее в своей резиденции.

— Да это просто комедия, — ответила молодая женщина и рассказала ему о потасовке между служителями церкви.

— Я прикажу двум этим злополучным священникам возвратиться во Францию, здесь им жизни не будет.

— Мне кажется, ты бы должен выступить в их защиту, — сказала София. — Как-никак они тебе ближе остальных.

Виктор только пожал плечами.

— Во Франции и то ничего не хотят знать о священниках, приносивших присягу.

— От тебя несет ладаном, — отрезала София.

Они возвратились в поместье, причем в пути почти не разговаривали между собой. В доме их уже поджидали «супруги Бийо» (так София и Виктор называли Бийо-Варенна и Бригитту), которые явились еще в полдень со своим верным псом Пасьянсом. Они нередко, причем без предупреждения, наведывались в гости и оставались в доме на несколько дней.

— Опять Филемон и Бавкида злоупотребляют вашим гостеприимством, — сказал Бийо, употребляя оборот, который не сходил у него с языка с той поры, как он начал жить со своей служанкой Бригиттой как с женою.

София заметила, что за последние месяцы влияние Бавкиды все сильнее ощущалось в доме Филемона. Необыкновенно смышленая негритянка окружала Бийо-Варенна подчеркнутым вниманием, которое проявлялось в том, что она бурно восторгалась всеми его словами и поступками. Люди, жившие на побережье по соседству с фермой Орвилье, приобретенной Бийо-Варенном, ненавидели бывшего председателя Национального Конвента, и с некоторых пор он был подвержен внезапным приступам душевной депрессии. Многие обитатели колонии с тайным злорадством посылали ему парижские газеты, где все еще время от времени с ужасом и отвращением упоминалось его имя. В таких случаях Бийо-Варенн выходил из себя и кричал, что он жертва ужасающей клеветы, что никто не способен оценить роль, которую он сыграл в истории, что никто не сочувствует его страданиям. Видя слезы на глазах Бийо и его отчаяние, Бригитта неизменно произносила одну и ту же фразу, которая тотчас же его успокаивала: «Неужели, преодолев столько опасностей, ты, мой повелитель, станешь обращать внимание на то, что пишут эти шакалы?» При этих словах на лице Бийо появлялась улыбка. И в благодарность он позволял Бригитте безраздельно властвовать на их ферме; с прислугой она держала себя надменно, с поденщиками обращалась строго, все замечала, во все вмешивалась, обо всем заботилась, — словом, вела себя как владелица поместья и с большой ловкостью распоряжалась доходами… София застала Бригитту на кухне, где та командовала, как в собственном доме, торопя слуг, готовивших обед. Молодая негритянка надела самое лучшее из платьев, какие она могла достать в Кайенне, на ее запястьях сверкали золотые браслеты, а на пальцах — филигранные кольца.

— До чего же ты нынче хороша, дорогая! — воскликнула Бригитта, выпустив из рук большую деревянную ложку, которой она пробовала соус. — Понятно, что он любит тебя с каждым днем все больше и больше!

На лице Софии появилась легкая гримаса. Ей была неприятна фамильярность негритянки, которая уж слишком подчеркивала, что она, София, — любовница влиятельного человека.

— Что у нас на обед? — спросила она.

И хотя молодая женщина хорошо относилась к Бригитте, в голосе ее невольно прозвучали интонации хозяйки, обращающейся к своей кухарке… В гостиной Виктор уже успел рассказать Бийо-Варенну о конкордате и о том, что произошло утром в Кайенне.

— Только этого еще не хватало! — крикнул Бийо, сопровождая каждое слово, ударом кулака по столу с английской инкрустацией. — Скоро мы совсем увязнем в дерьме!

XLV

Точно гром среди ясного неба, грозный летний гром — предвестник циклонов, что бушуют под черными небесами и обрушиваются на города, — над всей областью Карибского моря пронеслась ужасная весть, и сразу же в ответ послышались вопли и взметнулись языки пламени: был обнародован закон от 30 флореаля X года Республики, [148] — он отменял декрет от 16 плювиоза II года Республики и вновь восстанавливал рабство во французских колониях Америки. Богатые плантаторы и землевладельцы бурно ликовали: новость достигла их ушей с непостижимой быстротою — она обогнала корабли, которые везли из Франции текст нового закона; и особенно их радовало то, что было решено вернуться к колониальной системе, существовавшей до 1789 года, и тем самым раз и навсегда покончить с «человеколюбивыми бреднями» ненавистной им революции. На Гваделупе, на островах Доминика и Мари-Галант новость была объявлена под орудийный салют и при свете бенгальских огней, а тысячи еще вчера «свободных граждан» палками и плетьми были вновь загнаны в бараки, посажены под замок. «Белые начальники» прежних времен рыскали всюду со сворами свирепых собак в поисках своих бывших рабов: несчастных заковывали в цепи и приставляли к ним надсмотрщиков. Страх ненароком оказаться жертвами этой дикой охоты на людей был так велик, что многие вольноотпущенники, получившие свободу еще во времена монархии и теперь имевшие в своем владении лавки или небольшие участки земли, принялись распродавать имущество, с тем чтобы уехать в Париж. Однако почти никому из них не удалось осуществить свое намерение: 5 мессидора был опубликован новый декрет, воспрещавший въезд во Францию людям с цветной кожей. Бонапарт полагал, что в метрополии и так слишком много негров, он опасался, что дальнейший их приток может несколько разбавить европейскую кровь, и французы станут смуглее, «как случилось с испанцами после нашествия мавров»… Виктор Юг узнал о новом законе однажды утром, когда у него в кабинете сидел Сигер.

— Ну, теперь негры ударятся в бега, — сказал торговый агент.

— Мы не оставим им для этого времени, — возразил Юг.

