Великие шпионы

«Лазутчики не ходят в одиночку», — сказано у Шекспира. Шпионы, работающие на одну разведку в одной местности, как правило, почти или совсем не знают друг друга; их организует главный агент, который дает им указания и принимает информацию. Этот главный агент накапливает и систематизирует информацию, а затем отправляет ее через канал связи руководству разведки. Каналом может быть радиостанция, тайный оператор которой тесно связан с главным агентом. Обычно имеются многочисленные промежуточные звенья, служащие передаточными инстанциями между главным агентом и рядовыми разведчиками. В основном они предназначены для обеспечения безопасности сети. Рядовые ее члены не могут знать имени или местопребывания главного агента. Они могут не знать даже промежуточного связника. Если они попадутся, то не могут выдать других; причиной разоблачения могут быть лишь их собственные действия.

Это, конечно, идеальная схема. На практике, особенно в военное время, члены сети узнают друг друга, когда обстоятельства вынуждают их связываться между собой. Так, в случае двух крупнейших советских сетей на вражеской территории, о которых речь пойдет ниже (кружка Зорге и Красной капеллы), арест второстепенных членов группы вел к последующему разоблачению других, включая руководителей, поскольку подчиненные в ходе работы узнавали своих товарищей и на допросах с пристрастием выдавали их.

Радиосвязь, разумеется, является самым уязвимым звеном в работе сети. Ее можно выявить не только путем радиопеленгации во время передачи — именно так немцы разгромили Красную капеллу, — но и захват радиста, часто вместе с передаваемыми сообщениями, может привести к аресту других членов сети независимо от того, известны ли они радистам. Содержание сообщений (если они поддаются расшифровке или еще не зашифрованы) дает контрразведчику ясное представление о том, где могут находиться их источники.

Кори Форд 6. Шеф шпионов Джордж Вашингтон

Из книги «Особая служба»

Кружком Калпера — сетью разведчиков армии американской революции в районе Нью-Йорка — руководил начальник разведки Вашингтона полковник Бенджамин Толмедж, но в значительной степени он подчинялся лично Вашингтону. Как утверждает Кори Форд, «этот кружок состоял из любителей, не прошедших подготовки к шпионской работе. Арест и казнь Натана Хейла показали необходимость более эффективной подпольной деятельности; успеш но действовавшая организация Калпера стала результатом самопожертвования Хейла. Это была первая разведывательная служба Америки, зародыш нашей современной разведки».

Целью, как мы сейчас назвали бы, служил штаб английских войск в Нью-Йорке. Кружок Калпера, вероятно, имел немало осведомителей среди нью-йоркских купцов и ремесленников, которые торговали с англичанами, но особо важную информацию добывали два человека: Роберт Таунсенд, который подписывал свои донесения псевдонимом Сэмюэль Калпер-младший, и его любовница, известная как 355.

Толмедж набрал ряд агентов из своего родного городка Сетокета на северном берегу Лонг-Айленда. Абрахам Вудхалл (Сэмюэль Калпер-старший) скрывался на верхнем этаже пансиона своего зятя в Нью Йорке и там лично составлял донесения для Вашингтона, которые забирал и отвозил верхом фермер из Сетокета по имени Остин Роу; тот, в свою очередь, передавал их лодочнику Калебу Брюстеру, который по ночам перевозил их через пролив Лонг-Айленд Саунд и передавал Толмеджу (Джону Болтону), а тот уже вручал Вашингтону.

Внешность была Абрахаму Вудхаллу лучшей защитой. Не было человека менее похожего на шпиона. Землистое лицо, дрожащие руки, испуганный голос, редко поднимавшийся выше шепота, — все это никак не вязалось с общепринятыми представлениями о рыцарях плаща и кинжала. Он постоянно жил в страхе разоблачения, желудок у него сжимался, стоило незнакомому человеку дважды взглянуть на него. Только могучим усилием воли он заставлял себя осматривать вражеские лагеря на острове, определяя численность и расположение противника. Подозрительного взгляда, простого окрика часового было достаточно, чтобы у него произошел нервный срыв и он слег в постель с лихорадкой. Переписка Калпера с Толмеджем буквально истекает страхом. «Должен просить, чтобы ты уничтожал каждое письмо сразу после прочтения, — умолял он, — потому что может быть непредвиденный случай, что ты с письмами попадешь в руки врагу, и они успеют выследить и схватить меня раньше, чем я получу предупреждение. Очень прошу, будь предельно осторожен».

Его страхи в связи с возможностью обнаружения писем несколько уменьшились после изобретения сэром Джеймсом Джеем, жившим в Лондоне братом Джона Джея[12], симпатических чернил, состав которых так и остался неизвестным. Эта жидкость исчезала сразу после того, как ее наносили на абсолютно белую бумагу, а чтобы сделать письмо видимым, требовалось втереть в бумагу другую жидкость.

Даже симпатические чернила Джея не избавили Вудхалла от треволнений. Присутствие английских офицеров в соседних комнатах пансиона Андерхилла страшно нервировало его, и с Остином Роу он говорил исключительно шепотом, чтобы враг не подслушал через тонкие стены. Однажды, когда он сидел в своей комнатушке на чердаке и писал донесение симпатическими чернилами, у него за спиной распахнулась дверь. В ужасе он вскочил на ноги, опрокинув стол и разлив драгоценную жидкость, но обнаружил, что это всего лишь его сестра Мэри. Толмедж доложил об этом случае Вашингтону, бесстрастно объяснив, что временный перерыв в донесениях Вудхалла вызван «чрезмерным страхом и бурлением чувств, столь отразившимися на бедняге Калпере, что его здоровье после того было в едва ли удовлетворительном состоянии».

Понемногу, очень острожно кружок Калпера расширялся. Вудхалл передал свое задание — но не кличку Сэмюэль Калпер — своему зятю Амосу Андерхиллу, который мог собирать ценную информацию от постояльцев — английских офицеров. Уильям Робинсон, влиятельный нью-йоркский купец, которого считали лоялистом[13], передавал ему кое-какие сведения, а иногда сочинял письма в проанглийском стиле, из которых можно было кое-что почерпнуть о военных делах. Джозеф Лоуренс из Бейсайда, друг Робинсона, а также Калеба Брюстера, доставлял последнему сообщения о передвижениях вражеских войск на Лонг-Айленде.

Вудхалл сообразил, что его длительное отсутствие в Сетокете вызовет подозрения, поэтому он вернулся на Лонг-Айленд и всячески старался доказать свою преданность делу освобождения, собирая информацию в Нью-Йорке. У него нашелся помощник — выдержанный, уважаемый молодой купец, квакер из Ойс-тер-Бей по имени Роберт Таунсенд.

Поскольку торговые дела Таунсенда были сосредоточены в порту, он мог беспрепятственно наблюдать за движением английских кораблей.

На паях с Генри Оукменом он открыл бакалейную лавочку на Смит-стрит, 18, всего за квартал от пансиона. Это была разумная мера предосторожности. Частые визиты Остина Роу в пансион Андерхилла могли со временем возбудить подозрения, но в магазин «Оукмен и Таунсенд» курьер мог заходить хоть каждый день под предлогом, что закупает товары для соседей в Сетокете, доставляя депеши от Толмеджа и забирая сообщения от Сэмюэля Калпера-младшего.

Таунсенд неохотно взялся за новое дело, разрываясь между глубоким чувством вины и еще более укоренившимся чувством долга. Его прямолинейная квакерская совесть восставала против столь позорного занятия, но та же совесть не позволяла не сдержать обещания, данного Вудхаллу. Это был степенный, вдумчивый молодой человек, которому еще не исполнилось двадцати пяти, одетый просто, как подобало квакеру; коротко остриженные каштановые волосы он собирал на затылке в пучок. Черты его лица были скорее грубы, чем красивы: у него были большущий нос и выступающий подбородок, а глаза окаймлены темными кругами в результате бессонных ночей. Эти мягкие, задумчивые глаза не отличались холодной цепкостью, как у майора Андре, и не излучали фанатической убежденности, как у Натана Хейла. Улыбался он редко, но его застенчивую улыбку женщины считали неотразимой.

Остин Роу славился своим спокойным безразличием к опасности, его вялое бормотание сразу успокаивало любого вражеского часового. Его конные подвиги далеко превосходят то, что совершил Поль Ривир[14]; бесконечное число раз он вскачь преодолевал 110 миль между Сетокетом и Нью-Йорком по лесистой местности, кишевшей разбойниками и регулярно патрулировавшейся королевскими драгунами. Однажды его жена Кэтрин поинтересовалась, не было ли у него приключений по пути.

