Вожди СССР

Заговор и заговорщики

19 августа 1991 года страна проснулась и узнала, что президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев по состоянию здоровья отставлен от должности, а бразды правления взял на себя Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП).

По прошествии лет августовский путч кажется чем-то смешным и нелепым, дворцовой интригой, кремлевской опереткой. Одни с трудом вспоминают, что Михаила Сергеевича вроде и в самом деле заперли в его летней резиденции в Форосе, а другие уверены, что он сам, не желая отказываться от морских купаний, послал других навести порядок в стране, а потом почему-то на них обиделся и велел арестовать… Конечно, даже недавняя история быстро забывается. Но те, кто наблюдал за событиями не со стороны, кто находился тогда в Москве, помнят, что нам было не до шуток. ГКЧП продержался всего три дня. Но эти три дня разрушили нашу страну.

Горбачев находился в отпуске. Он должен был вернуться, чтобы 20 августа 1991 года подписать Союзный договор, который должен был сохранить единое государство в обновленной форме. Союзные республики получали значительно больше прав, но оставались в составе СССР.

Накануне отъезда в отпуск, 29 июля, Горбачев встретился в своей резиденции Ново-Огарево с президентом РСФСР Борисом Николаевичем Ельциным и президентом Казахстана Нурсултаном Абишевичем Назарбаевым. Обсуждались самые что ни на есть деликатные проблемы.

Горбачев вспоминает:

«Разговор шел о том, какие шаги следует предпринять после подписания Союзного договора. Согласились, что надо энергично распорядиться возможностями, создаваемыми Договором и для республик, и для Союза…

Возник разговор о кадрах. В первую очередь речь, естественно, пошла о президенте Союза суверенных государств. Ельцин высказался за выдвижение на этот пост Горбачева.

В ходе обмена мнениями родилось предложение рекомендовать Назарбаева на пост главы кабинета министров. Он сказал, что готов взять на себя эту ответственность… Конкретно встал вопрос о министре обороны Язове и председателе КГБ Крючкове — их уходе на пенсию.

Ельцин чувствовал себя неуютно: как бы ощущал, что кто-то сидит рядом и подслушивает. А свидетелей в этом случае не должно было быть. Он даже несколько раз выходил на веранду, чтобы оглядеться, настолько не мог сдержать беспокойства.

Сейчас я вижу, что чутье его не обманывало. Плеханов (начальник Девятого управления КГБ) готовил для этой встречи комнату, где я обычно работал над докладами, рядом другую, где можно перекусить и отдохнуть. Так вот, видимо, все было заранее “оборудовано”, сделана запись нашего разговора, и, ознакомившись с нею, Крючков получил аргумент, который заставил и остальных окончательно потерять голову.

Поэтому заявления гэкачепистов о том, что ими двигало одно лишь патриотическое чувство, — демагогия, рассчитанная на простаков».

Замену нашли только главе союзного правительства Валентину Сергеевичу Павлову, но и Крючкова с Язовым твердо решили отправить на пенсию. Ельцин рассказывал, что после августовского путча он своими глазами видел сделанную чекистами оперативную запись их разговора с Горбачевым и Назарбаевым.

«Переворот готовили заранее, — вспоминает Петр Кириллович Лучинский, который в 1991 году был секретарем ЦК КПСС. — Определенные намеки поступали и в мой адрес. Например, Болдин, один из самых влиятельных помощников Горбачева, мне говорил сухим, едва ли не приказным тоном:

— Вам надо встретиться с Язовым!

Я уклонялся от этого, понимал, что дело нечисто, подозревал провокацию. Ведь я был недавним членом политбюро, мало ли, думал, какие у них существуют проверки… Кто же мог предположить, что один из самых доверенных людей Горбачева — Болдин устроит, по сути, государственный переворот?»

Председатель КГБ Крючков пытался установить контакт с секретарем ЦК по международным делам Валентином Михайловичем Фалиным, недовольным линией Горбачева в немецких делах. Крючков заговорил о «неадекватном поведении» президента, которое «всех беспокоит». Ни о чем не подозревавший Фалин предложил откровенно поговорить с Горбачевым. Больше Крючков ему не звонил.

Позднее следственная бригада под руководством генерального прокурора России установила, как развивались события.

4 августа, в воскресенье, Горбачев улетел в Крым. Его провожало все руководство страны. Вице-президенту Геннадию Ивановичу Янаеву Михаил Сергеевич сказал:

— Ты остаешься на хозяйстве.

Заместитель генерального секретаря ЦК КПСС Владимир Антонович Ивашко болел и уехал поправлять здоровье в подмосковный санаторий «Барвиха». Его обязанности исполнял Олег Семенович Шенин, отвечавший в ЦК за оргвопросы.

Олег Шенин прежде работал первым секретарем Красноярского крайкома. Летом 1990 года Горбачев перевел понравившегося ему Шенина в Москву членом политбюро и секретарем ЦК КПСС. Уходя в отпуск, Михаил Сергеевич просил его присматривать за партийными делами, в сложной ситуации действовать по обстоятельствам.

Горбачев, похоже, не хотел задумываться над тем, что секретарь ЦК по оргделам — его принципиальный идеологический противник. В апреле 1991 года Олег Шенин выступал на партийной конференции аппарата и войск КГБ СССР:

— Если посмотреть, как у нас внешние сионистские центры и сионистские центры Советского Союза сейчас мощно поддерживают некоторые политические силы, если бы это можно было показать и обнародовать, то многие начали бы понимать, кто такой Борис Николаевич и иже с ним… Я без введения режима чрезвычайного положения не вижу нашего дальнейшего развития, не вижу возможности политической стабилизации и стабилизации экономики.

На секретариате ЦК Шенин бросил:

— Надо что-то делать. А то будем висеть на фонарях на Старой площади.

Что не помешало именно Олегу Шенину в марте 1991 года от имени секретариата ЦК поздравить Михаила Сергеевича с днем рождения и произнести речь о его выдающихся качествах. В тот день Горбачев пригласил к себе в кабинет всего полтора десятка человек, угощал шампанским.

Начальник службы охраны Плеханов улетел вместе с Горбачевым — так полагалось. Юрий Сергеевич Плеханов, окончивший заочно пединститут и перешедший с комсомольской работы на партийную, много лет работал у председателя КГБ Юрия Владимировича Андропова. Получил погоны генерал-лейтенанта и стал начальником 9-го управления КГБ (охрана руководителей партии и государства) — Горбачев доверял андроповским кадрам.

В Форосе Плеханов неожиданно сказал начальнику личной охраны президента генералу Владимиру Тимофеевичу Медведеву:

— У тебя усталый вид. Отдохнуть бы тебе надо.

Медведев удивился: отпуск ему всегда давали зимой, а тут такая забота. Смысл ее станет ясен позднее. Плеханов даже поговорил с Горбачевым, но тот своего главного охранника не отпустил. Через несколько дней Плеханов вернулся в Москву.

На следующий день после отъезда Горбачева, 5 августа, Валерий Иванович Болдин (заведующий общим отделом ЦК и глава президентской администрации) и секретарь ЦК Шенин позвонили Крючкову. С намеком спросили: читал ли председатель КГБ проект Союзного договора и понимает ли он, что будет означать его принятие? Крючков предложил встретиться в неформальной обстановке и обсудить ситуацию.

Он же нашел и место встречи — особняк Комитета госбезопасности «АБЦ», который находился на улице Академика Варги, 1. В служебных документах «АБЦ» значился как «Объект КГБ СССР для обучения иностранцев и приема зарубежных делегаций». Здесь встречались высшие руководители Комитета госбезопасности, когда им хотелось отдохнуть и поговорить в неформальной обстановке. Здесь есть сауна, бассейн, комнаты отдыха и хорошая кухня с запасом продуктов и выпивки на все вкусы. Объект круглосуточно охранялся прапорщиками КГБ. Право беспрепятственного доступа имели председатель комитета и его заместители.

Перед каждой встречей председатель КГБ звонил начальнику внешней разведки генерал-лейтенанту Леониду Владимировичу Шебаршину (объект находился в его ведении), спрашивал, свободен ли гостевой дом, просил все подготовить.

В восемь вечера на улицу Академики Варги прибыл министр обороны маршал Дмитрий Тимофеевич Язов с одним охранником и без машины сопровождения. С его автомобиля в целях конспирации даже сняли проблесковый маячок.

Затем приехали Крючков на «мерседесе», Болдин, Шенин, а также секретарь ЦК по военно-промышленному комплексу Олег Данилович Бакланов (он же председатель комиссии ЦК по военной политике и заместитель председателя Совета обороны).

Почему Бакланов присоединился к этой группе? Однажды на заседании политбюро Горбачев сказал ему:

— А ты какие деньги жрешь? Один старт твоей ракеты сколько стоит? Плюнул один раз в космос, миллиарды там летают…

На другом заседании политбюро Горбачев сказал:

— Мы тратим в два с половиной раза больше, чем США, на военные нужды. Ни одно государство, кроме слаборазвитых, которых мы заваливаем оружием, ничего не получая взамен, не расходует на эти цели в расчете на душу населения больше, чем мы…

В отсутствие Горбачева они чувствовали себя свободно и откровенно говорили о том, что наведение порядка в стране требует жестких мер и нужно их готовить. Разъехались около одиннадцати вечера.

На следующий день маршал Язов вызвал к себе командующего воздушно-десантными войсками Павла Сергеевича Грачева (удостоенного в Афганистане «Золотой Звезды» Героя «за умелое выполнение боевых задач при наименьших потерях среди личного состава») и сказал, что ему поручается совместная работа с КГБ над важным документом. Велел Грачеву немедленно ехать в комитет, потому что Крючков желает с ним познакомиться.

Все это известно со слов самого Павла Сергеевича, который после провала августовского путча охотно беседовал со следователями. Маршалу Язову не оставалось ничего иного, как подтвердить его показания.

— Крючков сам выходит мне навстречу, — рассказывал Грачев. — Обнял за плечи: «Слышал-слышал, молодец, теперь надо с тобой познакомиться… Хороший командир».

Было около семи вечера. В кабинете Крючкова находились генерал-майор Владимир Иванович Жижин, бывший начальник его секретариата, назначенный заместителем начальника Первого главного управления КГБ (внешняя разведка), и полковник Алексей Георгиевич Егоров, помощник первого заместителя председателя КГБ Виктора Федоровича Грушко.

По словам Грачева, председатель КГБ говорил так:

— Внутриполитическая обстановка в стране нестабильна. Все это может привести к хаосу и негативным настроениям отдельных слоев населения. А в дальнейшем — даже к гражданской войне. Эту обстановку надо исправлять. Конечно, в первую очередь политическим путем — это смена руководства. Тем более что Михаил Сергеевич болен, тяжело болен, и возможно, что он через несколько дней подаст в отставку. Но в связи с тем, что его уход разные люди могут расценить по-разному, необходимо выработать план действий политического руководства страны в нестандартной обстановке. С этой целью необходимо проработать проект плана и представить его на рассмотрение политического руководства страны.

Грачев заметил:

— Я командующий воздушно-десантными войсками. Я в политике слабак, меня этому делу не учили. Я могу поехать, там., воевать, обучать солдат… По-моему, это не в мой адрес.

— Нет, в ваш адрес, — ответил Крючков. — В случае напряженной обстановки десантники в первую очередь нам потребуются, чтобы вместе с соответствующими органами государственной безопасности стабилизировать обстановку.

— Ну, если так, — кивнул Грачев, — доложу министру обороны.

— С министром обороны все согласовано.

— А что мне нужно делать?

— Есть хорошая дача. Там отдохнете и заодно поработаете вместе с нашими товарищами.

Грачев, Жижин и Егоров перешли в кабинет генерала Грушко, в комитете он считался любимцем Крючкова. Первый заместитель председателя уточнил, что им предстоит просчитать последствия введения чрезвычайного положения в стране, а также — какие силы для этого понадобятся. Дисциплинированный Грачев все же позвонил Язову и доложил о поручении председателя КГБ. Министр обороны разрешил ему участвовать в этой работе.

На следующий день Грачев подъехал к посту ГАИ по Ленинградскому шоссе. Там стояла черная «Волга». Два молодых человека предложили пересесть в их машину. Генерала доставили в красивый особнячок. Это был объект Второго главного управления КГБ (контрразведка) под названием «конспиративная дача № 65» в деревне Машкино Химкинского района Московской области.

Там, как это принято у чекистов в работе с доверенными лицами, уже был накрыт стол. Начали с обеда. Один из офицеров КГБ объяснил:

— Павел Сергеевич, нам поручено разработать проект решения политического руководства на случай передачи политической власти от Горбачева другому лидеру нашего государства.

— А кто другой?

— Мы сами не знаем.

Они выложили на стол охапку бумаг.

— А это что такое? — спросил Грачев.

— Варианты перехода власти от одного правителя к другому в различных странах.

— Вы там что, тоже работали?

Все заулыбались.

— Павел Сергеевич, если мы будем привлекать войска для усиленной охраны объектов, вы можете расписать, что нужно усиливать в городе Москве?

— Вы же знаете революцию семнадцатого года. Здания правительства, мэрии, банки, вокзалы, телефонные станции, телевизионные помещения… Можно набросать, конечно,

— И состав сил и средств, конечно.

— Тульская воздушно-десантная дивизия готова удерживать любой объект.

Втроем они подготовили обширную записку с указанием, какие силы для этого потребуются. Грачев предложил вызвать на случай волнений в Москве Тульскую воздушнодесантную дивизию. Повезли доклад Крючкову, Грачев отдал сокращенную копию Язову.

14 августа Крючков собрал свою команду. Сказал, что Горбачев не в состоянии адекватно оценить обстановку, у президента психическое расстройство, он собирается подать в отставку и, вероятно, придется вводить чрезвычайное положение. Председатель комитета поручил — вместе с Грачевым — подготовить проекты первоочередных документов на случай введения чрезвычайного положения.

На следующий день Грачев, Егоров и Жижин встретились в том же загородном особняке и подготовили проекты материалов, которые вечером переслали Грушко и генерал-полковнику Всеволоду Алексеевичу Ачалову, заместителю

министра обороны, прежде командовавшему десантными войсками. Они вместе доработали документы, которые вскоре подпишут члены ГКЧП, — это «Постановление № 1», «Заявление Советского руководства», «Обращение к советскому народу».

16 августа утром Грушко передал все документы Крючкову.

В тот же день секретарь ЦК Олег Бакланов приехал к Крючкову на Лубянку. Тогда, надо понимать, и было принято окончательное решение действовать. Из членов ГКЧП они двое окажутся самыми деятельными.

Во второй половине дня Крючков сказал своему заместителю Гению Евгеньевичу Агееву, бывшему секретарю парткома КГБ, что создается Комитет по чрезвычайному положению и Союзный договор 20 августа подписан не будет. Горбачева попросят передать власть ГКЧП, если он откажется, возникнет необходимость изолировать президента. Крючков поручил Агееву подобрать связистов, которые этим займутся, — им утром 18 августа лететь в Крым.

Генерал-полковник Агеев отозвал из отпуска начальника Управления правительственной связи КГБ Анатолия Григорьевича Беду. 17 августа тот сформировал группу из пяти сотрудников во главе со своим первым заместителем Александром Сергеевичем Глущенко.

Крючков пригласил к себе и начальника службы охраны генерала Плеханова, который должен был, во-первых, обеспечить доступ в резиденцию Горбачева, а при необходимости ее изолировать. Плеханов, в свою очередь, вызвал начальника Специального эксплуатационно-технического управления при хозяйственном управлении КГБ Вячеслава Владимировича Генералова и поручил ему все организовать на месте.

Из отпуска отозвали начальника 12-го отдела КГБ Евгения Ивановича Калгина, бывшего личного секретаря Андропова. 12-й отдел занимался прослушиванием телефонных разговоров и помещений, а также перехватом сообщений, передаваемых факсимильной связью. Контролеры 12-го отдела, в основном женщины, владели стенографией и машинописью, их учили распознавать голоса прослушиваемых лиц.

