Вкусный кусочек счастья

Глава 10 Если я избавлюсь от лишнего веса, то стану счастливой

По моей внешности люди обычно предполагали, что я чувствую себя просто замечательно. Я работала по двенадцать часов в день по пять-шесть дней в неделю на съемках без каких-либо жалоб, выполняла сразу по несколько задач с головокружительным профессионализмом, все время была бодрой, жизнерадостной и презентабельной, с идеально сделанной прической и макияжем. Лишь я сама знала, насколько же на самом деле устала. И я могла винить только себя за то, что так измотана. Я, конечно, с трудом, но справилась с расстройством питания, но теперь меня ждала новая беда: нездоровое пристрастие к тренировкам.

Год назад, под конец четвертого курса колледжа, когда я наконец-то достигла желаемого веса, у меня с левой стороны развился ишиас — защемление нерва. Двигая левой ногой в любом направлении, я чувствовала колющую жгучую боль в левой ягодице. Он развился, потому что я вообще нормально не отдыхала после того, как установила себе строгий режим тренировок. Я бегала по шесть километров семь дней в неделю, вообще не давая себе выходных. Я чувствовала себя привязанной к беговой дорожке, ужасно боясь набрать вес обратно. Я ничего не знала о том, сколько нужно отдыхать человеку, который только что сбросил половину изначального веса. Еда — ну, над ней я работала. Но вот бег, все эти километры, которые я ежедневно ненавидела, — я не была уверена, что смогу остановиться. Бег казался ключевым фактором моего успешного похудения. Я всегда слышала, что из всех упражнений, которые можно делать в одиночку, лучше всего сжигает калории именно бег. Была совершенно уверена, что никакие другие движения не обеспечат такого же результата. Но нагрузки, перенапряжение моих несчастных, усталых ног, вызвали ишиас, и мне пришлось на целый месяц перестать бегать. Целый ужасный месяц. Я с трудом, но тренировалась на эллиптическом и дуговом тренажере. Пыталась ходить. Едва могла заснуть без нервной боли с левой стороны. Тревога поглотила меня, я боялась, что тут же наберу все сброшенные кило.

Вылечившись от ишиаса, я снова начала бегать. Я поддерживала режим целый год; меня по-прежнему мотивировал страх, что бросить — значит набрать вес.

Я ненавидела бег. Он уже не доставлял удовольствия. Больше не чувствовала себя довольной, обновленной и энергичной, спускаясь с беговой дорожки. Мне даже перестала нравиться The View, моя любимая телепрограмма, под которую я бегала свои километры. Я была вымотана. И совершенно уверена, что единственный способ остаться худой — продолжать и продолжать. Я стала бояться будущего. Как можно дальше держаться? Как мне продолжать бегать столько миль каждый день, когда я так все это ненавижу? Бег казался навязчивым, ужасным наказанием, он словно подвергал меня домашнему насилию. Я ложилась спать ночью, боясь, боясь, боясь следующего утра, когда снова придется бегать.

Теперь же, когда мне приходилось все больше работать на съемках, бег казался просто пыткой. И тело, и разум были измучены. Однажды вечером я сидела в машине после особенно долгого рабочего дня и просто бессильно опустила голову на руль. Парковка была пуста. Мне пора было в спортзал: сегодня я еще не бегала.

— Я не могу, — прошептала я единственному, кто мог меня услышать — одометру.

Мои плечи задергались; я всхлипнула. Из горла вырвался глубокий утробный звук — я не смогла сдержать плача. Вскоре на глазах выступили слезы.

— Я не могу, — повторила я.

Я вытащила ключи из замка зажигания.

— Я не могу. Не могу.

Я повторяла это до тех пор, пока и сама не поверила.

Пока я уговаривала себя то потренироваться, то не тренироваться, в голову пришла потрясающая мысль: «Я, наверное, даже предпочла бы снова растолстеть».

Нет, конечно, я не предпочла бы. Я не предпочитала дискомфорта, тела, в куда меньшей степени способного передвигаться, и презрительного отношения мира к толстой мне. Но, возможно, я предпочитала спокойствие. Я сейчас так себя мучаю — стоит ли оно того? Что лучше — хорошо выглядеть или хорошо себя чувствовать?

Я вообще счастлива?

Я сбросила 60 килограммов не для того, чтобы через тринадцать месяцев оказаться в несчастливом браке с бегом. А если так получилось, то я хочу развода.

Я сбросила 60 килограммов не потому, что душевное здоровье мне менее важно, чем тщеславие.