— Ничего существенного, дорогая, — небрежно ответил он. — Вот только пара дырок в шляпе.

Обычно он привязывал лошадь к столбу, входил в магазин «Оукмен и Таунсенд», покрытый пылью после долгой утренней скачки, и вручал Роберту Таунсенду письменное распоряжение Джона Болтона: «Прошу отпустить подателю сего полстопы писчей бумаги, как в прошлый раз». Таунсенд упаковывал и запечатывал покупку, Роу расплачивался и уходил. Как толь ко партнер Таунсенда отворачивался, тот выскальзывал в заднюю дверь и поспешно заходил в пансион, где ожидал Роу. Оба поднимались наверх, в своей комнате Таунсенд доставал из шкафа флакон симпатических чернил и пропитывал проявителем бумагу с заказом Джона Болтона, на которой проступали написанные между строк инструкции Толмеджа. Осторожно развернув кипу бумаги, Таунсенд доставал оттуда листок и писал на нем симпатическими чернилами ответы на вопросы Вашингтона. Отсчитав договоренное с Роу количество листов, он вкладывал на это место в стопу исписанный листок, который с виду казался чистым, и вновь запечатывал пачку. Роу клал бумагу вместе с другими покупками в седельную сумку и отправлялся в небезопасный обратный путь в Сетокет.

Роу договорился, что будет выпасать свой скот на лугу Абрахама Вудхалла, который полого спускался к бухте Копшиенс-бей. Вечером, возвращаясь из таверны, он доставал лист с тайнописью из стопы, прятал его под рубашкой и направлялся к ферме Вудхалла, чтобы загнать обратно своих коров. Поскольку их личные встречи могли бы вызвать подозрения, разведчики зарыли шкатулку в конце луга. Роу клал туда донесение, и через некоторое время Вудхалл являлся на пастбище и забирал его.

Заперевшись в спальне, Калпер-старший проявлял письмо Таунсенда и либо переписывал его, либо запечатывал вместе с собственным донесением. Если на веревке, где по ту сторону бухты Анна Стронг сушила белье, висела черная юбка, значит, приехал Калеб Брюстер, а по количеству носовых платков на веревке можно было определить, в каком именно гроте спрятан его китобойный баркас. Вскоре после наступления темноты Вудхалл тайными тропинками пробирался туда и передавал сообщение, а Брюстер греб через пролив Девилс-Белт в Коннектикут, борясь с искушением захватить по пути вражеское торговое судно. В Фэрфилде он вручал депешу Толмеджу, после чего американские драгуны, сменяясь через каждые пятнадцать миль, доставляли ее в штаб Вашингтона на берегу реки Гудзон.

Такой долгий обходной маршрут занимал много времени, и иногда промедление дорого обходилось. 29 июня Калпер-младший писал Толмеджу из Нью-Йорка: «Сегодня мне сообщили, что 2-й британский полк полковника Фаннинга с приданными ему лоялистами находится в Уайтстоуне, куда прибыл вчера из Род-Айленда. В этом я не сомневаюсь, потому что мне сказал человек, которого они подвезли. Он считает, что они направятся в Коннектикут — и очень скоро, насколько я могу судить», Вудхалл направил это донесение с собственной припиской: «Прилагаю письмо Сэмюэля Калпера-младшего… Он полагает, что они скоро двинутся в Коннектикут. Очень вероятно, что война пойдет именно таким образом, потому что беглым лоялистам разрешено грабить, сколько они могут унести… Вам следует хорошенько следить за побережьем, чтобы его не разорили».

Предупреждение Калперов прибыло слишком поздно. 2-й драгунский полк полковника Шелдона располагался в Паундридже, близ Бедфорда, в штате Нью-Йорк, а майор Толмедж и девяносто солдат несли передовое охранение у Паундриджской церкви. На рассвете легкие кавалеристы лорда Раудона и рота легкой пехоты атаковали их позиции. Американцы сражались с превосходящим противником врукопашную, пока Толмедж не приказал отступить. Имущество полка досталось врагу, причем не только отличная лошадь и багаж Толмеджа, но, что значительно хуже, деньги и секретные инструкции, которые направил ему Вашингтон для передачи Калперам. В одном из захваченных писем генерала упоминалось: «С.К. и его наследник (имя которого я не желаю знать)», а также «человек с острова, живущий близ Норт-ривер, по имени Джордж Хайдей, который, как мне доложили, представил доказательства преданности нам… его имя и род занятий необходимо держать в строгом секрете, ибо мы можем не только лишиться всех преимуществ от связи с ним, но и подвергнуть несчастью его самого». Вашингтон обещал, когда «получит еще жидкость для письма К-ру, прислать ее».

Толмедж доложил о потере документов, и Вашингтон мягко упрекнул его, отметив, что это несчастное происшествие «показывает, сколь опасно держать сколько-нибудь значительные бумаги на аванпостах», и предложив возместить Толмеджу деньги и стоимость вещей, утраченных при поспешном бегстве. Генерал добавил: «Кому угрожает наибольшая опасность от захвата ваших документов, так это Хайдею… Я хочу, чтобы вы как можно скорее предупредили его о случившемся. Я очень переживаю за него».

Этот набег предоставил английской контрразведке ценную информацию. Теперь она знала о существовании симпатических чернил, о том, что депеши пересылаются через Коннектикут, о том, что инициалы двух шпионов С. К. и К-p, а также имя и местожительство третьего шпиона. Хотя Джорджа Хайдея и арестовали, он успел уничтожить все компрометирующие его улики. Петли ему удалось избежать, но и ценности для кружка Калпера он больше не представлял.

Поскольку англичанам стало известно о существовании симпатических чернил, Вашингтон боялся, что они могут перехватить написанный тайнописью документ и проявить его. В конце июля Толмедж получил приказ разработать шифр и цифровой код, которые Калперы будут использовать в дальнейшей переписке. Изготовили всего четыре книги шифров — для генерала Вашингтона, Таунсенда, Вудхалла и самого Толмеджа. Калперы ревностно охраняли эти книги, потому что их обнаружение означало прямую дорогу на виселицу.

Код был достаточно простым. Па двойном листе бумаги Толмедж выписал в алфавитном порядке из словаря те слова, которые чаще всего встречались в донесениях Калперов, и против каждого проставил соответствующее число. Кроме обычных слов, особые обозначения получили важнейшие географические названия (Нью-Йорк был 727, Лонг-Айленд — 728, Сетокет — 729) и значительные лица. Генерал Вашингтон имел номер 711, а ведущим фигурам шпионской сети номера присвоили в следующем порядке: Джон Болтон — 721, Сэмюэль Калпер — 722, Калпер-младший — 723, Остин Роу — 724, К. Брюстер 725.

У Калперов имелся еще один сообщник в Нью-Йорке. В шифрованном письме, отправленном 15 августа с помощью книги шифров, полученной от Толмеджа, Вудхалл писал: «Каждое 356 (письмо) вскрывают на въезде в 727 (Нью-Йорк), всех обыскивают. У них есть какие-то 345 (сведения) о маршруте наших 356 (писем)… Я давно собираюсь приехать в 727 (Нью-Йорк) и думаю, что с помощью моей знакомой 355 смогу перехитрить их всех».

355 был кодовый номер «дамы». Хотя она являлась одним из ведущих агентов американской разведки и матерью ребенка Роберта Таунсенда, мы по сей день не знаем ее имени.

Из всех секретов кружка Калпера строже всех хранилось настоящее имя 355. О ней известны лишь отдельные разрозненные факты. Из письма Вудхалла мы знаем, что это была его «знакомая», жившая в самом городе, и что она могла «перехитрить их всех». Значит, 355 уже была втянута в шпионскую деятельность, когда встретилась с Робертом Таунсендом. Нам известно, что примерно в 1780 году, когда Таунсенд ушел из кружка, она стала его невенчанной женой, и их сын был крещен как Роберт Таунсенд-младший. Известно, что вскоре после измены Арнольда, примерно 20 октября, она была арестована за шпионаж; в письме Вудхалла от этого числа упоминается заключение в тюрьму «той, что всегда приносила большую пользу этой сети».