Крючков пояснил: накануне подписания Союзного договора готовится крупная провокация. Приказал Калгину и Беде организовать прослушивание разговоров, которые ведутся по телефонам правительственной связи руководителей России: Ельцина, главы правительства Ивана Степановича Силаева, вице-президента Александра Владимировича Руцкого, первого заместителя председателя Верховного Совета Руслана Имрановича Хасбулатова, государственного секретаря Геннадия Эдуардовича Бурбулиса, а также бывшего министра внутренних дел СССР Вадима Викторовича Бакатина. Задача: не только знать, что они обсуждают, но и где в каждый данный момент находятся, — на тот случай, если будет принято решение их изолировать.

Заодно подозрительный — по характеру и роду деятельности — Крючков распорядился организовать слуховой контроль телефонов своих соратников вице-президента СССР Янаева и председателя Верховного Совета СССР Анатолия Ивановича Лукьянова, чтобы знать, не попытаются ли они вести двойную игру. Прослушивание разговоров шло с 16 по 21 августа. Самую интересную информацию представляли в письменном виде Крючкову, в его отсутствие — Гению Агееву.

Когда Ельцин вернулся в Москву вечером 18 августа, стали прослушивать все его аппараты — в Белом доме и на даче в Архангельском. 19 августа его телефоны просто отключили. 21 августа, когда путч провалится, Крючков распорядился прекратить прослушивание, а все материалы, включая магнитофонные записи, уничтожить…

16 августа после разговора с Крючковым маршал Язов распорядился выделить военные вертолеты для скорейшей доставки в Москву председателя Верховного Совета СССР Анатолия Лукьянова, находившегося в отпуске.

Будущие члены ГКЧП постоянно беседовали с Лукьяновым, от позиции которого многое зависело. Все контакты зафиксированы, потому что беседы велись через оператора спецкоммутатора — это система телефонной связи, пользоваться которой могли всего несколько десятков высших руководителей государства. Спецкоммутатор очень удобен: достаточно назвать оператору имя человека, с которым хочешь поговорить, и его отыщут, где бы он ни находился — дома, на даче, в машине или даже в самолете — по закрытой космической связи. Но о каждом разговоре операторы делают пометку в журнале с точным указанием времени разговора и его продолжительности.

8 августа Крючков разговаривал с Лукьяновым двадцать с лишним минут. Через день опять позвонил Лукьянову. Потом с председателем Верховного Совета связался премьер-министр Павлов. 12 августа Лукьянову звонил еще один будущий член ГКЧП — секретарь ЦК Шенин. Он же попросил соединить его с Анатолием Ивановичем 16 августа. Тот был занят и перезвонил попозже.

Для Лукьянова военные летчики подготовили два вертолета, оборудованные салонами для перевозки пассажиров литера «А». Но когда они прилетели на Валдай и сели на аэродроме Хотилово, выяснилось, что заторопившийся в столицу Лукьянов уже улетел вертолетом спецподразделения гражданской авиации. При этом Анатолий Иванович тщательно скрывал свое намерение неожиданно вернуться в Москву от самых близких сотрудников.

Тогдашний председатель Совета Союза Иван Дмитриевич Лаптев вспоминал, как 17 августа ему позвонил Лукьянов с Валдая:

— К подписанию Союзного договора все готово?

— Да, я только что заходил в Большой Кремлевский дворец, по-моему, все очень здорово.

— А сценарий Михаилу Сергеевичу послали?

— Еще вчера вечером.

— Ну, тогда, значит, так: я прилечу вертолетом в понедельник вечером, Михаил Сергеевич — утром во вторник. В двенадцать часов подпишем договор, мы с Горбачевым будем доотдыхать. Ты тоже можешь собираться в отпуск.

Лукьянов говорил все это Лаптеву, зная, что никакого подписания не будет. На языке спецслужб это называется «операцией прикрытия».

17 августа Крючков велел начальнику 7-го управления КГБ (наружное наблюдение, обыски, аресты) вместе с Министерством обороны спланировать операцию по задержанию президента России Ельцина.

Председатель созданного в мае 1991 года КГБ РСФСР генерал-майор Виктор Валентинович Иваненко вспоминал, как наивно спросил Ельцина:

— Почему нельзя договориться с Крючковым? Страна одна, дело общее, все заинтересованы найти выход.

Ельцин объяснил:

— Они же меня врагом считают.

Борис Николаевич был прав.

Фактически путч начался 17 августа 1991 года, в субботу.

У Крючкова на все том же объекте «АБЦ» собрались министр обороны Язов, глава кабинета министров Павлов, секретарь ЦК Шенин, заместитель председателя Совета обороны Бакланов, руководитель президентского аппарата Болдин, заместитель председателя КГБ Грушко, замминистра обороны Ачалов и еще один заместитель министра обороны — главнокомандующий Сухопутными войсками генерал армии Валентин Иванович Варенников.

Собравшиеся расположились в беседке.

Премьер-министр Павлов сказал, что положение с уборкой урожая тяжелое, нет топлива, стране угрожает голод и холод. Пора принимать самые жесткие меры. Причем это надо сделать до подписания Союзного договора. Если документ подпишут, будет уже поздно.

Крючков вытащил из папки документы, подготовленные его подчиненными Егоровым и Жижиным. Ознакомил с ними будущих членов ГКЧП. Говорили сбивчиво, перебивали друг друга, хотя на самом деле основные шаги обсудили заранее. Генерал Варенников скажет потом на допросе:

— ГКЧП был создан до моего участия в беседе 17 августа.

Сговорились лететь в Форос, чтобы заставить Горбачева ввести чрезвычайное положение. Если откажется — пусть подает в отставку и передает свои полномочия другим. В крайнем случае — объявить больным и изолировать в Форосе. Его обязанности примет на себя по конституции вице-президент Геннадий Янаев. Для руководства страной сформировать Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР.

Крючков многозначительно сказал, что относительно охраны Горбачева беспокоиться не надо. Генерал Плеханов обо всем позаботится, связь у Горбачева отключит и вообще примет меры. Какие именно меры — никто не поинтересовался.

На следующий день утром Язов провел совещание в министерстве со своими заместителями и начальниками главных управлений. Приказал командующему Московским военным округом генералу Николаю Васильевичу Калинину быть готовым ввести в Москву 2-ю мотострелковую и 4-ю танковую дивизии. Грачеву — привести в повышенную боевую готовность 106-ю (Тульскую) воздушно-десантную дивизию.

А Крючков поручил своему заместителю генерал-майору Валерию Федоровичу Лебедеву установить наружное наблюдение за группой депутатов. После введения чрезвычайного положения их предполагалось подвергнуть административному аресту и изолировать на территории воинской части, расположенной в поселке Медвежьи Озера.

Первый заместитель председателя КГБ Грушко позвонил начальнику разведки Шебаршину и от имени Крючкова приказал привести в боевую готовность две группы сотрудников отдельного учебного центра — по пятьдесят человек каждая.

— Какое задание? — поинтересовался Шебаршин.

— Не знаю, — коротко ответил Грушко. — Владимир Александрович звонил из машины. Велел передать приказ.

Еще недавно Шебаршин и Грушко были на равном положении. Но теперь Грушко стал не только первым зампредом, но и пользовался особыми правами внутри комитета как близкий к Крючкову человек. Он дал указание начальнику политической разведки, не считая нужным ничего объяснять, хотя прекрасно знал, зачем понадобится спецназ. Генералу Шебаршину, которого ни во что не посвятили, пришлось проглотить пилюлю. Впрочем, после провала путча это его спасет…

Отдельный учебный центр был создан после штурма в Кабуле дворца президента Афганистана Хафизулы Амина, когда выяснилось, что у Комитета госбезопасности нет своего спецназа. 19 августа 1981 года политбюро приняло решение создать внутри КГБ отряд специального назначения для проведения операций за пределами Советского Союза «в особый период». Отряд базировался в Балашихе, где еще со времен НКВД находился учебно-тренировочный комплекс диверсионных групп.

Шебаршину позвонил другой заместитель председателя КГБ, Гений Агеев, курировавший военную и транспортную контрразведку:

— Группы готовы? Направьте их в помещение Центрального клуба. И нужны еще сто человек, туда же.

— Экипировка, вооружение? — уточнил Шебаршин.

— Путь берут все, что есть.

18 августа около часа дня в Крым вылетели Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников; их сопровождали Плеханов, Генералов, сотрудники управления правительственной связи (чтобы отключить Горбачеву все телефоны) и группа офицеров 18-го отделения службы охраны КГБ, вооруженные автоматами. Плеханову и Генералову Крючков подчинил Симферопольский пограничный отряд и Балаклавскую бригаду сторожевых кораблей.

А что тем временем происходило в Москве?

Глава правительства Павлов находился у себя на даче. Уезжал сын, по сему поводу был устроен прощальный семейный обед. Позвонил Крючков и сказал, что надо собраться — и лучше бы в кремлевском кабинете Павлова. Осторожный Валентин Сергеевич перезвонил Лукьянову и Янаеву: они-то приедут? Оба подтвердили, что будут.

Геннадий Янаев десять лет спустя рассказывал журналистам:

— Где-то в пять вечера 18 августа я поехал к одному из своих приятелей на дачу. Ужинали. Машина, оборудованная всеми видами связи, стояла около дачи. Вдруг мне докладывают, что в машину звонит председатель КГБ. Крючков мне говорит: «Мы тут собрались в кабинете у Павлова. Надо, чтобы вы подъехали».

К восьми вечера Янаев появился у Павлова. Там уже находились Крючков, Язов, Ачалов и одно новое лицо — министр внутренних дел Борис Карлович Пуго. Министр не знал о готовящемся заговоре, потому что находился в отпуске. С женой, невесткой и внучкой отдыхал в крымском санатории «Южный» (совсем рядом с Форосом).

Он вернулся в Москву 18 августа. Приехал на служебную дачу в поселке Усово. Тут его и застиг роковой звонок. Невестка предложила взять трубку и сказать, что Бориса Карловича нет. Пуго улыбнулся и, к своему несчастью, отказался от предложения, которое, возможно, спасло бы жизнь ему и жене. Звонил Крючков. Поговорив с ним, Пуго соврал семье:

— Крючков говорит, что началась гражданская война в Нагорном Карабахе. Я должен ехать.

Пуго отправился к Язову в Министерство обороны, куда приехал и Крючков. Они ввели Бориса Карловича в курс дела. Тот сразу сказал:

— Я с вами.

Маршал Язов потом рассказывал следователям, что очень удивился готовности Пуго присоединиться к ГКЧП:

— Я вам честно говорю, что за осторожность, за нерешительность, за уход от ответственности я его не уважал, была к нему антипатия. Мне показалось странным, что Пуго приехал и не возражает.

Борис Карлович входил в узкий круг тех, кому Горбачев полностью доверял. Михаил Сергеевич включил его в Совет безопасности, фактически заменивший уже безвластное политбюро. Пуго, как Крючков и Язов, имел право позвонить президенту в любое время на дачу, что другим Горбачев категорически запрещал — не любил, когда беспокоили в нерабочее время. Тем не менее Пуго присоединился к заговорщикам. Они хотели того же, что и он: сохранить тот строй, который привел их к власти. Обычная осторожность изменила Борису Карловичу; он, вероятно, решил, что сила на их стороне: кто же способен противостоять армии и КГБ?

Министр внутренних дел отправил своего первого заместителя Ивана Федоровича Шилова в КГБ, где Грушко ставил задачи силовым ведомствам в условиях чрезвычайного положения.

К собравшимся в Кремле присоединился Янаев. И тут Крючкову прямо из самолета позвонили те, кто летал на Форос к Горбачеву. Доложили, что договориться с президентом не удалось. Но остановиться они уже не могли! Раз Горбачев отказался действовать вместе с ними, решили объявить его больным и распорядились подготовить медицинское заключение.

Янаев поинтересовался:

— Что же все-таки с Михаилом Сергеевичем?

Собравшаяся в Кремле компания не воспринимала вице-президента всерьез, поэтому ответили ему резковато:

— А тебе-то что? Мы же не врачи. Болен. Да и какая теперь разница? Страну нужно спасать.

Болдин внятно сказал ему:

— Нам с вами теперь назад дороги нет.

Янаев подписал указ о том, что вступил в должность президента.

Вице-президент Геннадий Иванович Янаев, премьер-министр Валентин Сергеевич Павлов и заместитель председателя Совета обороны Олег Дмитриевич Бакланов подписали «Заявление Советского руководства». В нем говорилось, что Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и передает их Янаеву, в отдельных местностях СССР вводится чрезвычайное положение сроком на шесть месяцев и для управления страной создается Государственный комитет по чрезвычайному положению.

С Валдая прилетел Лукьянов. Он не стал задавать пустые вопросы о самочувствии Горбачева, который искренне считал его своим другом, деловито поинтересовался:

— А у вас есть план действий?

В отличие от Янаева он все прекрасно понимал. А Геннадий Иванович не горел желанием играть первую скрипку. Предложил Анатолию Ивановичу:

— Может быть, тебе возглавить комитет? У тебя авторитета больше, а мне надо еще политическую мускулатуру нарастить.

Лукьянов благоразумно отказался. Но почему опытный Анатолий Иванович вообще ввязался в эту историю? Надо понимать, что, как и остальные, боялся: подписание Союзного договора и грядущие политические перемены лишат его должностей.

Совместными усилиями отредактировали и подписали «Обращение к советскому народу», «Обращение к главам государств и правительств и Генеральному секретарю ООН», а также постановление ГКЧП № 1. В лаборатории Центрального научно-исследовательского института КГБ заранее изготовили печати ГКЧП, в том числе с государственным гербом.

Крючков набросал список членов ГКЧП из десяти человек. Лукьянов попросил его фамилию вычеркнуть, объяснив, что иначе не сможет обеспечить принятие нужных решений в Верховном Совете СССР:

— Если вы хотите, чтобы я вам помог, я могу написать заявление о том, что новый Союзный договор неконституционен.

Заявление председателя Верховного Совета СССР было опубликовано вместе с документами ГКЧП в утренних газетах, хотя для маскировки Лукьянов поставил более раннюю дату — 16 августа. Дескать, материал написан заранее и с образованием ГКЧП никак не связан. После провала путча Лукьянов просил начальника секретариата это подтвердить. Тот врать не стал и рассказал следователям:

— Лукьянов пришел к себе в кабинет после совещания у Павлова и сел за стол, сказав, что он должен сейчас написать один документ. Анатолий Иванович взял чистые листы бумаги и стал писать, надиктовывая себе вслух текст заявления по Союзному договору, которое на следующий день появилось вместе с документами ГКЧП. Закончил работу и позвонил Крючкову: «Документ готов».

Зачем Анатолию Ивановичу все это понадобилось? Он больше не связывал свое политическое будущее с Горбачевым. Скорее наоборот, видимо, полагал, что уход Михаила Сергеевича откроет перед ним некоторые перспективы. 25 июля 1991 года Лукьянов выступал на пленуме ЦК.

«В кулуарах после его выступления, — вспоминал секретарь парткома аппарата ЦК Виктор Васильевич Рябов, — можно было услышать: «Вот это выступление государственного мужа. Вот кому надо быть генеральным».

До путча оставалось меньше месяца.

В девять вечера всем предложили чай и кофе. В двенадцать ночи перешли на виски. Павлов по телефону связался с Василием Александровичем Стародубцевым, известным в стране человеком, председателем Крестьянского союза, и вызвал его в Москву.

А Крючков позвонил министру иностранных дел Александру Александровичу Бессмертных, который отдыхал в Белоруссии, и без объяснений попросил срочно прибыть в Москву. Министра доставили в столицу на самолете командующего Белорусским военным округом. Бессмертных появился в Кремле в джинсах и куртке, недоуменно осматривал присутствующих. Крючков вышел с министром в другую комнату, наскоро ввел в курс дела и предложил подписать документы.

Бессмертных, как и Лукьянов, попросил исключить его из списка членов ГКЧП:

— Да вы что? Со мной ведь никто из иностранных политиков разговаривать не будет.

