Вкусный кусочек счастья

Глава 5 Тот вечер и разбитое сердце

Я как раз перенесла последний чемодан в свою комнату общежития на шестом этаже и слезливо попрощалась с мамой и Полом, а потом встретила его. По профориентационному расписанию я приехала на день раньше, чем Николь, и мне очень ее не хватало, когда я увидела в коридоре толпу первокурсников и родителей. Все улыбались также тревожно и натянуто, как и я. Кампус Университета Массачусетса огромен — он такой огромный, что я даже боялась идти на ужин в столовую одна, потому что была вовсе не уверена, что доберусь назад до общежития без карты. С одной стороны, я хотела быть такой же общительной, как в старших классах, и завести новых друзей. С другой же стороны, хотела избежать неловкости, которую всегда чувствовала, когда незнакомые люди впервые меня видели — когда мой вес приветствовал их раньше, чем мое рукопожатие.

Я встретила его у двери своей комнаты; он шел по коридору Грейсон-Холла, а на голове у него была бейсболка «Бостон Ред Соке». Когда мы посмотрели друг на друга, я сначала запаниковала, не зная, стоит ли остановиться и поздороваться. «Вот так люди и знакомятся», — только и подумала я.

— Эй! Я Андреа. Рада знакомству.

Он засмеялся, услышав мое формальное приветствие, и отклонил голову налево, чтобы увернуться от носильщика с большой коробкой. Я осмотрела его сверху донизу. 170 сантиметров, чуть рыжеватый, довольно пухлый — это меня даже немного порадовало.

К концу первой недели мы с Николь сдружились с двумя девушками, жившими по соседству. Одну звали Дженни — милая, смешливая уроженка Кейп-Кода, которую, похоже, обожало все мужское население общежития. Другую — Сабрина; это была маленькая, грудастая брюнетка из Джерси с запоминающимся смугловатым лицом и полными губами, которая никогда не лезла за словом в карман. Они сразу мне понравились. Поначалу мы просто ходили вместе с ними в столовую, рассказывая смешные истории о странных персонажах, которых успели встретить в общежитии, а потом уходили в чью-нибудь комнату и смотрели старые серии «Бухты Доусона». Но вскоре мы стали совсем неразлучными. Мы поменяли графики просто ради того, чтобы провожать друг дружку на лекции; мы вместе спали на тесных двуспальных кроватях, постоянно, целыми днями болтали, вместе готовились к прогулкам в пятничный и субботний вечер, часто и громко смеялись. В наших отношениях не было ничего «простого»: мы были одержимы друг дружкой. И я была им за это благодарна.

Дэниэл, парень, которого я встретила в первый день, жил всего в двух дверях от меня, так что мы проходили друг мимо друга раз по десять-двадцать в день. Мы с Николь подружились и с ним, так что иногда он заходил к нам в комнату поздороваться, поболтать или чем-нибудь перекусить. Его веселость меня просто потрясала. Да что там, она потрясала всех. Его шутки разряжали обстановку и сделали его популярным. Его имя знали все. Он делал самые остроумные и лаконичные наблюдения из всех, что я слышала, и я просто не могла сдержать неконтролируемый смех, плотный и жирный, как опрокинутый галлон молока. Я смеялась до слез, до тех пор, пока не становилось трудно дышать. Из-за этих эмоций мне хотелось чаще бывать рядом с ним. Как ни странно, казалось, что сам Дэниэл смеялся только из-за меня. Он подтрунивал над моими манерами, моей эксцентричностью, и, хоть я и закатывала глаза, мне на самом деле нравилась его улыбка. Мне нравилось слышать его мягкий, особенно по сравнению с моим, смех. Я заметила, что черты характера, которые он называл моими странностями, были теми же самыми, которые я находила странными и даже раздражающими в маме. И почему-то из-за этого я чувствовала себя странно, но одновременно спокойно.