И больше мы не знаем ничего. Даже имя этой женщины утрачено. Роберт Таунсенд за всю жизнь так и не раскрыл его. Если в его крайне пуританской семье и знали что-то о ней, то помалкивали; по сей день в архивах семьи Таунсендов Роберт значится холостяком. Ни в каких письмах или дневниках нельзя найти ни единого обрывка фразы, который дал бы ключ к разгадке. Происходила ли она из известной семьи тори? Давало ли ее социальное положение доступ к секретной английской информации — ведь некоторые вещи были известны только главнокомандующему и его адъютанту? Видимо, Арнольд подозревал, что именно она выдала заговор в Вест-Пойнте; из всех членов кружка Калпера после его бегства в Нью-Йорк арестовали только ее[15]. Генерал Клинтон был слишком осмотрителен, чтобы выбалтывать сведения, зато тщеславие майора Андре могло побудить его к хвастовству в обществе очаровательной собеседницы.

Допустим, 355 была одной из красавиц, в обществе которых любил блистать дилетант в делах разведки майор Андре. Она поддерживала с ним умную беседу, посмеивалась над его стихами, и с ней он разговаривал без стеснения. Хотя эта женщина любила Роберта Таунсенда, она продолжала флиртовать с Андре, надеясь выудить из него побольше сведений, а с Таунсендом встречалась в потаенных местах, например, в пансионе Андерхилла. Мне хочется представить 355 полной противоположностью сдержанному, сухому квакеру: маленькой, бойкой, оживленной, достаточно умной, чтобы перехитрить врага, но в то же время достаточно женственной, чтобы одарить Таунсенда недолгим счастьем, которого он больше никогда не испытает. Искорки в ее глазах были способны вывести квакера из вечной задумчивости, ее теплый гортанный смех вызывал улыбку на этом мрачном лице. Их роман расцвел зимой, пока Клинтон и его адъютант воевали в Каролине. Законный брак был невозможен, поскольку тогда нельзя было бы продолжать флирт с Андре после его возвращения, но сами они считали себя мужем и женой; в апреле Таунсенд узнал, что она носит под сердцем его ребенка.

Известия с Юга свидетельствовали о неминуемом падении Чарлстона, и можно допустить, что Таунсенд, зная о ее положении, настаивал на том, чтобы они оба прекратили работу в кружке Калпера, обвенчались и вместе уехали из города. 355 отказывалась: ее связи с англичанами были слишком ценными, и ее долгом было оставаться в Нью-Йорке. Тогда они впервые поссорились. Снедаемый угрызениями своей квакерской совести, исполненный чувством вины и греховности, Таунсенд сообщил Вашингтону, что отказывается служить дальше.

С его уходом манхэттенская группа шпионов осталась без руководства, а Вудхалл не мог предложить преемника. «Если 711 (Вашингтон) укажет любое лицо в Нью-Йорке, на которое можно будет положиться вместо К.-младшего, — писал он Толмеджу, — я свяжусь с ним и представлю план работы». Однако сам он категорически отказался поселиться в городе. Толмедж переправил это письмо Вашингтону с припиской от себя, что «даже К.-старший начинает побаиваться и подумывает о прекращении дел в ближайшее время».

Ответ генерала Вашингтона был резок и показывал недовольство главнокомандующего своими строптивыми агентами: «Раз К.-младший совсем ушел, а К.-старший собирается это сделать, я думаю, сеть можно распустить, тем более что в нашем нынешнем положении информация путешествует так долго, что к тому времени, как доходит до меня, утрачивает всякое значение… Я собираюсь установить связь с Нью-Йорком через Сгатен-Айленд, но не знаю, кто наши люди в городе. С почтением. Вашингтон».

Хотя Калпер-старший был уязвлен резкой отповедью генерала, он попытался скрыть свои чувства в жалостливом прощальном письме. «Я рад, что 711 собирается установить более надежный канал связи, чем нынешний. Я полагаю, что последний уже приносит мало пользы. Прошу прощения за то, что мы так дорого обошлись и принесли столь мало выгоды. Он также отмечает мое нежелание служить. Он явно введен в заблуждение. Вам прекрасно известно, как неутомимо я действовал, исходя из чувства долга и не думая ни о каком вознаграждении — и я уже неоднократно отмечал, что в случае нужды вы в любое время можете рассчитывать на мои бескорыстные услуги».

Симпатические чернила были спрятаны, на бельевой веревке Анны Стронг больше не вывешивались сигналы, а шкатулка, закопанная на пастбище Вудхалла на берегу Коншиенс-бей, зарастала травой. Работа кружка Калпера прекратилась.

Роберт Таунсенд через два месяца вернулся к исполнению роли Калпера-младшего столь же внезапно, как отказался от нее. В переписке этому нет никаких объяснений, и мы можем только догадываться. Возможно, чувство долга в нем превозмогло моральные принципы; возможно, он не мог вынести разлуку с 355, и поступившая просьба Вашингтона послужила ему удобным оправданием. Как бы там ни было, вскоре после этого, пока Роу скрывался у Андерхилла, манхэттенская группа собирала сведения о военных планах англичан, причем некоторые явно поступали из штаба Клинтона. Теперь перед Таунсендом встала проблема, как вывезти эту ценную информацию из города. Англичане установили посты на всех выездах с Манхэттена и обыскивали всех, кто мог перевозить сведения об их предполагаемых действиях. К счастью, у него еще было достаточно симпатических чернил, чтобы писать донесения незаметно, но оп не мог, как прежде, прятать их в пачке чистой бумаги и добавлять другие грузы, ибо это затруднило бы действия Роу после возвращения.

Таунсенд решил написать обычное деловое письмо, адресованное полковнику Бенджамину Флойду в Брукхейвене:

«Нью-Йорк, 20 июля 1780 года. Сэр, я получил Ваш запрос через [тут вычеркнуто «мистера Рой», но разобрать можно] и изучил его. Товары, которые Вас интересуют, не могут быть поставлены, но при поступлении с удовольствием отправлю их Вам. Остаюсь Вашим покорным слугой. Сэмюэль Калпер».

Дом полковника Флойда был недавно ограблен, и он, естественно, заказывал много товаров в городе. Письмо не только выглядело невинным, но и объясняло, почему Рой возвращается с пустыми руками. Никто не смог бы увидеть, что с оборотной стороны лист заполнен симпатическими чернилами.

Английский постовой на пароме в Бруклин прочел и вернул письмо, и Рой благополучно добрался до Сегокета. Он поставил лошадь в конюшню и поспешил на ферму Вудхалла, видимо, осведомиться о здоровье соседа. Заперев дверь спальни Вудхалла на засов, он передал письмо Таунсенда и устно добавил то, что успел узнать по пути. Вудхалл присел в кровати и трясущейся рукой дописал: «Ваше письмо поступило вовремя и застало меня очень больным, и сейчас у меня продолжается лихорадка… 724 (Остин Роу) вернулся сегодня в крайней спешке с прилагаемой депешей от Калпера-младшего. Известно также, что прибыл адмирал Грейвс с шестью линейными кораблями и три других присоединились далеко от Нью-Йорка. II еще один 50-пушечный и два 40-пушечных фрегата. Псе они отплыли к Род-Айленду и, наверное, будут там раньше, чем это письмо попадет к Вам. И 8 000 солдат сегодня грузятся в Уайтстоуне на суда, чтобы плыть в вышеозначенный порт… Простите мои ошибки, они объясняются лихорадкой. Тем не менее Вы знаете, наверное, все, что нужно, — и я молюсь за Вашу удачу. Искренне Ваш Сэмюэль Калпер».

Калеб Брюстер ожидал в доме Стронга возвращения Роу, и Вудхалл послал ему личную записку: «Сэр, прилагаемое требует Вашего немедленного отъезда сегодня любым путем, нельзя терять ни часу, ибо этот день упустить никак нельзя. Вы везете сведения, важнее которых в Вашей стране, видимо, еще не было. Джон Болтон прикажет Вам вернуться, когда сочтет нужным. С.К.».

По прибытии в Фэрфилд Брюстер не сумел сразу отыскать Толмеджа и упросил другого драгунского офицера отвезти депешу в штаб Вашингтона, который находился в Прикнессе в Нью-Джерси, куда она попала около четырех часов дня 21 июля. В отсутствие Вашингтона документ получил его адъютант, полковник Александр Гамильтон, который знал о симпатических чернилах и проявил тайное донесение на обороте письма Флойду. Гамильтон немедленно передал сообщение генералу Лафайету, который несколько дней назад уехал из Прикнесса и направлялся в Ньюпорт. «Генерал отсутствует и может не вернуться до полуночи, — писал Гамильтон Лафайету. — Хотя это может быть лишь демонстрацией, не исключено, что это всерьез, и потому считаю необходимым принять меры до возвращения генерала».

