Вкусный кусочек счастья

Глава 7 Тяжелый итальянский камень вины в желудке

Переезда в Италию я опасалась. Даже не из-за культурных различий, а из-за ожиданий, обычно связанных с проведением семестра за границей. «Ты проведешь там лучшее время в жизни», — уверяли меня все. «Наслаждайся каждой секундой», — добавляли они. «А что, если не получится? — спрашивала себя я. — Что, если пять месяцев изучения итальянского кино — вовсе не то приключение, о котором я мечтала? Смогу ли я поддерживать любовь на расстоянии в 6437 километров? Что, если я не из тех, кто находит себя в экзотическом путешествии? Что это скажет обо мне?»

Я с тревогой ждала, как будет развиваться сюжет после завязки. Поначалу все было хорошо. Первые три недели семестра мы провели во Флоренции — то был подготовительный период, во время которого нас знакомили с итальянской культурой, готовя к оставшейся части поездки — четырем месяцам в Риме. Там, во Флоренции, я безудержно впитывала в себя культуру. Все было таким новым, очаровательным, именно таким, как я — да и кто угодно — могла мечтать. Этой поездке суждено было меня изменить.

Когда я ступила на итальянскую землю, мой вес составлял 95 килограммов. Я чувствовала себя очень уверенно в новой одежде — карамельного цвета пальто до колен, темных джинсах шестнадцатого размера и плотной белой блузке на пуговицах. Я по-прежнему считала очки — довольно гибко, но все-таки следуя программе Weight Watchers. Я поставила перед собой цель — перепробовать все, хотя бы по паре кусочков. Я старалась есть маленькими, продуманными порциями, потому что знала, что еда здесь очень питательная. Горсть похожих на подушечки ньокки, каждая — не больше кончика моего большого пальца; шесть ниточек нежной домашней пасты папарделле в густом соусе болоньезе; жаренный на гриле баклажан с душистым оливковым маслом; целые брандзино, кости из которых удалять нужно прямо за столом. Ужины в ресторанах напоминали дегустации лучших итальянских продуктов. Казалось, что все, кто ужинал вместе с нами, от преподавателей до экскурсоводов, просто обожали еду. Ни один прием пищи не обходился без обязательного обсуждения того, с какой любовью его приготовили, или свежести ингредиентов. Такое почтение к еде оказалось заразительным. И, несмотря на то, что я ела все это, я чувствовала, что все равно остаюсь на верном пути. У меня не было весов, чтобы проверить свои ощущения — я даже не знала, есть ли вообще такие весы в Италии, — но я понимала, что у меня все хорошо, несмотря на весь кажущийся декаданс с едой.

После трех недель во Флоренции настало время уезжать в Рим. Сорок человек — студентов из разных американских колледжей — загрузились в автобус. Нас четверками развозили по городу в выбранное для нас жилье — от Трастевере до сомнительного района неподалеку от вокзала Термини. Моя квартира-лофт, которую я делила с тремя настолько замечательными девушками, что, наверное, сама не смогла бы выбрать лучше, находилась в самом сердце Кампо де Фьори. Буквально «Цветочное поле», это прекрасная площадь, где десятки продавцов каждый день ставят лотки и продают свежие фрукты, овощи и цветы, такие же яркие, как итальянский флаг. Она вымощена старомодной брусчаткой, пропитана уличной культурой. Типичная для Старого Света — непретенциозная, красивая без специальных украшений. Куда ни повернись, отовсюду доносятся ароматы сыра, пузырящегося на залитой красным соусом пиццетте, и горького эспрессо, перебивающего сладкий запах булочек и пирожных, только что вынутых из печи в кафе. Каждая седовласая синьора больше всего на свете хочет вас накормить; на каждом углу стоят итальянцы, сложив ладони перед собой, словно в молитвенном жесте, и двигают их вверх-вниз, торгуясь. По вечерам на Кампо приглушают свет и делают громче музыку, превращая площадь в место для празднеств — как для итальянцев, так и для иностранных туристов.

Все это место, казалось, сошло со страниц какой-нибудь книги рассказов.

Но в первый вечер в Риме, огромном мегаполисе, так непохожем на большую деревню, которой, по сути, была Флоренция, я сильно заскучала по дому. Второй переезд за такое короткое время выбил у меня почву из-под ног. Я загрустила, и, что еще хуже, мне стало одиноко. Я попыталась позвонить Дэниэлу с помощью карточки для международных звонков, купленной в аэропорту, но, когда ко мне обратился автоответчик, стало еще больнее.