Через две пятницы после начала семестра большая группа наших новых друзей собралась в комнате отдыха на вечеринку, и я узнала, что Дэниэл не только веселый, но и очень умный. В каком-то разговоре о наших специальностях парень, сыпавший шутками и остротами с того самого момента, как я его встретила, показал, что мозгов у него куда больше, чем можно предположить. Он рассказал мне, что выбрал специальность журналиста, и начал с энтузиазмом вещать о писательстве, языках и литературе. Меня впечатлило, как он лихо ссылался на «Элементы стиля» — одну из всего двух книг, которые он взял в колледж из дома (второй была «Над пропастью во ржи» Сэлинджера). «Какой парень вообще читает такие книжки?» — спросила себя я. Мы сравнили расписания уроков и обнаружили, что они почти совпадают, по крайней мере, в области антропологии и истории кинематографа. Мы упивались нашими разговорами, с удовольствием попивая под них пиво Pabst Blue Ribbon.

Через несколько часов, когда луну уже начало клонить в сон, и солнце уложило ее в постель за холмами Амхерста, мы с Дэниэлом тоже пошли спать. Я лежала в комнате одна на длинной двуспальной кровати под одеялом цвета красного яблока в карамели и думала о новом друге. Познакомившись с Дэниэлом, я словно откусила кусочек какого-то незнакомого и очень странного блюда. Многослойного, сложного, с непонятным вкусом, который, тем не менее, настолько мне понравился, что я сразу захотела еще. Возможно, больше всего меня привлекало то, что, сколько бы я ни пробовала, никак не могла насытиться. Я всегда замечала какой-нибудь новый нюанс, что-то, что я только начинала для себя открывать.

Шли месяцы, мы сближались друг с другом. Мы вместе ходили на лекции по истории кинематографа, вместе ужинали в столовой имени Франклина: он ел бублики из пумперникеля[17], обмакивая их в творожный сыр и заедая супом минестроне, а я — то же самое, что и в детстве: куриные наггетсы и картошку фри. А вечером в четверг — мы его еще называли «пьющий четверг» — мы устраивали вечеринку, настолько громкую и долгую, насколько позволяло начало уик-энда.

Я знала, что больше всех нравлюсь ему. Из всех четырех девушек в нашей компании он ставил на первое место меня, и мне даже не требовалось подтверждение от него. Я была уверена в этом благодаря нашей интеллектуальной «химии»: мы полночи сидели в фойе у лифта, когда все остальные уже давно спали, и обсуждали все, что придет в голову — от фильмов Мартина Скорсезе до наших матерей и худших блюд в университетской столовой.

Лишь на День святого Валентина, на второй месяц следующего семестра, я почувствовала, что наши отношения меняются. И я, и все три мои подружки были одинокими и говорили об этом с большой печалью. Мы лежали кучей, обнимаясь, на наших с Николь составленных вместе двуспальных кроватях, восторженно пищали от фильма «Из 13 в 30», плача, пели песню Love Is a Battlefield и ели «Данкин Донатс» в розовой глазури. Зашел Дэниэл и, увидев нас вместе, встревожился: вот до какого ужасного состояния можно довести группу девушек, слишком серьезно относящихся к чисто коммерческому празднику.

— У меня для всех вас кое-что есть. Ничего особенного, но, учитывая, как вы, девчата, серьезно относитесь к этому дурацкому празднику, думаю, вам должно понравиться.

Он вручил Дженни, Николь и Сабрине листы бумаги, сложенные втрое, потом повернулся, чтобы отдать мне мой лист, улыбнулся и вышел из комнаты, по-джентльменски поклонившись.

Как только тяжелая дверь закрылась за ним, мы поспешно развернули открытки. На несколько минут в комнате повисла тишина: мы читали поздравления, предназначенные лично для нас. Каждой из нас досталось свое стихотворение о любви — 50-строчное, за авторством одного из его любимых поэтов. Строфы были напечатаны сверху страницы, а внизу оставалось место для пары абзацев рукописного текста. Сабрина, Николь и Дженни получили очень милые и прочувствованные послания, в которых он рассказывал, что считает каждую из них особенной и что время, проведенное с ними, он никогда не забудет. Но вот на моем листке, под стихотворением «Искусные подписи» Кеннета Кэрролла, было всего одно предложение.