Вечером в своем штабе Вашингтон обдумал ситуацию. Он понимал, что войска Клинтона в данный момент могут быть на пути в Ньюпорт. Только немедленный контрудар под Нью-Йорком мог вынудить их повернуть обратно, а его армия, как оп прекрасно понимал, слишком слаба для серьезного наступления. Он рассеянно вертел в руках гусиное перо. А нужна ли настоящая атака, размышлял он. Можно ли так обмануть сэра Генри, чтобы он поверил в угрозу удара по Манхэттену? Можно ли совершить пером то, чего нельзя добиться шпагой?

Английские транспорты с войсками выходили из Лонг-Айлендского пролива, направляясь на восток, когда фермер-тори, которого англичане не подозревали, доставил на британские аванпосты пачку писем, которую, по его утверждению, подобрал на дороге. В них содержалось подробное' описание планов генерала Вашингтона по развертыванию решительного наступления на Нью-Йорк силами двенадцатитысячной армии. На побережье Лонг-Айленда немедленно зажглись сигнальные костры, флот был остановлен в Хантингтоне, и Клинтон приказал вернуть войска для защиты Нью-Йорка. Французские части генерала Рошамбо беспрепятственно высадились в Ньюпорте. Несколько дней спустя Клинтон так объяснял, почему он не атаковал французов, в письме лорду Джорджу Джермену в Лондон:

«Тем временем Вашингтон, армия которого возросла до 12 000 человек, скорым маршем перешел Нортривер и двигался на Кингс-бридж, где, видимо, и узнал, что мои войска не отправлены на Род-Айленд. Как я понимаю, после этого он вернулся обратно и сейчас стоит у Ораиджтауна».

Главнокомандующий, потирая руки, от души радовался успеху своей обманной операции.

Ф. У. Дикин, Г. Р. Сторри 7. Шпион на почтовой марке

Из книги «Дело Рихарда Зорге».

Я упоминал одного из самых знаменитых и успешно действовавших советских разведчиков, Рихарда Зорге, в предисловии к этой книге. В приводимом отрывке показано, как действовала или готовилась действовать его сеть, с упором на организацию управления ею. Для пояснения: группа Зорге докладывала Четвертому (разведывательному) управлению Генштаба Крас ной Армии в Москве. Зорге и его главный радист Макс Клаузен обучались в Четвертом управлении во время своих длительных поездок в Москву. Вукелич, один из помощников Зорге, был единственным, кроме них, европейцем в группе. Все остальные были японцы[16].

Нелегальные работники советских разведслужб за границей обычно строжайше выполняют указание ни в коем случае не вступать в контакт с официальными представителями Советского правительства в тех странах, где они работают. Однако после начала войны в Европе в сентябре 1939 года, что сделало рискованными поездки в международный сеттльмент[17] в Шанхае и английскую колонию Гонконг, Зорге было разрешено рискнуть связаться с советскими дипломатами в Японии.

В январе 1940 года из Москвы пришло следующее указание Клаузену: «С настоящего момента будете получать средства от одного товарища в Токио и поддерживать с ним связь. Он пошлет вам два билета в Императорский театр… мужчина, сидящий рядом с вами, будет этим товарищем». Вскоре два билета оказались в абонентском ящике Клаузена на токийском центральном почтамте, и он с женой пошел на встречу. В темном зале сосед Клаузена передал ему белый носовой платок, в который были завернуты деньги, и ушел.

Во время следующей встречи в другом театре Клаузен передал семьдесят катушек пленки и получил еще деньги. В третий раз Клаузен заболел, и Зорге пошел на встречу сам. Получив указания по радио, Клаузен отправился в ресторан, где его ожидали двое мужчин, и один из них сказал, что будет его связником.

В дальнейшем встречи проходили в доме или в конторе Клаузена. Русский называл себя Серж, и из разговоров Клаузен понял, что он сотрудник советского посольства в Токио. Поскольку деятельность группы Зорге активизировалась ввиду необходимости получения более полной и точной информации о политике Японии по отношению к Советскому Союзу после начала войны в Европе, Клаузен и Серж стали встречаться чаще.

6 августа 1941 года Серж и Клаузен встретились в кабинете последнего в присутствии Зорге. «Помню, что Зорге и Серж спорили о советско-германской войне. Связник сказал, что опознал Зорге по фотографии, которую видел в Москве».

В последний раз Клаузен виделся с Сержем 10 октября 1941 года и вручил ему карту района Токио — Иокогама — Кавасаки, где были отмечены позиции зенитной артиллерии и прожекторных постов. Это оказалось последним заданием Клаузена. Они договорились о встрече 20 ноября, но она не состоялась. 18 октября Клаузен был арестован.

На допросах японский следователь показывал ему две фотографии. На первой Клаузен был изображен во время своей первой встречи в Императорском театре со связником, которым, по утверждению японца, был начальник консульского отдела советского посольства Буткевич. Второй связник, известный Клаузену как Серж, оказался вторым секретарем посольства Виктором Сергеевичем Зайцевым, офицером советской военной разведки.

После ареста группы Зорге он поспешно покинул Японию. В 1943 году Зайцев оказался в должности второго секретаря в советском посольстве в Канберре, где один из его коллег, некто Петров, позднее перебежал на Запад. В 1947 году он был аккредитован как пресс-атташе в советском посольстве в Вашингтоне. Интересно, что в это время американские власти только начинали расследование по делу Зорге и вряд ли усматривали какую-то связь между новым арестом пресс-атташе и знаменитым разведчиком.

«Прежде чем я отправился на задания в Китай и Японию, — признавался Зорге, человек из Четвертого управления объяснил мне шифры, которыми я буду пользоваться. Мы целый день изучали их в номере гостиницы».

Шифровка и дешифровка — это самая строго охраняемая тайна, ответственность за которую несет руководитель заграничной сети. Советские агенты пользовались простой схемой, в которой буквы алфавита заменялись одной или двумя цифрами. Такая система легко запоминалась. Чтобы затруднить вскрытие шифра, к смысловым цифрам добавлялись произвольно отобранные. Они брались наудачу из немецкого статистического ежегодника, причем в сообщении указывалось, из какого именно столбца.

Гениальность этой системы состояла в том, что в справочнике содержится бесконечное множество цифр, причем это издание имеется в каждом немецком доме в Японии, так что при условии, что на самой книге нет никаких подозрительных пометок, а тексты после передачи или получения уничтожаются, никаких улик для полиции не остается.

Поскольку объем работы группы и соответственно передаваемой информации нарастал лавинообразно, Зорге после 1938 года добился в порядке исключения того, что Москва разрешила вести шифровальную работу Клаузену.

Система сохраняла свою надежность все время, пока группа действовала, и нет никаких оснований по лагать, что японцам удалось раскрыть шифр.

На ранних этапах работа группы Зорге в Японии финансировалась из Москвы либо наличными, которые курьеры доставляли в Шанхай или Гонконг, либо переводами через «Нэшнл сити бэнк оф Нью-Йорк» или «Американ экспресс» на частные счета в японских банках. С 1940 года в Японии ужесточился валютный контроль и деньги стали передавать сотрудники советского посольства в Токио на тайных встречах. Клаузен вел бухгалтерию и раз или два в год отправлял в Москву курьером фотокопии счетов. Всего за период с 1936 по 1941 годы было получено около 40 тысяч долларов.

Сначала Четвертое управление установило Зорге предельную сумму расходов в тысячу долларов в месяц. Эти нищенские деньги шли в основном на оплату помещений и бытовые нужды основных членов группы. Хоцуми Одзаки не получал ничего, кроме' возмещения путевых издержек. Небольшие деньги тратились на ремонт радиоаппаратуры, изредка на вознаграждение мелким осведомителям Одзаки и Ётоку Мияги. Зорге, Вукелич и Одзаки жили на свои заработки в качестве журналистов, Мияги — художника, а Клаузен — торговца.

Зорге никогда не располагал достаточными суммами на непредвиденные нужды. Когда после развода решено было отправить Эдит Вукелич в Австралию, необходимые 400 долларов пришлось выпрашивать у Москвы, и Зайцев доставил их в Токио специально для этой цели.