И он тут же распорядился созвать владельцев ближайших поместий и офицеров, командовавших отрядами ополчения из белых поселенцев, на секретное совещание, которое должно было состояться на следующий день. Он задумал опередить события и обнародовать закон от 30 флореаля уже после того, как рабство будет восстановлено на деле… Когда план действий был разработан, плантаторы, у которых от нетерпения чесались руки, в радостном возбуждении стали ожидать наступления сумерек. Городские ворота были заперты, ближайшие поместья заняты войсками, и по сигналу, которым послужил раздавшийся в восемь часов вечера пушечный выстрел, все негры, освобожденные по декрету от 16 плювиоза, были окружены солдатами и прежними хозяевами и как пленники отведены на низкий ровный берег реки Маури. К полуночи там оказалось несколько сот негров: сбившись в кучу, дрожа от страха, они были в полной растерянности и никак не могли понять, зачем их сюда согнали. Каждого, кто пытался отделиться от потной и перепуганной толпы, возвращали назад пинками и прикладами. Наконец появился Виктор Юг. Взобравшись на бочку, откуда он был виден всем, агент Консульства при свете факелов медленно развернул бумагу с текстом нового закона и стал торжественно и неторопливо читать его. Те, кто стоял ближе и лучше слышал, принялись быстро переводить его слова на местное наречие, и ужасная весть, передаваясь из уст в уста, быстро достигла задних рядов. Затем неграм объявили, что те, кто откажется повиноваться прежним хозяевам, будут наказаны самым суровым образом. На следующий день владельцы вновь вступят в свои права и отправят принадлежащих им рабов в поместья, на плантации или оставят у себя в услужении. Те негры, которых хозяева не заберут, будут проданы с аукциона. Представители властей удалились под оглушительный грохот барабанов, а равнина огласилась громким плачем, отчаянным, безутешным, — в толпе рыдали все, и горестные стенания негров напоминали душераздирающий крик загнанных животных… Тем временем то тут, то там уже скользили и растворялись в ночи тени — люди искали убежища в густых зарослях, в тропическом лесу. Те, кто не стал жертвой первой облавы, спешили укрыться в чаще; негры похищали пироги, лодки и плыли вверх, против течения рек, — полуголые, безоружные, они твердо решили вернуться к образу жизни своих предков, обосновавшись в местах, недоступных белым. Пробираясь или проплывая мимо удаленных от города поместий, они сообщали своим собратьям страшную весть, и еще дюжина, а то и две негров бросали работу; они уходили с плантаций индиго и гвоздичных деревьев, умножая ряды беглецов. Сотни негров в сопровождении женщин и детей углублялись в мрачные непроходимые заросли, ища места, где можно было построить обнесенные крепким частоколом деревни. По пути они бросали семена девясила в реки и ручьи, чтобы погубить рыбу, которая, разлагаясь, отравила бы воду. Надо было только переправиться через этот поток, перевалить через ту извергающую водопады гору, и снова возродится Африка: они припомнят забытый язык, вернутся к обряду обрезания и вновь станут поклоняться своим старым богам, гораздо более древним, нежели боги христиан… Заросли плотной стеною смыкались за неграми, которые возвращались к истокам своей истории, чтобы возродить те времена, когда миром правила богиня любви и плодородия с большими сосцами и необъятным чревом, — ей поклонялись в глубоких пещерах, где неуверенная рука человека впервые нацарапала на стенах сцены охоты и празднеств во славу светил… В Кайенне, Синнамари, Куру, на берегах Ойапока и Марони все жили в страхе. Непокорных и взбунтовавшихся негров забивали насмерть, их четвертовали, отрубали им головы, подвергали жесточайшим пыткам. Многих подвешивали за ребра на крючьях городских боен. Беспощадная охота на человека происходила повсеместно, стрелки хвастались своей меткостью, в пламени пожаров пылали хижины, возделанные поля. И в краю, где длинные ряды крестов отмечали могилы погибших здесь ссыльных, теперь на фоне освещенного заревом пожарищ закатного неба вырисовывались зловещие контуры виселиц или — что было еще страшнее — контуры густолиственных деревьев: на их ветвях гроздьями висели трупы, а на плечах у повешенных сидели прожорливые стервятники. Гвиана уже в который раз оправдывала свое прозвище «проклятой земли».

София только в пятницу узнала о том, что произошло еще во вторник; молодая женщина пришла в ужас. Все, что она надеялась найти здесь, в этом выдвинутом вперед бастионе новых идей, обернулось для нее страшным разочарованием. Она мечтала, что будет приносить пользу, живя среди мужественных, справедливых и твердых людей, забывших и думать о боге, так как они не нуждались в небесном союзнике и чувствовали себя в силах управлять миром, их миром; она надеялась принять участие в работе титанов, ее даже не пугало, что может пролиться человеческая кровь; но вместо этого у нее на глазах постепенно возрождалось все, что, казалось, было уничтожено, все, что, по мнению величайших писателей и философов эпохи, непременно следовало уничтожить. Теперь вслед за восстановлением храмов принялись заковывать в цепи прежних рабов. И люди, которые были в силах воспрепятствовать этому на Американском континенте, где еще можно было спасти то, что погибало по другую сторону океана, даже не пытались сохранить верность своим прежним идеалам. Человек, который изгнал английские войска с Гваделупы, который не отступил перед опасностью войны между Францией и Соединенными Штатами, теперь покорно склонил голову перед отвратительным законом от 30 флореаля. Восемь лет тому назад он выказал невероятную, почти нечеловеческую энергию, борясь за отмену рабства, а ныне с той же самой энергией восстанавливал рабство. Молодую женщину поражала противоречивость натуры Виктора, который с одинаковым хладнокровием мог вершить и добро и зло. Стало быть, он в равной мере способен быть и Ормуздом и Ариманом, способен править в царстве света и в царстве мрака. Менялись времена, и вместе с ними тотчас же менялся он, отвергая сегодня то, что утверждал вчера.

— Можно подумать, будто я автор этого закона, — сказал Виктор, впервые выслушав от Софии множество жестоких упреков и, должно быть, испытывая некоторые угрызения совести, так как он отлично помнил, что во многом обязан своим возвышением великодушному декрету от 16 плювиоза II года Республики.