Разложив вещи в новой квартире, я пошла в супермаркет на углу, чтобы купить самое необходимое для пустовавшего холодильника: яйца (если что, не охлажденные), зелень для салата, фрукты, молоко (тоже не охлажденное), хлопья для завтрака. Я походила вдоль прилавков, сравнивая цены здесь и дома, стараясь разобрать этикетки на языке, который я учила всего один семестр. Питательные вещества, цены в евро, списки ингредиентов — я хотела сделать все, чтобы и за рубежом придерживаться курса на здоровое питание. Я подтолкнула тележку к кассе, чтобы расплатиться, и остановилась. Мне улыбались американские шоколадки. Вот и ты, «Кит Кат». Я вздохнула с облегчением, увидев хоть что-то знакомое по дому. Покрытое шоколадом и призывно шепчущее. Я взяла упаковку воздушных печенек. В нормальном мире это были пять штук, но вот в моем личном — одна. Сердце забилось сильнее. Я собиралась вот-вот сделать выбор, который делать не должна, и чувствовала возбуждение и тревогу, словно готовясь прыгнуть с края пищевой пропасти. Решение оказалось принято словно без моего участия: я бросила «Кит Кат» в тележку. Ну вот и все, поняла я: я решила объесться. Отступать было уже поздно, так что я повернула неуклюжую тележку обратно, лицом к полкам. «Был там один отдел», — подумала я, направляясь туда. Передо мной стояли два параллельных стеллажа, хвастаясь богатыми запасами печенья, хрустящих хлопьев и прочих сладостей. Борясь с приступом паранойи, я обернулась влево и вправо, чтобы убедиться, что никто не видит, как я собираюсь изменить здоровому образу жизни с вкуснятинками легкого поведения, в каждой из которых калорий больше, чем в стакане жирных сливок. Я хочу. Мне нужно. Не могу без них жить, скучаю по ним, люблю их, желаю. У меня текли слюнки. Маниакальная и депрессивная фазы сменяли друг друга с головокружительной быстротой. Не бери. Бери. Не бери. Бери. Не бери. Бери. Не бери! Бери.

Я схватила вафли с ванильным кремом — упаковку «для всей семьи» — и запихала их в дальний угол тележки. Кассирша ведь ничего не подумает о сладостях, правда? Я аккуратно разложила покупки по тележке — овощи, «Кит Кат», фрукты, молоко, сахарные вафли, яйца, — изо всех сил стараясь не показаться сто с чем-то килограммовой девушкой, которая готовится отчаянно объесться.

Когда ты решаешь наесться всласть, остановиться уже почти невозможно. Это все равно что всю ночь ехать из Массачусетса до Флориды, приехать туда совершенно измученной и с красными от усталости глазами, а потом развернуться и сразу направиться обратно на север вместо того, чтобы хоть немного подремать на солнечном пляже. Все равно что несколько дней не есть, а потом встать в очередь в столовой без подноса, ножа, ложки и вилки. Ты будешь хватать еду руками, как бы это ни было постыдно и по-варварски. Очень трудно в последний момент отказаться от того, чтобы нырнуть вниз головой в наслаждение.

Протянув кассирше несколько евро, я поняла, что уже чувствую себя лучше. Меня успокаивал уже сам факт покупки «Кит Катов» и вафель с кремом. Мне стало легче дышать, когда я поняла, что сладкое облегчение ждет меня, как только я вернусь в квартиру.

Холодильник был таким маленьким, что провизию на четырех взрослых девушек было в него не уместить. Я ушла с шоколадками и вафлями в свою новую комнату и закрыла за собой дверь. Моя соседка Мелисса расстегивала чемодан. В ее взгляде я увидела тоску по дому, такую же, как у меня. Я положила свой чемодан на свою двуспальную кровать, рывком открыла его, потом сделала то же самое с упаковкой «Кит Катов». Я предложила сладости Мелиссе, разложив их перед ней. Она видела, как в предыдущие три недели я питалась вполне здоровой пищей, так что такого от меня совершенно не ожидала. Когда она упомянула о потворстве желаниям, у меня не было иного выбора, кроме как сказать правду. Я объяснила, как мне трудно — новый город, новое тело. Я сказала ей, сколько уже килограммов сбросила, какими тяжелыми, но плодотворными оказались последние шесть месяцев, и как я хочу от всего этого отдохнуть и поесть шоколада. Она сочувственно кивнула мне, вытащила горстку маленьких «Кит Катов» из пакета на моей кровати и бросила два себе в рот.

