Волк

Глава XX

Спустя неделю после этого разговора поезд, груженный техникой, оборудованием и всевозможным хозяйственным барахлом, от картофелечистки до табуретки, отправляется на восток. Я стою в дверях вагона и гляжу на проносящуюся и растворяющуюся в далях Россию. И мне кажется, что не километры отсчитывает поезд, а года — прочь от настоящего времени к какому-то постоянству, которое было и раньше, есть и теперь, и будет всегда.

На пятые сутки пути эшелон оказывается на одноколейном пути железной дороги и начинает отстаиваться в каких-то тупиках, ожидая своей очереди отправиться дальше. Теперь передо мной простирается пустыня. Она тянется туда, где небо сливается с землей. А вот и юрты, около них верблюды. Одни мирно лежат, другие стоят, что-то пощипывая. А над всей этой первобытной красотой вечернее солнце.

Наконец эшелон прибывает к точке назначения — одиноко стоящей в степи платформе. Вокруг нее белесая пыль пустыни, над головой кружат огромные птицы, солнце слепит глаза — и все!

Уставшие в дороге от безделья, мы дружно принимаемся за разгрузку. Три дня, обливаясь потом, мы перетаскивает на платформу ящики, металлические бочки, кровати, шкафы, столы. Из вагонов на нее выползают тягачи, машины, фургоны, тележки с замаскированными ракетами. А потом далеко в степь вытягивается уходящий к горизонту шлейф пыли от двигающейся колонны. Она довольно быстро преодолевает около десяти километров и останавливается. Я гляжу во все стороны, ожидая увидеть городок, наподобие нашего, что был в селе Медведь. Но вблизи ничего не видно, кроме покосившихся пьяных столбов с колючей проволокой, за которой три серых некрашеных щитовых домика да огромный ангар.

Колонна начинает втягиваться в пространство за колючей проволокой, транспорт и техника выстраиваются побатарейно. Тележки с ракетами, боеголовки и цистерны с топливом загоняются в ангар и возле него сразу же выставляются часовые. Мы соскакиваем с машин на землю и строимся в две шеренги привычным порядком.

За всем происходящим с холодной деловитостью следит не пропускающий никаких мелочей генерал Юрий Серафимович Иванов. Его лицо от усталости и пыли серое.

— Батарея! — зычно командует Капустин. — Равняйсь! Смир-рно!

Мы подравниваемся, звякнув оружием, и замираем. И комбат, как обычно, мощным строевым шагом подходит к генералу, пружинисто отдает честь и докладывает:

— Товарищ генерал, первая батарея построена!

После рапортов командиров других батарей Иванов вскидывает руку к фуражке и приветствует нас:

— Здравствуйте, товарищи артиллеристы!

И в ответ раздается:

— Здравия желаем, товарищ генерал!

— Поздравляю вас с прибытием к месту боевых стрельб!

Раздается громогласное «ура!».

Генерал некоторое время прохаживается перед строем, а потом говорит:

— Командование дает неделю на обустройство, а затем нам предстоит работа на стартовой площадке. Конкретная работа! Разойдись! Командиров батарей прошу следовать за мной…

И вскоре без суеты и криков, как бы сами собой, в расположении нашей и других батарей, появляются дежурные и дневальные. У ворот вырастает грибок и под ним — часовой. К походным кухням выстраиваются очереди за ужином, а после него свободные от нарядов солдаты и офицеры, не тратя лишнего времени, устраиваются прямо под открытым небом на отдых. Укладываюсь и я, расстелив на земле бушлат и укрывшись шинелью. К вечеру задувает свежий ветерок. Немножко поворочавшись с боку на бок, я засыпаю.

После подъема туалет и выдача воды. С ней напряженка. Я подхожу к цистерне, и старшина ставит в своем списке напротив моей фамилии пометку. Несмотря на утро, жара злая, как враг, солнце палит нещадно, и я с бесконечным удовольствием делаю глоток из фляги.