А внизу он написал своей рукой четыре слова:

Я перечитала стихотворение. У меня закололо в сердце, во всем теле — словно я прыгнула в холодный бассейн, перед этим пролежав несколько часов в горячей ванне. Мои глаза бегали по строчкам, я снова и снова повторяла про себя любимые моменты.

Шокированная, я пыталась вспомнить хоть какие-нибудь предпосылки к тому, что только что произошло. Я помнила, как мы сидели в фойе у лифта, я рассказывала ему об отце, который сильно пил, а он признался, что его мать сидела на героине и сейчас — лишь бледная тень себя прежней. Мы сочувствовали друг другу, открывая сердца, разорванные, разбитые, с отломанными кусками. Я впустила его в свою жизнь. Он знает то же, что и я. Мы родственные души.

Я обнаружила, что все это время стояла, затаив дыхание. Я медленно, шумно выдохнула, пытаясь собраться с мыслями.

Если у меня и был когда-либо в жизни момент, когда я чувствовала, словно меня держат на руках, словно я полностью поглощена чужими действиями, то он случился как раз тогда. Я читала и перечитывала стихотворение — подарок от человека, который хорошо меня знал и, тем не менее, решил, что я этого стою. Я чувствовала себя любимой.

Он приписал всего четыре слова, но смысла в этих словах было намного больше. Я чувствовала какое-то странное удовольствие и даже гордость за то, что он, конечно, был добр ко всем нам, но, пытаясь выразить свои чувства ко мне, потерял дар речи.

Еще сильнее меня приободрил тот факт, что кто-то выбрал именно меня из множества, несомненно, красивых и привлекательных девушек.

Позже тем вечером я увидела его. Мы сидели кружком в моей комнате среди свалки красных пластиковых стаканчиков и пропитанных жиром коробок из-под пиццы-кальцоне; Джей Зи из колонок угрожал позвонить в отделение полиции, потому что мы опять шумим в неурочное время. Я не знала, как реагировать на его любовное письмо, поэтому мне понадобилось целых тридцать минут, чтобы наконец решиться посмотреть в его сторону. Он сидел, откинувшись на моем стуле и балансируя на его задних ногах, и смеялся, играя роль адвоката дьявола в очень смешном споре с Джастином, своим (и нашим) лучшим другом. «Ему стоит стать юристом», — подумала я. Я знала только одного человека, который умел с одинаковым мастерством и отстоять, и разгромить одну и ту же точку зрения — папу. Помню, папа вызывал всех подряд на соревнования в остроумии. И никогда не давал мне выиграть ни во что — от мини-гольфа до «Монополии» — просто ради победы. Я должна была заслужить эту победу, трудиться ради нее. И меня тянуло к этой сладкой, пусть и немного раздражающей ностальгии, которую вызывал у меня всезнайка Дэниэл. Наши взгляды на мгновение встретились. Мы еле заметно улыбнулись друг другу. Тем не менее, мы обозначили этот момент. Я почувствовала негласный договор между нами: мы значим больше друг для друга, чем компания, в которой мы находимся.

Снова потянулись совершенно обычные недели. Мы говорили, как обычно, спорили, болтали. А потом, однажды, вечером в пятницу, стоя на ступеньках Грейсон-Холла, я протянула ему свои чувства — резким уверенным движением, словно эстафетную палочку.

— Ты мне нравишься, — сказала я.

Он неуверенно посмотрел на меня; я покрутила в руке стакан с ромом и колой. Он сжал губы, опустил голову, повернулся к левой двери на лестницу и печально вздохнул.

— Я… Я, ну, я просто… Просто… Андреа, я к тебе таких чувств не испытываю.

С его последними словами я опустила голову и увидела, что мое сердце сдулось и упало на покрытый плиткой пол.

— Ох, — только и сумела сказать я.

— Прости. Я… Ну, ты для меня очень важна, но я просто не люблю тебя… В романтическом смысле.