Даже законную тысячу долларов в месяц группа получала не всегда, и Зорге было приказано экономить на всем, на чем только можно. Клаузен в конце 1940 года получил указание использовать прибыли своей фирмы «для нужд группы». Такое крохоборство Четвертого управления ускорило его разочарование в коммунистической идеологии. С этого времени он не спешил сдавать бухгалтерскую отчетность, хуже того, не спешил уничтожать полученные и отправленные сообщения и передавать по радио срочные материалы. Таким образом, прижимистость московского Центра поставила под угрозу безопасность разведывательной сети и дала в руки японской полиции важнейшие улики после обыска в доме Клаузена.

Только самому Зорге и Клаузену, который был завербован Четвертым управлением непосредственно в Германии, были известны имена начальников. Мияги работал в японской секции коммунистической партии США и был направлен в Японию «с краткосрочным заданием» неопознанным агентом Коминтерна. Он порвал связи с американской компартией и имел строжайшее указание не связываться с товарищами в Токио.

Поначалу Мияги считал, что группа состоит толь ко из Зорге и него, но через несколько месяцев понял, что в нее входят также Вукелич, Одзаки и Клаузен.

Подобно Мияги, Вукелич полагал, что его завербовала в Париже «организация, непосредственно входящая в Коминтерн» и не связанная ни с одной национальной компартией. «Зорге никогда не уточнял, что это за организация».

Одзаки имел более ясное представление о своей группе. Он узнал от левой американской журналистки Агнес Смедли в Шанхае, что числится в московских списках под псевдонимом «Отто» и работает на какую-то секцию Коминтерна.

Из практических соображений Зорге ограничивал контакты между членами своей группы. Клаузен как радист и казначей знал хотя бы псевдонимы и клички каждого из них, но и он ни разу не видел Одзаки до последних дней существования сети, а имя Мияги узнал только после ареста. Одзаки видел Клаузена только один раз и не знал его имени. С Вукеличем он не встречался никогда. Зорге всегда тщательнейшим образом планировал встречи со своими помощниками. Он единственный был непосредственно связан с основными членами группы. Легче всего было общаться с Клаузеном. Оба они состояли в Немецком клубе в Токио, и встречи двух соотечественников были вполне нормальными. Чаще всего они виделись в доме Зорге. Единственная опасность заключалась в том, что передаваемые документы могли быть обнаружены при обычном полицейском осмотре машины Клаузена. Хорошо обученный радист каждый раз ездил к Зорге разными путями, а на случай неприятностей был разработан простой код, подразумевавший присутствие любовницы. Зорге однажды сказал Клаузену: «Если у меня горит фонарь над крыльцом, не заходи: значит у меня гости».

Как правило, встречи обговаривались заранее, даже открыто по телефону.

Зорге и Вукелич были коллегами по работе, а потому встречались часто и открыто в доме последнего, пока он не развелся с Эдит. Действительно, не было смысла соблюдать строгие меры предосторожности при встречах трех европейцев в группе. Как выразился Зорге: «Строго придерживаться долгое время этого теоретического принципа затруднительно и становится пустой тратой времени».

Гораздо опаснее было общение между европейцами и японцами, поскольку полиция всячески препятствовала контактам иностранцев с местным населением.

Зорге старался сам поддерживать связи с Одзаки и Мияги, тщательно подготовленные встречи с ними проводил в неприметных ресторанчиках, каждый раз в новых, «но с течением времени становилось все труднее подыскивать незасвеченное место».

Зорге и Одзаки регулярно виделись раз в месяц, но нараставшее международное напряжение вынудило их встречаться чаще. После нападения Гитлера на СССР они сходились каждый понедельник. Как правило, Одзаки заказывал столик на свое имя, а иногда они беседовали в ресторане «Азия» в здании Южно-Маньчжурской железной дороги, где Одзаки снимал рабочее помещение.

После начала войны в Европе было решено, что ввиду усилившейся слежки за иностранцами в Токио будет менее рискованно встречаться в доме Зорге. Хотя он находился рядом с полицейским участком и, несомненно, был под непрерывным наблюдением, не было ничего необычного в том, что один из ведущих японских журналистов Одзаки заходит в гости к знаменитому немецкому коллеге, а вероятность подслушивания разговоров в частном доме была намного меньше, чем в ресторане.

Одзаки и Мияги часто собирались вместе в ресторанах, а потом нашли хорошее прикрытие для визитов художника в дом Одзаки: он взялся учить его дочь рисованию.

За девять лет действий группы — не считая последних месяцев — не было никаких признаков того, что перемещения ее ведущих членов и встречи между ними вызывают какие-то особые подозрения со стороны японской полиции.

Главной и постоянной угрозой, нависавшей над повседневной работой каждого из членов группы, была возможность того, что при регулярном досмотре машины или дома у кого-то из них будут обнаружены компрометирующие материалы.

Больше всех рисковал Клаузен. В машине он часто возил радиопередатчик в черном мешке, потому что вел передачи из разных домов. Несколько раз он был на грани провала.

Один такой случай произошел осенью 1937 года.

«Я поехал на такси из своего района, чтобы, как обычно, передать сообщения в Москву, и, оказавшись в доме Вукелича около 14 или 15 часов, заметил пропажу бумажника, который был в левом кармане брюк. Я бросился на улицу, но такси уже не было. В бумажнике были 230 иен японских денег, мои водительские права с фотографией и текст финансового отчета на английском языке, который следовало передать в Москву. У Вукелича мы должны были переснять его на пленку. Другие шифровки, к счастью, хранились в моем черном мешке. Видимо, я оставил бумажник в такси, потому что помнил, что доставал его и открывал. Разумеется, я не заметил номера такси. Я растерялся, рассказал Вукеличу, что потерял бумажник и много денег, и спросил, что он мне посоветует. Он был болтлив, и я боялся, что он расскажет Зорге о пропаже бухгалтерского отчета, поэтому умолчал о последнем обстоятельстве. На следующий день я набрался смелости заявить об утере в бюро находок столичной полиции. Я сказал, что потерял деньги, водительские права и клочок бумаги с английскими записями. Бумажник так и не нашли. Несколько дней я ходил сам не свой».

Одзаки передавал Зорге весьма конфиденциальные сведения из японских правительственных кругов, но делал это только устно; после беседы Зорге записывал эту информацию и отдавал Клаузену для передачи по радио. Материалы и документы, которые время от времени добывал Одзаки, он давал переводить на английский Мияги, а тот уже относил перевод Зорге.

Материалы, которые Зорге получал в немецком посольстве, он фотографировал либо сам в помещении, либо, если удавалось их вынести, отдавал переснимать Вукеличу; все документы, накопленные группой, передавались время от времени появлявшимся курьерам.

В этой системе не было никаких проколов до самого ареста группы, когда у всех ее участников дома были обнаружены компрометирующие материалы. Именно на этом основывались первоначальные обвинения на допросах.

Еще одну угрозу для группы могло представлять то, что ее члены в той или иной степени доверялись женщинам. В тюрьме Зорге писал: «Женщины абсолютно непригодны для разведки. Они ничего не смыслят в политике и других делах, и я никогда не получал от них действительно интересной информации. Поскольку они были бесполезны, я не привлекал их к работе своей группы».

Видимо, многочисленные похождения с женщинами во время пребывания Зорге в Токио никак не были связаны со шпионажем, и он никогда не смешивал работу и личную жизнь.

В течение восьми лет группа Зорге работала безнаказанно, если не считать того, что японские связисты перехватывали не поддающиеся расшифровке сообщения. С технической точки зрения деятельность этой сети следует признать образцовой. Позднее Зорге писал: «Я сам удивлялся, что многие годы занимался секретной деятельностью в Японии и не был разоблачен властями. Считаю, что моя группа (ее европейские члены) избежали этого потому, что имели легальные занятия, которые давали нам высокое положение в обществе и вызывали к нам доверие. По моему убеждению, все иностранные разведчики должны иметь такие профессии, как журналист, миссионер, коммерсант, и т. п. Полиция не обращала на нас особого внимания, разве что посылала детективов в штатском опрашивать прислугу. На меня ни разу не пало подозрение. Я никогда не боялся, что наша работа провалится благодаря иностранным членам группы, но очень беспокоился, что мы провалимся из-за наших агентов-японцев, и именно так и произошло».