— Можно скорее подумать, что все вы отказываетесь продолжать дело революции, — отрезала София. — А ведь было время, когда вы утверждали, что принесете ее огонь на земли Америки.

— Видимо, я в ту пору был еще всецело проникнут идеями Бриссо, который хотел повсюду зажечь пламя революции. Но если уж ему, с его огромными возможностями, не удалось убедить в необходимости революции даже испанцев, то я тем более не собираюсь поднимать восстание в Лиме или в Новой Гранаде. Тот, кто имеет теперь право говорить от имени всех нас, — и он указал на портрет Бонапарта, с недавних пор стоявший на его письменном столе, — хорошо сказал: «Мы покончили с романом о революции; теперь пора начать ее историю и применять ее принципы только там, где это возможно и осуществимо».

— Весьма печально, что эту историю начинают с восстановления рабства, — заметила София.

— Я и сам сожалею об этом. Но я прежде всего политик. И если восстановление рабства вызывается политической необходимостью, мне надлежит склониться перед нею…

Спор между ними продолжался еще несколько дней; молодая женщина отстаивала все те же идеи, высказывала свое негодование, нетерпение и досаду в связи с постоянными уступками и соглашательством, умалявшими достоинство людей, в свое время совершивших революцию. Так продолжалось до самого воскресенья, когда приход Сигера прервал их язвительную беседу.

— Невероятно, но факт! — выкрикнул швейцарец с порога, подражая продавцу газет.

И торговый агент принялся медленно стаскивать с себя теплое пальто, вернее сказать, насквозь пропитанную потом старую меховую куртку с изъеденным молью воротником, куртку, которую он надевал во время дождей, — а в тот день шел проливной дождь, потоки воды неслись с плоскогорий или, быть может, с тех далеких вершин, где берут начало великие реки, оттуда, где скалистые громады сливаются с облаками, оттуда, где никогда не ступала нога человека.

— Невероятно, но факт, — повторил он, складывая огромный зеленый зонтик, казалось, сделанный из плотных листьев латука. — Бийо-Варенн покупает рабов. Он уже стал владельцем Катона, Фанфарона, Ипполита, Николя, Жозефа, Линдора, не считая трех негритянок для работы по дому. Мы делаем успехи, господа, мы определенно делаем успехи. Разумеется, у человека, который был в свое время председателем Конвента, недостатка в доводах не будет. «Я полностью убедился, — продолжал Сигер, подделываясь под высокопарный тон Бийо, — что негры рождаются со множеством пороков, что они лишены подлинного разума и чувства и слушаются только тогда, когда испытывают страх».

Швейцарец расхохотался, полагая, что ему удалось остроумно высмеять манеру, с которой изъяснялся человек, некогда бывший грозой окружающих.

— Хватит, — с явным раздражением оборвал его Виктор и потребовал у Сигера какие-то планы, которые торговый агент тут же извлек из портфеля свиной кожи…

Вскоре, видимо в согласии с этими планами, в поместье начались Великие Труды. Сюда согнали сотни негров, и, подстегиваемые бичами, они принялись вспахивать, вскапывать, разрыхлять земли, отвоеванные на большом протяжении у тропического леса; другие тем временем рыли канавы и возводили насыпи. На отнятую у леса плодородную землю валили вековые деревья, в кронах которых ютилось столько птиц, обезьян, пресмыкающихся и насекомых, сколько изображают на символическом древе алхимики. Поверженные гиганты дымились, огонь пожирал их внутренности, и все же в некоторых местах он был не в силах одолеть кору; быки медленно двигались от этого кишевшего людьми поля сражения к недавно построенной лесопильне: они тащили по земле все еще пропитанные смолой и соками громадные стволы, у которых на свежих срезах вновь зеленели побеги; огромные пни цеплялись корнями за почву, и даже когда под ударами топора они расщеплялись, отдельные щупальцы все еще пытались за что-нибудь ухватиться. Повсюду виднелись языки пламени, со всех сторон доносились гулкие удары, раздавались подбадривающие возгласы и проклятья; лошади с натугой волокли поваленные деревья, и порою, дотянув до места тяжелый ствол кебрачо, они возвращались все в поту, бока у них лоснились, морда была в пене, упряжь — сбита набок, а ноздрями они почти касались взрытой копытами земли. Когда было заготовлено достаточно строительного материала, начали возводить леса: на бревнах, обтесанных мачете, возникали мостики и веранды, части каких-то еще непонятных сооружений. В одно прекрасное утро появлялся остов причудливой круглой галереи, в ней угадывалась будущая ротонда. К небу устремлялась башня, назначение которой пока еще трудно было понять, так как контуры ее едва намечались хитроумным пересечением балок и стропил. Немного дальше, стоя по пояс в воде, посреди кувшинок, негры укладывали на дно реки камни, которые должны были служить фундаментом для пристани: они пронзительно вскрикивали от боли, когда в их ноги вонзался острый шип ската или же в пах впивались зубы мурены и челюсти ее смыкались, как капкан; иногда от удара электрического ската бедняги с воплями взвивались в воздух. Для будущих оград, парадных лестниц, акведуков, аркад пеоны обтесывали камни в ближайшей каменоломне, руки у них были в крови, а резцы и зубила покрывались зазубринами и щербинками после десятка ударов, так что их приходилось все время относить в кузницу. Повсюду валялись распорки и доски, балки и брусья, стояли лебедки, земля была усеяна болтами и скобами. Некуда было деваться от пыли, известки, опилок, песка и гравия. София никак не могла понять, для чего затеял Виктор все эти строительные работы, тем более что замыслы его менялись на ходу и он то и дело отступал от чертежей, которые торчали из всех его карманов, свернутые в трубку.

— Я одолею природу этого края, — говорил он. — Я воздвигну здесь статуи и колонны, проложу дороги, вырою пруды и напущу в них форелей.