Он сам синим карандашом вычеркнул свою фамилию, хотя и опасался, что его несогласие повлечет за собой печальные последствия. Очень тревожился о судьбе своего маленького сына.

Около трех ночи встреча закончилась. Крючков и Грушко вернулись в здание на Лубянке. Грушко домой вообще не поехал, ночевал у себя в кабинете. В пять утра 19 августа Пуго приказал своему первому заместителю Шилову обеспечить армейским колоннам, входящим в Москву, сопровождение машинами госавтоинспекции.

Домой Пуго вернулся под утро очень довольный:

— Ну всё, свалили, убрали мы этого…

Объяснил сыну:

— Горбачев не может управлять страной, мы ввели чрезвычайное положение.

И добавил:

— Я им говорю, что Ельцина надо брать! Мы не стремимся к власти, у нас ее достаточно, но мы прекрасно понимаем, что Горбачев ведет страну к голоду, хаосу, разрухе…

Председателя Гостелерадио Леонида Петровича Кравченко разбудили в четыре утра 19 августа и вызвали в ЦК. Он жил на даче в Жуковке — чекисты прислали за ним две машины. В ЦК объяснили, что Горбачев болен и его обязанности исполняет Янаев. Олег Шенин вручил пакет документов, которые следовало передать по телевидению в шесть утра. Останкино было окружено боевыми машинами. У входа стояли военные. Никого не выпускали и ни-

кого не впускали. Кравченко самого долго не хотели пропускать. Поднявшись наверх, он отдал текст дикторам и распорядился поставить классическую музыку.

19 августа люди проснулись в стране, где произошел переворот. Валентин Павлов, который все дни путча подстегивал себя изрядными порциями спиртного, открыл заседание кабинета министров ернически:

— Ну что, мужики, будем сажать или будем расстреливать?

Его предшественник на этом посту Николай Иванович Рыжков не советовал Горбачеву ставить Павлова председателем Совета министров:

— Я с Валентином работал в Госплане, он был начальником отдела. Он держится, держится, а как поддаст потом — так на несколько дней. Для главы правительства увлекаться этим делом, знаете…

А что же произошло в Крыму? Что делал Горбачев?

18 августа на военном аэродроме «Бельбек» прилетевшую из Москвы депутацию — по приказу министра обороны Язова — встретил командующий Черноморским флотом адмирал Михаил Николаевич Хронопуло. На автомашинах двинулись в Форос.

Увидев своего непосредственного начальника генерала Плеханова, охрана президентской дачи беспрепятственно пропустила нежданных гостей. Плеханов сразу переподчинил охрану президентской дачи Генералову. Тот приказал отключить все виды связи, перекрыть доступ на президентскую дачу, заблокировать подъезд к резиденции и вертолетную площадку. Из своих людей установил дополнительные посты.

Плеханов и Генералов вошли в комнату Медведева, начальника личной охраны президента, расположенную в гостевом доме. Тот был поражен: накануне он разговаривал с Плехановым, и тот сказал, что прилетит 19 августа, а появился днем раньше.

Плеханов приказал Медведеву:

— Доложи, что к Михаилу Сергеевичу приехала группа товарищей. Просят принять.

Горбачев сидел в теплом халате — его прихватил радикулит — и читал газету.

— А зачем они прибыли? — удивился он.

— Не знаю, — искренне ответил Медведев.

Михаил Сергеевич задумался. Он сразу понял то, что не мог сообразить его главный охранник: эти люди приехали к нему с ультиматумом, и вообще возможно повторение хрущевской истории: Никиту Сергеевича тоже сняли, когда он отдыхал на юге.

Члены ГКЧП надеялись заставить Горбачева примкнуть к ним и согласиться на введение чрезвычайного положения в стране. Они предложили ему подписать указ о введении чрезвычайного положения и сообщили, что намерены арестовать Ельцина, как только он вернется в Москву.

Горбачев не согласился ввести чрезвычайное положение, интуитивно понимая, чем это кончится. В случае успеха это перечеркнуло бы все им сделанное с 1985 года. А в случае неуспеха… Мы уже знаем, чем закончился путч.

Но Горбачев, и в этом его вина, не выполнил своего президентского долга: не подавил путч в самом зародыше. Он всего лишь пытался переубедить заговорщиков, он уговаривал их, а должен был назвать преступниками и приказать начальнику своей охраны задержать незваных гостей. Сам он обязан был немедленно вылететь в Москву.

— Мне, — говорил впоследствии Горбачев, — часто журналисты задают вопрос: а почему вы не полезли через забор, ограду? Заговорщики этого и добивались. Чтобы можно было открыть стрельбу и пристрелить меня. Но дело не только в этом. Неужели я, президент СССР, мог полезть через забор? Чтобы повиснуть штанами на ограде?.. Я их слова отверг, обругал их матом и сказал, что они сами себя погубят. Но на прощание все же пожал им руки и дал указание — немедленно созвать съезд.

Это рукопожатие с заговорщиками непростительно. Оно погубило политическую судьбу президента СССР. Путчисты все равно его ненавидели, а сторонники демократических преобразований подозревали в двойной игре.

Горбачева изолировали, отключили все телефоны и увезли в Москву начальника его личной охраны генерал-майора КГБ Владимира Тимофеевича Медведева. Плеханов сказал ему:

— Михаил Сергеевич продолжит отдых. Генералов остается начальником охраны на объекте. А тебе — три минуты на сборы, полетишь с нами в Москву.

Теперь уже Медведеву все стало ясно, но он молча подчинился приказу.

Судьба личного охранника похожа на судьбу спортсмена, мечтающего об олимпийской медали. Он, выжимая майку, мокрую от пота, тренируется годами, чтобы в решающую минуту показать, на что способен. Такая минута настала для генерала 18 августа 1991 года, когда члены ГКЧП явились на крымскую дачу Горбачева. Но генерал Медведев упустил свою олимпийскую медаль.

Всю жизнь его готовили к одному: в нужную минуту умереть за президента. Впрочем, умирать и не требовалось. Надо было остаться вместе со своим президентом, которому, вероятно, впервые грозила настоящая опасность. Но генерал Медведев, охотно повинуясь приказу своего начальника по 9-му управлению КГБ генералу Юрию Плеханову, собрал вещи и исчез с президентской дачи. Все его подчиненные из охраны Горбачева предпочли остаться и сохранили свою офицерскую честь…

Когда гости из Москвы вышли от Горбачева, Плеханов поинтересовался у Болдина:

— Ну, что там?

— Ничего не подписал, — разочарованно ответил Болдин.

Помощник президента СССР Анатолий Черняев, который был вместе с президентом в Форосе, пишет, что продуманного заговора как такового не было, было намерение и расчет на то, что Горбачева можно будет втянуть в это дело. ГКЧП по природе своей, по своему составу изначально не способен был «сыграть в Пиночета». Когда Горбачев отказался подписывать привезенные ему документы, все планы заговорщиков рухнули. Они не были готовы действовать самостоятельно и вернулись в Москву в растерянности.

Впоследствии участники ГКЧП утверждали, что Горбачев захотел въехать в рай на чужом горбу. Сам объявить чрезвычайное положение не решился, а им сказал: черт с вами, действуйте!..

Тогда они этого не говорили. 19 августа в начале одиннадцатого утра собравшиеся в Москве секретари ЦК КПСС встретились в зале заседаний на Старой площади. Оставшийся за старшего Олег Шенин сообщил: Горбачев «недееспособен», поэтому ГКЧП во главе с вице-президентом Янаевым берет власть в свои руки.

«Вовлеченность Шенина в дела ГКЧП, — вспоминал секретарь ЦК Александр Сергеевич Дзасохов, — повергла меня и других секретарей ЦК в шок. Чего больше было в его действиях — осознанного выбора или амбициозности, я не знаю».

Вечером Дзасохов поехал в «Барвиху» к Ивашко. Они вышли на балкон, чтобы поговорить откровенно. Заместитель генерального секретаря рассказал, что Горбачев отказался вести с членами ГКЧП переговоры о передаче им своих полномочий.

Да если бы Михаил Сергеевич когда-нибудь в жизни говорил: «Вы действуйте, а я посижу в сторонке», он бы никогда не стал генеральным секретарем и президентом страны!

Путь комбайнера

Некоторые из помешавшихся на ненависти к Горбачеву называют его агентом американского ЦРУ, которому поручили разрушить Советский Союз. В реальности он вполне мог стать руководителем КГБ. Конечно, сейчас трудновато представить себе Михаила Сергеевича в генеральском мундире. Но его дважды едва не взяли в органы госбезопасности.

В первый раз этому помешал тогдашний председатель комитета Владимир Ефимович Семичастный.

В 1966 году в Ставрополь командировали бригаду сотрудников Центрального управления Комитета госбезопасности с заданием проверить работу краевого управления. Руководил бригадой полковник Эдуард Болеславович Нордман из 2-го главного управления, бывший белорусский партизан.

В Ставрополе Нордману предстояло заодно исполнить деликатное поручение заместителя председателя КГБ по кадрам Александра Ивановича Перепелицына, который прежде руководил белорусскими чекистами. Генерал-лейтенант Перепелицын попросил Нордмана присмотреть среди местных партийных работников человека, которого можно было бы сделать начальником областного управления госбезопасности. Перечислил критерии:

— Молодой, не больше тридцати пяти, с высшим образованием, с опытом работы.

У Нордмана в Ставрополе тоже нашлись партизанские друзья. Секретарь крайкома по кадрам Николай Михайлович Лыжин без колебаний посоветовал Нордману:

— Лучшей кандидатуры, чем Горбачев, ты не найдешь.

В то время Михаил Сергеевич только что был избран первым секретарем Ставропольского горкома партии. Вернувшись в Москву, Нордман назвал фамилию перспективного партийного работника генералу Перепелицыну. Заместителю председателя комитета кандидат понравился:

— То, что надо: молодой, прошел по партийной лестнице.

Перепелицын пошел к председателю КГБ Семичастному. Но Владимир Ефимович с порога отверг предложение:

— Горбачев? Не подойдет, его даже не предлагайте.

Почему тогдашний председатель КГБ отверг предложенную кандидатуру, теперь уже узнать невозможно. Владимир Ефимович ушел из жизни. Но отказ Семичастного спас карьеру Михаила Сергеевича. На следующий год Семичастного снимут с должности, потом в опалу попадет еще один недавний первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Шелепин, и Леонид Ильич Брежнев постепенно разгонит все комсомольские кадры, считая их опасными для себя.

А в определенном смысле началом своей карьеры Горбачев был обязан руководителям комсомола Шелепину и Семичастному. В 1955 году, после очередного пленума ЦК ВЛКСМ, они обратились к местным секретарям с просьбой: учебные заведения страны выпустили слишком много юристов, философов и историков, трудоустроить всех молодых специалистов по специальности невозможно, возьмите их на работу в комсомол.

Виктор Михайлович Мироненко, в ту пору первый секретарь Ставропольского крайкома комсомола, рассказывал мне:

— Только я вернулся домой, мне звонит Горбачев.

После Московского университета Михаила Сергеевича, молодого юриста, распределили в родные края, в ставропольскую прокуратуру. Но в правоохранительных органах шло послесталинское сокращение штатов. Горбачев оказался без работы.

— А у меня в крайкоме была вакансия, — вспоминал Мироненко. — Нужен был заместитель заведующего отделом пропаганды. Ну, я и взял Горбачева.

Михаил Сергеевич долгое время поминал добром земляка, который открыл перед ним дорогу в политику. Потом отношения прервались. Виктор Мироненко попал под подозрение как человек, близкий к Шелепину и Семичастному.

А Горбачев шел вверх по комсомольской, а затем и партийной лестнице. Его высоко ценил руководитель Ставрополья Федор Давыдович Кулаков, который работал в крае с 1960 года. Федор Давыдович выдвинул Михаила Сергеевича на пост первого секретаря крайкома комсомола, затем перевел на партийную работу, сделал заведующим ключевым отделом крайкома и членом бюро.

Николай Тимофеевич Поротов, работавший в Ставропольском крайкоме, вспоминал о Горбачеве: «Очень он приглянулся первому секретарю крайкома КПСС Ф. Д. Кулакову, который в нем видел способность проламываться сквозь стену и постоянно торопил в Горбачеве процесс созревания ломовой силы и имел на него большие виды».

Кулаков готовил его, конечно, не на смену себе, но получилось так, что Михаил Сергеевич последовательно занимал кресла, которые освобождал ему Федор Давыдович, — сначала в Ставрополе, затем в Москве. Когда Кулаков стал секретарем ЦК, предложил на свое место Горбачева.

Брежнев проверить кандидатуру Горбачева поручил одному из своих доверенных людей — первому заместителю председателя КГБ Семену Кузьмичу Цвигуну.

К тому времени начальником Ставропольского краевого управления госбезопасности был назначен уже упоминавшийся Эдуард Нордман.

«Ставрополь, — вспоминал Нордман, — встретил жарой под сорок градусов и пылью. Старый, уютный губернский город. В основном двух- и трехэтажные дома, зеленые улицы.

Михаил Сергеевич Горбачев производил хорошее впечатление. Молодой, энергичный, общительный… Дочь Ирина — умная, красивая девочка-старшеклассница, Раиса Максимовна — скромный преподаватель сельхозинститута. Жили без излишеств. По выходным выезжали на природу. Ходили пешком по двадцать и более километров. Бражничать не любили. Правда, по праздникам собирались у друзей».

И вот теперь начальнику Ставропольского управления Нордману позвонил первый заместитель председателя Комитета госбезопасности Цвигун, доверенный человек Брежнева:

— Приезжай на пару дней в Москву.

— Так я же совсем недавно был, Семен Кузьмич. У меня и вопросов никаких нет.

— Ну я же не каждый день приглашаю. Приезжай.

Когда Нордман вошел в кабинет первого зама, Цвигун доверительно сказал:

— В крае предстоят перемены. Понадобится новый первый секретарь. Кого будем назначать?

Нордман тоже назвал Горбачева:

— Молодой, юрист, перспективный.

И тут Цвигун возразил:

— Он ведь первым секретарем крайкома ВЛКСМ работал в одно время с Шелепиным и Семичастным. Одна ведь банда шелепинская, комсомольская.

Нордман сразу возразил:

— Семен Кузьмич, не входит Горбачев в эту команду.

— Откуда ты это знаешь, ведь недавно там работаешь?

И тогда Нордман поведал историю о том, как предлагал Горбачева взять в кадры КГБ и как Семичастный с ходу отверг его кандидатуру. Словом, Михаил Сергеевич к «железному Шурику» никакого отношения не имеет и связей с бывшими комсомольскими лидерами не поддерживает.

Для Михаила Сергеевича это была последняя и решающая проверка.

«Окончательное решение по кандидатурам первых секретарей принадлежало именно генсеку, — рассказывал Горбачев. — Брежнев сам занимался формированием их корпуса и отбирал их тщательно. Перед этим секретари ЦК Капитонов, Черненко скрупулезно изучали досье претендента. Думаю, получали они информацию из разных источников. На этой основе формировалось предварительное мнение. Затем происходили встречи кандидата с секретарями ЦК и лишь после них — с “самим”».

На пленуме в апреле 1970 года первым секретарем обкома избрали Горбачева. Молодой хозяин крупного региона был заметным человеком. В 1976 году он, будучи в Москве, зашел по текущим делам к председателю Госплана Николаю Константиновичу Байбакову, от которого многое зависело в хозяйственных делах. Михаила Сергеевича ждал сюрприз.

«Мы вели с Горбачевым беседу о развитии овцеводческих хозяйств в Ставропольском крае, — вспоминал Байбаков, — и я предложил ему перейти в Госплан СССР первым заместителем председателя по сельскому хозяйству».

Михаил Сергеевич отказался. Ему уже не хотелось быть чьим-то заместителем.

Министр юстиции СССР Владимир Теребилов сказал в ЦК, что хотел бы иметь первым заместителем партийного работника, разумеется, с высшим юридическим образованием. Искать ему рекомендовали среди секретарей обкомов и горкомов партии. Теребилов обратился в соответствующий отдел ЦК и там просмотрел объективки всех юристов-партработников. Оказалось, что только один секретарь крупного крайкома имеет диплом юриста.