— Я бы тоже выбрала именно их. — Жуя, она улыбнулась. — И, как мне кажется, все у тебя будет хорошо.

Я бросила в рот шоколадку. И сразу почувствовала облегчение, словно погрузилась с головой в холодный бассейн после нескольких часов под палящим солнцем. Да, конечно, мне было комфортно все то время, что я их ела. Мы с Мелиссой разбирали вещи, и все это время я ела. Когда в упаковке «Кит Катов»-не осталось ни крошки шоколада, я принялась за сахарные вафли. Я ела, пока меня не начало тошнить. Но я не остановилась — не могла остановиться.

Позже, когда я более-менее пришла в себя от переедания, мы с Мелиссой дошли до пиццерии, которую я заметила на пути в город. Там я заказала четыре аранчини — жаренных во фритюре шарика ризотто — и большой кусок пиццы пепперони. Мелисса заказала вдвое меньше, но ничего не сказала о моем невероятном аппетите.

Я ела, возможно, даже не чувствуя вкуса; я пыталась поддерживать разговор, но думать могла только о еде. Стыдно мне стало, когда я уже поднялась по двум лестничным пролетам к нашей квартире. Я искренне сожалела, что съела все это — конфеты, вафли, аранчини, пиццу. Ничего из этого не стоило перерыва в похудении. «Два шага вперед, один назад», — отругала я себя.

Я приняла душ, словно пытаясь смыть с себя чувство вины. Горячая вода окутала меня, словно обнимая. Забравшись под одеяло, я включила маленький фонарик для чтения, который привезла с собой из Америки, и стала писать в дневнике. Я впервые написала там об эмоциональной стороне своего путешествия к похудению, а не просто сухо перечислила съеденные блюда. Начала с пары абзацев о своей пищевой неверности. Как изменила здоровью и себе ради дешевого кайфа от шоколада и пиццы. Началось все с бессвязной ругани в адрес моей обжираловки, но потом я постепенно поняла, что очень тревожусь и скучаю по дому. В яростном темпе исписав три страницы, я поняла, что вообще уже пишу не о еде. Я писала о том, как переезд из Флоренции в Рим потряс меня, я чувствовала себя совершенно растерянной и одинокой. Потом я заметила, что занимаюсь тем же, что так любила в прошлом: рисую все черной краской. Взяла единственное пятно на прекрасной картине, изображавшей приключения 21 — летней девушки в другой стране, и начала его размазывать. Я позволила ошибке расползтись повсюду, добавляя плотные мазки раскаяния. Покрыла все, что было хорошо и уникально, слоем черной краски. У меня выступили слезы. Не делай этого, Энди. Я закрыла дневник в кожаной обложке и выключила свет, слишком усталая, чтобы и дальше сражаться с собой.

Проблема с обжираловками состояла в том, что, хоть я и обещала себе, что больше никогда так не сделаю, на самом деле я хотела все повторить. С одной стороны, я хотела вернуться на правильную дорогу — правильно жить и следить за питанием. С другой стороны, хотела свернуть и на полной скорости нестись в направлении края пропасти. Эта раздвоенность меня убивала. Я одновременно хотела стать другой, чтобы ко мне стали лучше относиться, и не желала прилагать к этому слишком много усилий.

Я хотела найти какое-нибудь укрытие, где можно хорошенько затаиться и просто есть. И есть. И плакать. И есть. И плакать. Я даже задумалась, не была ли права, когда в старших классах безмолвно смирилась с тем, что буду толстой. Нужно ли к этому возвращаться? Было ли тогда легче? Я с ностальгией вспоминала те дни, когда мне стало уже все равно.

Проснувшись следующим утром, я открыла глаза и увидела солнечные лучи, пробивающиеся через занавеску. Прежде чем я смогла насладиться двадцатью секундами покоя, я вспомнила все, чем объелась. Вставая с кровати, я почувствовала в желудке тяжелый камень вины; в тот момент мне очень хотелось схватить его, вырвать из тела и бросить так далеко, насколько позволят руки.

