РАДУ КОСАШУ

Я родился в городе Бакэу в 1930 году, но с детства живу в Бухаресте. Здесь, в столице, я учился, здесь к пятнадцати годам вступил в Союз Коммунистической Молодежи, здесь же спустя год, то есть с шестнадцатилетнего возраста, стал работать в печати коммунистической молодежи. Сперва я работал в редакции журнала для школьников «Ревиста елевилор», а затем газеты «Скынтея тинеретулуй», органе ЦК Союза Коммунистической Молодежи Румынии. Свои первые, весьма скромные, шаги в литературе я сделал как журналист. В 1950 году был призван в армию, где прошел военное обучение, а потом снова стал работать в печати, на этот раз армейской. В 1953 году меня приняли в литературную школу имени Михая Эминеску, где я учился вместе с изумительным поэтом нашего поколения Николае Лабишем и с выдающимся критиком Лучианом Райку. После окончания литературной школы работал спецкором редакции «Скынтея тинеретулуй» на строительстве крупнейшей гидроцентрали имени В. И. Ленина на озере Биказ и горжусь тем, что я автор первой книги, посвященной этой стройке, — «Свет» (1961). В последующие годы мною опубликовано несколько сборников очерков, рассказов и новелл — «Мнение обитателя земли», «Ночи моих товарищей», «Энергии», в которых я стремился запечатлеть нашу действительность, социалистическое строительство, образы рабочих, активистов, молодых энтузиастов тех патетических лет. Мой первый роман — «Понять или нет» (1965) — повествовал о периоде, последовавшем сразу же за августом 1944 года, о героической борьбе всего румынского народа за освобождение страны от фашизма и построение основ социалистического общества. Главные герои романа — румынские комсомольцы, молодежь, находящаяся на распутье, выбирающая свою судьбу, понявшая, что перед ней существует только один-единственный путь: служение революции. Завершив том рассказов и очерков «После тридцати трех лет человек уже спасен» (1966), куда входит и новелла «Бомбя», я работал над романом «Личные обезьяны» (1968), главный герой которого — молодой человек, ищущий достойный путь в жизни.

В 1971 году мною написана книга «Август на льдине», оцененная печатью как произведение весьма оригинальное благодаря синтезу репортажа и вымысла, журналистики и фантазии и являющаяся, по существу, хроникой 1968 года во всем мире, хроникой, написанной журналистом-коммунистом, страстно переживающим события, происходящие на нашей планете, и нераздельность своей судьбы от судеб всего человечества. Книга получила в 1972 году премию Союза румынских писателей.

В 1972 году вышла моя работа, посвященная кинематографии, — «Жизнь в кинофильмах», произведение отнюдь не научное. Это, скорее, пламенное выступление человека, лично глубоко заинтересованного в максимальном приближении кинематографии к жизненно важным проблемам человека.


Июль 1972 г.

Бухарест

БОМБЯ

В феврале 1950 года, всего через четыре месяца после начала занятий в кавалерийской школе, всем нам стало ясно, что Василе Бомбя из первого взвода настоящий ас и ему больше нечего делать в школе. Наш неподражаемый на манеже лейтенант Фэникэ Смэрэндеску, которого уважал сам полковник Феликс Цопеску, звезда румынской кавалерии, рекордсмен Олимпиады 1936 года, заявил как-то в воскресенье в столовой, сверкая, как обычно, начищенными до блеска пуговицами шинели, что он, Фэникэ Смэрэндеску, преклоняется перед Бомбей. Эти слова мгновенно облетели всю школу, и Бомбя окончательно и бесповоротно утвердился в наших глазах как феноменальная, потрясающая личность.