Молодая женщина сожалела, что он тратит столько сил и энергии, тщетно пытаясь создать в сердце девственного тропического леса, который тянулся до самых истоков Амазонки, а быть может, и дальше — до самого побережья Тихого океана, некое подобие королевского парка, забывая, что статуи и ротонды будут поглощены густыми зарослями, если их хотя бы ненадолго оставят без присмотра: бесчисленные растения яростно набросятся на постройки, они днем и ночью станут точить камень, разрушать стены, крошить памятники, уничтожать все и вся. Человек стремился заявить о своем жалком присутствии в безбрежных зеленых просторах, тянувшихся от океана до океана и как бы служивших прообразом вечности!

— Несколько грядок редиса доставили бы мне больше удовольствия, — говорила София, чтобы досадить новоявленному Строителю.

— Слышу знакомые речи из «Деревенского колдуна», — отвечал Виктор и опять углублялся в свои чертежи.

XLVI

Строительные работы продолжались, в воздухе висела густая пыль. Устав от стука кирок и скрежета пил, от скрипа лебедок, от грохота деревянных молотков, от шума, доносившегося со всех сторон, София укрылась в доме, где наконец-то появились шторы; не ограничиваясь этим, она завесила все окна шалями, загородила все щели ширмами и теперь чувствовала себя точно в крепости, так как поместье буквально наводнили стражники и часовые, — они стерегли разноязыкую толпу негров. Примостившись на переносной лесенке, растянувшись на ковре или присев на прохладный стол красного дерева, молодая женщина читала одну за другой книги из домашней библиотеки; она откладывала в сторону только ничего не говорившие ее сердцу научные трактаты по алгебре и геометрии, а также многочисленные гравюры и эстампы с аллегорическими изображениями различных наук: фигуры на них подпирали спинами какую-нибудь букву — «А» или «В» — и вписывались в чертеж, служивший основанием для доказательства теорем о движении светил или объяснявший необычайные электрические явления. Вот почему София была признательна молодому офицеру де Сент-Африк за то что он часто выписывал для нее новинки у известного парижского книгопродавца Бюиссона. Однако ничего особенно интересного из Франции в эти дни не поступало, если не считать некоторых книг о путешествиях — на Камчатку, на Филиппинские острова, к норвежским фиордам, в Мекку, рассказов о географических открытиях и кораблекрушениях; успех таких произведений, возможно, объяснялся тем, что всем уже давно наскучили сочинения, авторы которых вступали с кем-то в полемику, постоянно читали кому-то мораль, поучали и наставляли; люди были пресыщены бесчисленными опусами, где политические деятели защищали себя или даже пели себе дифирамбы, всевозможными мемуарами, «правдивыми» историями о тех или иных событиях, — словом, произведениями, в таком изобилии появлявшимися в последние годы. Молодую женщину отнюдь не занимали всевозможные колонны, горбатые мостики, переброшенные через искусственные речушки, маленькие храмы в манере Леду [149], которые уже вырастали вокруг дома, но упорно не вписывались в окрестный пейзаж, — буйная и дикая растительность не сочеталась с архитектурными сооружениями, подчинявшимися закону строгих пропорций и линий; поэтому София охотно покидала мир действительности и мысленно плыла на борту корабля капитана Кука или Лаперуза, если только не следовала в это время за лордом Макартни в его путешествии по пустынным степям Татарии.

Сезон дождей, особенно благоприятный для чтения, миновал, и вновь наступила пора, когда так великолепны сумерки, опускающиеся на окутанную тайной далекую сельву. Но теперь эти сумерки казались молодой женщине слишком давящими. Ведь они приходили на смену дню, прожитому без смысла, без цели. Де Сент-Африк рассказывал ей, что где-то там, в самом сердце непроходимых лесов, возвышаются дивные горы, с их склонов стремительно обрушиваются водопады. Но она знала, что туда не было дорог и что густые заросли теперь кишели озлобленными людьми, вернувшимися к первобытному образу жизни и поражавшими меткими стрелами всякого, кто отваживался проникать в чащу. Она так жаждала деятельной, полезной и полнокровной жизни, — и вот это стремление привело ее к затворническому существованию в кольце деревьев, обрекло на прозябание в забытой богом глуши, на самом краю планеты. Вокруг все говорили только о делах. Новая эпоха бурно, безжалостно и победоносно вторглась в Америку, которая все еще походила на Америку времен испанских вице-королей и наместников, и, казалось, толкала ее вперед; ныне те, кто олицетворял собою новую эпоху, кто, не страшась неизбежного кровопролития, упорно, настойчиво добивался ее утверждения, будто забыли свое славное прошлое и сидели, уткнувшись в счетные книги. Блестящие кокарды были отброшены, прежнее достоинство утрачено, люди, отступившиеся от своих дерзких, обширных замыслов, вели теперь мелкую игру. По словам некоторых, недавнее прошлое было отмечено недопустимыми эксцессами. Однако именно подобные эксцессы как раз и сохраняли на страницах истории память о тех, чьи имена уже казались теперь слишком блестящими для той жалкой роли, какую они стали ныне играть. Когда София слышала разговоры о том, что в любой день на Гвиану могут напасть Голландия или Англия, ей хотелось, чтобы это произошло скорее: быть может, суровое испытание вырвет пресыщенных людей из состояния дремоты, заставит их забыть о торговых сделках, богатом урожае и прибылях! В иных странах жизнь продолжалась, шла новыми путями, одних она низвергала, других возвеличивала, там изменялись моды и вкусы, нравы и обычаи, весь уклад. А тут все опять жили так, как полвека назад. Можно было подумать, что в мире ничего не произошло, — даже одежда богатых плантаторов напоминала сукном и покроем одежду, которую здесь носили сто лет тому назад. София вновь испытывала мучительное чувство — в свое время она его уже испытала, — ей вновь казалось, что время остановилось, что сегодняшний день в равной мере похож и на вчерашний и на завтрашний.