Министра эта кандидатура вполне устроила. Теребилов назвал фамилию секретарю ЦК Михаилу Андреевичу Суслову. Суслов сказал, что ему надо подумать, но уже через день позвонил и предложил продолжить поиски.

— У нас, — сказал Суслов, — есть другие планы в отношении этого человека.

Речь шла о Горбачеве.

Недоброжелатели Горбачева уверяли, что только ранняя смерть Федора Давыдовича Кулакова открыла ему дорогу наверх. Так и остался бы в Ставрополе… В реальности молодого и перспективного партийного работника несколько раз пытались перевести в Москву. Рано или поздно это бы произошло. Но смерть Кулакова действительно ускорила приход Горбачева к власти. Именно его решили сделать новым секретарем ЦК по сельскому хозяйству.

Несмотря на печальный пример Кулакова, звездный час, тот единственный шанс, который дает судьба и который так легко упустить, совпал у нескольких наших видных политиков с тривиальной пьянкой в новом доме, построенном Управлением делами ЦК КПСС в престижном районе столицы.

Судьба Горбачева решалась в тот момент, когда сам он отправился в гости, никому не сказав, куда идет. Сейчас уже трудно установить, был ли в тот вечер будущий президент Советского Союза навеселе или же удержался в рамках разумной достаточности. Сам Горбачев, не отрицая факт употребления горячительных напитков по случаю полувекового юбилея друга по комсомолу, выражается туманно:

— Как у нас такие даты отмечаются, известно. По-русски — широко, с обильным угощением, дружеским разговором, с шуткой и песней… Нравы того времени были таковы, что выпивать приходилось не так уж редко. Но мое состояние было вполне нормальным.

А тем временем Михаила Сергеевича пожелал видеть генеральный секретарь, чтобы окончательно решить: способен ли Горбачев заменить Кулакова. На поиски бросили весь могучий аппарат ЦК КПСС, но проходил час за часом, а будущий президент как в воду канул.

Через много лет после этой судьбоносной пьянки сразу несколько мемуаристов пожелали рассказать о ней всю правду. Первым свою версию изложил бывший помощник Горбачева, а потом предавший его активист ГКЧП Валерий Иванович Болдин в книге «Крушение пьедестала».

После смерти Кулакова, пишет Болдин, на смотрины в Москву вызвали кандидата в преемники — первого секретаря Ставропольского крайкома партии Горбачева. Но в решающую минуту кандидат исчез. Ушел утром из гостиницы и пропал. Брежнев был недоволен, его ближайший помощник — секретарь ЦК и заведующий общим отделом Константин Устинович Черненко злился. Речь уже зашла о том, чтобы вести к генеральному секретарю другого кандидата — первого секретаря Полтавского обкома Федора Трофимовича Моргуна, который гостиницы не покидал.

В папке у секретаря ЦК по кадрам Ивана Васильевича Капитонова были объективки и на других кандидатов помимо Горбачева и Моргуна.

Фигурировали еще три фамилии:

Иван Афанасьевич Бондаренко, по профессии агроном, кандидат экономических наук, первый секретарь Ростовского обкома с 1962 года, пользовался репутацией крепкого хозяйственника;

Григорий Сергеевич Золотухин, он тоже начинал агрономом, первый секретарь Краснодарского крайкома, а потом министр заготовок;

Владимир Алексеевич Карлов, заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК КПСС. В школьные годы он подрабатывал чистильщиком дымоходов и звонарем в соборе, окончил Институт птицеводства при Воронежской сельскохозяйственной академии, работал зоотехником, пока его не взяли на комсомольскую работу. Во время войны руководил сельскохозяйственным отделом Сталинградского обкома. После войны стал первым секретарем Калининского обкома, вторым секретарем ЦК компартии Узбекистана.

Все трое были людьми известными, все трое — Герои Социалистического Труда. Но Карлову уже исполнилось шестьдесят два года, Золотухину — шестьдесят семь. А хотели кого-нибудь помоложе и с более широким кругозором. Горбачев подходил идеально.

Но в последний момент его назначение едва не сорвалось! И все из-за того, что бывший первый секретарь Ставропольского крайкома комсомола Виктор Мироненко позвонил опальному Семичастному, отправленному в Киев. Обсуждали последние новости. Разговор зашел о Михаиле Сергеевиче.

Владимир Ефимович Семичастный спросил Мироненко:

— Слушай, я не помню, Горбачев у нас когда работал?

— Так это вы подписывали решение о его назначении первым секретарем крайкома, — напомнил Мироненко.

Киевлянина Семичастного интересовали кадровые дела:

— Знаешь, почему я тебя спрашиваю? Говорят, вместо Кулакова то ли Горбачев будет, то ли наш Моргун.

Первый секретарь Полтавского обкома Моргун тоже считался кандидатом на пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Федор Трофимович учился в Днепропетровске, что для Брежнева было большим плюсом, работал на целине.

Разговоры Семичастного записывали. Фамилии, которые называл бывший председатель КГБ, фиксировались. А именно в эти дни оформлялись все документы, необходимые для избрания Горбачева секретарем ЦК.

— Говорят, что Горбачева тут же вызвал Андропов, — рассказывал Мироненко, — и предупредил: будь осторожен, видишь, кто тебя поддерживает…

А теперь на пути Михаила Сергеевича к власти возникла еще и техническая трудность, но и она могла оказаться роковой.

«Неизвестно, чем бы все кончилось, но знатоки жизни членов ЦК отыскали водителя машины, отвозившего Михаила Сергеевича, выяснили, кто живет в том доме, куда его доставили, и тогда определили, где он может быть», — вспоминает Валерий Болдин, намекая на некую фривольность поведения своего бывшего начальника, вырвавшегося на свободу из-под бдительного надзора Раисы Максимовны.

А кто же нашел Горбачева?

Виктор Васильевич Прибытков, первый помощник Черненко, вспоминает, как шеф гневно сказал ему:

— Если за тридцать минут не найдешь Горбачева, то у нас есть и другие кандидатуры на секретарство!

Исполнительный Прибытков все-таки отыскал Горбачева. Но не допросив шофера (версия Болдина), а обратившись к своему приятелю, работавшему в ту пору у Горбачева в Ставрополье. Тот и подсказал, где искать шефа — в гостях у Марата Владимировича Грамова. Марат Грамов, еще один выходец из Ставрополя, трудился с Горбачевым в крайкоме, а в 1974 году его перевели в Москву, в отдел пропаганды ЦК.

Горбачев успел вовремя попасть на Старую площадь, получил аудиенцию у Черненко, и на следующий день на пленуме его сделали секретарем ЦК КПСС. Началось восхождение Горбачева к власти.

— Если бы я тогда оказался чуть менее расторопным, все сложилось бы по-иному, — вздыхает Прибытков. — Кто знает, поищи я его чуть дольше, и стал бы секретарем ЦК КПСС совсем другой человек. Черненко потом поминал мне эту историю: ну вот нашел ты его. Вот так, со смехом…

Сам Михаил Сергеевич с этой же истории начинает свой увесистый мемуарный двухтомник «Жизнь и реформы». По версии Горбачева, не было ни болдинского шофера, ни телефонного звонка Прибыткова. Просто опоздавший на дружескую вечеринку товарищ сообщил ему, что его давно ждут в ЦК. Михаил Сергеевич покинул гостеприимных хозяев и поехал к Черненко.

Тот день был действительно звездным часом в судьбе Горбачева. Он сделал первый шаг к тому, чтобы стать самостоятельным политиком и изменить судьбу страны. Сам Михаил Сергеевич нисколько не сомневается, что вся история с пьянкой, долгими поисками, недовольством Черненко не могла остановить его политического взлета. Перемены в стране должны были произойти, он был призван их осуществить. И многие с ним согласятся. Мелкие аппаратные чиновники могли бы, наверное, при желании и при благоприятном для них стечении обстоятельств навредить Горбачеву. Но в реальности судьбу его решали другие люди.

Глава кремлевской медицины академик Евгений Иванович Чазов вспоминал, как после смерти Кулакова прилетел в Крым, где отдыхал Брежнев. Разговор зашел о смерти секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Думая, кем его заменить, Брежнев первой назвал фамилию Горбачева:

— Правда, есть и возражения, хотя большинство говорит, что он настоящий партийный руководитель. Вернемся в Москву — все взвесим.

Чазов пошел на соседнюю дачу к Константину Устиновичу Черненко. Тот был очень обеспокоен состоянием здоровья Брежнева:

— В этой ситуации важно, чтобы вокруг него были настоящие друзья, преданные люди.

Он с сожалением сказал о смерти Кулакова:

— На его место есть целый ряд кандидатур. Леонид Ильич хочет выдвинуть Горбачева. Отзывы о нем неплохие. Но я его мало знаю с позиций человеческих качеств, с позиций отношения к Брежневу. Вы случайно его не знаете?

Чазов пишет, что к этому времени он уже понял азбуку политической интриги — побольше молчать, поменьше говорить, не раскрывать свои карты и не верить в искренность собеседника. Поэтому высказывался о Горбачеве очень осторожно.

Назначением в Москву Горбачев обязан не председателю КГБ Андропову, как это многим кажется, а главному партийному кадровику Ивану Васильевичу Капитонову, который по просьбе Брежнева подбирал кандидатов на пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству, и, конечно же, Суслову, второму человеку в партии.

Мнения председателя КГБ Андропова относительно кадровых вопросов в партии не спрашивали. Решающий голос принадлежал Суслову. Он как бывший секретарь Ставропольского крайкома следил за своими наследниками и Горбачева знал.

Непростой путь наверх

На следующий день после избрания секретарем ЦК в ноябре 1978 года Горбачев пришел к Брежневу. Уже тяжело больной хозяин страны принял нового секретаря ЦК, но практически не реагировал на беседу. Произнес только одну фразу:

— Жаль Кулакова, хороший был человек.

Черненко доверительно заметил Горбачеву:

— Леонид Ильич исходит из того, что ты на его стороне, лоялен по отношению к нему. Он это ценит.

Пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству был опасным — с учетом бедственного состояния самого сельского хозяйства. Михаил Сергеевич вступил в острый конфликт с главой правительства Алексеем Николаевичем Косыгиным. Правда, и Косыгин неважно относился к Горбачеву. Он несколько раз отдыхал в Кисловодске, но с Михаилом Сергеевичем не сблизился.

Перед началом торжественной церемонии вручения наград космонавтам в сентябре 1979 года члены высшего партийного руководства собрались у входа в Екатерининский зал. Косыгин выразил недовольство:

— Вот нам, членам политбюро, разослали записку сельхозотдела, Горбачев ее подписал. Он и его отдел пошли на поводу у местнических настроений, а у нас нет больше валюты закупать зерно. Надо не либеральничать, а предъявить более жесткий спрос и выполнить план заготовок.

В ответ на это Горбачев, который всего год был секретарем ЦК, позволил себе прилюдно атаковать члена политбюро. Самым жестким образом ответил, что если председатель Совета министров считает, что отдел ЦК проявил слабость, пусть поручит вытрясти зерно своему аппарату и доводит эту продразверстку до конца.

Воцарилась мертвая тишина. Прилюдный выговор старшему по чину был невиданным делом. Но Михаил Сергеевич прекрасно знал расклад в политбюро. Брежнев сам постоянно давал понять, что он не очень доволен правительством, правительство не справляется, приходится Центральному комитету подменять Совет министров. Это было скрытой формой критики Косыгина.

И после церемонии Брежнев позвонил Горбачеву.

— Переживаешь? — спросил сочувственно.

— Да, — ответил Горбачев. — Но дело не в этом. Не могу согласиться с тем, что занял негосударственную позицию.

— Ты правильно поступил, не переживай, — успокоил его генеральный секретарь. — Надо действительно добиваться, чтобы правительство больше занималось сельским хозяйством.

Твердая позиция молодого секретаря была вознаграждена. Через два месяца Горбачева повысили в партийном звании. Ему позвонил Суслов:

— Тут у нас разговор был. Предстоит пленум. Есть намерение укрепить ваши позиции. Будем рекомендовать вас кандидатом в члены политбюро.

27 ноября 1979 года, на пленуме, Горбачев поднялся еще на одну ступеньку в партийной иерархии. На этом не остановились. Суслов поддержал и его избрание в политбюро.

Особую роль в судьбе Горбачева сыграл Андропов, который с 1967 года занимал пост председателя Комитета госбезопасности. У Юрия Владимировича был свой интерес. Он понимал, что один из его главных недостатков — отрыв от партийных секретарей. В этом кругу у него не было достаточной опоры. Андропов искал возможности привлечь на свою сторону молодых партийных секретарей, хотя не имел права в этом усердствовать. Товарищи по политбюро обратили бы внимание на слишком частые контакты председателя комитета с руководителями областей.

А с Горбачевым он общался исключительно на отдыхе — тут никому ничего объяснять не приходилось. Юрий Владимирович, страдавший болезнью почек, каждый год приезжал на Северный Кавказ лечиться. Из-за событий в Чехословакии знаменитый курорт в Карловых Варах высшие руководители посещать не могли. Все крупное начальство лечилось и отдыхало на курортах Кавказских Минеральных Вод. Как тут не проявить внимание, не организовать отдых так, чтобы у большого начальника остались наилучшие воспоминания? И грех было не воспользоваться возможностью побыть с москвичами накоротке. Даже понятие такое появилось — «курортный секретарь».

Впервые Андропов приехал в Ставропольский край в апреле 1969 года. Он разместился в Железноводске в санатории 4-го главного управления «Дубовая роща» для страдавших желудочно-кишечными заболеваниями. Там был трехкомнатный люкс, не очень уютный, для самых высокопоставленных пациентов. Потом предпочитал Кисловодск — санаторий «Красные камни» того же 4-го управления.

Когда председатель КГБ приезжал отдыхать, Горбачев тоже брал отпуск и селился там же, в «Красных камнях». Вместе гуляли, играли в домино.

Андропов обожал «забивать козла». Сажал рядом личного врача — Валентина Архиповича Архипова. Два раза в неделю в особняке показывали кино — по выбору председателя. Ездили в горы на шашлыки. Юрий Владимирович позволял себе немного сухого вина, расслаблялся, начинал петь. Однажды читал свои стихи. Он привозил с собой магнитофонные записи Александра Галича, Владимира Высоцкого, эмигранта Бориса Рубашкина. Фактически эти записи были запрещены, советскому народу слушать их не разрешали, но себя председатель КГБ считал достаточно стойким.

— Андропов в какой-то момент захотел взять Михаила Сергеевича в кадры Комитета госбезопасности, — рассказывал мне тогдашний начальник управления КГБ по Ставропольскому краю генерал Нордман.

Андропов увидел в Горбачеве лично преданного ему человека, потому и приложил усилия для его выдвижения. Когда встал вопрос о назначении Горбачева первым секретарем крайкома, Юрий Владимирович огорчился:

— Опоздал я, опоздал.

Выяснилось, что он видел Горбачева заместителем председателя КГБ по кадрам. На эту должность как раз и назначались вторые секретари обкомов или крайкомов. Если бы Андропов тогда взял Горбачева к себе заместителем, то Михаил Сергеевич имел бы шансы со временем возглавить Комитет госбезопасности. В таком случае он бы точно не стал генеральным секретарем. Не было бы и перестройки… А был бы председатель КГБ генерал армии Горбачев…

Андропов, одинокий в политике человек, нуждался в поддержке. Понимал, что его должность к нему не располагает, председатель комитета — это человек, которого побаиваются. И старался привлечь на свою сторону молодых партийных секретарей, поэтому сделал все возможное для того, чтобы Горбачев переехал из Ставрополя в Москву. Ну, и такой фактор, как землячество, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Андропов хоть и в детстве уехал из края, все же здесь родился и считал себя ставропольцем.

Когда Горбачева сделали секретарем ЦК по сельскому хозяйству и он переехал в Москву, Андропов не спешил афишировать свое расположение к нему. Горбачев, став членом политбюро, обосновался на даче рядом с Андроповым. Оказавшись с Юрием Владимировичем в одном партийном ранге, осмелился позвонить ему в воскресенье:

— Сегодня у нас ставропольский стол. И, как в старое доброе время, приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.