Я решила сразу списать весь день как испорченный и обещать начать все сначала завтра — как я уже не раз поступала в прошлом. Через несколько секунд я уже составила список, который начинался и заканчивался джелато — все, что я собиралась запихать в себя в этот испорченный день, чтобы хорошенько объесться. Я даже задумалась, нет ли в джелатерии, что вверх по улице, большой порции[21], как в заведениях у меня дома. И тут я остановилась. Это будет очень просто. Но я поняла, что не смогу с помощью еды выбраться из тупика, в который еда меня и завела. Больше есть заставлял меня не голод. Нужно было успокоить не желудок, а чувства стыда и вины. А едой с такими вещами не справиться.

Я оделась и прошлась десять минут пешком; «Гугл» обещал мне, что на другой стороне Тибра, в районе Трастевере, я найду спортзал. Это единственное, чем мне удалось себя отвлечь от предательских мыслей о канноли. Поднявшись по двум лестничным пролетам в маленькую квартирку, я сразу же поняла, что спортзал в понятии итальянцев сильно отличается от американского. Внутреннее пространство казалось сошедшим с зернистой старой фотографии вроде тех, что я видела в мамином детском альбоме. Все с каким-то желтым оттенком, на последнем издыхании, чуть ли не пылью покрытое. Четырехкомнатная квартира с двумя старыми потрепанными беговыми дорожками, двумя наборами гантель в стиле 70-х, чугунными скамьями для жима лежа, выцветшими матами из пенки и сильнейшим запахом соленого пота и бабушкиного затхлого подвала — с таким мне еще сталкиваться не доводилось никогда. В каждой комнате стояли и потели стареющие итальянцы, одетые в белые майки, светло-серые тренировочные штаны с эластичной резинкой вокруг лодыжек и махровые повязки на темноволосых головах. Я вспомнила своего толстяка-дедушку, который каждый день целеустремленно по десять раз отжимался в гостиной.

Тепло улыбнувшись джентльмену на ресепшне, представлявшем собой в буквальном смысле школьную парту — никакого формального входа не было вообще, — я сообщила ему свое имя и на ломаном итальянском спросила, как записаться на тренировки.

Выйдя из так называемого спортзала, я вернулась в солнечный день. Да, учреждение было далеким от идеала, но я нуждалась в нем. Я шла по Трастевере куда глаза глядят. Чувство вины из-за прошлой ночи постепенно начинало рассеиваться.

На следующее утро я вернулась в спортзал — короткая прогулка от Кампо вдоль реки Тибр и через мост Понте-Систо. От одного только вида беговой дорожки в маленькой комнатке я похолодела. Мне никогда в жизни не удавалось пробежать сколько-нибудь большую дистанцию — особенно в тот раз, когда я поучаствовала в забеге на 2 километра на просмотре в команду по лакроссу, и вскоре после финиша меня вырвало. «Надо попробовать еще раз», — подумала я, вставая на беговую дорожку, находившуюся в чуть лучшем состоянии — она во время движения меньше тряслась. Других кардиотренажеров здесь все равно нет, так что придется бегать. Надев наушники, я нажала «Старт». Я немного пробежалась, а потом, уверенная, что занимаюсь уже минут пятнадцать, взглянула на таймер и обнаружила, что на самом деле бежала всего шесть минут.

Я хочу все бросить. Я хочу все бросить. Я хочу все бросить. А когда я все брошу, я хочу еще раз все бросить.

Я продолжила тренировку, твердо намереваясь довести красные цифры на таймере до двадцати минут. Мои легкие чуть не взорвались; они так сильно горели, что я была уверена, что достаточно одной искры, чтобы они реально полыхнули. Мой живот подпрыгивал. Я громко выругалась, потом огляделась, надеясь, что никого не оскорбила. Остальную часть вечности на беговой дорожке я провела, отчаянно желая, чтобы все поскорее закончилось. Когда я поняла, что время не ускоряется прямо пропорционально моей растущей ненависти к бегу, я обещала себе, что рано или поздно все станет легче.

За три недели каким-то непостижимым образом действительно стало легче. Я сумела добиться стабильной, ровной трусцы, останавливаясь всего пару раз. На скорости восемь километров в час в течение целых тридцати минут я тащила на себе все свои девяносто с лишним килограммов. Чувство, что я добилась большого достижения, каждое утро практически притупляло боль в квадрицепсах, ягодицах и икрах.