Голос Жукова гудит под жарким солнцем. А солнце неподвижно повисло, как медный диск, не желая опускаться, уходить, не желая даже спрятаться за лоскутом облачка, которое так и не появляется на этом небе. Голос старшины да тарахтение движков — единственные звуки окрест. Мы копошимся молча. На разговоры нет сил. Мы устанавливаем взамен деревянных металлические столбы вокруг лагеря, привариваем к ним уголки и крепим новую колючую проволоку. Под непосредственным руководством старшины Жукова готовим основы для палаток. Копаем, подрезаем лопатами, трамбуем — сооружаем земляные столы, нары. Особо устанавливаем пирамиды для оружия, размещаем печки. А затем на основы, укрепленные досками, натягиваем зимние палатки.

К концу недели обустройство лагеря в основном завершается, и мы переходим к работе на стартовой площадке и подготовке техники к боевым стрельбам. В общем, работы невпроворот.

Предваряет подготовку приветствие высокопоставленного военного чиновника. Говорит он высокопарно, уделяя основное внимание восхвалению личности Никиты Сергеевича Хрущева за заботу о развитии ракетных войск, не касаясь существа дела. На этом же построении объявляется о присвоении мне звания младшего сержанта, назначении командиром отделения и заместителем командира взвода. Таким образом, я занимаю должность Воронова, который уже демобилизовался.

Стартовые площадки располагаются в трех километрах от палаточного лагеря. Вдали видны какие-то гряды, не вписывающиеся в ландшафт, в которых можно распознать сборно-разборные щитовые бараки. Далее между низких беленых одноэтажных построек — ангары, пыльное шоссе и всевозможных конфигураций и размеров антенны и локаторы. На них грустно и сентиментально играет ветер, подчеркивая беспредельность степи. Стоят готовые к старту практичные пятерки,[18] которые несложно оснастить атомными боеголовками.

Утро моего взвода начинается, как обычно, с построения и постановки задачи. Но слушают меня солдаты невнимательно и команды выполняют шаляй-валяй. Без разрешения устраивают себе перекуры. Нет и взводного. Я и по-хорошему, и угрозами наказания пытаюсь создать нормальную рабочую обстановку, но добиться ничего не могу. Моя требовательность вызывает у солдат и даже у моего земляка Евстратова лишь злость. Люди раздражены непосильными нагрузками, каждодневной изнуряющей жарой и нехваткой питьевой воды.

К тому же я замечаю, что некоторые из бойцов настроены против меня лично, так что надо быть начеку. Мне теперь и спать-то следует одним глазом.

Перед обедом появляется Воробьев. Равнодушно выслушав мой рапорт, он становится во главе взвода, и мы покидаем площадку. Взвод идет вразброд, кое-как держа автоматы; там, где на гимнастерках полагалось бы быть пуговицам, у солдат висят обрывки ниток. Воробьев вышагивает впереди с гримасой такого отвращения, будто его насильно приковали к подчиненным ему бойцам. Стекла его очков настолько покрыты пылью, что появляется сомнение, видит ли он вообще что-то перед собой. Мы проходим через КП, и солдаты, не дожидаясь команды, разбегаются по палаткам, ставят в пирамиды автоматы и бросаются, не раздеваясь, на нары.

После обеда я узнаю, что взводного положили в санчасть с подозрением на дизентерию. О сложившейся обстановке я докладываю Жукову. Он советует мне поговорить откровенно с комбатом. Я иду к Капустину. Открываю дверь щитового домика, где он разместился, и вижу его стучащим на машинке. Вся комната увешана схемами и фотографиями ракет на старте и в полете. Один связист разматывает проволоку, другой ее тянет. Воздух в помещении наэлектризован. Несколько офицеров, видимо, только прибывших, заполняют какие-то документы и разговаривают на повышенных тонах.