— Да, хорошее было время, — согласился Андропов. — Но сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.

— Почему? — искренне удивился Горбачев.

— Если я к тебе пойду, завтра же начнутся пересуды: кто, где, зачем, что обсуждали? Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.

Запугав всех, Андропов и сам боялся собственного аппарата. Не позволял себе ничего, что могло бы повредить его репутации, что не понравилось бы Леониду Ильичу. Однажды на политбюро тяжело больной Брежнев отключился, потерял нить обсуждения. После заседания Андропов сказал Горбачеву:

— Знаешь, Михаил, надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности.

При Черненко и без Черненко

Вот уже несколько десятилетий политики и историки пытаются понять, чем было избрание Михаила Сергеевича — случайностью или закономерностью?

Черненко, отдать ему должное, не пытался отодвинуть Горбачева, как многие поступили бы на его месте. К Горбачеву у него могло бы быть завистливое и неприязненное отношение — молодой, здоровый, я скоро уйду, а он сядет на мое место. Напротив, он поддерживал Горбачева.

Михаил Сергеевич смог стать генеральным только потому, что Черненко настоял на том, чтобы в его отсутствие именно Горбачев вел заседания секретариата и политбюро. Константин Устинович сделал еще один символический жест. Пересадил в кресло справа от себя, которое традиционно занимал второй человек в партии.

В последние два месяца жизни Черненко Горбачев уже фактически руководил текущими делами страны. Он вел заседания политбюро и секретариата ЦК. Он и был кандидатом номер один. Но не имел той власти и влияния, которой обладали в свое время Суслов при Брежневе или сам Черненко при Андропове.

В марте 1985 года ему необходим был союзник среди старой гвардии, который в момент решающего голосования выдвинет его кандидатуру.

К сыну министра иностранных дел Анатолию Андреевичу Громыко, члену-корреспонденту Академии наук, лауреату Государственной премии, директору Института Африки, неожиданно приехал коллега — директор Института востоковедения Евгений Максимович Примаков. Громы-ко-младший предложил гостю кресло.

Но разговаривать в служебном кабинете Примаков не пожелал:

— А не прогуляться ли нам?

Заинтригованный Анатолий Андреевич охотно согласился.

На Патриарших прудах Евгений Максимович взял быка за рога:

— Анатолий, дело приобретает серьезный оборот. Очевидно, что Константин Устинович долго не протянет. Нельзя допустить, чтобы ситуация развивалась сама по себе. Кто придет после Черненко?

Вечером Анатолий Громыко сказал отцу:

— Папа, мне надо с тобой поговорить.

— Пойдем погуляем, — предложил Андрей Андреевич.

Решительно никто в те дни не хотел сидеть дома.

Громыко-младший рассказывал, что Примаков пришел к нему не просто так, а выяснить, намерен ли Громыко-старший бороться за пост генерального секретаря. Потом в эти разговоры был вовлечен будущий член политбюро Александр Николаевич Яковлев как близкий к Горбачеву человек.

Андрей Андреевич сказал сыну, что на пост первого человека не претендует:

— Чтобы стать генеральным секретарем партии, надо за это бороться. У меня уже большой возраст. Не за горами мое восьмидесятилетие. После перенесенного, как мне сказали врачи, «легкого инфаркта», да еще при аневризме, да еще после операции думать о такой ноше, как секретарство, было бы безумием. Если бы я и стал генеральным секретарем, мне потребовалось бы огромное напряжение всех своих физических сил. Моего здоровья хватило бы только на год работы…

Андрея Андреевича интересовала другая должность — председателя президиума Верховного Совета СССР, то есть формального президента страны.

— Так я продолжу разговор с Примаковым? — уточнил Анатолий Громыко.

А Горбачев расспрашивал руководителя кремлевской медицины академика Чазова о состоянии здоровья Черненко:

— Сколько еще может протянуть Константин Устинович — месяц, два, полгода? Ты же понимаешь, что я должен знать ситуацию, чтобы решать, как действовать дальше.

Академик Чазов перезвонил Горбачеву и предупредил:

— Трагическая развязка может наступить в любой момент.

Вечером на даче Громыко все пили чай. Раздался телефонный звонок. Громыко вышел в коридор, где стояли телефоны, поднял трубку. Услышав знакомый голос, сказал:

— Добрый вечер, Михаил Сергеевич.

После короткого разговора повесил трубку. Ничего не сказав домашним, пошел в прихожую, надел пальто и уехал в город.

11 марта 1985 года на заседании политбюро, после того как академик Чазов изложил медицинское заключение о смерти Черненко, слово неожиданно взял Андрей Андреевич:

— Конечно, все мы удручены уходом из жизни Константина Устиновича Черненко. Но какие бы чувства нас ни охватывали, мы должны смотреть в будущее, и ни на йоту нас не должен покидать исторический оптимизм, вера в правоту нашей теории и практики. Скажу прямо. Когда думаешь о кандидатуре на пост генерального секретаря ЦК КПСС, то, конечно, думаешь о Михаиле Сергеевиче Горбачеве. Это был бы, на мой взгляд, абсолютно правильный выбор.

Громыко произнес настоящий панегирик будущему генсеку. Этого оказалось достаточно: в политбюро было не принято спорить и называть другие имена.

Министра иностранных дел поддержал председатель КГБ Чебриков:

— Я, конечно, советовался с моими товарищами по работе. Ведомство у нас такое, которое хорошо должно знать не только внешнеполитические проблемы, но и проблемы внутреннего, социального характера. Так вот с учетом этих обстоятельств чекисты поручили мне назвать кандидатуру товарища Горбачева Михаила Сергеевича на пост генерального секретаря ЦК КПСС. Вы понимаете, что голос чекистов, голос нашего актива — это и голос народа.

Члены политбюро единодушно проголосовали за Михаила Сергеевича.

Председатель КГБ Чебриков и секретарь ЦК по кадрам Лигачев провели вместе с Горбачевым критически важную ночь после смерти Черненко. В зале заседаний политбюро они готовили церемонию похорон и регламент пленума ЦК, на котором должны были избрать нового генерального секретаря. Вышли на улицу, когда уже рассвело. На пленуме Горбачева избрали под аплодисменты.

Следующий, апрельский, пленум ЦК начался с организационных вопросов. Членами политбюро Горбачев предложил избрать Чебрикова, Лигачева и будущего главу правительства Рыжкова. А Громыко получил почетный пост председателя Верховного Совета СССР, то есть формально стал президентом страны. Должность безвластная, но она чудесно увенчала его блистательную карьеру.

Приход Горбачева к власти можно представить как цепь случайностей. Но, как говорят марксисты, случайность — проявление закономерности. Горбачев занял место на Олимпе благодаря своим политическим талантам. И все его действия после избрания были закономерными.

Многие, похоже, подзабыли ощущения и мысли того времени. А я прекрасно помню тоскливое, раздраженное состояние советского общества и всеобщую жажду перемен. Наблюдал в ту пору высокопоставленных сотрудников партийного аппарата, которые в своем кругу, не стесняясь, крыли матом заскорузлую систему и связывали свои надежды с молодым генсеком. С горечью говорили, что в стране идет распад, а вожди в маразме и лишились здравого смысла. Когда телевидение показывало членов политбюро, людей разбирал гомерический хохот.

Продажа нефти при Брежневе принесла в казну миллиарды долларов, а магазины пустовали, в городах вводили талоны и очереди стояли за самым необходимым. Люди проводили в очередях столько же времени, сколько на работе. Горькие чувства вызывало происходящее в стране.

Генерал-полковник Владислав Алексеевич Ачалов в 1990 году был выдвинут кандидатом в народные депутаты России от Тульской области: «Объехал три района. Впечатления безрадостные. То, что я увидел, вызывало по меньшей мере возмущение. Трудно передать, до какого состояния была доведена Тульская область (там был, припоминаю, первым секретарем некий Юнак), особенно ее сельское хозяйство. Бездорожье, непролазная грязь. Несмотря на хорошие земли (чернозем) и климатические условия — посредственное сельское хозяйство».

Упомянутый Ачаловым Иван Харитонович Юнак руководил Тульской областью четырнадцать лет. Был в ЦК на высоком счету. Получил из рук Брежнева «Золотую Звезду» Героя Социалистического Труда. Горбачев как раз сразу отправил Юнака на пенсию. Но выручить из беды область было значительно труднее.

Все надежды связывались с молодым генсеком. Преобразований жаждали и будущие яростные критики Горбачева. Разумеется, представление о переменах у всех было разное. Кого-то вполне устроило бы, если бы Михаил Сергеевич ограничился освобождением начальственных кресел от засидевшихся в них ветеранов.

Точнее было бы заметить, что и сам Горбачев не имел готового плана преобразований. Его первоначальные намерения были достаточно скромными. Он не представлял себе, с чем ему предстоит столкнуться. Попытка найти ответ на один сложный и запутанный вопрос наталкивалась на необходимость решить одновременно множество других столь же трудно разрешимых проблем. Многие надежды, охватившие тогда общество, так и не станут реальностью.

Ответа за все неудачи потребуют от Горбачева. Но не честнее ли возложить вину на всех его предшественников, которые десятилетиями загоняли страну в тупик? Конечно, когда у пациента уже развилась флегмона и его срочно кладут на операционный стол, ему и больно, и страшно. Хирург держит в руке скальпель, и больной его ненавидит. Но разве не виноваты те, кто запустил болезнь, довел пациента до беды? Да и пациент, по правде говоря, хорош: видя пугающие симптомы, закрывал глаза и уповал на бездарных и неумелых докторов.

Иногда говорят, что арест его деда Андрея в 1934 году — как кулака — превратил крестьянского сына Горбачева во врага режима. Или что Михаил Сергеевич с раннего возраста вынашивал идеи реформ.

Все это мифы. Он был партийным работником до мозга костей, достиг аппаратных высот. Но его отличали живость, быстрота мысли, способность излагать свои соображения без бумажки.

Когда он пришел к власти, кто мог с уверенностью сказать, каковы его политические взгляды и устремления? Едва ли и он сам мог их сформулировать. Но ожидания с ним были связаны невероятные. От него ждали больших дел, подвигов Геракла. Надеялись, что он оживит, поднимет с больничной койки режим, находившийся при смерти.

Но перемены давались с трудом. XXVII съезд партии, первый после смерти Брежнева, Андропова и Черненко, весной 1986 года проходил по старым лекалам.

«Магазины пусты, — вспоминал неожиданно для себя избранный делегатом съезда академик Александр Ефимович Шейндлин. — Участникам съезда дана была возможность забыть на время об этом. В гостинице “Москва”, на одном из верхних этажей, размещался своеобразный универсам для делегатов. Он тщательно охранялся. Чего здесь только не было! Самые фантастические деликатесы, причем по баснословно низким ценам».

Но речи звучали все свободнее и откровеннее. Осмелев, люди говорили, что думали, высказывали наболевшее. Публиковались прежде запрещенные литературные произведения. Появилась искренняя и острая публицистика, и очень быстро началась эрозия единого идеологического пространства. Догмы рушились очень быстро. Только одни в стране жаждали перемен, другие держались за старое, считая гласность и свободные дискуссии перегибами.

Но тогда еще даже лучшие умы не осознавали масштабов постигшей наш народ катастрофы, глубину ямы, из которой стране предстоит выкарабкиваться.

По китайскому пути?

Горбачев видел, в каком бедственном положении страна. Люди повсюду восторженно встречали его призывы к переменам. Он злился, видя, что номенклатура, чья жизнь была устроена вполне комфортно, ничего не желает менять.

Михаил Сергеевич пытался действовать, взявшись за привычные аппаратные рычаги. Да только ничего не происходило! В аппаратной толще его инициативы гасли, как в болотной жиже.

«В Москве выдвигают новые идеи, а здесь — тихо и глухо, — записал в дневнике работавший в Костроме литературный критик Игорь Дедков. — Верит ли сам Горбачев, что руководители, занимающие свои высокие посты не одно десятилетие и воспитанные на послушании и повторении всего сказанного высшим начальством и повторяющие это сейчас, могут вдруг перестроиться, переродиться, начать другую жизнь и мыслить по-новому, пореволюционному?»

Областные и районные секретари вслед за Горбачевым послушно повторяли слова о перестройке, но все ограничивалось речами, лозунгами и призывами. Они и не собирались переустраивать жизнь страны. Во-первых, им это не было нужно. Во-вторых, система не была рассчитана на кардинальное обновление. Потому генеральный секретарь не выдержал и обратился напрямую к народу, чего в России не делали со времен революции.

Михаил Сергеевич и сам плохо разбирался в реальной экономике, и его помощники были столь же мало осведомлены. Впрочем, как им это поставить в вину, если в высших учебных заведениях преподавали и изучали политэкономию социализма. А такой науки просто не существует! Иностранных языков в партийном аппарате, как правило, не знали, и читать современные исследования по экономической тематике могли немногие.

Ученые предлагали дать предприятиям свободу, отменить монополию внешней торговли, позволить производителям самим выйти на внешний рынок, но всего этого было недостаточно. Перестройка, в частности, выявила слабость отечественной интеллектуальной мысли. Слишком поздно осознали, что политическая и экономическая система реального советского социализма вовсе не подлежала реформированию.

Первые шаги Горбачева — попытка наладить экономику в рамках существовавшей системы. Приняли 19 ноября 1986 года Закон «Об индивидуальной трудовой деятельности». Легализовали индивидуальную фермерскую деятельность — осенью 1990 года появился Закон «О крестьянском (фермерском) хозяйстве». Но это были лишь косметические перемены в экономике.

В Советском Союзе колхозно-совхозная жизнь напрочь отбила желание работать на земле. Советские сельскохозяйственные предприятия не были ориентированы на извлечение прибыли! Это были государственные структуры, нацеленные на исполнение плана — реальное или бумажное. И зарплату получали вне зависимости от результата. В горбачевские годы в каждом третьем хозяйстве на зарплату уходило больше, чем зарабатывали. Даже если работали из рук вон плохо, деньги платили из бюджета. То есть начисто отсутствовал интерес к тому, чтобы вырастить товар, продать его выгодно и заработать. Поэтому разрешение продавать часть урожая по «договорным» ценам не вызвало никакой реакции.

Россия — не Китай. Дэн Сяопин добился успеха в иных условиях. В наследство от почти построившего социализм Мао Цзэдуна он получил голодное государство с разваленной экономикой и запуганным народом. Дэн вернул гигантский Китай к нормальной жизни.

Со стороны кажется, что у китайцев все пошло как по маслу. На самом деле борьба за реформы была долгой. Закупки за границей, иностранные инвестиции — воспринимались в штыки. Всё должны делать сами! Стыдно покупать или занимать у буржуев!.. Возмущались: пригласить иностранцев строить заводы на нашей территории — потерять суверенитет, особые зоны превратятся в новые колонии!

Мао Цзэдун считал, что бедность не порок. Дэн решил, что бедность — тяжкое бремя, от которого нужно избавляться. Мао внушал китайцам, что они идут в авангарде человечества. Дэн заставил китайцев понять, что они живут в нищей стране. Не стесняясь, говорил о китайской отсталости:

— Если у тебя уродливое лицо, незачем выставлять себя красавцем.

Китайская бюрократия не мешает частной инициативе и предпринимательству, не угнетает бизнесменов и торговцев, не душит их и не унижает. Можно ли представить себе отечественную бюрократию, которая дала бы простор частной инициативе, широчайшему привлечению иностранного капитала, не смела бы вмешиваться в дела частного производителя и взимать с него дань? Советские чиновники до последнего противостояли любым радикальным переменам в экономике!

Призывы наших политиков идти китайским путем — развивать экономику без политических перемен — вызывают улыбку. В России, как минимум, слишком мало китайцев, чтобы следовать китайским путем. Обогащайтесь! — это главный лозунг в Китае. Добиваются этого самым естественным путем — зарабатывая деньги. Китайцы привыкли рассчитывать только на самих себя. Никакая работа не считается зазорной. И это объясняет, почему китайцы так преуспели.