После занятий я гуляла пешком по городу. Иногда — целенаправленно, иногда — нет, но почти всегда с Мелиссой. Нам было интересно обойти город, увидеть весь Рим. Каждый памятник, каждую древнюю церковь, каждую пьяццу с многовековой историей. Я очень радовалась, что пунктов назначения — и поводов ходить и ходить — у нас почти бесконечное количество. Вместо эскалаторов я ходила по лестницам, вместо автобуса ходила на занятия пешком, я даже поднялась на Везувий с новыми друзьями, с которыми познакомилась дождливым утром вторника — прежняя я точно осталась бы где-то у подножия.

Именно в этом городе, в этой стране, которая не слишком-то жалует постоянные упражнения, я научилась бегать. Зажмурив глаза посильнее, я и сейчас могу вспомнить, как подпрыгивают вверх-вниз три рюкзака моего лишнего жира. Как штаны постоянно врезались мне в пах. Как болели мои натертые бедра.

Каждый день, каждая пробежка, каждая прогулка превращались в триумфы. Я шла в правильном направлении. У меня не было весов, чтобы это доказать, но я знала, что худею. Знала, что меняюсь. Если бы я не видела знакомых родимых пятен, каждый вечер рассматривая свое дряблое тело в зеркале, то точно не поверила бы, что вижу себя. Джинсы 16-го размера, которые я купила перед вылетом в Италию, держались только на ремне. Причем даже в самом ремне пришлось пробить новые дырки, чтобы затянуть его потуже.

Через три месяца я поняла, насколько изменилась, когда решила пробежаться по мостовой, ведущей мимо Форума к Колизею. Когда пробежала мимо Ватикана и кивнула Папе Римскому, который, как мне тогда представлялось, сидит за тем самым окном четвертого этажа, вытянув ноги в красных бархатных тапочках на шезлонге. Когда мы с Мелиссой сходили на первое занятие по бикрам-йоге рядом с Базиликой Святого Петра. Когда я выругалась всего два раза, делая два подхода по двадцать шесть позиций йоги.

Физические нагрузки изменили не только мое телосложение, но и мое отношение к еде. Я поняла, что когда чувствую себя в лучшей форме, то у меня больше мотивация есть здоровую пищу. Мысль о том, что я могу разом перечеркнуть всю тяжелую работу, вложенную в ходьбу и бег, мешала объедаться. Стало все проще выбирать здоровую, цельную пищу, а калорийную еду и сладости есть маленькими порциями. Впервые в жизни я могла есть все, что хотела, но без излишеств. Паста, хлеб, выпечка, мороженое — я ела все это в разумных пределах.

Как-то на выходных я поехала с близкими подругами в Болонью. Там в кафе, стоявшем в каком-то переулке, я съела обед, который никогда не забуду.

Официант разлил нам по бокалам графин темно-рубинового вина, домашнего вино россо. Первый глоток стал взрывом вкуса сочного, сладкого винограда. Я оторвала ломоть от буханки хрустящего хлеба, гордо стоявшей в центре стола, медленно разломала его на маленькие кусочки и осторожно окунула каждый в маленькую тарелку оливкового масла, пропитывая их душистым чистым вкусом. За ним последовали антипасти — смесь печеных кабачков, баклажанов и спаржи, разложенная среди выдержанных сыров, пухлых фасолин, маринованных в уксусе, и соленых оливок. Откусив по кусочку от всего, я лишь раззадорила аппетит. Я тихо сидела, терпеливо ожидая следующего блюда. Время шло медленно, мы говорили на самые разные темы. Время от времени я оглядывала маленький ресторанчик на десять столиков и представляла себе жизни остальных посетителей. «Они только что полюбили друг друга», — думала я, смотря на столик слева. «Он забыл, когда ее день рождения», — а это о тех, кто сидел справа.

И когда эти рассказы уже вышли на совершенно невероятный уровень абсурда, прямо перед моим носом на стол опустилась тарелка. Тортеллони болоньезе, местное фирменное блюдо. Вылепленная вручную паста, фаршированная соблазнительной рикоттой и шпинатом, деликатно возлежала передо мной в неглубокой тарелке. Их было семь штук. От горячего, плотного мясного соуса шел пар; я наклонилась и вдохнула насыщенные запахи рубленой говядины и телятины. От одного только вида и запаха у меня уже потекли слюнки. Я воткнула вилку в один из полумесяцев из пасты, насквозь пробив шелковистый центр, потом слегка зачерпнула соус, ловя крошки нежной говядины и телятины, которые весь день варились на медленном огне. Соленое, жирное и невероятно вкусное блюдо. Я была на седьмом небе от этого вкуса. Когда в лужице соуса остался всего один пухлый полумесяц, я почувствовала себя довольной. Вот что это было: обед, который съели с большой любовью. «А теперь, — сказала я себе, — обед закончился. Запомни его хорошенько». Еще одна тарелка не сделает меня более довольной: двойная порция не означает двойного удовольствия.