В тот момент я решила, что надо позволить себе весить столько, сколько должна. Если я не буду бегать каждый день — или вообще не буду бегать, — и прибавлю несколько кило, то с радостью приму каждый день. Если меня ждут пять набранных килограммов — пожалуйста. Да, я позволю себе просто жить.

Я буду жить так, как хочу, не чувствуя сильнейшего ужаса каждое утро, когда открываю глаза и знаю, что сейчас меня ждет беговая дорожка; не считая, что впервые в жизни нормально вешу только потому, что отчаянно тренируюсь каждый день.

В первые три минуты после принятого решения я почувствовала невероятный прилив свободы. Потому что когда я только убедила себя наконец избавиться от лишнего веса навсегда, я еще и убедила себя, что буду из-за этого счастлива.

Я считала, что, похудев, я наконец избавлюсь от фатального недостатка, от которого страдала всю жизнь. От своей личной «инвалидности». Я хотела больше не беспокоиться о своем размере. Я хотела забыть, что некомфортно себя чувствую в присутствии других людей, и просто быть собой, без болезненных мыслей о том, какая я огромная. В поисках этой свободы я построила себе другую тюрьму. Я убегала от веса, потом снова от него убегала. Тренировки оказались такими же оковами, как и вес. А когда я поняла, что сделала — и когда депрессия превратилась в мое состояние по умолчанию, — то сказала: «Я лучше буду такой, какой была, чем такой, какой сейчас».

И этот шок открыл мне глаза.

Когда я выплакалась, и мои глаза стали сухими, как тщательно выжатая губка, я завела мотор, выехала с парковки и отправилась домой.

На следующий день после работы я задумалась, какие же физические нагрузки себе давать. Насчет бега я знала, но вот бросать двигаться не собиралась: я понимала, что для здоровой жизни движение очень важно. Я хотела найти занятие, которое не так утомляло тело и не так давило на разум.

В спортзале, где у меня был годовой абонемент, я подумала, не стоит ли попробовать эллиптический тренажер — гладкие плавные движения не так нагружают суставы. Проблема была в том, что когда я в прошлые разы занималась на этом тренажере, у меня почему-то начинали неметь пальцы на ногах. Я решила попробовать Stair Master (ступеньки, степперы) — все четыре машины были свободны. Мне понадобилось всего четыре минуты, чтобы совершенно выдохшейся и с красным лицом спрыгнуть с тренажера, ругаясь и клянясь себе, что больше никогда им не воспользуюсь. «Так вот почему все лестничные тренажеры свободны», — подумала я, тяжело дыша. Повернувшись, я увидела знакомую беговую дорожку и подумала, не стоит ли просто долго походить. Я взяла со стойки с журналами свежий номер О, The Oprah Magazine и забралась на свободный тренажер. Лента поехала в обратном направлении, и я пошатнулась. Я установила скорость шесть километров в час и умеренный уклон в два процента. Скорость «полтора километра за пятнадцать минут» была комфортной — собственно, именно на такой скорости я разогревала ноги перед пробежками. Положив журнал на дисплей, я спрятала и время, и сожженные калории, и расстояние. Я не хотела думать о числах; мне интересно было лишь то, насколько мне нравится то, что я делаю. Надев наушники, я включила свой iPod. Я прочитала журнал от корки до корки и только потом подняла его, чтобы узнать, сколько же длилось упражнение. Пятьдесят минут. Пять километров. Я моргнула, недоверчиво уставившись на экран. Два года я бегала примерно на такое же расстояние, ненавидя каждую секунду, а теперь, когда шла и читала, мне понравилось. Я изумилась тому, насколько легким показалось упражнение, как быстро летит время, если мучительно не считать каждую секунду. Довольная, я сошла с тренажера и собралась уходить. Даже не дойдя до конца ряда беговых дорожек, я забеспокоилась. Я остановилась и прислушалась к одержимой части себя — той, которая упрашивала меня еще раз пересчитать сожженные калории. Может быть, стоит походить еще? Я даже почти не вспотела.

Но нет. Нет.

Даже не задумываясь, я поставила журнал обратно на стойку и вышла из спортзала; мне очень не хотелось портить прогресс, которого удалось добиться.

На следующий день после работы я вернулась в спортзал и опять читала, неторопливо идя пешком по беговой дорожке. Опять-таки было приятно. Снова пришлось убеждать себя, что этого достаточно.