Советская система просуществовала слишком долго, воспитав лицемерие и отучив от привычки к простому, но честному труду и начисто отбив предприимчивость. Вне рыночной экономики в Советском Союзе выросло три поколения, а в Китае — только одно. Китайцы не утратили навыки самостоятельного ведения хозяйства…

«Вспоминаю поездку в Японию, — писал председатель Госплана Байбаков. — На каждом заводе совет, в состав которого входят директора и рабочие, обсуждает любую новинку, способную принести прибыль. Они дерутся за каждую новинку. Не потому ли японцы ежегодно закупали иностранные лицензии на 300 миллионов долларов, а мы, великая держава, только на 30 миллионов?

Неужели только меня одного волнует, что старые способы хранения продукции уже не годятся? При уборке, заготовке, хранении и переработке потери картофеля и овощей составляли 25–30 процентов, принося убытки на сотни миллионов рублей. Потери сахарной свеклы достигли 8—10 процентов. Зерна мы теряли десятки миллионов тонн. То же самое с продукцией животноводства».

Советский Союз, как уже говорилось, в середине 1980-х по урожайности зерновых занимал 90-е место, по урожайности картофеля — 71-е, отставая даже от среднего уровня всех развивающихся стран. Так еще и выращенное погибало. Что же надо было такое сотворить с крестьянином, чтобы он равнодушно смотрел, как гниет и пропадает выращенный им урожай?

После смерти Ленина смело можно было идти китайским путем. В конце 1920-х, до коллективизации и раскулачивания — то есть уничтожения наиболее деятельной части крестьянства, Россия способна была с минимальными потерями вернуться на естественную колею развития. Даже после смерти Сталина еще можно было попробовать. А при Горбачеве уже было поздно. Семьдесят лет советской власти отучили людей от самостоятельности. Все хотели перемен, но надеялись, что они произойдут сами по себе.

Горбачеву и его команде предстояло идти нехожеными тропами: никто еще не выбирался из тоталитарной системы собственными силами. Ни одна страна не имела такого опыта. А Михаил Сергеевич еще долго искал ответы в трудах Ленина.

— Я не приемлю частную собственность на землю — хоть что вы со мной делайте, — говорил Горбачев осенью 1989 года. — Не приемлю. Аренда — хоть на сто лет, даже с правом продажи арендных прав, с наследованием. Да! А частную собственность с правом продажи земли — не приемлю.

Формула советской экономики: получить как можно больше ресурсов и добиться минимального плана, то есть произвести как можно меньше. Директора утаивали производственные мощности, завышали заявки на ресурсы, а информацию скрывали.

Советские руководители гордились плановым характером экономики. Но планы не отражали реальности. Цифры начальством принимались только высокие, пусть даже дутые. Попытки опуститься на грешную землю и вернуться к реальности сурово наказывались. Как говорил один из основателей Госплана академик Станислав Густавович Струмилин, лучше стоять за высокие планы, чем сидеть за реальные.

«Все сходились в главном, — писал Рыжков, — надо кончать с давно устаревшим жестким, всеохватывающим планированием, администрированием в экономике».

Но искали легкое решение проблемы. Думали: правительство даст директорам предприятий свободу, и экономика заработает сама собой. По этому пути Горбачев с Рыжковым и пошли. Закон «О государственном предприятии» (1987 год) освободил предприятия от опеки министерств. В сентябре 1988 года политбюро упразднило отраслевые отделы ЦК КПСС. Рухнули два столпа административного распределения ресурсов. Но альтернативный механизм распределения ресурсов не появился.

В советской системе баланс между спросом и предложением определялся не изменением цены, а указаниями начальства. Когда плановые задания уменьшили, чтобы дать руководителям возможность более эффективно использовать имеющиеся ресурсы, что произошло? Рост производства сократился, а зарплаты поднялись.

В реальном социализме предприятия работают только из-под палки. Такова природа командно-административной системы. Когда давление на предприятия сверху прекратилось, производство рухнуло. Нужны были все институты рыночной экономики: права собственности, конкуренция. Без этого, как мы теперь понимаем, ничего не работает. Без рыночного распределения ресурсов, без рынка, на котором продаются и покупаются средства производства и произведенная продукция, без рыночных цен, определяющих, какой товар дешевый, а какой дорогой, начался хаос.

Получилось, что в результате реформ стало еще хуже, чем было до начала перестройки. Заметим, что вину за это Михаил Сергеевич должен разделить с правительством страны, страдавшим экономической некомпетентностью, и всей экономической наукой, не способной в те решающие годы предложить верный и относительно безболезненный путь перевода народного хозяйства на рыночные рельсы. Если, впрочем, такой путь вообще существовал.

Невероятные усилия были употреблены для исправления врожденных пороков командно-административной системы. И все попытки завершились провалом. Предсказания марксистов не сбылись: капитализм не породил своих могильщиков из числа рабочих, а вот плановая система породила рабочих и директоров, которые охотно отправили ее на свалку истории.

Михаил Сергеевич, подобно своим предшественникам, в любой момент мог отступить и переложить все заботы на плечи наследников. В таком случае он бы сохранил власть. Но Горбачев считал, что отступать дальше невозможно: происходит необратимый упадок страны.

Чиновники теряли влияние и привилегии, возмущались, озлоблялись.

К материальным потерям прибавлялись психологические. Огромный управляющий слой жаловался на неуверенность и неопределенность: выбили из колеи, нет ни славной истории, ни ясного будущего. Мало кто находил в себе силы признаться, что жизнь потрачена впустую.

Горбачев пришел к выводу, что дело в бюрократическом аппарате, который всему мешает: надо дать людям свободу, чтобы они сами взялись за дело.

«У нас в ЦК, — писал второй секретарь Пензенского обкома Георг Мясников, — дремучий аппарат, закосневший в бюрократизме, “чегоизвольщине” и т. п. Каждый думает о себе, держится за свой стул. На идеи и идеалы ему наплевать, лишь бы угодить начальству. Нет, это стиль страшный, не имеющий отношения к человеческим нормам».

Едва начались политические реформы, как партийный аппарат и госбезопасность утратили контроль над обществом. Сколько десятилетий эта система казалась непоколебимой, несокрушимой. Но она пребывала таковой только до того момента, пока оставалась цельной. Стоило изъять один элемент — насилие! — как все стало рушиться.

Часто звучит: «Если бы Горбачева не пустили к власти, социализм можно было спасти». Но «ересь» началась до Горбачева. Надо было, в таком случае, останавливать Косыгина с его экономической реформой, а заодно и склонного к некоторому либерализму Брежнева… Так ведь все началось еще раньше — с хрущевской оттепели. Вот если бы остановить Хрущева… Тогда был бы Берия. Нынче Лаврентия Павловича полуиронически-полусерьезно именуют первым перестройщиком. Его реформы 1953 года, испугавшие коллег по партийному руководству, были попыткой самоспасения режима.

Но ни одна из реформ реального социализма в нашей стране не увенчалась успехом! Упирались в догмы социалистической экономики, останавливались и отступали, оставляя наследникам груз нерешенных проблем.

«Горбачев, — сочувственно говорил президент Франции Франсуа Миттеран, — напоминает мне человека, решившего закрасить грязное пятно на стене своего дома. Но, начав зачищать стену, увидел, что шатается один из кирпичей. Попробовал его заменить, и тут обрушилась вся стена. А принявшись ее восстанавливать, обнаружил, что сгнил весь фундамент дома».

Наши властители не забывали облагодетельствовать свое окружение. Леонид Ильич Брежнев, как-то расслабившись, благодушно сказал:

— Я сейчас вроде как царь. Только вот царь мог деревеньку пожаловать. Я деревеньку пожаловать не могу, зато могу дать орден.

Горбачев и орденов не раздавал. Но оставшиеся верными ему интеллектуалы искренне ценят Михаила Сергеевича за то, что он сделал для страны и мира, — несмотря на его ошибки, промахи, неудачи. Горбачев впервые после февраля семнадцатого избавил народ от страха перед властью. Вернул людям то, что принадлежит им по праву, — свободу. Вернул в общество религию и церковь. Вернул России историю и национальное самосознание.

И еще он закончил холодную войну. Внешняя политика, которую проводил Горбачев, перевернула всю картину мира. Если США и НАТО не собираются на нас нападать, если Запад не враг, а друг, то зачем пугать страну неминуемой войной и призывать людей затягивать пояса и еще теснее сплачиваться вокруг КПСС?

Первая леди

«Четвертый день читаю, перечитываю, снова перечитываю письма Михаила Сергеевича. Всё. Я прощаюсь с ними. Уничтожаю одно за другим. Сердце сжимается, слезы застилают глаза», — записала в дневнике уже после путча, 27 августа 1991 года, Раиса Максимовна Горбачева.

Возвратившись в тот вечер домой, Михаил Сергеевич застал жену в слезах. Раиса Максимовна сожгла все, что он годами писал ей.

Что же было в этих письмах, которые жена президента Советского Союза внезапно пожелала уничтожить? Номера счетов в швейцарских банках? Высшие государственные секреты? Нелицеприятные оценки политических оппонентов? Подлинные намерения Горбачева?

Неосторожные слова самого Михаила Сергеевича, сказанные после путча: «Всей правды я вам все равно не скажу», — не прошли незамеченными. Сожженные женой письма только подкрепили подозрения тех, кто уверен: ему — или им обоим — есть что скрывать…

Раиса Максимовна, вероятно, оказала влияние на целое поколение первых леди. Хотя они и не должны следовать за мужьями на приличном отдалении — как прежде, на горьком опыте Раисы Горбачевой осознано, что равенства женщины и мужчины в мире все еще нет!

Первые леди старательно держатся подальше от политики. Знают, что иначе навлекут на себя критику и ухудшат позиции своих мужей. Твердят заученный текст: «Люди голосуют за президента, а не за его жену, она всего лишь партнер. Роль первой леди состоит в том, чтобы создать мужу комфортные условия для жизни и работы».

Многие из них сами сделали успешную карьеру, но после избрания мужа главой государства вынуждены отказываться от любимого дела. Как правило, они берутся за более приличествующее жене президента дело — благотворительность. Не дай бог напугать избирателей, которые решат, что первая леди намерена затмить мужа и играть самостоятельную роль в политике. Первые леди знают свое место: быть заметными, но не производить впечатления амбициозных, быть близкими к власти, но не становиться властью.

Президентских жен недолюбливают. Если они незаметны, их называют ничтожествами, серыми личностями, недостойными своих мужей. Если они привлекают внимание, то вызывают раздражение. Принято считать, что энергичная и активная женщина только вредит мужу-политику. Многим не нравилось, что первый и единственный президент СССР подчеркнуто интересовался мнением Раисы Максимовны, что она слишком часто оказывалась на первом плане, что она слишком самостоятельна.

Время для такой политически самостоятельной первой леди еще не пришло — ни в Соединенных Штатах, ни тем более в Европе. Но многие восхищаются Раисой Горбачевой — она была первой.

Раиса Максимовна — не единственная жена президента, которой не оставалось ничего иного, кроме как загнать боль и обиду в глубь сердца. Иногда им приходится сносить то, что другая женщина бы не стерпела. Каково было Хилари Клинтон, когда весь мир обсуждал подробности сексуальных приключений ее мужа-президента? Жене президента Франции Франсуа Миттерана, Даниэль, и вовсе пришлось смириться с тем, что у ее мужа параллельно была другая семья и об этом знала вся страна.

И Хилари Клинтон, и Даниэль Миттеран не позволили себе выдать свою обиду. Они оставались рядом с мужьями, демонстрируя согражданам любовь и верность.

Раиса Горбачева была совсем другой: она хотела, чтобы муж рассказывал, чем он занят, о чем думает, к чему стремится! Она жила его жизнью. Каким долгим бы ни был день, когда он возвращался домой, они вдвоем шли гулять. И пока бродили час-другой, обсуждали всё, решительно всё.

«Мы просто очень любим быть вдвоем, — объясняла Раиса Максимовна, — это наше любимое времяпрепровождение».

И это так. Немногие супружеские пары могут похвастаться тем, что им есть о чем поговорить и через тридцать, и через сорок лет после свадьбы.

Горбачеву нужно было не просто выговориться, но и поделиться мыслями и чувствами с самым близким и самым понимающим его человеком. Только очень проницательные люди оценили роль, которую сыграла Раиса Максимовна в жизни Михаила Сергеевича, придавая ему силы действовать во взятом им режиме и с такой отдачей все годы его политической карьеры. Она была источником его силы и уверенности в себе.

Отчего же Раиса Горбачева, которая так много сделала для своего мужа, не заслужила доброго слова при жизни?

В советские времена жены политиков были практически неизвестны. Они, как правило, появлялись только на устраиваемых государством похоронах своих мужей. Это изменила Раиса Горбачева.

— В мире положение, права и обязанности жены главы государства как-то очерчены, — делилась Раиса Максимовна с журналистами. — В России в отношении жен руководителей страны существовала одна традиция — отсутствие права на гласное, официальное существование. Жены главы государства как понятия вообще не было. Поэтому мое появление рядом с Горбачевым и восприняли как революцию.

25 сентября 1953 года Сокольническое районное бюро ЗАГСа Москвы зарегистрировало брак между уроженцем села Привольное Ставропольского края Михаилом Сергеевичем Горбачевым и уроженкой города Рубцовск Западно-Сибирской области Раисой Максимовной Титоренко.

На самом деле этот брак явно был заключен не в ЗАГСе, а на небесах. Они не клялись любить друг друга, пока смерть не разлучит их. Но получилось именно так. Они были вместе, пока Раиса Максимовна не ушла из жизни. Они любили друг друга. Им никогда не было скучно вместе.

«Если сначала была молодая страсть, — вспоминал Михаил Сергеевич, — то потом добавились сотрудничество, дружба, когда мы друг другу могли сказать все. Мы оказались единомышленники во взглядах на жизнь».

Но в основе была любовь. Самая настоящая. Они волновали друг друга как мужчина и женщина — и через десятилетия после заключения брака, когда многие пары сохраняются лишь в силу привычки.

«После заседания президиума, — рассказывала одна из руководителей Фонда культуры, — Раиса Максимовна позвонила Михаилу Сергеевичу. Заговорила с Михаилом Сергеевичем, и глаза у нее загорелись. В ту минуту мы ощутили атмосферу искренней любви, счастья, понимания, согласия, которые объединяли двух этих людей».

Школу в Стерлитамаке Раиса Титоренко — единственная в городе — окончила в 1949 году с золотой медалью, которая дала возможность поступить на философский факультет Московского университета без экзаменов. Получила койку в студенческом общежитии на Стромынке. Послевоенная жизнь была тяжелой и неустроенной.

— Возьмите дамские головные уборы, — распекал своих подчиненных тогдашний хозяин Москвы Никита Хрущев. — Мне дважды их приносили, выставку делали. Красивые шляпы, но сколько их делают? Что же, за хорошей шляпой женщина пошла и стала навеки калекой? Она же не пробьется через очередь. Нам нужно много миллионов хороших шляп, чтобы всех московских женщин обеспечить и приехавших в командировку в Москву мужчин, чтобы они сделали достойный подарок от хорошего мужа своей жене.

Из-за отсутствия модной шляпки Раиса Титоренко не переживала. А вот теплой одежды не хватало: не было ни денег, ни возможности что-либо купить. Раиса тяжело заболела, попала в больницу. Врачи поставили диагноз — ревматизм — и запретили иметь детей. Но она все равно родит дочку.

На Раису обратил внимание друг Горбачева: ему понравилось, как славно танцует третьекурсница с философского факультета. Михаил Сергеевич был на год старше, но на курс младше — из-за войны позже окончил школу. Рядом со вчерашней школьницей успевший поработать и получить орден Горбачев — уже взрослый и состоявшийся мужчина.

«Он был неотразимым красавцем, — признавалась Раиса Максимовна. — У его бабушки по материнской линии были прекрасные завораживающие черные глаза. Они и “достались” Михаилу Сергеевичу».