Дэвид Дж. Даллин 8. Красная капелла

Из книги «Советский шпионаж»

Гораздо более разветвленной, чем группа Зорге, была так называемая Красная капелла — советская разведывательная сеть в Западной Европе в начале второй мировой войны, за которой долго охотились немцы. В конце концов им удалось ликвидировать большую ее часть в Бельгии, Франции и самой Германии. Приводимый отрывок посвящен тому, как члены этой сети, знавшие друг о друге больше, чем следовало бы, ломались на допросах, выдавали своих товарищей и в дальнейшем сотрудничали с немцами. Автор книги, Дэвид Даллин, следующим образом комментирует поведение захваченных советских агентов: «История советских агентов, работавших под контролем немцев… — одна из самых мрачных глав в тридцатилетних анналах советской разведки. Похоже на то, что эти мужчины и женщины, которые ради торжества своего дела пускались в самые отчаянные авантюры, выносили пытки и допросы и ставили на карту собственную жизнь, вдруг утратили всякий человеческий облик и стыд».

И абвер (немецкая военная разведка), и гестапо прекрасно знали о существовании советской разведывательной сети в Западной Европе — их станции прослушивания перехватили в 1941 году около пятисот зашифрованных сообщений. Шифры были отличные, и даже лучшие немецкие специалисты ничего не могли сделать с этими радиограммами. Немецкие контрразведчики с ужасом говорили об организации, размахе и техническом оснащении советской сети. На советском разведывательном жаргоне коротковолновый радиопередатчик называется «шарманкой», а радист — «пианистом»; отсюда название, данное абвером всей этой системе — Красная капелла[18]. Действительно, для немцев ее работа выглядела как выступление слаженного оркестра, руководимого талантливым дирижером.

В Берлине полиция и военная контрразведка все больше нервничали. Знать, что радиоволны несут за границу военные тайны Германии, что в их среде беспрепятственно действуют целые стаи шпионов, а они ничего не могут с этим поделать, крайне унизительно. Долгое время все попытки нащупать шпионскую сеть оставались бесплодными; радиопеленгаторы были еще несовершенны и медлительны. Тем временем нерасшифрованные сообщения, записанные мониторами, накапливались на столах офицеров Функ-абвера (службы радиоперехвата) и других организаций.

Осенью 1941 года после долгих поисков Функ-абвер установил, что главный передатчик находится где-то на западе, скорее всего в Бельгии. Группу абверовцев командировали в Брюссель.

«В Берлине выходили из себя», — вспоминает Генрих Гофман, бывший сотрудник абвера в Брюсселе.

«Каждую педелю из Берлина прибывало начальство и давало нам разгон; толку от этого не было никакого. Мы были настолько глупы, что искали советских агентов среди бельгийских коммунистов и с этой целью внедрились в коммунистическое подполье. Наши люди доносили, что все тихо, местные коммунисты перепуганы и ведут себя пассивно. Мы продолжали поиски в других городах Бельгии, по это ничего не давало. Мы подсаживали агентов в кафе, не зная того, что в это время советские агенты в Бельгии встречались в парках, универмагах, общественных туалетах, по в кафе не ходили. Между тем систематическая Pcilung (радиопеленгация) продолжалась; советский передатчик работал каждую ночь по пять часов подряд (это была огромная ошибка с их стороны), с полуночи до пяти утра. Столь продолжительная передача облегчала нам поиск, давала надежду на успех.

Потом из Берлина приехал крупный специалист; на основании проделанной нами подготовительной работы он сузил круг возможного местонахождения передатчика до трех домов на улице Атрсбатов».

Ночью 13 декабря 1941 года немецкие солдаты и полицейские, натянув носки поверх сапог, ворвались в эти три дома и на втором этаже одного из них обнаружили советский коротковолновый передатчик. Они арестовали Михаила Макарова, Риту Арну и Анну Верлинден, В соседнем тайнике были найдены множество комплектов фальшивых документов, симпатические чернила высокого качества, резиновые печати; однако книгу шифров успели уничтожить. В ту ночь Большой шеф, Треппер, вошел в этот дом во время обыска, сумел разыграть из себя ничего не подозревающего разносчика и был отпущен. Он немедленно разослал предупреждения другим сотрудникам бельгийского аппарата.

В результате этого Сукулову, Маленькому шефу, который часто бывал на улице Атребатов, пришлось скрываться. Работникам руководимой им фиктивной фирмы «Симекс» он объяснил, что поскольку его «родина», Уругвай, вот-вот объявит войну Германии (дело происходило через несколько дней после Перл-Харбора), ему нельзя оставаться на занятой немцами территории. Он бежал в неоккупированную зону Франции.

Макаров на допросах у немцев молчал. Анна Верлинден совершила самоубийство. Слабая и запуганная Рита Арну, опасаясь за свою жизнь, согласилась дать показания абверовцам. Она выдала Венцеля — Кента и других и описала внешность Большого шефа. На некоторое время Риту перевели из тюрьмы в отель, но через несколько месяцев, утратив для немцев всякую ценность, она была расстреляна. Рита Арну была первой в длинном списке советских шпионов, которые стали служить Германии против Советского Союза.

Однако то, что рассказала Рита, было недостаток но для выявления шпионской сети. Строгая советская система конспирации в этом случае принесла свои плоды: у Риты был свой участок работы, и она знала лишь некоторых людей и немногие адреса, которые непосредственно касались ее. Немцы по-прежнему почти ничего не знали.

В куче мусора на улице Атребатов абверовцы обнаружили несколько клочков бумаги с какими-то таинственными буквами и цифрами; стало очевидно, что зашифровка проводилась в этом доме. Более шести недель лучшие специалисты по русским шифрам в Германии бились над этими обрывками, но все, что они смогли установить, сводилось к одному имени — Проктор. Снова допросили Риту Арну: какие книги стояли на полках в квартире? Рита назвала те, что смогла вспомнить. Эти книги были куплены; в одной из них нашлось имя Проктор; значит, кодирование проводилось по ней. Это открытие произошло весной 1942 года; тем временем Москва сменила шифр, и немцы снова не могли читать текущие донесения.

Урон, нанесенный советскому аппарату, вскоре был восполнен. Поскольку Треппер и Сукулов скрывались, руководство принял на себя Константин Ефремов. Это был красивый блондин, выглядевший моложе своих двадцати восьми лет, пламенный патриот России, где у него остались родители и молодая жена — инженер-железнодорожник. Его коллегой был Иоганн Венцель, Профессор, главный радист второго бельгийского эшелона в сети, хотя ввиду огромного наплыва информации часть ее отдавали на передатчик, находившийся во Франции. Разведывательная машина снова работала, немецкая контрразведка вновь насторожилась. Наконец, летом 1942 года немцы выследили передатчик Венцеля и 30 июня арестовали его. Полиция на шла много зашифрованных донесений и два, написанных обычным текстом на немецком языке.

Иоганн Венцель, ветеран коммунистической партии Германии, отказался сотрудничать с абвером; он сказал, что «не пойдет на компромисс ни при каких условиях». Однако когда ему предъявили старое досье о его деятельности в прошлом, включая вооруженные отряды КПГ, и предложили выбор между петлей и сотрудничеством, он передумал и стал давать обширные показания о своих советских начальниках и коллегах, о шифрах, методах работы — словом, о всей системе советского шпионажа. Будучи советским агентом с давних пор, он так много знал, что представлял огромную ценность для немцев. Среди прочего он выдал и действующий советский шифр. Тем самым он очень облегчил жизнь абверу и гестапо.

Армейские и полицейские радиопеленгаторы перехватывали множество радиограмм, которые теперь могли расшифровывать благодаря ключу, который Венцель выдал после длительных допросов с пристрастием. Из этих сообщений были получены важные сведения о существовании советской разведывательной организации в Берлине. Они позволили арестовать группу, возглавлявшуюся обер-лейтенантом Харро Шульце-Бойзеном в министерстве авиации и старшим правительственным советником министерства экономики Арвидом Харнаком.

После предательства Венцеля словно прорвало плотину. С этого времени удары сыпались на Красную капеллу отовсюду — от Берлина до Парижа. И каждая вновь арестованная группа поставляла немцам новых предателей, каждый из которых называл еще несколько имен.