Подошло к концу лето, неторопливое, затяжное, не спешившее расстаться со зноем до самого начала осени, которая, вероятно, также будет походить на прошлую и на будущую осень; но однажды, во вторник, удару колокола, сзывавшему негров на работу, ответило такое глубокое молчание, что стражники устремились к дощатым баракам с бичами в руках. Однако в помещениях никого не оказалось. Сторожевые псы были отравлены и, бездыханные, валялись на земле в кровавой пене и блевотине. Лошади лежали в конюшнях, уткнувшись мордами в ясли, животы у них раздулись, а из ноздрей сочилась кровь. Когда из хлева стали выводить коров, они, пошатываясь, как пьяные, прошли несколько шагов и тяжело рухнули на песок. Вскоре появились владельцы соседних поместий — там произошло то же самое. Воспользовавшись подземным ходом, вырытым ночами, осторожно разобрав перегородки и стены бараков, так что ни одна доска не скрипнула, устроив для отвлечения часовых несколько небольших пожаров, рабы ушли в тропический лес. И тут София вспомнила, что накануне ночью из густых зарослей доносилась далекая дробь барабанов. Однако никто не обратил на это внимания, все думали, что индейцы совершают какой-то варварский обряд. Виктор Юг находился в Кайенне, и к нему спешно снарядили гонца. К удивлению белых поселенцев, которые с наступлением темноты жили теперь в постоянном страхе и тревоге, ибо им всюду чудилась опасность, прошла целая неделя, а между тем агент Консульства все не появлялся; но вот однажды под вечер на реке показалась невиданная флотилия из шлюпок, суденышек с неглубокой осадкой и легких парусных лодок, в которых разместились солдаты с грузом провианта и оружия.

Направившись прямо в дом, Виктор вызвал к себе всех, кто мог что-либо рассказать о недавних событиях; слушая, он что-то записывал и все время сверялся с немногочисленными картами, которые были в его распоряжении. Затем Юг собрал офицеров и устроил нечто вроде военного совета, на котором объявил, что следует предпринять экспедицию против укрепленных деревень и беспощадно покарать беглых негров, во множестве рассеянных в чаще тропического леса. Стоя на пороге, София смотрела на этого человека, который и теперь говорил так же решительно и властно, как в былые дни: он отдавал ясные распоряжения, он хорошо знал, чего хочет, словом, он опять превратился в военачальника прежних лет. Однако ныне этот военачальник употреблял всю свою волю, всю вернувшуюся к нему отвагу на то, чтобы осуществить жестокое и презренное дело. У молодой женщины вырвался жест негодования, и она вышла в сад, где солдаты, не пожелавшие разместиться в бараках, в которых, по их словам, стоял негритянский дух, расставляли палатки и располагались на привал прямо под открытым небом. Солдаты эти сильно отличались от вялых и неповоротливых эльзасцев, которых София прежде видела в здешних местах. Их загорелые лица были исполосованы шрамами, они говорили хвастливо и громко, взглядами раздевали женщин — словом, отвечали полностью тому новому образцу воина, который, несмотря на присущую ему наглость, по-своему нравился Софии, так как ему были свойственны мужество и уверенность в себе. От молодого офицера де Сент-Африк, который встревожился, заметив ее в гуще солдат, и подошел, чтобы в случае чего защитить Софию от опасности, она узнала, что ее окружают наполеоновские воины, которые остались в живых после эпидемии чумы в Яффе и по окончании Египетской кампании были направлены в эту колонию, несмотря на то что еще не совсем оправились от тяжелых испытаний: дело в том, что их сочли более подходящими для климата Гвианы, нежели эльзасцев, которые мерли тут как мухи. И теперь София с изумлением смотрела на этих солдат, словно пришедших из легенды, солдат, которые спали в гробницах, испещренных иероглифами, развлекались с коптскими и маронитскими блудницами, хвастали тем, что знают Коран и что смеялись прямо в лицо богам с птичьими и шакальими головами, чьи статуи возвышались в храмах, украшенных колоннами. От этих людей веяло духом опасных приключений, они прибыли сюда с побережья Средиземного моря, из Абукира, из Аккры, с горы Фавор. София не уставала расспрашивать то одного, то другого о том, что они повидали, о чем думали во время невиданной военной экспедиции, которая привела французскую армию к подножию пирамид. Ей хотелось присесть рядом с ними и получить, как все они, порцию похлебки, которую повара разливали черпаками по мискам, хотелось своею рукой бросить игральные кости на натянутую кожу барабана, по которой они стучали, точно градины, хотелось отведать водки из солдатской фляжки, покрытой арабскими письменами.

— Вам не следует оставаться здесь, сударыня, — уговаривал молодую женщину де Сент-Африк, с некоторых пор ревностно игравший роль ее чичисбея. — Все они грубияны и забияки.

Однако София продолжала внимательно слушать приукрашенные рассказы о героических подвигах; она ясно чувствовала, что ее страстно желают, мысленно раздевают и ощупывают все эти солдаты, чудом спасшиеся от моровой язвы и теперь расписывающие свою неустрашимость для того, чтобы она сохранила в памяти их мужественные физиономии, но это ее не только не возмущало, а втайне даже льстило ей…

— Ты, кажется, решила стать маркитанткой? — зло спросил Виктор, когда она вернулась в дом.

— Маркитантки, по крайней мере, хоть что-то делают, — ответила София.

— Что-то делают! Что-то делают! Заладила одно и то же. Как будто человек может сделать больше того, что в его силах!…

Виктор уходил, возвращался, отдавал приказы, намечал план действий, диктовал инструкции о том, как доставлять боевые припасы и провиант карательной экспедиции, отправлявшейся по реке. София уже готова была восхититься его энергией, но тут же вспомнила, что под кровлей этого дома замышляют беспощадное истребление негров. Желая скрыть внезапный приступ гнева, она ушла к себе в комнату и разразилась там слезами. В саду солдаты египетской армии поджигали маленькие пирамиды, сложенные из сухих кокосовых орехов, стремясь отогнать москитов. Наступила ночь; тишину нарушали шум голосов, грубый смех, возня; а на рассвете громко запели сигнальные рожки. Флотилия из шлюпок, парусных суденышек и лодок начала подниматься вверх по реке, обходя водовороты и стремнины.