У меня сдавило грудь, я вся подобралась, словно готовясь защищаться. Я ушла с лестницы, не желая заводить разговора и выслушивать объяснений — они лишь все бы еще больше испортили. Я бы осталась еще более незащищенной и уязвимой. Дверь закрылась; я знала, что он ждет за ней, дав мне фору примерно в пять Миссисипи[18], чтобы уйти в комнату.

Как? Ну, то есть, я не могу… Как я могла так сильно ошибиться? Как я могла просто вот так все выложить, да еще и с такой уверенностью? В уголках глаз стояли слезы. В горле образовался комок, в сердце закололо.

«Конечно, — думала я, смотря на живот, на который капали эти слезы. — Вот почему у меня ничего не получается. Вот почему меня не могут полюбить. Может быть, он ответил бы положительно и так же уверенно, как я, если бы я была похожа по фигуре на подруг».

Но потом я вспомнила о его теле, о том, что он и сам далеко не худой, и разозлилась. Я-то думала, что мы на одном уровне, мы оба большие, но он, наверное, все это время считал, что лучше меня, потому что он не такой большой. Его полнота больше меня не успокаивала. Отказ больно ранил.

Где-то с неделю я считала, что между нами вообще все кончено. Я избегала всех обычных мест нашей встречи: ходила в другую столовую, подальше, после лекций сразу уходила, не оставаясь поболтать, занимала себя делами вне общежития. «Может быть, он притворится, что все нормально, — успокаивала я себя. — Может быть, решит, что я просто немного перебрала и поэтому стала даже смелее обычного».

Когда мы снова встретились субботним вечером, в комнатке Джастина размером 3 на 3 метра, держа в руках банки с пивом, мы сказали друг другу «Эй!» — спокойно, как друзья. Не нужно никаких странностей, Энди.

Мы поболтали, потом уверенно перешли к нашим обычным шуткам. Напряжение, похоже, ушло, разбилось на куски. Нам с Дэниэлом удалось незаметно замести предыдущий разговор — тот, где я призналась в любви, а он вздохнул, — под ковер. «Вперед», — подумала я.

Наша дружба вернулась в нормальное состояние. Лекции, обеды, разговоры в фойе у лифта и смех — постоянный смех. Я почти забыла тот вечер и свое разбитое сердце. Я постепенно подбиралась к территории «я с этим справилась», снова и снова убеждая себя, что мы преодолели дискомфорт и неловкость.

А потом настало лето. На каникулах мы разъехались: Дэниэл вернулся в Вустер, а я — домой в Медфилд. Мы общались по Интернету, просиживая ночи в мессенджерах. А потом, когда в пятницу вечером одна вечеринка в медфилдском лесу закончилась раньше, чем мы думали, мы с Николь решили поехать на запад, в гости к Дэниэлу. В ее серебристой машине, включив на полную громкость Dave Matthews Band и открыв все окна, мы доехали до его дома за сорок пять минут. Когда мы были где-то в двух улицах от него, я поняла, что в животе у меня летают бабочки. От ожидания встречи с ним у меня почему-то кружилась голова. Мы тихо постучали в дверь, уверенные, что его папа в половину третьего ночи уж точно спит.

— Эй!!! — шепотом закричала Николь.

Мы обнялись, встретившись впервые за три недели. Обхватив меня руками, он продержал объятия чуть дольше, чем я ожидала. Они успокаивали так же, как вид мамы, которая приехала забрать меня от подруги после того, как я всю ночь скучала по дому.

Следующие несколько часов мы просидели в гостиной, смотря комедийное шоу Дейва Чеппела по центральному каналу. Мы с Дэниэлом сидели рядом на потрепанном голубом диване, а Николь легла в кресло с откидной спинкой такого же цвета. Я посмотрела в ее сторону, когда перестала слышать ее смех над многочисленными шутками. Она склонилась набок, уткнулась лицом в ручку кресла и уснула. Я перевела взгляд с Николь на Дэниэла — тот, не отрываясь, смотрел на экран. Я тоже продолжила смотреть телевизор. Через несколько секунд, когда я уже хохотала, как ненормальная, над шуткой Чеппела про «фиолетовое зелье», Дэниэл положил свою руку поверх моей. Я вздрогнула, не ожидая подобного развития событий. Повернувшись к нему, я увидела, что он тоже улыбается, запрокинув голову, чтобы хорошенько посмеяться. Когда наши взгляды встретились, мы замолчали. «Обожаю тебя», — подумала я про себя.