Абрахам Райхман, специалист по подделке документов в Брюсселе, давно был на подозрении у полиции, но доказательств она не имела. Чтобы добыть бланки бельгийских паспортов, Райхман — коминтерновец, как и Венцель, — установил связь с инспектором полиции Матьё, немецким агентом, который делал вид, что сочувствует Сопротивлению. Матьё согласился поставлять Райхману настоящие паспорта с подписями и печатями. В июле 1942 года Райхман принес Матьё фотографию Константина Ефремова, руководителя бельгийского подразделения сети, который нуждался в паспорте. Ефремов был арестован 30 июля 1942 года при получении фальшивых документов от инспектора Матьё.

Абверу понадобилось немало времени, чтобы сломать Ефремова: он отказывался давать показания. Зная, как сильно он привязан к семье, немецкие офицеры угрожали, если он будет продолжать «упрямиться», сообщить его родителям в России, что он не просто находится в тюрьме, но выдал Иоганна Венцеля (что было неправдой). Понемногу сопротивление Ефремова слабело, он начинал кое-что рассказывать, и в конце концов глава советской разведывательной сети стал полностью сотрудничать с немцами. Некоторое время спустя он даже начал интересоваться этой работой. Вы неправы, говорил, он, бывало, абверовцам, когда они замышляли какой-то удар по советской разведывательной сети, надо делать вот так… Его содействие оказалось бесценным. Среди важнейших сообщенных им сведений было то, что другой русский офицер, Антон Данилов, должен взять на себя радиосвязь в случае его (Ефремова) провала.

Книга Д. Даллина написана сразу же после войны по материалам захваченных американцами гестаповских архивов и содержит много неточностей. На улице Атребатов были захвачены радисты Давид Ками, Софи Познанска и голландка Рита Арну, не являвшаяся участницей разведывательной сети. Макаров (Карлос Аламо) и Треппер пришли позже на квартиру, где уже была засада, но Трепперу удалось уйти. Ками, еврей из Палестины, называл себя на допросах Антоном Даниловым. Ни он, ни Познанска ничего не рассказали немцам, Кенгом, или, по немецкой терминологии, Маленьким шефом был Сукулов (советский офицер Гуревич). Венцеля (он не носил кличку Кент) выдал Ефремов. Антона Данилова вообще не существовало. Венцель, как и Большой шеф Треппер, согласился сотрудничать с нацистами, считая, что о его провале известно Центру. После войны он сидел в советской тюрьме. Фактически предателями стали только Ефремов (Паскаль) и Сукулов (Кент). Из 130 участников Красной капеллы в живых после войны осталось менее 40[19].

Оливер Пайлат 9. Они выдали бомбу

Из книги «Атомные шпионы»

Самой опасной операцией советской разведки против США в годы второй мировой войны была атомная шпионская сеть. Гарри Голд, химик из Филадельфии, был курьером у советского разведчика Яковлева, официально работавшего в консульстве в Нью-Йорке, связывая его с различными учеными, которые были завербованы им. Важнейшую роль среди них сыграл Клаус Фукс.

В описываемом эпизоде Голду предстояло очень опасное задание — две встречи за одну поездку. Голд прекрасно сознавал угрозу, но Советы настаивали, потому что оба агента работали в Лос-Аламосе и информация от них требовалась незамедлительно. Сначала курьер связался с Фуксом, затем — с Дэвидом Гринглассом, армейским техником, который отливал модели для деталей бомбы. Грингласса завербовал его зять, Юлиус Розенберг, вербовщик Яковлева, которого затем, казнили на электрическом стуле вместе с женой Этель за участие в этом огромном и дорогостоящем предательстве.

Воскресным утром 3 июня 1945 года, за шесть недель до того, как вспышка «ярче тысячи солнц» в пустыне Аламогордо возвестила наступление атомной эры, невысокий толстяк с покатыми плечами и постным лицом поднялся по крутым ступеням дома 209 на Норт-Хай-стрит в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико, и постучал в дверь квартиры номер один. Молодой человек в купальном халате и шлепанцах открыл ему.

— Вы мистер Грингласс? — осведомился незнакомец.

Тот кивнул. Пришелец проскользнул в квартиру и произнес:

— Я от Юлиуса, — акцентируя последнее слово.

Грингласс протянул:

— О-о.

Заперев дверь, он подошел к столу, расстегнул сумочку жены и достал оттуда кусок картона сантиметров пять длиной, обрывок упаковки малинового ароматизатора (не с той стороны, где нарисована маленькая девочка). Пришелец извлек подобный кусок из кармана. Сразу было видно, что обрывки совпадают настолько, что их даже не нужно складывать вместе. Давид Грингласс торжествующе усмехнулся: этот стокилограммовый здоровяк с черной шевелюрой и густыми бровями производил впечатление добродушного человека.

— Моя жена Рут, — повел он рукой. Посетитель кивнул розовощекой голубоглазой хозяйке, которой на вид было лет восемнадцать; она тоже была одета в халат и шлепанцы.

— Я Дейв из Питтсбурга, — неожиданно светским тоном представился пришедший.

— Что за совпадение, — бесцветным голосом заметила Рут Грингласс, окидывая быстрым взглядом беспорядок в комнате, служившей одновременно гостиной и спальней. — Вас зовут Дэвид и моего Дэвида тоже.

Вообще-то мы сегодня никого не ждали, — сказал Дэвид Грингласс Дейву из Питтсбурга, который на самом деле был Гарри Голд из Филадельфии. — Вы так внезапно нагрянули. Есть хотите?

Голд ответил, что уже завтракал. Он наклонил голову и опустил глаза, будто прислушиваясь к чему-то.

У вас есть информация для меня? — требовательно спросил он.

— Кое-что есть, — ответил Грингласс, — но это надо записать.

Рут Грингласс направилась в крохотную кухню варить кофе, но когда она вернулась, мужчины уже пожимали друг другу руки. Договорились, что Голд придет в три часа за нужной ему информацией о Лос-Аламосе.

Гарри Голд почитал детектив в своем номере в отеле «Хилтон» и съел ленч. Он поселился там под своим настоящим именем прошлым вечером после похода на Норт-Хай-стрит, где застал только седовласого здоровяка, который сказал ему, что Гринглассы куда-то ушли, но утром обязательно будут. Ровно в три Голд вернулся в квартиру Гринглассов. Дэвид был в военной форме с нашивками капрала. Рут поставила чай с печеньем. Дэвид написал сообщение на нескольких листках линованной бумаги, схематически изобразив экспериментальную модель взрывателя в виде плоской линзы для ядерного заряда, над которым он работал в самой маленькой из трех сверхсекретных мастерских Лос-Аламоса.

Кроме эскизов, он сочинил пару страниц пояснительного текста и список лиц, которых можно было попытаться завербовать в атомном центре.

— Тут надо пояснить насчет одного человека в этом списке, — нерешительно произнес Грингласс. — Я говорил о нем. Это не очень надежный материал, но есть одно «но»…

Гарри Голд тут же обрезал его:

— Это же чрезвычайно опасно, это глупо! — раздраженно воскликнул он. — Зачем вы делаете такие вещи? Ни в коем случае, никогда вы не должны никому делать предложений помочь в нашей работе. Вам следует быть поосмотрительнее. Ни малейшим намеком не давайте повода заподозрить, что вы отдаете информацию на сторону.

Дэвид Грин гласе расправил могучие плечи, нахмурился, но ответил спокойно:

— Юлиус просил список людей, которые сочувствуют коммунизму и могли бы поставлять информацию. Вы же от Юлиуса или это не так?

Грингласс подразумевал: Юлиус ведь главный, разве нет? Гарри Голд не видел смысла разъяснять, что он в жизни не видел Юлиуса Розенберга.

— Я возьму список, — сказал он.

Розенберг разорвал картонку на две половинки, когда в январе встречался с Гринглассами в Нью-Йорке. Одну половинку от отдал Рут и объяснил, что курьер явится со второй. Имелось в виду, что курьером будет женщина, которую они видели в тот вечер, но Анатолий Яковлев, советский начальник Розенберга, рассудил иначе.

Голд изо всех сил упирался, когда Яковлев вручил ему обрывок картонки. Это чрезвычайно важно, это необходимо сделать, настаивал Яковлев. Голд утверждал, что неразумно этим дополнительным заданием ставить под угрозу его важнейшую поездку к доктору Клаусу Фуксу в Санта-Фе. Яковлев ответил: вы, очевидно, не понимаете, что это поручение имеет не меньшее значение. Короче, Голду необходимо съездить и в Альбукерке, и в Санта-Фе.