Прошло полтора месяца. И однажды вечером под шумный аккомпанемент дождя, лившего уже третьи сутки, к пристани причалило несколько лодок. Из них вышли на берег смертельно усталые солдаты, грязные и дрожащие от лихорадки; у некоторых руки были на перевязи, побуревшие от крови и тины бинты издавали зловоние. Других тащили на носилках — до такой степени они были изрешечены стрелами индейцев и изранены ножами негров. Последним сошел на берег Виктор, его бил озноб, он двигался, еле волоча ноги и обхватив за шею двух своих офицеров. Войдя в дом, Юг бессильно упал в кресло и потребовал, чтобы его поскорее укутали в одеяло, в два, в три одеяла! Но даже после того, как его старательно укрыли несколькими шерстяными одеялами и вигоневыми пледами, он все еще продолжал дрожать. София заметила, что глаза его покраснели и гноятся. Виктор с трудом проглатывал слюну, как будто горло у него распухло.

— Нет, это не война, — выговорил он под конец хриплым голосом. — Можно сражаться с людьми. Но не с деревьями.

Де Сент-Африк, зеленовато-бледные щеки которого поросли густой щетиной, сказал Софии, жадно осушив бутылку вина, которую она приказала ему подать:

— Полное поражение. В укрепленных деревнях не оказалось ни одного человека. Но мы то и дело попадали в засады, негры безнаказанно убивали наших солдат и тут же скрывались. Когда мы возвращались к реке и усаживались в лодки, с берега нас осыпали тучами стрел. Нам приходилось пробираться болотами, по пояс в воде. А ко всему еще вспыхнула египетская болезнь.

Молодой офицер объяснил, что солдаты, уцелевшие в Яффе во время чумы, привезли с собой какую-то загадочную болезнь, и эпидемия уже охватила добрую половину Европы, повсюду производя опустошения. Таинственный недуг походил на злокачественную лихорадку и сопровождался болью в суставах; жар медленно поднимался вверх, к голове, и разъедал глаза: глазное яблоко воспалялось, а веки набухали от гноя. Завтра лодки снова привезут больных и раненых — людей, потерпевших поражение в битве с тропическим лесом, побежденных древним оружием: выточенные из костей обезьяны дротики, вырезанные из тростника стрелы, железные копья и крестьянские мачете одержали верх над артиллерией.

— В тропическом лесу вы стреляете из пушки и добиваетесь только одного: сверху на вас обрушивается лавина подгнивших листьев, — закончил свой рассказ молодой офицер.

По размышлении было решено, что назавтра Виктора Юга перевезут в Кайенну вместе с тяжело раненными офицерами и солдатами. София, довольная неудачей карательной экспедиции, собрала свои платья и сложила их в плетеные корзины, приятно пахнувшие вербеной; собираться ей помогал де Сент-Африк. У молодой женщины было такое чувство, что в этот дом она уже больше никогда не вернется.

XLVII

В Кайенне распространилась египетская болезнь. Лазарет святого Павла Шартрского уже не мог вместить больных. Все возносили молитвы святому Роху, святому Пруденцию и святому Карлу Борромейскому, к которым всегда обращались во времена чумы. Люди проклинали солдат, занесших сюда эту моровую язву, гнездившуюся прежде в каком-нибудь подземелье, где покоились мумии, в загадочном мире сфинксов и бальзамировщиков. Смерть воцарилась в городе. Она переходила из дома в дом, внезапное ее появление приводило всех в ужас и множило панические слухи, нелепые вымыслы. Говорили, будто солдаты египетской армии пришли в бешенство из-за того, что их отправили за пределы Франции, и задумали истребить население колонии, чтобы завладеть ею; утверждали, будто они приготовляют особые мази, снадобья и зелья, смешивают их с нечистотами, а затем мажут ими фасады домов, куда хотят занести заразу. На каждое пятно теперь смотрели с опаской. Если человек имел неосторожность прикоснуться жарким днем к стене и оставить на ней след вспотевшей ладони, прохожие забрасывали его камнями. Однажды утром люди, сторожившие труп, забили дубинками индейца только за то, что у него были черные жирные пальцы. Хотя врачи утверждали, что болезнь эта не похожа на чуму, все называли ее «моровой язвой из Яффы». Каждый считал, что рано или поздно он непременно заболеет, а потому роскошь шествовала рука об руку со страхом. Любая спальня была открыта всем и каждому. Близость смерти бросала мужчин и женщин в объятия друг к другу. В разгар эпидемии всюду устраивали балы и пиршества. Этот за одну ночь растрачивал деньги, накопленные за долгие годы злоупотреблений. Тот, в свое время именовавший себя якобинцем, что не мешало ему припрятывать золотые луидоры, спускал их теперь в карты. Огар потчевал тонкими винами богатых дам Гвианы, поджидавших в номерах гостиницы своих любовников. Погребальный звон колоколов сливался с грохотом оркестров, до утра игравших на праздниках и пирах; нередко приходилось убирать расставленные посреди улицы столы и скамьи, чтобы пропустить гробы, которые провозили на рассвете на тележках, двуколках и старых повозках, густо обмазанных дегтем. Две одержимые бесом монахини прелюбодействовали прямо на набережной, а старик акадиец, до такой степени исхудавший, что он походил теперь на скелет, грозно пророчествовал, словно новый Исайя или Иеремия, возглашая на городских площадях и перекрестках, что пришло время предстать перед божьим судом.