Я встала из-за этого стола красного дерева, насытив не только тело, но и разум. Когда мы выходили из ресторана, я повернулась к Мелиссе. Та вздохнула: вот бы каждый обед был так же хорош. Тогда я этого не сказала вслух, но подумала: «Может быть, каждый обед будет так же хорош, если я ему позволю?» Может быть, разница между стандартным и великолепным обедом связана не только со вкусом, но и с восприятием, энергией, с которой я его поглощаю? Вот что во мне изменилось. Из человека, который ел до тех пор, пока из ушей не лезло, чтобы отвлечься, я превратилась в человека, который тщательно смакует каждый кусочек — и это была не бессознательная перемена. То было преображение, для которого потребовались сознательные усилия. Я клала вилку на стол, положив ее содержимое в рот, а не работала ей, как лопатой. Потом я держала еду на языке, изучая ее вкус, смакуя ее. Во время обеда я часто останавливалась, проверяя чувства голода и сытости.

Каждый день я снова и снова обещала себе есть умеренно. На завтрак я делала себе омлет из двух яиц и ела его со свежими фруктами. На обед находила какое-нибудь летнее кафе и съедала салат — зелень с шариками свежей моцареллы, тунцом, несколькими каплями оливкового масла и лимонным соком. А вечером я наслаждалась поисками блюда или ресторана, которые еще не пробовала. Я пила выдержанное вино, которое мне наливали из дубовых бочек, стоявших прямо на углу улицы. В солнечные дни я ходила по улицам и устраивала себе дегустацию джелато. Ела я мороженое малюсенькими ложками, так что остановиться было легко. Я попробовала страчателлу и ноччиолу. И не наедалась, как могла когда-то. В Италии я ела совершенно иначе, чем раньше. Порции были меньше, тарелки — тоже. Элегантность обеда состояла не только в самой еде, но и в том, как долго он длился — я могла сидеть полвечера за столиком из кованого железа, рассматривать людей за соседними столиками и попивать эспрессо. Прием пищи был целенаправленной, прославленной деятельностью. Ели здесь три раза в день — ни больше, ни меньше.

Еда никак не изменилась. Она не стала вкуснее и ароматнее с тех пор, как в январе я приехала в Италию. Но вот мое восприятие еды изменилось. Я сосредоточила свои желания на наслаждении от умеренности, и стремление объесться со временем ушло само. Конечно, оставалась кое-какая еда — в частности, любые сладости, — которая просто умоляла меня съесть побольше. Любой торт или выпечка. Сладости требовали особого обращения. Начать пришлось с полного отказа от них, чтобы не переесть, а потом — постепенно, очень медленно, усваивать простую мысль, что от двух булочек мне никогда не было приятнее, чем от одной. Что единственная разница между тремя десертами и одним — то, что в первом случае больше страдают кошелек и гордость. Это был один из самых тяжелых моих уроков. Потому что как бы я логически ни понимала необходимость есть умеренно, мне все-таки очень не хватало ощущения безграничности.

По будням я ходила на лекции и просмотры фильмов, знакомясь с творчеством Висконти, Феллини и Дзеффирелли. По выходным путешествовала самостоятельно или с друзьями, готовыми заплатить 30 долларов за неудобства в виде полета самолетом RyanAir и ночевки в хостеле в новом городе: Дублине, Париже, Валенсии, Барселоне, Амстердаме, Лондоне, одиннадцати романтических городах Италии. Чем больше я посещала городов, тем сильнее становилась жажда путешествий. Я чувствовала себя свободной.