В течение двух месяцев я все-таки перестала сомневаться в полезности ходьбы для сжигания калорий и вместо этого начала понимать, что движение — любое движение — полезно. Я даже стала с нетерпением ждать этих длинных прогулок. Они были восстановительными, медитативными и вовсе не такими болезненными и ужасными, как в те дни, когда у меня от каждого шага болели суставы. Ходить я могла где угодно, в любое время, с кем угодно. Спортзал после работы был не неприятной необходимостью, а отдыхом. Я нашла комфортную скорость, интересные подкасты для прослушивания, друзей, которые гуляли со мной по выходным, замечательные места для прогулок неподалеку от дома, новые журналы, на которые стоило подписаться, и музыку, которая заставляла меня двигаться.

Каждую неделю, взвешиваясь, я готовилась увидеть прибавку в весе. Пешие прогулки сделали меня намного спокойнее, так что я вполне была готова к двум лишним килограммам. Они вполне стоили спокойствия. Но неделю за неделей показания весов не менялись, и я даже удивилась. С логической точки зрения я знала, что хожу примерно столько же, сколько раньше бегала, но чтобы окончательно поверить в это, мне понадобились конкретные доказательства того, что вес не меняется. Единственное объяснение, казавшееся мне правдоподобным, состояло в следующем: я не так нагружаю себя бесконечными кардиотренировками, так что не чувствую постоянного волчьего аппетита, и у меня нет ощущения, что я постоянно борюсь с голодом. Когда нагрузки снизились, стало легче ограничиться тремя здоровыми приемами пищи и двумя перекусами в день. Я еще и не была постоянно измотанной, а это давало мне достаточно энергии, чтобы по-настоящему хотеть двигаться. Я распознала позитивный цикл, который удалось запустить: умеренно двигаться, умеренно есть, повторить.

После окончания съемок «Острова проклятых» следующие шесть месяцев я жила как стереотипный представитель поколения Y. Мои новые знакомые из киноиндустрии не предложили мне никакой новой работы, так что я жила дома с мамой и Полом. К счастью, Кейт тоже сидела без работы, так что мы проводили время, бесцельно шатаясь по городу, как на летних каникулах в колледже, всеми силами пытаясь избежать погружения в реальный мир. Я без особой охоты снова стала искать работу в местных телекомпаниях.

В этот период бездействия я начала постепенно восстанавливать отношения с Дэниэлом. Я часто звонила ему. Иногда мы ужинали вместе. Я была в восторге от жизни, которой он сумел добиться за время нашего расставания. Он переехал в Кембридж и стал зарабатывать на жизнь профессиональной игрой в покер. Слушая его рассказы, я вспоминала о том дне, когда он впервые начал играть в покер — в первую неделю на первом курсе Университета Массачусетса. Он с друзьями сел в кружок в коридоре, Джастин — справа, еще несколько ребят — слева, они разложили на столе карты и фишки и стали играть. Именно в тот год взрывную популярность набрал техасский холдем. Он был везде — по телевизору, на всех этажах общежития. Вскоре игры перешли в Сеть, на сайты; один за другим наши друзья стали всерьез на этом зарабатывать. Дэниэл всегда хорошо играл. А пока я работала на съемках «Острова проклятых», он выиграл несколько турниров и стал выступать на престижных соревнованиях по всему миру.

Я обрадовалась, что он сумел добиться независимости и нашел успешную альтернативную карьеру. Его пример возбуждал и вдохновлял меня. Время, проведенное с ним — мы ходили в кино, гуляли по узким кембриджским улочкам, смеялись как раньше, — было очень приятным. Я быстро вспомнила о знакомом чувстве глубокого удовлетворения, которое чувствовала рядом с Дэниэлом.

— Я люблю тебя, — выпалила я, когда мы стояли у дверей его квартиры после ужина одним июльским вечером. Чуть не уронив ключи, он повернулся лицом ко мне; его взгляд был одновременно изумленным и счастливым. Он обнял меня за талию, притянул к себе и поцеловал.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он, едва сумев оторваться от моих губ.

— Дэниэл, я… Мне так жаль. Из-за всего.

Он напрягся, чуть отстранился от меня и опустил голову, потом через мгновение кивнул.

— Я знаю.

Он внезапно оробел; я поняла, что мое извинение напомнило ему о том дне, когда я разбила ему сердце. Наши пальцы переплелись.

— Я просто скучал по тебе.

После недели обсуждений мы решили снова жить вместе. Воссоединение ободрило меня. Я словно потеряла какую-то часть себя, а потом внезапно нашла, и теперь мне больше всего хотелось ни за что ее не потерять.