Виктор Юг, глаза которого закрывали плотные повязки, смоченные в настойке алтея, как слепой, бродил по комнате в своей резиденции, держась за спинки стульев, спотыкаясь, стеная и ощупывая предметы. София смотрела на него и видела, что он непривычно слаб, подавлен, пугается городского шума. Несмотря на сильный жар, он отказывался лежать в постели, боясь, что там скорее погрузится во мрак, еще более непроницаемый, нежели тот, на который его обрекали влажные повязки. Виктор прикасался к каждой вещи, попадавшейся ему под руку, сжимал ее, взвешивал на ладони, словно это помогало ему чувствовать себя живым. Египетская болезнь прочно засела в его могучем теле, и оставалось только удивляться, с каким упорством организм борется с нею.

— Не хуже и не лучше, — неизменно повторял каждое утро врач, испробовав какое-либо новое лекарство.

Правительственную резиденцию оцепили солдаты, не допуская туда посторонних. В доме не осталось ни слуг, ни стражников, ни чиновников. Одна только София не покинула Облеченного Властью человека, который жаловался, что руки и ноги у него одеревенели, что его терзают мучительные боли и нестерпимая резь в глазах; они находились вдвоем в доме, все стены которого были оклеены эдиктами и правительственными распоряжениями, а по улице, мимо окон, тянулись погребальные дроги. «Они не умерли, но были сражены», — повторяла про себя молодая женщина вспомнившуюся ей строку из Лафонтена, стихи которого Виктор Юг читал вслух еще у них дома, в Гаване, обучая ее правильному французскому произношению. София понимала, что, оставаясь в этом доме, совершает крайнее безрассудство. Однако смело шла навстречу опасности, желая доказать этим преданность любви, в которой сама уже не была уверена. Видя, как напуган Юг, и сама не поддаваясь страху, она как бы вырастала в собственных глазах. Через неделю молодая женщина убедилась в том, что зараза ее не коснется. И ощутила гордость, почувствовала себя избранницей судьбы при мысли, что смерть, безраздельно царившая в городе, обошлась с нею милостиво.

Теперь в Кайенне возносили молитвы святому Себастьяну, словно уже боялись полагаться на заступничество лишь трех святых — Роха, Пруденция и Карла. «Dies irae, dies ilia». [150] Глубокое чувство вины, столь знакомое людям средневековья, охватило тех, кто слишком хорошо помнил о своем полном равнодушии к страданиям ссыльных, погибавших в Иракубо, Конамаме, Синна-мари, и старик акадиец, который всякий день напоминал об этом, был жестоко избит на улице палками. Виктор, все реже поднимавшийся с кресла, в котором он сидел с подавленным видом, точно слепой нашаривая предметы, заговорил языком, каким говорят умирающие:

— Пусть меня похоронят в одежде комиссара Конвента.

С этими словами он ощупью доставал из гардероба свое старое парадное платье и показывал его Софии. Затем набрасывал на плечи камзол и надевал поверх закрывавшей лоб повязки шляпу, украшенную перьями.

— Почти десять лет я полагал себя хозяином собственной судьбы, а на самом деле, послушный воле других, тех, кто нас возносит или ниспровергает, хотя мы даже не подозреваем об этом, выступал в таких различных ролях, что даже не знаю толком, какая из них мне больше всего подходила. Я носил столько разных одежд, что даже не знаю, какая из них была мне по-настоящему впору. — Сделав заметное усилие, Юг при этих словах выпячивал грудь, в которой слышались хрипы. — Но один из костюмов я предпочитаю всем остальным, вот этот. Мне даровал его единственный человек, которого я ставил выше себя. Когда его низвергли, я утратил душевное равновесие. С тех пор я будто потерял самого себя. Я уподобился тем механическим куклам, которых заводят ключом, и они ходят, играют в шахматы, исполняют мелодии на флейте, бьют в барабаны. Одной только роли мне не хватало — роли слепца. И вот я превратился в слепца. — Понизив голос и загибая пальцы, Юг прибавлял: — Булочник, негоциант, масон, противник масонов, якобинец, полководец, мятежник, узник, освобожденный теми, кто убил человека, возвысившего меня, агент Директории, агент Консульства…

Ему уже не хватало пальцев, а он все перечислял, потом его речь переходила в невнятное бормотание. Несмотря на болезнь и повязки на глазах, Виктор, облачаясь в камзол комиссара Конвента, вновь начинал чем-то походить на того еще молодого, энергичного и полного сил человека, который однажды поздним вечером подошел к дверям некоего почтенного дома в Гаване, и дом этот тотчас же наполнился грохотом дверных молотков. Казалось, он на время опять превращался в прежнего Юга, в такого, каким был, пока не сделался правителем — алчным и ни во что не верящим; теперь, ощутив могильный холод, он готов был отказаться от своих уже ненужных богатств, от суетных почестей и говорил языком проповедника на панихиде.

— Красивый был наряд, — замечала София, разглаживая перья на шляпе.

— Но он уже вышел из моды, — отзывался Виктор. — И теперь годится разве только на саван.

Однажды врач решил испробовать новое средство, которое в Париже производило настоящие чудеса при лечении глаз, пораженных египетской болезнью: к векам надо было прикладывать тонкие ломтики свежей, кровоточащей телятины.

— У тебя вид цареубийцы из античной трагедии, — вырвалось у Софии, когда Виктор вышел из спальни, где ему только что наложили повязку; молодая женщина невольно подумала об Эдипе.

Жалость к Югу внезапно умерла в ее сердце.

На следующее утро лихорадка отпустила Виктора; желая подкрепить силы, он выпил бокал вина. С его глаз сняли повязки, убрали ломтики кровавого мяса, и София увидела, что на лице Юга не осталось никаких следов болезни. Вид у него был растерянный, как будто красота мира ослепила его. Вырвавшись из оков мрака, в котором он так долго жил, Виктор ходил по комнатам своей резиденции; ему хотелось бегать, прыгать от радости. Он смотрел на деревья, на ползучие растения, на кошек, на все, что его окружало, с таким видом, будто все сущее только недавно возникло и ему, как Адаму, предстояло дать названия вещам. В городе египетская болезнь уносила свои последние жертвы, и несчастных поспешно отвозили на кладбище, где их хоронили без колокольного звона и погребальных церемоний. Отслужили благодарственные молебны во славу святых — Роха, Пруденция, Карла и Себастьяна, а некоторые нечестивцы, уже успевшие позабыть о своих просьбах и молитвах, с усмешкой говорили, что гораздо важнее было носить на шее связку чеснока, чем возносить моления святым. В гавань вошли два корабля, встреченные приветственным залпом береговых батарей.