Он наклонился ко мне. Его лицо было всего в нескольких дюймах от моего, его дыхание согрело воздух между нашими ртами. У меня по всему телу побежали мурашки. Я почувствовала, как его губы, неуверенные, но похотливые, приближаются к моим.

— Я скучал по тебе, — шепнул он.

Я придвинулась на оставшуюся восьмую долю миллиметра и коснулась его губ своими. Стало жарко, словно зажженная спичка безрассудно бросилась в струю пропана. Мы не отшатнулись друг от друга.

— Я что, заснула? — протянула Николь, испугав нас. Наши губы тут же разъединились.

Она с трудом села прямо.

— Может, нам пора? — спросила она. — Должно быть, сейчас часа четыре утра.

— Конечно. Ага, поедем домой.

Я посмотрела на Дэниэла. Его глаза улыбнулись моим. Мое сердце подскочило к горлу. «Я люблю тебя», — подумала я.

Его взгляд ответил мне без слов. «Я тоже тебя люблю. И любил все это время».

На втором курсе наши отношения действительно стали серьезными. За неделю до летних каникул я сидела в своей комнате, скачивая с цифровой камеры фотографии, сделанные в прошлую пятницу. Каждая фотография была еще смешнее предыдущих. Кучи красных стаканчиков для пивного пинг-понга и «переверни стаканчик», множество необязательных объятий и прочих форм проявления чувств. На каждую из них я смотрела с улыбкой. До того момента жизнь в колледже оправдывала почти все мои ожидания. Крепкая, полноценная дружба, свобода и независимость, которых я добилась, уехав из дома, полное погружение в среду, которая способствовала и поощряла получение новых знаний, — все это превосходило любые мои представления о колледже и взрослой жизни. Я даже влюбилась, на что и надеяться не смела.

Но одна очень, очень толстая часть меня оставалась несчастной. Я видела это на фотографиях, пусть даже мое улыбающееся лицо и говорило об обратном. Я стала носить штаны на два размера больше, на боках выросли новые жировые валики, а мой живот нависал над поясом джинсов, как нахмуренный лоб. Я бесилась, видя, насколько больше стала, насколько раздулось мое тело. Меня передергивало, когда я смотрела на воздушный шар, в который превратилось мое лицо. На каждой фотографии я была вдвое, а то и втрое больше всех своих подруг. Одежда, из которой я буквально вытекала, выглядела ужасно. Николь, Дженни, Сабрина выглядели очень сексуально в топиках и щеголеватых блузках с декольте. Они носили одежду с вырезом вполне умышленно, а вот мои формы не могли удержать никакие пуговицы.

Больше я ни разу не надела того черного шелкового топика, в котором фотографировалась. В тот вечер, когда была сделана фотография, мы все вместе пошли на вечеринку в наше любимое студенческое братство — только в их здании подавали «сок джунглей»[19] в неограниченном количестве. Весь тот вечер вполне мог стать замечательным воспоминанием: мы заказали на вынос пиццу «вечериночного» размера с курицей «Баффало», целый час готовились в комнате Сабрины, слушая убойную музыку и попивая мохито, смеялись и танцевали до упаду на танцполе. Но потом, примерно минут через десять после того, как мы ушли из здания братства и, пошатываясь, побрели к своему общежитию, все покатилось под откос. Мы решили пойти к общежитию другой дорогой — мимо ряда домов, где тоже шли собственные пьяные вечеринки. В доме справа от нас из всех окон высовывались люди и оглушительно звучал рэп. Перед дверью стояла группа ребят. Николь дружелюбно крикнула им «Э-э-эй!», и мы замедлили шаг. Ребята обернулись, и самый высокий из них подошел к нам. Он ответил с таким же энтузиазмом, как у Николь:

— Вы куда, девчонки?