Под конец моей римской командировки денег на еду почти не осталось. Вполне логично, учитывая, сколько я посетила ресторанов, а уж на карточки для международных звонков Дэниэлу и вовсе потратила небольшое состояние. Мы с Мелиссой решили больше готовить дома. Рынки под открытым небом, лотки с фруктами и овощами, выстроившиеся вдоль Кампо, стали ежедневными остановками по пути с занятий. На нашей маленькой кухне я начала готовить. Я делала соте из овощей; заправляла рукколу оливковым маслом и несколькими каплями сладкого бальзамического уксуса, плотного и черного, как патока; отрывала кусочки от шарика свежей моцареллы и ела их с яркими, ароматными листьями базилика; варила капеллини до консистенции альденте и, слив воду, быстро бросала в обжигающе горячую пасту кусок сыра маскарпоне и свежее яйцо, которое успевало даже чуть-чуть поджариться. Выложив все это в тарелку, я накладывала сверху кусочки копченого лосося; соленый вкус хорошо контрастировал с жирной пастой. То была моя версия карбонары. А поздно вечером мы с Мелиссой, смотря серию за серией «Анатомии страсти» на ее ноутбуке, жевали попкорн, приготовленный на плите: в тонкий слой оливкового масла на дне большой кастрюли мы бросали горстку кукурузы. Потом мы бросали в горячую кастрюлю соль, молотый чеснок и сыр пармезан и трясли кукурузу до тех пор, пока каждая кукурузника не покрывалась острой сырно-чесночной смесью. Попкорн мне нравится тем, что это довольно трудоемкая еда. Чтобы съесть его, требуется время, особенно если брать по одной штучке. Было весело, словно в старые добрые деньки, когда мы с Сабриной смотрели «Бухту Доусона», копаясь в пакетах с «Фритос». С точки зрения объема и вкуса я занималась как раз таким же перекусом, но при этом калорийность держала в пределах, которые узнала в Weight Watchers; я, правда, пользовалась собственной странной системой приближенных вычислений, без каких-либо калькуляторов.

В конце мая я уезжала из Рима с тяжелым сердцем.

Но с самолета я сошла новым человеком.

В зоне выдачи багажа меня встретила мама; по ее молочно-белым ирландским щекам текли слезы. Она притянула меня к себе и обхватила руками, словно боясь, что я улечу, если не буду за нее держаться. Она прижалась носом к моей шее и вдохнула запах моих волос.

— Малышка, я так по тебе скучала, — сказала она.

— Я тоже, мама, — ответила я, с улыбкой смотря ей в глаза.

У меня голова кружилась от любви, но все быстро прошло, когда мама стала практически кричать о том, как изменилось мое тело, да еще и произнося для пущего эффекта каждое слово отрывисто. Она держала меня на вытянутых руках, словно оценивая только что купленную картину.

— Боже мой! Ты только посмотри на себя!

Опять слезы.

Покинув аэропорт, я увидела свое отражение в прозрачном стеклянном окне. «Чье это тело?» — вот единственная мысль, которая носилась у меня в голове. Высокое, стройное и… Нормальное.

Я улыбнулась своему отражению, широко, как обычно — я была готова прыгать от радости. Женщина, шедшая рядом с нами, увидела мою полубезумную улыбку. Ее, похоже, это позабавило, потому что она слегка покровительственным тоном спросила:

— Счастлива?

Я посмотрела на нее, смущенная своим странным поведением.

— Очень.

Улыбнувшись ей, я отвернулась.

Я с трудом сдерживала радость. Я все понимала еще до того, как встала на весы и увидела, что похудела на 25 килограммов. Я чувствовала себя гордой, живой. Мне был двадцать один год, и мой вес впервые стал соответствовать росту — 70 килограммов. Джинсы 14-го размера низко висели на бедрах; мама прислала мне их по почте в начале весны, когда я сказала, что штаны 16-го и 18-го размера, которые я брала с собой, стали слишком велики. Тонкий ремешок, который я взяла с собой, более-менее удерживал их на месте, но на моей талии зиял большой промежуток; верхняя часть джинсов подвернулась и опустилась ниже ремня. «Интересно, какой мне теперь носить размер?» — спросила я себя.

В последнюю неделю семестра я поехала в Университет Массачусетса, чтобы увидеться с Дэниэлом. Он знал, на сколько килограммов я похудела, а я знала, как он старается сделать то же самое, несмотря на все наши старые искушения. В последний раз мы до этого виделись месяцев шесть назад. Я подошла ко входу его общежития, надеясь, что кто-нибудь выйдет из запертой двери, и я успею проскользнуть в нее раньше, чем она снова закроется. Это мне удалось: я хотела постучать в дверь его комнаты и показаться, когда он откроет ее. Так все-таки лучше, чем встречаться на улице. Открыв дверь, он изумленно уставился на меня. Он, конечно, тоже сумел похудеть — может быть, килограммов на 13. Выглядел он более здоровым, лицо стало не таким круглым, одежда висела свободнее. Он протянул руки и обнял меня, не сказав ни слова. Я вспомнила, какой он сильный. Теперь наши тела при объятиях были гораздо ближе, чем я помнила. Мой живот больше не мешал ему обхватить меня руками полностью.