В начале августа Дэниэл с двумя друзьями уехал в Европу. В день его отъезда, в субботу, я как раз вернулась с долгой прогулки и собиралась уже встать под прохладный душ, и тут увидела в зеркале свое обнаженное тело. Остановившись, я уставилась на свое отражение. Мое тело было худым и стройным. Я видела свои высокие скулы и четкую линию челюсти. Мой нос выглядел такой же «кнопочкой», как после рождения. Длинные черные волосы спускались ниже плеч, до груди. Я даже видела легкие тени на ребрах. До талии я просто восхищалась своим отражением. Я смотрела на него с любовью, гордясь своим новым портретом. Но когда мой взгляд переместился на живот и ниже, меня передернуло. Вокруг живота шла полоса обвисшей плоти. Двадцать лет я прожила с выдающейся серединой, таким огромным и властным животом, что моя кожа не смогла перенести потерю. Жир, когда-то заполнявший два валика, которые нависали один над другим, пропал, и вместо него остался двойной мешок из сдувшейся кожи. Он уже не был эластичным. Обвисшая, морщинистая кожа выглядела так, словно ее владельцу лет девяносто. Я щипала себя за свисающие складки, и пальцы практически касались друг друга через тонюсенький слой кожи.

Мой взгляд опустился ниже, и я увидела такие же обвислые мешки и между ног. Мои бедра с внутренней стороны выглядели такими же пятнистыми и сморщенными от возраста, как и живот. Я встряхнулась и увидела, как колышутся на мне фунты обвисшей кожи. Она на самом деле казалась тяжелой.

Я выругалась. Почему жир ушел, а ты — ты никуда не уходишь? Мне стало так стыдно, как не было, наверное, даже от здоровенного пуза. Это было то самое тело, которого я добилась таким тяжким трудом. То самое тело, которое я должна любить. Кожа, оставшаяся после того, как я избавилась от лишнего веса, насмехалась, унижала меня. Я боялась, что кто-то до меня дотронется, почувствует ее, сжав меня в объятиях. Даже раздеваясь перед Дэниэлом, я очень нервничала. «Да знаю я, что она уродливая!» — хотела крикнуть я, словно извиняясь перед ним, и крепко зажмуривала глаза, когда мы начинали целоваться. Я очень жалела, что мы не выключили свет.

Под одеждой лишней кожи было почти не видно. Рубашки свободно висели на животе. Джинсы из тянущегося материала плотно удерживали кожу на бедрах. Но когда я двигалась, то чувствовала, как избытки кожи двигаются вместе со мной. Они шлепали по мне, словно в наказание.

«Ты сама это с собой сделала», — молча ругала я себя. Отчасти я считала, что действительно этого заслужила, но вместе с тем мне даже было интересно: неужели это навсегда? Неужели я буду носить это на себе, как крест, до конца жизни? Очень странное ощущение: я так прилежно работала, чтобы вылепить это тело из бесформенной массы плоти, которой была совсем недавно, а теперь оно кажется мне непривлекательным. Оно, конечно, другое, но стресс вызывает такой же.

Спереди и сзади, словно маленькие серебристые рыбки, мое тело «украшали» растяжки. Я сочувствовала коже, которая несла их на себе; в некоторых местах она растянулась настолько, что на ней даже выступили красноватые вены. С растяжками я, по крайней мере, могла мириться — тем более что они постепенно становились все незаметнее. Но вот из-за избыточной кожи я мучилась сильно. В первый год после похудения каждый раз, видя обвисшую кожу, я печально думала: «Придется еще худеть». Я просто с ума сходила из-за того, что кожа не становилась более гладкой и упругой, сколько бы я ни тренировалась. Никакие приседания, отжимания, выпады и качания пресса не помогали. Я узнала — пожалуй, слишком поздно, чтобы предотвратить избыточные тренировки, — что обвисшая кожа на животе и ногах — это совершенно не то же самое, что жировые складки, которые можно убрать комплексом упражнений. В этих пустых кармашках просто не осталось жира — я весь его согнала.

Мама заметила, как чувствительно я к этому отношусь. Она расправляла мне плечи, когда я опускала голову и пыталась сжаться в комочек. Она видела, как я смотрюсь в зеркала в примерочных, раздетая и несчастная. Мы говорили о том, как сильно это меня беспокоит.

А когда она поняла, что на моем разуме висит еще более тяжелый груз, чем на теле, то записала меня на прием к пластическому хирургу.

На консультации он предложил сделать абдоминопластику. Подробное описание привело меня в ужас, так что я отвернулась, пока доктор объяснял маме, что будет происходить во время процедуры. По сути, он собирался вырезать на моем животе дугообразную линию в форме улыбки. Развязав мой пупок, он вытянет мою кожу тонким листом на животе, а потом стянет ее вниз. Когда кожа будет плотно прилегать к животу и дотянется до нижнего изогнутого надреза, он отрежет оставшуюся кожу. Потом он возьмет кожу с верхней части живота и пришьет ее к нижней, чуть выше лобковой кости. Все звучало совершенно понятно и вместе с тем отвратительно. Я едва могла слушать, как он описывает, что собирается делать с кожей моих бедер.