Мы остановились на тротуаре, и Николь спокойно объяснила, что мы только что ушли и возвращаемся в общежитие. У нее был настоящий дар — завести разговор с кем угодно, и, похоже было, что с помощью своих чар она нашла нам новую вечеринку. Но потом послышался голос какого-то парня, сидевшего на траве:

— Эй, ты!

Он смотрел на меня. Я улыбнулась и собиралась поздороваться в ответ.

— Жирухам вход воспрещен!!

Меня словно в живот ударили.

Я застыла на тротуаре, не в силах даже убежать. Я посмотрела на тех ребят — трое или четверо согнулись от хохота в три погибели. Николь тут же покрыла парня, который меня обидел, отборным матом. Я даже испугалась, что она его ударит, когда увидела, как она подходит поближе. Дженни и Сабрина взяли меня под руки и потянули вперед, к общежитию. Я ухватилась за Николь, благодарная, что она бросилась на мою защиту в тот момент, когда я сама осталась абсолютно беззащитной. Я увела ее вместе с остальными. «Со мной все в порядке», — сумела выдавить я из себя.

Я закрыла волосами лицо, чтобы спрятать слезы. Николь обняла меня и притянула к себе; я почти положила голову ей на плечо. Она убрала мои растрепанные волосы за уши. Я обожала своих подруг за то, что они попытались сменить тему, что болтали в течение всей мучительной дороги домой — то была доблестная попытка меня отвлечь.

Пересматривая фотографии того вечера, я снова вспомнила об унижении. И об удушающей правде: чем больше я вырастала, тем меньше себе казалась.

На занятиях, какими бы вескими ни были мои мнения и какими интересными — идеи, я просто не могла заставить себя поднять руку, боясь привлечь к себе внимание. Я молча, скромно сидела в дальнем конце класса, за партой, за которой еле помещалась. По вторникам и четвергам, если я опаздывала на лекцию хотя бы на пять минут, я всерьез раздумывала, не пропустить ли ее совсем, потому что знала, что для меня нет ничего страшнее, чем пробираться через плотные ряды собратьев-студентов к единственному свободному месту.

Я считала, что мои отношения с Дэниэлом, моя первая настоящая, чистая романтическая любовь, доставят мне совершенно новую радость. Думала, что они что-то изменят, удовлетворят какое-то внутреннее стремление к любви, и я наконец-то смогу похудеть. Вместо этого, сблизившись с ним, я еще растолстела. Поначалу я даже задумывалась: может быть, я остаюсь толстой, потому что любовь придала мне уверенности, а толстею еще больше, потому что мне комфортно? Может быть, я просто довольна тем, что меня принимают такой, как есть? Или все из-за того, что мой парень так же обожает переедать, как и я? У нас обоих отношения с едой были примерно одинаковыми. Когда мы ходили в кафе или ресторан, то обязательно заказывали полный ужин — от закусок до десертов. Мы съедали большую пиццу с курицей «Баффало» на двоих и по порции луковых колечек, а потом шли в темный кинотеатр; у меня в сумочке лежало столько шоколадок, что хватило бы на целый день продаж продуктового магазина. Мы это ни разу не обсуждали, но, похоже, он тоже разделял мою любовь к экстремальному приему пищи.

Вместе с Сабриной я тоже ела.

В один из последних дней семестра, перед летними каникулами, мы с ней ездили по Амхерсту в ее «Джипе». Наша обычная вечерняя рутина: мы говорили, пели, открыв окна машины, пили кофе со льдом, молоком и сахаром. А потом ехали покупать обычный полуночный ужин. Мы уже проехали через автомобильную кассу «Данкин Донатс», где я заказала бублик со всеми наполнителями и колбасой, яйцом и сыром сверху, пончик с ванильным кремом и кофе. Сабрина заказала такой же сандвич, но без яйца. Следующей остановкой стал «Макдональдс», где Сабрина крикнула в маленький микрофончик «Две большие картошки фри, пожалуйста!», а я, сидя на пассажирском месте, раздумывала, не добавить ли к этому еще и «Макфлурри».

