Волк

Глава XVI

Перед Новым 1958 годом клуб выдраен и вычищен до блеска. В фойе стоит огромная, чуть ли не до потолка, наряженная елка. Отовсюду свисают гирлянды. серебристые звездочки и снежинки… А вот и то, что я ищу — новогодняя стенгазета. Я ее внимательно просматриваю, но своей заметки, над которой столько мучился, не нахожу. Расстроенный, я иду за кулисы.

Мне сегодня предстоит еще петь в концерте нашей и колхозной самодеятельности. Однако минут за пятнадцать до начала концерта меня находит Понько, дает газету «Красная Звезда» и говорит:

— Здесь вас напечатали. Поздравляю!

Я растерянно смотрю на замполита, дрожащими руками беру газету, раскрываю ее, но как ни напрягаю зрение, разглядеть ничего не могу.

— Спрячьтесь куда-нибудь и спокойно почитайте, чадо вы мое, — улыбается полковник. — Материал большой, не на ходу же читать.

Я иду в костюмерную, ставлю за платяной шкаф табурет, сажусь на него, прислоняюсь спиной к стене, закидываю ногу на ногу, снова раскрываю газету и наконец нахожу главное. В самом низу справа стоит моя фамилия. И тут ко мне подбегает Евстратов, ведущий концертной программы:

— Нашел время газеты читать! Сейчас твой номер.

Пою я на этом концерте с таким подъемом, что завожу весь зал, и зрители меня долго не отпускают.

После концерта танцы. Я вхожу в зал и приостанавливаюсь в дверях, чтобы оглядеться. Да, зал из тех, куда ходят офицерские жены и деревенские девчата, чтобы показывать свои наряды.

Танцы открывает баянист из сельской самодеятельности. Репертуар у него древний и танцуют все вяло, медленно, враскачку. Но вот появляется недавно созданный вокально-инструментальный ансамбль части, и его ритм штопором ввинчивается в зал. Через несколько мгновений зал начинает раскаляться и дымиться и, повторяя ритм, как бы взлетать вверх, и падать, и снова взлетать, и ломаться, раскачиваться, топотать, подпрыгивать, поводить мускулами плеч, шеи, сгибать и разгибать руки. О, как отплясывают офицеры и их жены, солдаты и сельские девчонки, пронырливые пацаны!

Глуховатым, шелестящим звуком гортанно вступает труба и зовет бог знает куда, умирают и возрождаются саксофоны, ударник частит так, что сердце выпрыгивает.

В светлом костюме, черной рубашке и бирюзовом галстуке на авансцену выходит капитан Капустин. Комбат убивает меня своей манерой исполнения. Что он творит?! Я поражаюсь! Его хриплый лесной надорвано-прекрасный, жаждущий то ли любви, то ли крови голос с ходу берет власть над всеми присутствующими. Он, как волшебник, превращает людей в комки невероятной энергии, которая могла бы поднять в космос любую самую могучую ракету.

В толчее танцующих несколько раз мелькает удивленное и как бы светящееся лицо Ирины, то возникая, то исчезая в бешеном потоке. А потом библиотекарь оказывается со мной рядом и говорит:

— Ну, что Ген… Давай, а?

Я молча киваю. Давай так давай. Делов-то. В кирзовых сапогах танцевать далеко не фонтан, и я изображаю этакого парня с рабочей окраины. Я иду сзади нее вразвалочку, покинув раздевалочку, как бы без особого энтузиазма, а Ирина впереди, широко улыбаясь. Библиотекарь тоже умеет здорово танцевать. И не так бойко и разухабисто, с различными вихляниями, а очень точно, легко, красиво, чувствуя любой, самый незначительный толчок ритма. Хорошо с ней танцевать.

Мы не танцуем и пяти минут, а многие уже обращают на нас с Ириной внимание. Постепенно нас окружают знакомые солдаты с девчонками из деревни, а затем и офицеры с женами. Ирина вскидывает на меня глаза и начинает танцевать еще смелее и энергичнее. Она ощущает красоту своего тела, его неотразимость.

И тут, откуда ни возьмись, появляется Воробьев. Вид у него жалкий: нос и уши красные от мороза. Он не может говорить, задыхается, губы дрожат. Библиотекарь в смущении опускает глаза. Улыбку на ее лице сменяет явная растерянность. Старший лейтенант грубо берет ее за руку:

— Пойдем!