Горбачев сначала познакомился с одной профессорской дочкой, но вроде бы семья демонстрировала недовольство дружбой с «комбайнером». Возникла было еще какая-то красивая студентка, но тут появилась Раиса.

«На одной из фотографий, — рассказывала Раиса Максимовна, — я, восемнадцатилетняя, напомнила Михаилу Сергеевичу Захарку с картины Венецианова. И он стал меня так шутливо называть. Когда я приводила дочку в институт, взрослые ее спрашивали: “Как тебя зовут, девочка?” — “Захареныш”. — “Да?! А твою маму?” — “Захарка”».

Первый роман Раисы тоже оказался неудачным и оставил шрам в душе. И вроде бы она в какой-то момент сказала Михаилу Сергеевичу:

— Знаешь, нам не надо встречаться. Мне было хорошо с тобой. Я снова вернулась к жизни. До этого тяжело перенесла разрыв с человеком, в которого верила. Я не вынесу еще раз подобное. Лучше прервать наши отношения сейчас, пока не поздно.

Но эти двое точно были рождены друг для друга. Тем не менее роман был долгим. Два года ходили по Москве, держась за руки. Нравы были целомудренными, правила строгими: до свадьбы не целоваться.

«Я помню его неуемную жизнерадостность, непосредственную детскую улыбку, — вспоминала Раиса Максимовна. — Времена послевоенные — начало пятидесятых — непростые, тревожные. Он поразил меня тем, что всегда имел свое собственное мнение и, главное, умел его отстаивать.

Я столкнулась тогда с человеческой непорядочностью, сплетнями, клеветой и убедилась, насколько не подвержен Михаил Сергеевич влиянию недобросовестных типов: он следовал своим представлениям о людях. Он держался очень по-взрослому, самостоятельно. Он был надежным человеком и остался таким».

Характерно, что вокруг Михаила и Раисы образовался круг очень порядочных людей. На одной подруге Раисы женился выдающийся философ Мераб Константинович Мамардашвили, на другой — замечательный социолог Юрий Александрович Левада. Близким другом Горбачева стал приехавший из Праги Зденек Млынарж, будущий секретарь ЦК компартии Чехословакии и один из героев Пражской весны.

— Я замуж вышла, когда поняла: а я ведь его люблю — рассказывала Раиса Максимовна.

— А когда вы это поняли? — поинтересовались журналисты.

— Тогда гремело дело «врачей-отравителей». Его друга Володю Либермана толпа выбросила из трамвая. И Горбачев единственный возмутился. Вот тут-то я все про себя и поняла. И эти свои достоинства — на все иметь свое мнение и не бояться его отстаивать, не испытывать неприязни и пренебрежения к людям, ценить друзей — он пронес через жизнь.

13 января 1953 года «Правда» опубликовала сообщение ТАСС «Арест группы врачей-вредителей» и редакционную статью «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Так началось позорное «дело врачей». Это событие действительно приковало к себе внимание всего мира: в Советском Союзе происходило что-то чудовищное, чего мир после 1945 года не видел. Настоящая антисемитская истерия. И немногие сохранили тогда здравость ума. Страну спасла смерть Сталина…

Лето 1953 года Горбачев провел на практике в родном Ставрополье. Постигал практическую юриспруденцию в районной прокуратуре. Писал любимой женщине:

«Как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильно чувствуешь отвратительность окружающего… Особенно — быта районной верхушки. Условности, субординация, предопределенность всякого исхода, чиновничья откровенная наглость, чванливость… Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника — ничего выдающегося, кроме живота. А какой апломб, самоуверенность, снисходительно-покровительственный тон!»

Уже тогда была очевидна необходимость перемен, избавление от калечащей человека системы. Но до Горбачева никто на такие перемены не решится.

«Новый, 1954 год мы, только поженившись, встречали в Колонном зале, — вспоминала Раиса Максимовна. — Пригласительные билеты нам дали в МГУ. Для меня это был самый счастливый день. Я помню платье, в котором была. Помню бесконечный вальс. Мы с Михаилом Сергеевичем танцевали, танцевали… И в какой-то момент вдруг оказалось, что мы вальсируем только с ним вдвоем, а все стоят вокруг и на нас смотрят. Нам было по двадцать лет, и это ощущение какого-то счастья необыкновенного запомнилось навсегда».

Оставив Москву, Горбачев с женой поехал на свою родину. Он пошел по комсомольской линии. Это был тогда единственный кадровый лифт, суливший в случае удачи стремительное продвижение. Тут и проявилась необычность горбачевского семейства.

В той жизни политические решения принимались исключительно мужской компанией — большей частью в бане, на охоте, в дружеском застолье. Так что чем выше поднимался советский руководитель, тем меньшую роль в его жизни играла оттесненная от главных дел жена.

Дети, трудно устраиваемый быт, домашние заботы затягивали — и самая милая женщина быстро теряла привлекательность, блекла, переставала интересовать мужа в постели. Рано постаревших и располневших жен стеснялись. Интимная жизнь высокопоставленного чиновника или вовсе прекращалась, заменяясь горячительными напитками и чревоугодием, или же радость на скорую руку доставлял кто-то из подсобного персонала.

Другое дело Горбачевы. Страсть не утихала. В выпивке для поддержания хорошего настроения или расслабления он не нуждался. Откровенно гордился выделявшейся на общем фоне женой, хотел, чтобы она и выглядела лучше других.

— Могу показать десяток писем Михаила Сергеевича, — рассказывала Раиса Горбачева, — когда он, скажем, писал из Сочи, что купил мне туфли. Как только командировка в Москву или еще какая оказия, так составляется длинный список: книги, пальто, шторы, белье, туфли, колготки, кастрюли, лекарства…

В 1958 году Горбачев докладывал жене из Москвы с комсомольского съезда:

«Что купил, не буду говорить. Об одном жалею, что денег уже нет… Я подписал тебе Всемирную историю — 10 томов, Малую энциклопедию, философские произведения Плеханова».

Трогательные отношения. Непривычная забота. Необходимость быть рядом.

«Выделяло Горбачева, — вспоминал президентский пресс-секретарь Андрей Серафимович Грачев, — особенно во время поездок по стране, постоянное присутствие рядом с ним на протокольных церемониях, а нередко и на деловых встречах Раисы Максимовны… Иногда на виду у окружающих и телекамер он машинально, явно по многолетней привычке, брал Раису за руку».

Ближайшая в ту пору подруга Раисы Максимовны, с которой они потом разошлись, писала:

«Я думаю, что тысячи сплетен относительно Раисы Максимовны, кроме зависти, а иногда и ненависти, вызваны простым, наивным желанием людей верить в возможность существования хотя бы где-то совершенно сказочной, беззаботной, легкой жизни, в которой нет ни проблем, ни горьких разочарований, ни болезни, ни смерти близких людей».

В Ставрополе Раиса Горбачева несколько лет не могла найти работу, потом устроилась преподавать в Сельскохозяйственном институте. С присущей ей целеустремленностью и внутренней дисциплиной взялась за диссертацию — «Формирование новых черт быта колхозного крестьянства (по материалам социологических исследований в Ставропольском крае)».

— Я бегала по дворам с анкетами, — рассказывала жена генерального секретаря. — То, что увидела, помню всю жизнь. И меня потрясло поколение деревенских женщин, оставшихся одинокими из-за войны. Каждый четвертый-пятый дом в селах Ставрополья — двор женщины-одиночки. Дом обездоленной женской судьбы… Женщины, не познавшие радости любви, счастья материнства. Женщины, одиноко доживающие свой век в старых, разваливающихся домах…

Горбачев в тридцать девять лет стал руководителем крупнейшего региона. Потом его перевели в Москву — самый молодой секретарь ЦК, самый молодой член политбюро.

«Вышли погулять, — записала в дневнике Раиса Максимовна. — Завязался разговор о том, как рождаются лидеры, в какой мере это определяется личными качествами человека, а в какой — обстановкой, обстоятельствами… Любимая женщина, любящая жена могут сделать очень многое для мужчины. Но талант политика, как и вообще талант, — от Бога».

В Москве Горбачевым поначалу было неуютно.

«С первого дня, — вспоминал Михаил Сергеевич, — возникло чувство одиночества — будто выбросило нас на необитаемый остров, и никак не сообразишь, где мы, что с нами и что вокруг».

Советское общество было кастовым, как средневековая монархия.

«Все решала неписаная “табель о рангах”, — описывала Раиса Максимовна впечатления от общения с членами семей тогдашнего советского руководства. — Первое, что поражало, — отчужденность. Тебя видели и как будто не замечали. При встрече даже взаимное приветствие было необязательным.

Поражало зеркальное отражение той субординации, которая существовала в самом руководстве. Я однажды выразила вслух недоумение поведением группы молодежи. Моей собеседнице стало плохо: “Вы что, — воскликнула она, — там же внуки Брежнева!”»

Все изменилось в тот мартовский день 1985 года, когда Горбачев стал руководителем страны.

«Он серьезно относится к роли своей жены, — записал в дневнике его помощник Анатолий Черняев, — помимо того, что, видимо, по природе семьянин и она его устраивает во всех отношениях. Да и нам повезло, что у Первого интеллигентная жена — в эпоху, когда жены стали играть некоторую роль в международной жизни».

Теперь уже все искали расположения Раисы Максимовны. Все ждали: как она использует свое положение?

Семья академика Дмитрия Сергеевича Лихачева не на шутку перепугалась, когда к их даче в Комарово под Ленинградом подъехала черная машина и из нее вышел офицер в фуражке с синим околышем. Лихачев сидел в Соловецком лагере, политзэки ненавидели чекистские фуражки. Но это был всего лишь фельдъегерь, доставивший академику письмо от Раисы Максимовны Горбачевой. По ее предложению академик Лихачев стал главой Советского фонда культуры — это была одна из первых в стране негосударственных, неправительственных организаций.

Один из самых заметных русских эмигрантов князь Васильчиков писал после ее смерти главному редактору журнала «Наше наследие» Владимиру Петровичу Енишерлову:

«Я познакомился с Раисой Максимовной, когда она была еще Первой дамой страны. Почему-то в России ее называют Первой леди на американский манер. Есть же русские слова… Что верно в этом определении — это Первая. Мы — русские — на Западе вздохнули с облегчением, когда увидели ее с Михаилом Сергеевичем — элегантную, светскую, умную… Такой и должна быть жена Президента великой России.

Нам очень понравилась и ее некричащая элегантность в отличие от “первых дам” советской эпохи… Ее слегка татарского типа красота и женственный шарм в сочетании с несомненным умом и образованностью произвели на всех нас впечатление. Она была явно незаурядной личностью. Именно это объясняло, почему наши вечно завидующие “русичи” о ней злословили. Хотя, очевидно, и она немного раздражала, “перебарщивала” со своими знаниями и уверенностью в себе. Общество еще не доросло до восприятия такой личности».

Как изящно выразился пресс-секретарь советского президента Андрей Грачев, «она яркой бабочкой выпорхнула из кокона безликой и обезличивающей системы — элегантной, независимой и уверенной в себе современной женщиной».

Но ее появление рядом с мужем сразу вызвало недовольство в обществе, где женщине отводилось строго определенное место.

— Никогда в его государственные или политические дела я не вмешивалась, — вынуждена была оправдываться Раиса Горбачева. — Считала лишь своим долгом поддержать, помочь. Мы с Михаилом Сергеевичем спорим, и очень часто по самым разным вопросам… Мы, как и все нормальные люди, обсуждаем, спорим, иногда ссоримся.

А с другой стороны — у кого же еще спросить совета, как не у жены? Особенно если она действительно самый близкий человек, которому бесконечно доверяешь?..

Горбачевым не хватало, пожалуй, элементарной осторожности и хитрости. Главным внешнеполитическим партнером Горбачева был президент Соединенных Штатов Рональд Рейган. Считалось, что его жена Нэнси политикой не интересуется. В реальности она оказывала огромное влияние на курс страны, потому что по ее слову президент без колебаний назначал и убирал людей. Рейган был без ума от своей жены и во всем к ней прислушивался.

«Многие члены администрации предпочитали рассказывать о своих заботах Нэнси, — вспоминал Рейган, — зная, что она мне все перескажет. Я считаю, что люди в целом изначально добры, и ожидаю от них лучшего. Нэнси тоже не отрицает этого в людях, но какой-то внутренний инстинкт предупреждает ее о пороках, если таковые имеются.

Нэнси относится к типу людей, которые готовы защищать свой мир. Если вам приходилось видеть медведицу, в ярости взметнувшуюся на задние лапы, готовую к сражению, если ее самцу или одному из медвежат угрожает опасность, то можете представить себе, как Нэнси относится к тем, кто, по ее мнению, может повредить ее близким или их предать».

Нэнси Рейган считала, что мир недооценивает ее замечательного мужа. Весь мир она наказать не могла, но в президентской администрации тот, кто не нравился Нэнси, быстро терял свой пост. Ночная кукушка дневную всегда перекукует.

— Не раз спрашивали у меня: легко ли быть женой президента и генерального секретаря ЦК КПСС? — вспоминала Раиса Горбачева. — Отвечаю: легче, чем быть президентом и генеральным секретарем.

А потом наступили годы, когда Горбачевым пришлось оправдываться. Список претензий бесконечен. Главное — почему, взявшись за перестройку, привел страну к развалу?

Добрых слов Горбачеву достается даже меньше, чем Ельцину. Потому что есть влиятельнейшие люди, которые своими высокими должностями и огромным богатством обязаны Борису Николаевичу. Соратники Горбачева лишились всего.

«Стоит ли удивляться, — писал вице-президент Российской академии наук Александр Дмитриевич Некипелов, — что Горбачев все еще остается в глазах многих соотечественников “главным отрицательным героем” всего периода трансформации нашего общества. Он “виноват” во всем, даже в том, что “выпустил нас на свободу”. В сущности, на нем сконцентрировалась вся наша досада на самих себя за бестолково использованный исторический шанс».

Реформы сверху разбудили страсти, но не готовность что-то делать. Никто не знал, что надо предпринять. И как. И, пожалуй, в те годы никто не предполагал, что улучшить систему невозможно.

Но разве виноват тот властитель, который дает свободу и пытается исправить ошибки прошлого, а не тот, кто, не сознавая своего долга, держит страну в железном корсете и мешает ей развиваться? Недовольство копится, и первая же попытка смягчить режим, сбить обручи, приводит к тому, что заряженная порохом бочка взрывается. Горбачев мог отложить эту катастрофу. Но не избежать. Слишком поздно! Сложившаяся в сталинские десятилетия административно-командная система реформированию не поддавалась.

«Для меня является загадкой, — пишет известный философ Александр Сергеевич Ципко, — когда очевидные достижения перестройки, то есть произошедшую в те годы реставрацию русской культуры и мысли, не видят люди, считающие себя патриотами, почитающие Россию».

Молодежи трудно понять, «как трудно было человеку, наделенному от природы совестью и здравым смыслом, жить в советском обществе». Горбачев вернул право на историческую память, на правду о советской и русской истории, право увидеть мир своими глазами.

Думаю, правы те, кто перестройку и окончание холодной войны называют самым счастливым мгновением в нашей истории, — не считая, конечно, Дня Победы. Но на родине Михаилу Сергеевичу достались в основном проклятия.

Журналисты «Комсомольской правды» спрашивали Раису Максимовну:

— Вам, наверное, приходилось видеть Михаила Сергеевича отчаявшимся?

— Ни разу.

«За годы общения, — свидетельствовал его помощник Георгий Шахназаров, — мне приходилось видеть Михаила Сергеевича усталым, невыспавшимся, больным, но никогда взгляд у него не был потухшим».

— В Финляндии, — рассказывала его жена, — у Михаила Сергеевича спросили о его завидном самообладании. Он как бы в шутку назвал три причины. Первая — надо сказать спасибо родителям за генетическую способность самообладания. Вторая — спасибо Раисе Максимовне за помощь, поддержку и верность. А третья — вера в правильность жизненного выбора, поставленной цели.