Мы служили с Бомбей в одном взводе. Нас недавно постригли наголо, наши физиономии обнажились, словно напоказ, и никакие парикмахерские ухищрения уже не могли спасти нас от проницательных и пытливых взглядов. Впрочем, когда ты пострижен, вся жизнь твоя развертывается как-то по-иному — более естественно и, возможно, даже более искренне. Бомбя, по-моему, выглядел самым заурядным болваном. Вытянутая вверх голова, узкий лоб, маленькие бегающие глазки, торчащие уши, бессвязная речь, полная безнадежных э… э… каждый раз, когда надо было обозначить какую-нибудь вещь или существо, то есть слово — существительное; особенно раздражала меня его надменная и неуместная улыбка. Вечером, когда мы выстраивались двумя шеренгами в коридоре, освещенном тусклыми лампочками, и принимались вытряхивать насквозь пропыленные кители, Бомбя удовлетворенно улыбался; когда мы переходили к чистке галифе от свалявшейся пыли и шерсти, а сержант орал: «Чистить как следует, не то прыщи пойдут», Бомбя продолжал улыбаться, а каждый раз, когда выскабливал из складок или швов крупный комок нитей и волосков, забитых пылью, радостно показывал его соседу; по утрам, когда мы до умопомрачения терли дверные ручки, краны и умывальники, Бомбя улыбался, словно всю ночь спал с улыбкой на губах. Тупо улыбаясь, выслушивал он похвалы на манеже и с той же бесцветной, невыразительной улыбкой выводил из конюшни лошадь (звали ее Навуходоносор, но Бомбя превратил ее в Навусора, и мы все так ее называли), вскакивал в седло и ждал команды Фэникэ Смэрэндеску. Но как только взвод переходил на рысь, Бомбя переставал улыбаться и буквально перерождался. На коне он был просто великолепен, и меня все больше выводила из себя эта непреложная истина. На коне Бомбя вызывал у меня уважение и восхищение, и я ничего не мог с этим поделать. Раздражение мое было тем более велико, что моя бесталанность в области верховой езды становилась все более очевидной: я падал во время галопа, пасовал перед препятствиями, путался при исполнении команд и панически боялся майора П., обладателя устрашающего голоса: «Солдат, ты просто размазня». Некоторое время я тешил себя мыслью, что у меня плохая лошадь. Я сменил бедного Евфрата на Торпеду, Торпеду на Барышню. Но все было напрасно. Тем временем слава Бомби продолжала расти. Майор кричал на манеже: «Следите за Бомбей! Не спускать глаз с Бомби! Бомбя, покажи им вольтижировку». Как любой интеллигент, я невольно искал какое-то успокоительное оправдание превосходству Бомби. «Он из деревни», — говорил я себе. Однако вскоре я с огорчением узнал, что Бомбя не из крестьян. Он оказался горожанином из Корабии с несколькими классами ремесленного училища, которое он, не окончив, бросил. У Бомби был дядя, бывший управляющий королевским конским заводом в Скровиштя, и там за несколько лет в компании лучших жокеев и тренеров он успел объездить многих звезд ипподрома, таких, как Боярин, Биби, Периш, и как следует «усвоил, что такое верховая езда».

Осень 49-го, когда он получил повестку о призыве, застала его на одном из заводов в Корабии, где он выбивался из сил, чтобы заработать несколько сотен лей в месяц. Работать ему не хотелось, работа казалась слишком сложной и требовала сообразительности, на которую у него «не хватало головы».

На призывном пункте Бомбя с хитростью и настойчивостью, присущими многим недалеким людям, пытался изобразить из себя «добровольца», «передового пария, готового умереть за Республику… если только его направят в кавалерию». Обо всех этих подробностях, в том числе и комедии на призывном пункте, я узнал однажды утром от самого Бомби, когда мы с ним драили школьную лестницу. Невнятной скороговоркой он поведал мне обо всех этих подробностях без какого-либо стеснения и даже с оттенком самодовольства — смотрите, дескать, какой я сообразительный и способный.

Крах моего последнего утешения, усилившиеся притеснения со стороны майора, моя потрясающая неловкость и растущий престиж Бомби — все это, вместо взятое, вынудило меня к доверительному, товарищескому разговору с глазу на глаз с Бомбей. Произошло это ночью, когда мы дежурили на конюшне, во второй смене, с двенадцати ночи до трех утра, самой противной из смен. Лошади вели себя тихо, лишь какая-нибудь из них ударяла копытом по перегородке или другая принималась громко фыркать. Большинство животных лежали огромными бесформенными тушами, растянувшись на свежей соломе.