Мы уехали. У меня на коленях лежала куча бумажных пакетиков, и мы стали есть, в перерывах между жеванием распевая во все горло. Где-то во время разговора, или песни, или смеха мы все доели. Я посмотрела на последнюю полоску картошки, взяла ее, поднесла ко рту и медленно прожевала. Проглотив ее, я повернулась к Сабрине.

— Знаешь, по-моему, мне вообще не нравится картошка фри из «Макдональдса», — сказала я. Она засмеялась. Я тоже засмеялась. Мысль была весьма интересной, учитывая, что я покупала картошку фри в «Макдональдсе», наверное, не меньше семисот тысяч раз. Несмотря на это, я все равно ее ела. Когда заиграла следующая песня — она была медленнее, чем предыдущие, — мы замолчали, и я задумалась о том, что же только что ей сказала. О картошке фри. Мне даже интересно стало, сколько же я всего ем, чего даже не люблю. А потом я даже ненадолго задумалась: а может, я ем вообще не потому, что мне нравится еда?

На самом деле мне просто нравилось проводить время с Сабриной — слушать нашу любимую музыку, подолгу и всерьез с ней разговаривать, по-настоящему любить ее как подругу. Безрассудное поедание всего подряд было просто еще одной вещью, которая нас сближала. Рядом с ней было есть как-то очень легко, к тому же она ела примерно то же, что и я, хотя и заметно меньше. Мы даже выглядели похоже — черные, как смоль, волосы, оливковая кожа, разве что она была почти на 30 сантиметров ниже меня. Но рост 150 сантиметров вполне ей подходил. У нее, конечно, тоже был небольшой лишний вес, но она выглядела типичной итальянкой с круглой попой и пышной грудью. Я же выглядела просто жирной. У меня не было ни выраженных ягодиц, ни бедер, ни груди — просто равномерно распределенная масса.

В нашей компании вообще не было худышек — не считая Дженни, но мы считали ее аномалией. Джен ела, наверное, примерно как парень-старшеклассник, который шесть дней в неделю играет в американский футбол и занимается легкой атлетикой. А еще она спала днем. Тем не менее, она носила топики, демонстрируя всем подтянутый плоский животик.

У Николь, второй по худобе, было всего шесть лишних килограммов — это, по моим стандартам, чуть ли не идеал. Она ела столько, сколько хотелось — сандвичи с сыром на завтрак, бублики с дюймовым слоем творожного сыра, — но, тем не менее, выглядела здорово.

Три мои лучшие подружки и я, хоть мы и различались в нашей полноте, ели вроде бы почти одинаково. Да и распорядок дня был очень похожим. Сон, еда, занятия, еда, занятия, сон, еда, купание, приведение себя в порядок, вечеринка, еда, сон. Повторить.

Когда они были рядом, мне не казалось чем-то странным или постыдным два раза в неделю звонить в пиццерию и заказывать тридцатисантиметровую пиццу и большую порцию луковых колечек или давать чаевые доставщику за коробку жареных куриных крылышек с голубым сыром на две персоны. Или даже есть печенье с тростниковым сахаром и корицей во время десятиминутной прогулки до столовой перед завтраком. Казалось, что все мы ели помногу, ни в чем себе не отказывая. Если я ела, то ели и они — хотя, может быть, не ту же самую еду и не в том же количестве. Я не могу вспомнить ни одного случая, когда колебалась бы, прежде чем предложить сходить в KFC за легким перекусом — масляно-медовым печеньем. Мои друзья всю жизнь были такими же едоками, как я. Хватали вторые порции, съедали все до последней крошки, всегда спрашивали: «А можно добавки?» Мы считали нашу любовь к еде поводом для гордости, чем-то вроде медали за доблесть — словно неразборчивость в еде служила признаком бесстрашия. Словно раз мы круто едим, значит, и круто живем.