Ирина, чуть не плача, оглядывается, как бы ища поддержки. Но круг сразу же распадается. Концерт окончен. Лишь я стою рядом.

— Пойдем! — повторяет Воробьев и тянет библиотекаря за собой, зыркая на меня. И я вижу в его глазах явную угрозу.

— Отпусти, я сама пойду. — Ирина вырывает руку. Зубы у библиотекаря выстукивают мелкую дробь. Она борется с истерикой, стараясь взять себя в руки, но вдруг, зарыдав в голос, выбегает из зала.

Однако после новогоднего вечера я снова провожу все свое свободное время в библиотеке. Но теперь это оправданно и законно. Я, как корреспондент, работаю в ней. Полученный через неделю гонорар за материал в газете подкрепляет мои тщеславные замыслы о будущей журналистской карьере. Я начинаю регулярно писать не только в «Красную Звезду», но и в другие газеты и журналы о передовом армейском опыте, и довольно часто, хотя не так уж и регулярно, находить под заметками подпись: «рядовой Якушин». Ухитряюсь я бывать и в «апартаментах» Ирины.

В читальном зале я могу долго молчать и как бы не замечать библиотекаря, а потом неожиданно радоваться, что она рядом. У окошка я что-то пишу, просматриваю журналы и газеты, а Ирина сидит за столом, и всегда нам есть о чем поговорить.

С ней мне все важно, все необходимо, даже неинтересное интересно. С ней я забываю, что я солдат. Она схватывает все мгновенно и все понимает почти с полуслова. Я декламирую ей наизусть целые куски из комедии Грибоедова «Горе от ума», стихи Баратынского и Вяземского. Порой читаю и свои.

Иногда я приношу в библиотеку гитару и пою ей песни на слова Есенина или романсы. Гитара, которую я здесь себе присвоил, побывала во многих руках. Она склеена вдоль и поперек. Старая гитара, старая… Старшина хвалится, что игрывал на ней, когда еще женихался сразу после войны.

Сегодня, как только мы остаемся одни, я сажусь на стул рядом с Ириной и неопределенно пробегаю пальцами по всей длине струн гитары, как бы испытывая ее готовность зазвучать, но библиотекарь меня останавливает:

— Знаешь, Ген, Понько хвалит твои заметки, особенно ту, что в последней газете. Он считает, что из тебя может получиться неплохой журналист. Он ведь историк, пошел на фронт добровольцем, а после войны так и остался в армии. Ранен был. Жена и сын у него в бомбежке погибли. Живет один.

— Да кончай ты о замполите, — останавливаю я Ирину. — Хочешь, я тебе все до одной песни спою из «Карнавальной ночи»?

— Нет. Спой ту, что прошлый раз пел.

— Зачем? Она же грустная, — удивляюсь я.

— Ну и пусть. Спой! — настаивает Ирина.

Мои пальцы, живые и послушные, начинают сновать по размеченному бронзовыми полосками и перламутровыми кружочками грифу и незримо выписывать на этой нотной графленке рожденную мной мелодию. Я коротко взглядываю в сторону библиотекаря, мне приятно ее чувственное восприятие созданного мною музыкального узора, и я вполголоса запеваю:

Музыка обостряет во мне все до крайности, и вот я уже пою так, что сам содрогаюсь от тоски по любви, которую несут мой голос и гитара. С колотящимся сердцем я поднимаю глаза на библиотекаря и вижу, как у нее выступают слезы. При этом Ирина ласково что-то мне говорит, а потом обеими руками охватывает меня за шею и нежно прижимает мою голову к груди.

Я уже поддаюсь вступающей в мое тело сладкой муке, волнам истомной силы. И тут передо мной предстает Света. Ноздри ее тонко очерченного носа нервно вздрагивают, а прекрасные голубые глаза выражают презрение. Я выскальзываю из крепких объятий библиотекаря:

— Так у нас с тобой дойдет дело до беды!

— Какой ты, Гена! Какой ты мучитель!

Я, ничего не отвечая Ирине, выскакиваю на улицу и иду твердо, ровно и споро, поскрипывая сапогами.