В машине мы с мамой серьезно поговорили. Обдумать нужно было многое. Операция требовала общего наркоза примерно на три часа. Кроме того, я должна буду провести ночь в больнице. После операции я на некоторое время утрачу подвижность; в живот мне вставят две трубки, чтобы откачивать жидкости, естественным образом скапливающиеся после операции. Трубки толщиной с соломинку для питья будут соединять сосуды, установленные в районе таза, с брюшной полостью. Их пришьют мне прямо к коже. Я должна буду два раза в день опустошать эти сосуды, отмечая количество жидкости в таблице. Через неделю трубки удалят, а оставшиеся отверстия постепенно заживут и зарастут. В целом на восстановление уйдет три недели. Более того, моя страховка не покроет стоимости операции — около 15 тысяч долларов за абдоминопластику и удаление кожи с бедер в совокупности. Поскольку обвисшая кожа не вызывала ни сыпей, ни каких-либо иных проблем со здоровьем, страховая компания посчитала эту операцию необязательной с медицинской точки зрения. Несмотря на несколько попыток апелляции и письмо моего хирурга, в котором говорилось, что я живу с двумя килограммами избыточной кожи, свисающей с моего тела, они так и не передумали. С каждым разом отказы становилось слышать все тяжелее и тяжелее. Если они не считают это плановой операцией, то что же получается — я делаю что-то вроде подтяжки лица?

Но на самом деле я не просто хотела сделать себя красивее. После тяжелейшего труда, вложенного в похудение, я все еще была недовольна своим телом. Единственный способ справиться с этим — удалить избыточную кожу. Я не могла найти ни одной причины, чтобы оставить ее на себе в двадцать три года. Я посоветовалась с мамой и Дэниэлом — оба поддержали меня. После тщательных раздумий, взвесив все «за» и «против» такой сложной операции, я решила все же ее сделать. Мама оплатила операцию, сняв деньги со своего пенсионного счета.

В конце августа, пасмурным пятничным утром, я проснулась в послеоперационной палате, услышав мамин голос.

— Малышка, все закончилось. Тебе сделали операцию.

У меня сильно кружилась голова. Я чувствовала невыносимую тяжесть, вес, сдавливавший все мое тело.

После восстановительного дня в больнице меня выписали домой. Следующие несколько дней вышли очень болезненными. На второй день дома я сказала маме:

— Это хуже, чем я представляла.

— Милая, — ответила она, — это ты еще не рожала.

Едва подумав об этом, я вздрогнула. Мне на живот словно положили огромный булыжник, и он не давал мне двигаться, медленно раздавливая под собой. Дышала я неглубоко и с трудом. В основном я неподвижно лежала в постели, выбираясь только в туалет. Вылазки эти были довольно трудными, потому что из-за притупленных ощущений в туловище было почти невозможно двигать мышцами живота и таза. Я чувствовала сильнейшее напряжение, натяг в том месте, где мне зашили бедра. Болеутоляющие, которые мне выписали, помогали, но от них меня тошнило. А когда меня рвало, то спазмы были такими сильными, что я боялась, что разойдется шов на животе. Дренаж, пришитый к коже, тоже был тошнотворным зрелищем; по трубкам текла отвратительная слизистая жидкость, скапливавшаяся где-то внутри меня. Два раза в день мама и Пол снимали их для прочистки — грязная работа, выполнять которую мне было очень неудобно у них просить.

После первых нескольких тяжелых дней недели восстановления прошли быстро. Целый месяц я носила на животе тугой бандаж. Еще больше времени потребовалось, чтобы мне стало комфортно дотрагиваться до живота — чтобы я вообще хоть что-то начала чувствовать в том месте. Прикосновения к животу казались слабыми и далекими, словно между кожей, которой пальцы касались снаружи, и внутренностями возник какой-то прочный барьер.

В зеркало по-прежнему было тяжело смотреться, но по другой причине. У меня был глубокий красный шрам в форме улыбки на животе. А на бедрах, в том месте, где они встречаются с тазом, алела линия разреза. Тем не менее, несмотря на хорошо заметные шрамы, мне было куда комфортнее видеть мое тело. Там, в зеркале, я видела все, ради чего трудилась. «Я сделала это», — думала я. Несмотря на все изъяны, я заслужила это тело, оно было моим. Удалив лишнюю кожу, я наконец избавилась от чувства незавершенности. Операция отвязала меня от болезненного, большого прошлого.

И я уважала все, что осталось.