— Эй, Бомбя, — негромко окликнул я его, плюнув на все. — Эй, Бомбя…

Но он продолжал спать, вытянувшись на ящике. В головах у него лежало несколько седел, только что смазанных воском, а правой щекой он опирался на сбрую, пряжки которой лезли ему прямо в глаза, но он явно не замечал этого.

— Бомбя, а Бомбя, — повторил я и потянул его за ногу.

— А… Что такое?.. Что случилось? — испуганно встрепенулся он, приподнявшись на локте. Глаза у него были красные, голова измазана воском, и все лицо во вмятинах от сбруи. — Что такое? — машинально повторил он уже спокойнее, запустив руку в шевелюру и измазав пальцы. — Что это? — удивился он, глядя на пальцы, и лениво вытер их о грязный фартук.

— Какого черта ты дрыхнешь на посту? — выпалил я.

— Ну и что? — спросил он, чуть прищурив правый глаз.

— А если застукают?

— Ну и пусть застукают… А дальше что?.. А? — И Бомбя как ни в чем ни бывало уселся на деревянный ящик, в котором мы вытаскивали из конюшни навоз. — А дальше что? — повторил он и умолк.

— Слышь, Бомбя, — решил я идти напролом, — научи меня ездить верхом!

— Да брось ты… — ответил Бомбя и принялся ощупывать макушку, не осталось ли там воска.

— Как это — брось?

— Да так… — Бомбя стал протирать глаза грязными пальцами, совершенно равнодушный к моей драме.

— Что значит — так? — раздраженно спросил я.

Вдруг лицо Бомби расплылось в дурацкой улыбке.

— А ну встань!

Я немедленно поднялся.

— Повернись!

Я повернулся, как автомат. После минутного созерцания моей спины Бомбя заявил:

— Ну вот видишь, нет у тебя этого…

— Чего нет? — спросил я, не оборачиваясь.

— Нет у тебя этого…

Я обернулся, чтобы самому посмотреть, чего у меня не хватает, зная его неспособность к уточнениям.

— Нет у тебя этого… А для верховой езды это самое главное. Ну сам знаешь чего. Как бишь его… — Он хотел было пуститься в объяснения, но тут же сдался. — Завтра в бане покажу, чего именно.

И в самом деле, на следующий день, когда все мы мылись под душем, я услыхал сквозь шум воды, что кто-то окликнул меня по имени. В глаза мне попало мыло, и я не смог пойти туда, куда меня звали, тем более что я догадывался, о чем пойдет речь. Но тут я почувствовал, что кто-то схватил меня за руку и тянет из-под душа.

— Пошли покажу… Протри наконец глаза.

Но я вырвался и снова залез под душ.

— Ладно, Бомбя… знаю…

— Ничего ты не знаешь…

После душа в соседней комнате, где мы оставляли на время мытья одежду, Бомбя подошел ко мне. Лицо у него было довольное, — возможно, по причине чистой рубахи и кальсон.

— Ты как… девица… Ничего у тебя не получится, — сказал он, ставя левую ногу на мою скамейку, чтобы завязать тесемки на кальсонах. Потом он выпрямился, потянулся так, что затрещали суставы, и принялся ласково поглаживать себя по заду. — Даже у Цопеску нет такой… — проговорил он с величайшим удовлетворением.

Несколько дней смотреть на Бомбю я не мог, мне было тошно его видеть. Я глядел на Бомбю только на манеже и во время бесконечных скачек по раскисшим в эту раннюю весну дорогам и полям, но взгляд мой невольно задерживался на его заду, идеально слитом с седлом. Как я этому ни противился, передо мной то и дело вставала картина — Бомбя с довольным видом поглаживает себя по крепким, ладно скроенным, как у древнегреческих статуй, ягодицам. Естественно, что, найдя в его словах убедительное обоснование своей беспомощности, я полностью разделял его точку зрения в отношении главного источника успехов: «В верховой езде все зависит от…»

Порой, примирившись с этим объяснением, я успокаивался и даже чувствовал удовлетворение, превосходство, но чаще всего, выслушивая замечания и попреки майора, которые, как и внеочередные наряды, все в большем количестве сыпались на меня, я болезненно ощущал комплекс своей абсолютной неполноценности. Как бы то ни было, но проблема эта овладела мной полностью, до абсурда, и меня особенно мучала и глубоко оскорбляла мысль, как могут мои идеи и жизнь вращаться хотя бы минуту вокруг крепко сбитого кавалерийского зада.