— Это приказ, — прошипел Яковлев, когда Голд не согласился с ним. Как обычно, советский разведчик продумал все. Голд должен ехать кружным путем: в Финикс, в Эль-Пасо, а уже оттуда в Санта-Фе. А от Санта-Фе до Альбукерке всего пара часов автобусом.

Поскольку отпуск на работе в Филадельфии ему дали короткий, Голд отказался от кружного маршрута через Аризону и Техас в Нью-Мексико. Он отправился прямо в Санта-Фе и прибыл туда в 14.30 в субботу, 2 июня, всего за полтора часа до назначенной встречи. Гуляя по городу, он заглянул в музей и купил карту города, чтобы не вызывать подозрения расспросами. На карте он пометил мост на Кастильо-стрит. Ровно в четыре Клаус Фукс подъехал к мосту от Аламеда-стрит на своем видавшем виды «шевроле». Английский ученый подобрал Голда, который был ему известен как Реймонд. Они ненадолго съездили в город, и в дороге Фукс подробно рассказал о намечавшемся испытании в Аламогордо. Фукс сказал, что не ожидает успешного взрыва до 1946 года, хотя в последнее время достигнуты впечатляющие успехи. Перед расставанием в Санта Фе Фукс вручил Голду объемистый пакет машинописных листов. Оттуда тот направился к Гринглассам в Альбукерке.

Голду было приказано уехать немедленно, как только он получит документы, иными словами, получить документы до того, как будет готов к отъезду. Осведомитель может настаивать на своей невиновности, если документы будут обнаружены у него; после же передачи и он, и курьер становились уязвимыми. Поэтому тем субботним днем Голд вскочил на ноги, как только капрал вручил ему записи.

— Мне пора, — произнес он, вставая из-за стола.

Дэвид Грингласс усмехнулся:

— Подождите секунду, мы вас проводим, сказал он. Рут Грингласс вспомнила, как они виделись с Юлиусом перед отъездом из Нью-Йорка в феврале, а потом стала рассказывать о жене Юлиуса, Этель. Голд ничего не ответил и передал Дэвиду запечатанный белый конверт. Грингласс ощутил толщину содержимого, но не стал вскрывать конверт и пересчитывать деньги.

— Достаточно? — спросил Голд, словно ожидая проверки.

— Пока хватит, — ответил Грингласс, небрежно опуская закрытый конверт в карман.

— Вам они очень нужны, — продолжал Голд со скорее утвердительной, чем вопросительной интонацией.

— Мы поистратились, — признался Грингласс. — У Рут был выкидыш в апреле, тут, понимаете, счета от врача, и она не работала, и еще всякое.

Рут закусила губу.

— Я готова, — объявила она.

Голд неуверенно переводил взгляд с одного супруга на другого.

— Постараюсь добыть еще денег для вас, — пообещал он.

— Было бы неплохо, — заметил Дэвид, и они ушли.

Голд намекнул, что его не нужно провожать дальше определенного места, сказав, что найдет дорогу от здания армейского центра досуга. Они направились туда по крутому переулку. Грингласс сказал, что ожидает настоящего отпуска — не увольнительной на уикэнд, как сейчас, а дней на двадцать, — примерно на Рождество, и тогда он сможет приехать в Нью-Йорк.

Если захотите там связаться со мной, — продолжал он, — позвоните моему зятю, Юлиусу.

Он дал телефон Юлиуса в Никербокер-Виллидж в Нью-Йорке. Голд сказал, что, возможно, увидится с Юлиусом раньше Рождества, поскольку в начале осени намечается новая поездка на юго-запад. Грипглассы тактично зашли в центр досуга, распрощавшись с Голдом, который зашагал дальше. Когда они вышли из здания, Голда уже не было. Они молча вернулись домой, вскрыли конверт и нашли в нем 5 стодолларовых бумажек.

Дэвид отдал деньги жене.

— На это можно жить, — сказал он. — Тебе же этого хватит, правда? Так в чем дело?

Рут сбивчиво заговорила:

— Юлиус сказал, что мы делимся информацией ради науки. А теперь я вижу: ты отдаешь информацию, и тебе платят. Это же… оплата наложенным платежом! — Голос ее вздрогнул, и она разрыдалась. Дэвид покачал головой и привлек ее к себе, утешив как мог. Не успел он сесть в автобус в Лос-Аламос, как она уже успокоилась и принялась распределять полученные деньги: 400 долларов на счет в сберегательном банке, на 37.50 купить облигаций военного займа, остальное на текущие траты.

Где-то в Канзасе, в купе поезда до Чикаго, Гарри Голд изучил свою историческую добычу. Хотя Голд был неплохим химиком, он с трудом усваивал теоретические рассуждения Фукса о применении реакции ядерного деления для производства нового оружия. Наскоро пробежав машинописные страницы, он сложил их в большой конверт, наложил латунную скрепку и написал на конверте: «Доктор». Материал Грингласса был попроще и снабжен иллюстрациями, но разобрать каракули капрала было нелегко. Несколько минут спустя Голд сложил и его бумаги в другой конверт, пометив: «Второй».

Глядя в грязное окно на колосящиеся поля, Голд поздравил себя с тем, как эффективно он провел операцию. Двадцатиминутный разговор с Фуксом и две короткие встречи с Гринглассами в совокупности заняли не больше часа. Он не истратил ничего, кроме отданных Гринглассам 500 долларов, потому что на прошлой встрече доктор Фукс отказался от предложенных полутора тысяч, и в этот раз Голд даже не пытался искушать его. Командировочные расходы самого Голда были невелики: он, как обычно, ездил на верхней полке, а ел то, что покупал у перронных разносчиков, чтобы не ходить в дорогой вагон-ресторан. Его внимание привлекла пара резвящихся мальчишек на сиденье напротив. Голд дал им конфет, объяснив родителям: «У меня у самого дома такие». Потом снова уставился невидящим взглядом в скучный канзасский пейзаж.

Голд прибыл в Нью-Йорк вечером 5 июля, как раз вовремя на встречу с Яковлевым — худощавым, нервным мужчиной лет тридцати пяти, который официально числился сотрудником советского консульства. Они встретились на Метрополитен-авеню, там где она переходит из Бруклина в Куинс. Голд, как обычно, добрался туда кружным путем, пользуясь общепринятыми приемами, чтобы удостовериться, что за ним нет слежки — например, ждал на перроне или в поезде метро, прикрывшись газетой, до последнего мгновения, а потом бросался к дверям, как только они начинали сходиться. В десять вечера район показался Голду одиноким и опасным, когда он свернул для последней проверки в пустой переулок. Интуиция подсказала ему, что все в порядке, но убедиться все равно полагалось.

Ровно в десять Голд и Яковлев издали заметили друг друга. Они не спеша сблизились, чтобы на всякий случай каждый имел возможность отрицать факт встречи. Тихо поздоровавшись, они обошли квартал, остановились поговорить, обменялись газетами и поспешно разошлись. В газете, которую держал в неизменно дрожащих руках Яковлев, не было ничего, зато в складках газеты Голда покоились два конверта, надписанные «Доктор» и «Второй». В них содержались сведения, достаточные для того, чтобы любая промышленно развитая страна, обладающая определенными финансовыми и людскими ресурсами и научным потенциалом, далеко продвинулась в создании собственной атомной бомбы.

Придерживаясь составленного в мае расписания, эти двое снова встретились две недели спустя. На этот раз они сошлись рано утром на конечной станции надземной железной дороги во Флашинге. Сидя в уютном баре, Яковлев выслушал подробности командировки Голда в Нью-Мексико. Под конец разговора, продолжавшегося два с половиной часа, Яковлев признался, что два конверта, которые он немедленно переправил в Москву, вызвали там переполох. Особенно ценной оказалась информация, полученная от Грингласса, — такие слова в устах Яковлева звучали как высшая похвала. Но тем не менее он недооценил важность сказанного. Шесть лет спустя у Джона Дерри, начальника производственного управления Комиссии по атомной энергии США, округлились глаза, когда он увидел наброски Грингласса — воспроизведенные по памяти копии тех, что он вручил Гарри Голду в 1945 году.

— Слушайте, это же атомная бомба, — воскликнул Дерри, причем та усовершенствованная модификация, что делается сейчас!

Специалист пояснил, что он имел в виду не опытную модель, испытанную в Аламогордо, и не первый образец, сброшенный на Хиросиму, а бомбу имплозионного типа, третью разработку военного времени, ту, которую взорвали в Нагасаки.