— Там, откуда я прибыл, рай по сравнению с этим диким захолустьем! — говорит молоденький лейтенант.

— А вы не печальтесь, что попали сюда. Не вы первый, не вы последний, — с поддевкой замечает сидящий напротив офицер.

— Не понимаете вы! Сегодня в таких местах и делаются самые большие дела! Понятно, и самый быстрый рост! — успокаивает их лейтенант, чуть старше остальных прибывших. При виде меня спорщики замолкают. Только я намереваюсь обратиться к комбату, как входит старшина. Капитан ему приказывает:

— Позаботьтесь об этих офицерах.

— Слушаюсь, товарищ капитан. Не разместить ли их в палатке за ангаром, где штаб части?

— Нет! Только в подразделения, куда они назначены.

— Товарищ капитан, — обращается к комбату тот, что чуть старше других, — а как бы в баньке помыться с дороги?

Капустин, ухмыляясь, отвечает:

— Устроим. Жуков, выделите офицерам по две шайки воды. А вы, Якушин, попросите старшего лейтенанта Воробьева построить взвод. Через десять минут я подойду.

— Товарищ капитан, старшего лейтенанта положили в санчасть. У него дизентерия, — докладываю я.

— Тогда сами постройте!

Я выхожу из штаба вслед за офицерами. Самый молодой из них, оглядываясь окрест, восклицает:

— И в такой стороне я вынужден служить, гробить свои юные годы! Ой, братцы, меня уже тоска берет! — и падает на землю.

Жуков поворачивается к нему:

— Хватит комедию ломать! Девок нет!

Вернувшись к своему взводу, я даю команду строиться, но никто даже не шевелится. Все валяются на нарах. И тут появляется Жуков. Он молча заглядывает в одну палатку, во вторую, в третью и многозначительно подмигнув мне, громко говорит:

— Сержант, а что это ваши валяются? Не видите, комбат идет!

Через секунду взвод стоит, встречая Капустина. Комбат обходит строй, затем останавливается и очень тихо спрашивает:

— Кто хочет остаться в этом благословенном краю на пару лет или хотя бы на год? — И, подождав секунду, командует: — Выйти из строя. — Взвод замирает. — Вы поняли, на что я намекаю? Боевые стрельбы есть боевые стрельбы! А в боевой обстановке вы сами знаете, как поступают с теми, кто не выполняет приказ командира. Отсюда для отправки в дисбат транспорта не надо. В двух километрах от нас он строит новый объект. Если вам трудно, то подумайте, каково им. Старший лейтенант лежит в санчасти. Командовать взводом, пока болеет Воробьев, будет сержант Якушин. Да, да, Якушин, вы сержант, и пришейте себе еще одну лычку. Первое, что я вам приказываю. Приведите свой взвод в человеческий вид. И пока ваш взвод не поймет, что такое дисциплина, каждый день после ужина до отбоя строевая подготовка. Все! Дальше, Якушин, командуйте сами.

После ухода комбата никто даже не шелохнется. Все взоры солдат устремлены на меня. Для самоутверждения я прохожу перед строем, держась как можно непринужденнее, и говорю:

— Боевые стрельбы не за горами. Я вас должен научить тому, чему меня научили в Алмазе, поэтому нужны тренировки и дисциплина. А вы о ней забываете, наглеете на глазах! Я буду делать все, что в моих силах, чтобы привести вас в порядок. А как я умею это делать, некоторым следовало бы не забывать. Я умею наводить дисциплину. Не правда ли, Савельев? Да и Коваленко, наверное, помнит. Я же ничего и никогда не забываю. Разойдись!

С Воробьевым и его женой встретиться мне больше не довелось. Взводным в нашем подразделении становится один из вновь прибывших офицеров. Часть с поставленной перед ней задачей успешно справляется. Мы получаем хорошие оценки за стрельбу, но в село Медведь не возвращаемся. Мы отправляемся в Германию, где я благополучно и заканчиваю свою службу.