И, хотя я могла поклясться, что ем столько же, сколько все остальные, на самом деле я, несомненно, ела намного больше — с чего бы еще я так набирала вес? Сейчас, оглядываясь назад, я спрашиваю себя, как мне все это время удавалось отрицать очевидное.

Когда мы вчетвером в пятницу после занятий шли в торговый центр, чтобы найти какую-нибудь милую обновку на выходные, я примеряла на себя только зависть. Я просматривала ряды вешалок в Forever21, растягивая каждый стрейчевый топик, попадавшийся мне — вне зависимости от того, нравился ли мне фасон и вырез, — чтобы проверить, насколько ткань прочная, сможет ли она налезть на мои жировые валики после того, как я натяну ее на плечи. Точно так же я ходила по магазинам и в старших классах — только сейчас вариантов оставалось намного меньше. В конце концов единственным местом, где мне удавалось хоть что-то на себя найти, стал отдел больших размеров в Old Navy, — а там одежда была не только дорогая, но и некрасивая. Вещи, с которыми я в результате выходила из торгового центра, я бы ни за что не купила, если бы определяющим фактором не был мой размер одежды.

За несколько недель до отъезда из Амхерста на каникулы приехала мама, чтобы пообедать со мной. Я не виделась с ней три месяца. Она подъехала ко входу в мое общежитие и стояла на тротуаре, ожидая меня. Я вышла на улицу и, увидев ее коричневую «Тойоту Камри», сразу вспомнила знакомый скрипучий салон. Ее лицо совершенно не изменилось — без косметики, не считая плотного слоя губной помады сливового цвета. Из открытого окна донесся сильный запах пудры для тела и духов Clinique Happy.

Я потянулась, чтобы одернуть стрейчевую кофточку, которая просто обожала заползать вверх по моим жировым валикам, и наши взгляды встретились. Я широко улыбнулась, а потом увидела, что она не улыбается. Ее глаза были затуманены каким-то незнакомым чувством — я совсем не так себе представляла нашу новую встречу. Ее челюсть отвисла — медленно, словно вишенка, скатывающаяся с вершины тающего рожка с мороженым. За мгновение до того, как вишенка совсем упала, мама успела ее подхватить и изобразить улыбку.

Ее взгляд был устремлен на мой живот. Я сглотнула, не в силах прогнать застрявший в горле комок. Когда я в последний раз видела маму, я носила 18-й размер, а сейчас — 22-й. Когда я подошла к машине, она улыбнулась, показывая, как рада меня видеть. Я тоже улыбнулась, но вздрогнула, заметив, как она рассматривает меня всю, сверху донизу, и как ее взгляд остановился на самой широкой части моего живота, нависавшей над джинсами. Я поняла, что мама увидела то же, что на фотографиях увидела я. Мое тело напоминало гриб со слишком маленькими ножками, чтобы удержать такую огромную «шляпку»-тело. Чем дольше я об этом думала, тем сильнее напрягала все мышцы живота. Я задержала дыхание, словно эти пол сантиметра «похудения» меня спасут.

Меня поразило, какими чужими показались мамины глаза. Она впервые в жизни выказала шок, панику, которую испытывала из-за моих размеров. Она впервые не была рядом со мной, когда я росла, так что изменения оказались слишком очевидными. Возможно, большую часть жизни она мирилась с тем, что я была толстой и лишь толстела, но сейчас, нося одежду огромного размера, которую я покупала тайком, чтобы никто не узнал, я стала просто невероятно толстой. И она испугалась.

До этого дня, до момента, когда она посмотрела на меня, как на незнакомого человека, она была моим единственным источником комфорта. Она была единственной, кто любил меня безоговорочно, кто считал красивой несмотря ни на что. В прошлом, когда она обращала внимание на мой вес, она сочувствовала мне, она любила меня и то, как я боролась с трудностями. Теперь же она беспокоилась всерьез.

Она не сказала об этом ни слова. Ни на обеде, ни по телефону вечером. Но я знала. И она знала. Когда я увидела ее такой шокированной, в таком отчаянии от моего веса, меня словно ударили под дых.