Оставшиеся верными Горбачеву интеллектуалы искренне ценят Михаила Сергеевича за то, что он сделал для страны и мира, — несмотря на его ошибки, промахи, неудачи. Горбачев — трагическая и выдающаяся фигура, честный человек и одаренный политик, который, принимая решения, не ставил во главу угла собственное политическое выживание. Если бы он думал о себе, то в любой момент мог сменить курс и пустить в ход силу. И по сей день оставался бы генеральным секретарем ЦК КПСС.

И сейчас любят говорить, что Россия не готова к демократии, и в 1917-м звучало то же самое. Ребенок рождается на свет не красавцем. Трудно в этом крохотном существе разглядеть будущую красавицу или олимпийского чемпиона. Но на этом основании не надо выплескивать с водой и ребенка. Ему надо вырасти. А демократия в России такого шанса не получила.

Михаил Сергеевич — большой мастер уговаривать, увещевать, убеждать и привлекать на свою сторону. Но есть задачи превыше человеческих сил. Не изменишь в одночасье то, что закладывалось десятилетиями, если не столетиями…

Горбачев — человек без комплексов, без внутренней обиды на весь мир. Михаил Сергеевич — в отличие от тех, кто был в Кремле до и после него, — не видел в оппоненте врага, которого следует немедленно уничтожить. В этом его отличие от советской традиции. Михаила Сергеевича отличает нежелание ломать людей через колено. Если вдуматься, именно за это его и упрекают.

Раиса Максимовна рассказывала о дочери:

«Во втором классе Иришка писала сочинение “За что я люблю свою маму?” Оказалось, что главное — за то, что “мама не боится волков”».

Волк не так опасен, как двуногое существо. Августовский путч, который окончательно разрушил единый Советский Союз, стал роковым для Раисы Горбачевой. Запертая в Форосе, она ждала худшего. Десять лет спустя Михаил Сергеевич рассказывал журналистам:

— Раиса Максимовна ударилась в панику. Хотела меня спрятать, боялась, что сделают инвалидом и покажут всему миру, что я действительно болен. Павлов же говорил, мол, Горбачев лежит в кровати, недееспособен и мурлыкает нечто невнятное. А довести до такого состояния пара пустяков: мужики навалились, вогнали что-то — и готово.

«Я стараюсь стереть из памяти некоторые особенно тягостные воспоминания, — говорит дочь Горбачевых Ирина. — И мне это удается. Так спокойнее жить. Наверное, это защита от пережитого стресса. Мой способ выжить. У мамы, по-моему, это не получалось… Только за то, что она открыто была рядом со своим мужем, мама расплатилась здоровьем».

— Все в жизни она принимала близко к сердцу, — сокрушался Горбачев, — и глубоко переживала, была человеком очень ранимым, особенно угнетали ее несправедливость, напраслина. Самым тяжелым было предательство людей, с которыми ее связывали многие годы совместной жизни и работы. Она часто повторяла, что нашей семье пришлось пережить не одну моральную Голгофу.

В июле 1999 года в Институте гематологии Раисе Горбачевой диагностировали лейкоз. Неизлечимая болезнь убила ее за несколько месяцев. 20 сентября 1999 года ее не стало. Борис Николаевич Ельцин послал за ее телом самолет из правительственного авиаотряда. Вражда двух президентов осталась в прошлом, делить больше нечего и незачем. Возможно, Ельцин, уже сам тяжело больной, понял, что все в жизни преходяще и перед лицом смерти уже ничто не имеет значения.

Так что же было в письмах, сожженных женой советского президента в августе 1991 года, после путча? Вовсе не то, что все подозревали. Ни номеров банковских счетов, ни тайных политических помыслов. Раиса Максимовна была крайне щепетильна: хранила даже квитанции на оплату продовольственных заказов из крайкомовской столовой. В роли президентской жены все подарки сдавала в казну. Вообще по характеру была максималисткой.

Она сожгла личные, интимные, любовные письма:

«Строчки нашей жизни, нашей судьбы. Они написаны мне и принадлежат только мне. Я не хочу, чтобы чужие, недобрые руки когда-либо прикоснулись к этим листочкам. Не хочу, чтобы кто-то издевался над дорогими для меня словами, мыслями и чувствами».

Вот что было главным для этой пары — не власть и не материальные ценности… И эти свидетельства любви не предназначались для чужих глаз.

«В жизни нашей всякое бывало, — откровенно делилась Раиса Максимовна. — Были и соперницы, и соперники. Помню, как было больно. Но самый правильный путь — прояснить ситуацию. Не выяснять отношения, а найти в себе силы понять другого. Мы поговорили, и я каким-то десятым чутьем поняла: я ему дороже других».

Податливые и готовые к услугам стюардессы с пышными фигурами, которые нравились Брежневу, или нетребовательные и восторженные юные стажерки, каких предпочитал Клинтон, Михаила Сергеевича в принципе не интересовали. Не мельчил. Судя по Раисе Максимовне, Горбачеву нравились умные, решительные и властные женщины.

С одной из них он познакомился в 1984 году в Лондоне. С разрешения политбюро мужа в поездке сопровождала Раиса Максимовна.

Дома она услышала:

— Почему это вас в Лондоне так расхвалили? Вы не думаете, что это все означает? Чем это вы так привлекли Запад? Ну-ка, ну-ка, давайте-ка мы на вас посмотрим поближе.

В Лондоне Горбачев познакомился с премьер-министром Маргарет Тэтчер.

После успешной войны за Фолклендские острова она была в зените славы. Для своих солдат, отвоевавших захваченные аргентинцами острова, она была одновременно и богиней войны, и объектом самых смелых сексуальных фантазий. В их желании служить Маргарет Тэтчер и готовности идти на смерть был и несомненный эротический мотив.

«Мы обожали ее и сделали бы для нее все что угодно, — говорил генерал Джулиан Томпсон, командовавший бригадой во время Фолклендской войны. — За последние сто лет я не могу назвать ни одного политика, помимо Уинстона Черчилля, который бы производил такое сильное впечатление на военных. Мы все любили ее за хладнокровие, энтузиазм и, позволю себе заметить, за то, что она очень красивая женщина. Да, это мы тоже высоко ценим».

Вообще говоря, многие находили премьер-министра Великобритании по-женски очень привлекательной. К тому времени дети Тэтчер уже стали взрослыми, но что-то в ней оставалось от девчонки — ее энтузиазм, энергия и темперамент.

«Я увидел ее в парламенте, — вспоминал один из министров, — она выглядела очень привлекательной. Она пропустила пару порций виски и раскраснелась, что ей очень шло. Она подошла, улыбаясь своей особой улыбкой, от нее доносился аромат дорогих духов и алкоголя».

Известно, что несколько министров, пользовавшихся успехом в дамском обществе, пытались завязать с ней внеслужебные отношения, но были с порога отвергнуты.

Она, пожалуй, сама не была готова к такой популярности, какая обрушилась на нее после войны. На дипломатическом приеме в Лондоне она стала выговаривать министру обороны за сокращение военного бюджета. Он довольно неуклюже пытался ее успокоить. Она, нацелившись пальцем прямо в министра, резким тоном сказала:

— Вы когда-нибудь выигрывали войну? А я вот выигрывала!

Разгромив внешнего врага, она стала искать врага внутреннего, чтобы точно так же его сокрушить. Она начала борьбу с коммунизмом на мировой арене и с социализмом внутри страны. Иностранным гостям приходилось с ней нелегко.

Она усаживалась на краешке софы рядом с камином, который никогда не разжигали, и устремляла взор на гостя. Тот начинал разговор словами:

— Благодарю вас, госпожа премьер-министр, за то, что вы согласились принять меня…

Больше он ничего не успевал сказать. Тэтчер произносила получасовой монолог, не переводя дыхания. После чего потрясенный гость, уходя, бормотал:

— Какая женщина! Какая женщина!

Но Горбачев произвел на нее впечатление. Провожая его в аэропорту, Маргарет Тэтчер — в холодный день — стояла на взлетном поле без пальто, в черном костюме и туфлях. Когда лайнер с советским лидером поднялся в воздух, премьер-министр зашла в офицерский бар:

— Черт возьми, закоченела, дайте водки.

Летчики предложили виски.

— Ну уж нет, если Горбачева принимали, то выпьем водки! — отрезала премьер-министр.

И решительно опрокинула стопку — одним махом, по-русски.

Столь же необычная для профессионального политика человеческая нотка, свидетельствующая об особом отношении к Горбачеву, прорвалась у Маргарет Тэтчер 19 августа 1991 года, в первый день путча, когда в сообщении ГКЧП прозвучало, что Горбачев не способен исполнять свои обязанности по состоянию здоровья. Она позвонила советскому послу в Лондоне Леониду Митрофановичу Замятину:

— Нам с вами надо садиться в самолет, брать врачей, лететь в Москву. Горбачев болен! Ему нужна помощь.

Из всех политиков, озабоченно изучавших в тот день поступавшую из Москвы обескураживающую информацию, одна Тэтчер искренне была обеспокоена не политическим положением президента Горбачева, а его здоровьем. Как это не похоже на «железную леди».

Внешняя канва их взаимоотношений известна. Тэтчер открыла Горбачева для Запада. Сразу поверила в его искренность, поддержала перестройку и вообще создала некую особую ауру вокруг него. Помогла ему установить отношения с прислушивавшимся к ней президентом Соединенных Штатов Рональдом Рейганом, когда двое мужчин не знали, как заговорить друг с другом.

Почему Тэтчер так заботилась о Горбачеве? И почему он так любил беседовать с ней? Чисто политический расчет? Они спорили жестко и непримиримо, но друг на друга не обижались. Охотно советовались, но на излишние уступки не шли. И все же, когда Горбачев и Тэтчер встречались, между ними явно пробегала какая-то искра. Это не укрылось от чужих глаз и породило массу слухов и предположений.

— Я обнаружила, что он мне нравится, — признавалась Тэтчер.

В любом случае, у них было немного возможностей проявить свои искренние чувства. Так называемые встречи с глазу на глаз все равно происходили в присутствии переводчиков, дословно записывались и потом тщательно изучались. Да и они оба вели жизнь, которую можно считать образцом супружеской верности. Но одновременно они — люди, сжигаемые страстью.

Правда, это страсть другого толка — страсть к власти и к переменам. Вот в этом они были близки! Они люди сходного темперамента. И, окидывая внимательным взглядом окружающих в поисках равных себе, они приметили друг друга. В те годы они на голову, а то и на две возвышались над всеми остальными политиками.

При всей колоссальной разнице в происхождении Горбачев и Тэтчер очень похожи. Они начинали свою политическую карьеру под аплодисменты и закончили почти под проклятия. Они почитаемы за границей и не любимы дома. Но они оставили след в истории.

А в частной жизни у Тэтчер был один мужчина. И одна женщина у Горбачева.

— Он — моя жизнь, — говорила Раиса Максимовна о муже.

— Она мне предана, а я — ей, — словно отвечал Михаил Сергеевич. — И лучше всего нам всегда было вдвоем.

В Лондоне Маргарет Тэтчер подарила жене Горбачева первое издание знаменитого романа Уильяма Теккерея «Ярмарка тщеславия». Это ироническая и разоблачительная история нравов — и не только британских. Когда Раиса Максимовна перечитывала Теккерея, ей не могло не броситься в глаза, какой горькой фразой заканчивается роман: «Кто из нас счастлив в этом мире?»

Отчего же на родине Михаилу Сергеевичу достались в основном проклятия? Как ни печально это звучит, но самые выдающиеся политики XX столетия были безжалостно выброшены из политической жизни, едва выяснилось, что общество в них больше не нуждается. Это судьба Уинстона Черчилля и Шарля де Голля, Маргарет Тэтчер и Михаила Горбачева.

На одном из пленумов ЦК Горбачев обратился к сидящим в зале:

— А что, наверное, вы все думаете, не пора ли наконец генсеку проявить характер?

И стукнул кулаком по столу. Зал обрадованно зааплодировал. Ведь перестройка стала праздником избавления от надоевшей и опротивевшей всем власти. Самодовольные начальники, которых никто не выбирал, которые сами себя назначали на высокие должности, обнаружили, что их ненавидят и презирают. И хотели вернуться назад, когда их боялись, шапку перед ними ломали.

— Вот, оказывается, чего вы хотите, — разочарованно произнес Горбачев. — Только в кулак и верите.

В конце ноября 1988 года на пленуме ЦК первый секретарь правления Союза писателей СССР Владимир Васильевич Карпов, известный больше военными, нежели литературными подвигами, подошел к председателю КГБ Крючкову:

— Владимир Александрович, люди уже просто кричат о необходимости применения законов к экстремистам. Законы у тебя в руках. Почему не организуешь пару показательных открытых процессов над теми, кто собирается отстранить партию, обещает вешать коммунистов на фонарях? Что тебе еще нужно? Преступление налицо.

Вместо ответа Крючков взял Карпова под руку и повел к генеральному секретарю ЦК КПСС, который подписывал какие-то бумаги. Подождали, пока помощник забрал бумаги и ушел. Крючков попросил Карпова:

— Вот, повтори все, что ты мне только что говорил.

Руководитель Союза писателей повторил свой вопрос. Горбачев вспыхнул:

— Вы что, хотите возвратить тридцать седьмой год? Реки крови? Не будет этого, я не допущу. Сначала меня отстраните, а потом будете устраивать ваши кровавые бани.

В 1991 году писатель Валентин Григорьевич Распутин наставительно сказал Горбачеву:

— Пора употребить не только власть, но и силу для того, чтобы остановить зарвавшихся демократов, заткнуть им рот.

Все ждали, что ответит президент страны. Взгляд его стал мрачным, и он сказал хриплым голосом:

— Нет, что хотите, но крови не будет. Пока я президент, крови в стране не будет.

«Забывчивые мы люди, — с горечью писал в годы перестройки один из лучших знатоков русской литературы Игорь Дедков. — Самовластья хочется, кнута. Потом дешевого пряника. И опять самовластья. И так без конца».

В другой ситуации Горбачев пророчески заметил:

— Вы и представить себе не можете, как это легко — повернуть назад. Одного слова достаточно.

Горбачев не слабый и не слабонервный. Но не желал принуждения, пытался избежать разделения общества, раскола, разрыва. Добровольно отказался от самовластья, от диктатуры. Хотел, чтобы в обществе привыкли договариваться, а не насиловать друг друга. Он, кстати говоря, не любил выяснять отношения, предпочитал спускать на тормозах, гасить конфликты.

В России в 1991 году произошла настоящая революция. События не менее значимые, чем драмы и трагедии 1917-го. Вопрос в оценках. Одни уверены, что та революция лишь разрушила великое государство. Другие, напротив, считают революцию незавершенной и потому не принесшей ожидаемого успеха. Есть задачи превыше человеческих сил. Не изменишь в одночасье то, что закладывалось десятилетиями.

Экономические трудности в первые перестроечные годы смягчались надеждой. А через несколько лет остались только трудности, умноженные хаосом распада и ломкой прежней системы. Положение в стране становилось все более отчаянным. Близился экономический крах. Прилавки опустели, жизнь развалилась и стала невыносимой. Рухнул весь уклад жизни. Стало много хуже, чем было до перестройки. Казалось, страну ждет катастрофа и избежать ее невозможно. Вину за это возлагают на Горбачева.

Советский Союз разрушался на глазах. А Михаил Сергеевич ничего не мог предложить для спасения разваливавшейся и впадавшей в нищету страны. Все его шаги воспринимались как попытка сохранить свое кресло. Горбачев одерживал одну мелкую победу задругой, но проиграл главную битву и лишился власти. А советские люди — страны.

И до конца своей жизни Михаил Сергеевич обречен слышать: если бы не ваша перестройка, Советский Союз бы сохранился… Из-за вас утратили статус великой мировой державы, растеряли союзников, лишились способности влиять на положение дел в мире… И миллионы русских людей оказались за границами своей родины…

Многие тогда требовали, чтобы Горбачев действовал решительно, даже жестко и тем самым сохранил единое государство. И, кстати, сохранил бы себя как действующего политика. Этот опыт явно учтен современной Россией.