— Ты была великолепна, — сказал Виктор Софии и распорядился приготовить все для возвращения в усадьбу.

Но молодая женщина, отведя глаза, взяла со стола книгу о путешествии в Аравию, которую она читала в последние дни, и показала ему фразу, взятую из текста Корана: «Чума произвела опустошения в Девардане, граде Иудеи. Большая часть жителей обратилась в бегство. Господь сказал им: „Умрите“. И они умерли. Несколько лет спустя, склонясь на мольбы Иезекииля, он воскресил их. Однако у всех на лицах сохранилась печать смерти».

Она сделала паузу.

— Я устала жить среди мертвецов. Пусть страшная болезнь оставила город, но отныне все вы носите печать смерти на лице.

Молодая женщина все говорила, говорила, повернувшись спиною к Виктору; ее темный силуэт вырисовывался в освещенном прямоугольнике окна; наконец она сообщила ему о том, что решила уехать.

— Хочешь возвратиться в свой дом? — растерянно спросил Юг.

— Никогда я не возвращусь в дом, который покинула в поисках лучшего.

— А где же находится лучший дом, куда ты ныне стремишься?

— Не знаю. Там, где люди живут иначе. Здесь ото всего разит мертвечиной. Я хочу возвратиться в мир живых, тех, кто еще во что-то верит. Я ничего не жду от людей, которые и сами уже ничего не ждут.

Правительственная резиденция вновь наполнилась слугами, стражниками, чиновниками, они вновь принялись за свою обычную работу — мыли, скребли, исполняли приказы. Занавеси на окнах были раздвинуты, в комнату вливались солнечные лучи, в которых плавали мириады пылинок, поднимавшихся к окнам, образуя наклонные столбы.

— Сейчас, — снова заговорила София, — ты предпримешь вторую карательную экспедицию против беглых негров в тропическом лесу. Иначе быть не может. Того требует твой пост. Не зря же ты облечен властью. Но я этого видеть больше не хочу.

— Революция многих преобразила, — заметил Виктор.

— Быть может, самое лучшее в революции — именно то, что она многих преобразила, — отозвалась София и стала снимать с вешалки свои платья. — Я теперь хотя бы знаю, что мне следует отвергать, а что — принимать.

Еще один корабль — третий в то утро — был встречен приветственным залпом береговых батарей.

— Можно подумать, что они пришли за мной, — заметила София.

Виктор с размаху ударил кулаком по стене.

— Собирай скорее свои тряпки и убирайся на все четыре стороны! — взревел он.

— Спасибо, — спокойно ответила София. — Предпочитаю видеть тебя таким.

Схватив молодую женщину за руки, Юг грубо потащил ее через всю комнату, до боли сжимая ей кисти; оказавшись возле кровати, он резким толчком повалил Софию. И сам повалился следом, изо всех сил сжимая ее в объятиях; она не сопротивлялась: лежала холодная, неподвижная, далекая, казалось, она согласна на все, только бы поскорее избавиться от него. Юг смотрел на нее так же, как много раз смотрел в такие минуты, глаза его были столь близко от ее глаз, что их блеск будто сливался. София медленно отвернула лицо.

— Да, пожалуй, тебе лучше уехать, — проговорил Виктор, отодвигаясь.

Он все еще тяжело дышал; он не обрел ожидаемой радости, и глубокая печаль овладела им.

— Не забудь приготовить для меня пропуск, — невозмутимо сказала София и, соскользнув с другого края кровати, подошла к письменному столу, где хранилась гербовая бумага. — Постой! — воскликнула она. — Чернила высохли.

Она поправила чулки, разгладила измятое платье, достала пузырек с чернилами, обмакнула перо и подала его Виктору. А затем опять начала снимать платья с вешалки, искоса поглядывая на Юга, который яростно что-то писал.

— Это все? — спросил Виктор. — Больше нам ничего не остается?

— Отчего же. Нам остаются образы минувшего, — ответила София.

Агент Консульства пошел к дверям. На пороге он оглянулся — на лице его блуждала вымученная улыбка, призывавшая к примирению.

— Едешь со мной?

Ответом ему было молчание.

— В таком случае, доброго пути!

И шаги Юга гулко застучали по лестнице. Внизу его ждал экипаж, он должен был отвезти Виктора на пристань… София осталась одна, вокруг была разбросана ее одежда. Среди атласа и кружев выделялся костюм комиссара Конвента, который Виктор не раз показывал ей в дни своей слепоты. Он покоился на кресле с порванной обивкой: панталоны свисали вниз, камзол был перехвачен трехцветной перевязью, а шляпа с перьями лежала на панталонах, как на бедре; пышный этот наряд походил на семейную реликвию; он как будто еще сохранял контуры человеческого тела и напоминал об отсутствующем владельце, который в свое время играл видную роль. Теперь в городах Европы стали выставлять напоказ одежды выдающихся деятелей прошлого. Мир неузнаваемо переменился; прежде рассказчики начинали свое повествование словами: «Жил да был когда-то», а теперь вместо того говорили: «Это случилось до революции», или: «Это случилось после революции», — и, должно быть, потому люди охотно посещали музеи.

В тот вечер, словно желая быстрее освоиться с положением одинокой женщины, София отдалась молодому офицеру де Сент-Африк, который, как Вертер, боготворил ее с того самого дня, когда она приехала в Кайенну. Она вновь становилась госпожой своего тела и, по собственной воле сходясь с мужчиной, окончательно высвобождалась из-под длительной власти Юга… Она познает крепкие объятия другого человека, а в среду на следующей неделе взойдет на борт корабля, который доставит ее в Бордо.

Загрузка...