Наконец весна полностью вступила в свои права, а весной, что бы то ни было, все выглядит по-иному. По школе разнеслись слухи, что вскоре начнется прием в Бухарестскую военную академию, и надежда на реабилитацию моего интеллекта или, точнее, восстановление его в высших и естественных правах основательно поддерживала меня, особенно во время ночных нарядов в конюшне. Чтобы подняться в собственных глазах, я позволил себе подтрунить над Бомбей, не придавая значения смехотворному и глупому способу, с помощью которого я решил удовлетворить свое тщеславие. Я предложил ему поехать вместе со мной сдавать экзамены в академию, добавив с недостойным и коварным легкомыслием: «Если что-нибудь будет не так и ты запутаешься, я тебе подскажу…» Бомбя ответил мне неожиданно бойко, без обычной улыбки и даже несколько механически, как обычно говорят ограниченные люди, когда хотят выразить одну из редких, но непреложных для себя истин:

— Не поеду… К чему мне ехать? Скоро лето. Я буду нужен майору. Он пошлет меня на соревнование, а оттуда и попаду в Бухарест, и увидишь, чего там добьюсь, без образования и лишней мороки, как вы… — После этого обобщения он замолчал.

— Значит, не поедешь? — настаивал я, чтобы выжать хоть что-нибудь из этой игры, которая развивалась не совсем так, как мне бы хотелось. — Здесь останешься?..

— Не останусь… Кто тебе сказал, что останусь, не вечно же мне быть конюхом. Я обязательно должен выдвинуться, понимаешь? — И он посмотрел на меня менее равнодушно, чем обычно. — Того, что есть у меня, нет ни у кого во всей стране… И даже за границей. Хоть ты и не пожелал взглянуть, но можешь и так поверить…

— Верю… — тут же согласился я, вспомнив о сцене в бане.

— Вот поэтому-то мне и не нужна ваша академия, — просто заключил он, глядя прямо перед собой.

Летние планы Бомби, которым я не придавал значения, считая их смехотворными, осуществились с поразительной точностью всего за несколько месяцев, с марта по июнь. Майор уже не мог больше обходиться без Бомби; он брал его с собой на разведку новых стрельбищ, они вместе совершали увеселительные прогулки галопом по аэродрому в окрестностях города и возвращались на взмыленных, загнанных лошадях. Во время конных переходов Бомбя ехал теперь справа от майора, и никому не приходило в голову протестовать. При взятии любых сложных естественных преград первым, кто преодолевал их — в качестве примера или в подтверждение своих неоспоримых прав, — был Бомбя. Вполне естественно, без всяких намеков на собраниях, Бомбе стали предоставлять всевозможные льготы. Эволюция эта достигла апогея в последнем месяце перед национальными соревнованиями в П.

В течение нескольких длинных послеобеденных часов генерал Джеорджеску-Лотру как зачарованный любовался Бомбей на манеже, восклицая время от времени: «Браво, смельчак! Браво, крепыш!» После этого триумфа Бомбя стал пользоваться особым режимом: он больше не выполнял обязанностей конюха, спал всю ночь, не чистил картошку, не вскакивал вместе со всеми в пять утра на зарядку, выходил, когда ему хотелось, из казармы, и в довершение всего он ни с того ни с сего получил трехдневный отпуск.

Уезжая домой, Бомбя посмотрел на меня свысока со своей обычной улыбкой: «Ну что я тебе говорил?» Вернулся Бомбя с опозданием на целый день, но к нему никто не придрался.

— Что они могут мне сделать? — спокойно сказал он. — А соревнование кто им выиграет? Разве им найти такого наездника, как я. Ни у кого нет такого… — И он принялся с удовлетворением ощупывать собственный зад.