— Ты такая маленькая!

Я очень обрадовалась, услышав это от него, потому что он знал, как много сил я приложила, чтобы достичь такого размера. Взяв мое лицо в ладони, он поцеловал меня.

В первые недели после возвращения домой бывали такие дни, когда мне хотелось просто заниматься самыми обычными делами. Я хотела сделать все, что раньше не могла — по крайней мере, хоть сколько-нибудь грациозно. Я спокойно, с достоинством скрещивала ноги; я еще больше стала ходить пешком. Я покупала новую одежду восьмого и, что невероятно, даже шестого размера. Я обнаружила, насколько же дешевле быть худой: распродажные вешалки просто-таки выкрикивают твое имя, потому что на них обычно висят самые маленькие размеры. Ходить по торговому центру оказалось безумно приятно. Смотреть и примерять все подряд просто потому, что хочется; было что-то невероятное в том, что можно взять одежду — любую одежду, — и она, по меньшей мере, будет выглядеть неплохо. Не обязательно идеально на мне смотреться, но неплохо. Я даже начала босиком выходить из-за занавесок к большому зеркалу-трельяжу в центре примерочной — раньше я такое ненавидела. Теперь я лучше вписывалась во все. В штаны, в рубашки, в платья, в жизнь.

Когда наступил июнь, я снова записалась в спортзал Юношеской христианской ассоциации, в который прошлым летом ходила с Кейт. Очень скоро мы вернулись к нашему прежнему графику: аэробика с самыми шумными пятидесятилетними женщинами, бесчинства с фитболами, комната с гантелями. И смех, смех, смех.

Я бы даже назвала это удовольствием, если степени удовольствия можно представить в виде лестницы, где нижняя ступенька все равно еще соседствует со слабыми мучениями. Процесс похудения через год казался уже гораздо легче. Я привыкла к обедам, которые готовила, к постоянному движению, после которого я сильно потела. Перед некоторыми тренировками я все еще приходила в ужас, и, естественно, тортиков мне тоже хотелось, но, по крайней мере, я была на верном пути. Представить себя у финишной черты, которую я себе назначила — 60 килограммов, — было уже намного легче. До конца марафона оставалось всего несколько километров, и я начала финишный спурт.

За следующие два месяца я сбросила еще десять килограммов. В последний день лета, прощаясь с Кейт и спортзалом и возвращаясь на четвертый курс Университета Массачусетса, я увидела на весах число, которое считала недостижимым.

В первый учебный день Дэниэл, Сабрина, Николь и я приехали в кампус из трехкомнатной квартиры, которую снимали вскладчину, и зашли на лекцию по кинематографу. От пристальных взглядов я даже как-то занервничала. У меня что, ширинка расстегнута? Я даже на всякий случай проверила. Я встречалась взглядом с теми, кто проходил мимо нас. Все обращали на меня куда больше внимания, чем раньше. Я почувствовала, что и парни, и девушки больше меня принимают, даже уважают. Я теперь не просто худая, но и ценная. Желанная.

Люди, которые знали меня с первого курса — которые помнили меня огромной, — были поражены. От моего преображения у них отвисли челюсти. Мне аплодировали. Мной восхищались. А Дэниэл, который любил меня все это время, был очень горд, когда его друзья с улыбкой переводили взгляд с меня на него и шептали: «Чувак, тебе невероятно повезло».

По тому, как он кивал и смотрел на меня, я понимала, что он все равно будет меня любить. Сам Дэниэл тоже похудел — за год сбросил около тридцати пяти килограммов, — и я восхищалась его целеустремленностью. Он, похоже, набрался уверенности. Сейчас он весил 115 кило и выглядел превосходно.

Жить в Амхерсте было здорово. Ночи в барах, вечеринки, даже просто прогулки по кампусу на занятия — все это переполняло меня эмоциями. Впервые в жизни я была именно такой, какой всегда хотела.

Те первые месяцы, когда я жила в новом, заработанном тяжким трудом телом, были чистым, взрывным кайфом. Душевным подъемом, с которым не могло равняться никакое другое событие в жизни.

Но после любого подъема неизбежно наступает спад.