Глупость Бомби уже не представлялась мне таким серьезным недостатком. В нем стала проявляться малоинтересная для окружающих, но всепоглощающая самонадеянность, которая отразилась даже на его внешности. Бомбя отрастил волосы (его больше не стригли наголо, как нас каждый месяц), уши его уже не торчали столь безнадежно, взгляд приобрел некую остроту, и, главное, Бомбя потолстел, или, точнее, кости у него лучше оделись кожей, чем у других. И тем не менее всего за три дня до соревнования произошла небольшая неприятность, которая чуть было не сорвала отъезд, а с ним и триумф Бомби. На заду великого кавалериста, как это было установлено во время медицинского осмотра, вскочили три внушительных фурункула. Бомбя запросто объяснил нам, что причина этому усиленные тренировки: он скакал три часа по утрам и еще два после полудня. Но мы тоже были не лыком шиты и прекрасно понимали, что фурункулы появились из-за комков свалявшейся пыли и шерсти, которая, если не чистить как следует галифе, особенно летом, разъедает кожу до глубоких ран.

Как бы то ни было, но известие это привело в ужас майора. Встревоженный генерал дважды в день забегал в лазарет. Полковник — дивизионный врач — в присутствии генерала и майора сделал Бомбе срочную операцию. После операции Бомбя лежал животом вниз на постели с больничным матрацем, чистой простыней и мягкими подушками и театрально стонал. Его обслуживали две сиделки, специально доставленные из гражданской больницы. Они спали по очереди и каждые три часа делали ему уколы и меняли повязки. А Бомбя стонал всю ночь и засыпал только под утро, как все великие страдальцы.

На следующий день после операции майор немного успокоился, через два дня, когда раны закрылись, наведался к нам в спальню, а на третий — то есть накануне соревнования — сам отвел коня Бомби в манеж и присутствовал вместе с генералом Джеорджеску-Лотру на «генеральной репетиции», которую наш ас провел самым потрясающим образом. Едва вставший на ноги Бомбя проделывал на манеже такие фантастические трюки, что, по словам некоторых близких друзей, находившихся подле начальства, генерал якобы заявил, что у Бомби «поистине золотой зад».

Вечером коня — это был, конечно, Навусор — погрузили в специальный вагон, а Бомбю пригласили в лучший ресторан города, где он выпил и закусил в свое удовольствие. В спальню Бомбя вернулся около трех часов ночи с увольнительной до четырех часов утра. Я как раз дневалил по казарме.

— Ну что, старина, дневалишь… А?

— Дневалю, — подтвердил я. — А как ты себя чувствуешь? Не болит больше?

— А чему болеть-то? У меня сотни раз фурункулы вскакивали, сам выдавливал, вот так, гляди. Какая тут боль! Им приспичило сделать мне операцию, ну и на здоровье… Что мне терять! Ты думаешь, я не смог бы скакать с ними? — И Бомбя вошел в спальню, громко топая ногами.

На соревновании, как и следовало ожидать, он имел головокружительный успех. Рассказывая нам о его триумфе, майор заключил:

— Бомбя уехал в Бухарест.

Через месяц я с несколькими коллегами по военной школе вышел из поезда на Северном вокзале, чтобы держать вступительный экзамен в академию. Мы волокли за собой грубые фанерные сундучки и были все уверены, что провалимся. У окошечка справочного бюро я увидел Бомбю в новенькой, с иголочки форме лейтенанта кавалерии, в эполетах, сверкающих еще ярче, чем у самого Фэникэ Смэрэндеску. Я отдал ему по-солдатски честь, а он тем временем закуривал сигарету. Бомбя дал нам пройти, одарив нас улыбкой уже не столь идиотской, и как будто подал мне едва заметный знак. Я повернул голову, хотя спешил в комендатуру, чтобы отметить командировочное предписание. К моему изумлению, среди вокзала, не стесняясь окружающих, Василе Бомбя показал на эполеты, поднес руку к своему гениальному заду, а потом тем же величественным жестом постучал себя по лбу, словно говоря: «Вот что значит иметь голову на плечах, дорогой мой». В ответ я, как всегда, простодушно пожал плечами.


Перевод с румынского А. Лубо.

Загрузка...