Воскрешение из мертвых

4

В последнее время Андрею Десницыну все труднее понять, когда дед его Дионисий шутит, а когда говорит серьезно. Наделенный чувством юмора, он всегда пользовался любовью у воспитанников семинарии. Терпимо относились к его остротам и преподаватели. Да и юмор его был, в общем, безобидным. Лишь дома, среди близких, подшучивал он и над несообразностями священного писания. А теперь, перестав преподавать, острит уже не так безобидно. Да и читает не столько боговдохновенные сочинения, сколько философские.

На иронический вопрос Андрея, не записался ли он в атеисты, бывший профессор богословия ответил:

— Я стар, внук мой, и мне давно уже пора думать о смерти. А так как я не был таким уж бесспорным праведником и позволял себе слишком часто и притом во многом сомневаться, то и не уверен, куда меня причислят на том свете. Вот и хочу теперь убедить себя, что никакого «того света» нет. Риск, конечно, немалый — а вдруг все-таки есть! За одни только мысли эти знаешь что мне будет? А ты не смущайся, не закрывай ушей, а слушай. Если в тебе есть истинная вера, тебя ничто не разуверит. Только я и сам не знаю, что оно такое — истинная вера. Может быть, отсутствие разума… А что же мне делать с моим разумом, коли он противится несуразностям? Вышибать его постом, телесными истязаниями, принять великую схиму?… Разве ж в человеческих силах подавить его? А бог не идет мне на помощь…

— Конечно, лучше бы мне не читать философских сочинений, — признался он как-то. — Но что же это тогда за вера такая, если ее так просто опровергнуть разумом? Задумывался ты когда-нибудь над этим?

Да, Андрей задумывался, конечно, и не только над этим. Он думал и над тем, почему отец его согласился быть ректором духовной семинарии чуть ли не на другом конце страны, отказавшись от такого же предложения местной епархии. Не боязнь ли поддаться сомнениям своего отца Дионисия побудила его к этому? И как быть теперь ему, Андрею: оставаться тут в семинарии или принять священнический сан и уехать к отцу?

Мысль эта кажется ему соблазнительной по многим причинам. Главным же образом потому, что хочется утешать слабых, нуждающихся в слове божьем, а не вдалбливать в головы семинаристам основы богословия. Но как же оставить тут деда одного? Он, правда, еще очень крепок и держится с духовенством вполне достойно, но ведь может же сорваться и наговорить бог знает что…

Нет, он не оставит его одного! К тому же для посвящения в сан ему необходимо жениться, а жениться он хотел бы только на одной девушке, которая, если бы даже и любила его, ни за что не пойдет за священника…

Все эти мысли торопливо и беспорядочно проносятся в его мозгу, пока он стоит на улице, глядя вслед уходящим гостям деда. А когда заходит в дом, застает Дионисия в крайней задумчивости. Он вроде и не замечает прихода внука. Подперев голову руками и вперив взгляд в какие-то исписанные цифрами и формулами листки, неподвижно сидит он за своим огромным дубовым столом. Лишь спустя несколько минут спрашивает Андрея, будто очнувшись от дремоты:

— Ты встретил их?

Он не поясняет, кого именно, но Андрей и так догадывается.

— Встретил. Кто это был с Травицким?

— Автор наделавшей много шума статьи в «Журнале Московской патриархии» Куравлев.

— Который предлагал доказать существование всевышнего с помощью математики? Он что, ученый какой-то?

— Чуть ли не доктор наук, а на меня произвел впечатление сумасшедшего. Говорил так быстро, что я почти ничего не понял. И писал. Всю бумагу, которая была у меня на столе, исписал вот этими цифрами и формулами… Может быть, и в самом деле какой-нибудь гениальный физик? Говорят, что они все немного сумасшедшие.

— А магистр Травицкий как себя держал?

— Он у нас, как ты и сам знаешь, одержим идеей модернизации Библии, но, в общем, говорил довольно правильные вещи. Что не в том суть, какой бог существует — христианский или мусульманский, — а в том, чтобы средствами современной науки доказать его существование. Но как он говорил? Он говорил, как средневековый фанатик, с той только разницей, что не призывал к крестовому походу против атеистов, а требовал… Да, именно требовал, чтобы церковь… «Хорошо бы, говорит, чтобы все церкви мира объединили свои средства на постановку любого эксперимента, доказывающего существование всевышнего. Ибо, говорит, в наш практический век никто уже не верит никаким проповедям и священным книгам».

— Выходит, что они с Куравлевым единомышленники?

— И не только они. Похоже, что и из высшего духовенства кое-кто поддержал бы идею задуманного ими эксперимента.

— А зачем? В свое время в «Журнале Московской патриархии» было ведь сказано: «Бог есть неведомая, недоступная, непостижимая, неизреченная тайна… Всякая попытка изложить эту тайну в обычных человеческих понятиях, измерить пучину божества, безнадежна».

— Я им привел гораздо больше аргументов в защиту этих мыслей. Напомнил даже слова папы Пия Двенадцатого, адресованные ученым: «Пусть они всеми своими силами отдаются прогрессу науки, но да остерегаются переходить границы, которые мы установили для защиты истинности веры». А Травицкий мне в ответ — высказывания того же Пия Двенадцатого о человеческом разуме, который может с уверенностью доказать существование бога путем умозаключений, выведенных из изучения природы.

— Но ведь эти высказывания Пия противоречат друг другу!

— Да, противоречат, так же как все наши священные книги противоречат не только здравому смыслу, но и друг другу. Разве не следует из этого, что все они писались не богами, а людьми?

— Как вы любите все осложнять! — укоризненно качает головой Андрей.

— Ну хорошо, не будем сейчас об этом. Послушай лучше, что они мне сказали. Даже этот физик, который помалкивал сначала, спросил вдруг: «А то, что нынешний папа Павел Шестой, отправляясь на Международный евхаристический конгресс в Бомбей, сделал и себе и своей свите противооспенные прививки, доверие это или недоверие к науке? Да и не пешком они направились туда, как в доброе старое время пилигримы, а на реактивном лайнере «Боинг-707». Ну, а что касается безнадежности всякой попытки изложить тайну существования бога обычными человеческими понятиями, то и на это был у них ответ.

Оказывается, не простыми человеческими словами, а вот этими письменами намерены они доказывать существование всевышнего.

Дионисий Десницын разбрасывает по столу страницы, пестрящие не столько цифрами, сколько латинскими и греческими буквами, знаками плюс и минус, скобками разных форм, корнями, знаками бесконечности и вездесущей постоянной Планка.

— Вот язык, на котором изъясняются сегодняшние ученые. Они называют его «божественной латынью» современной теоретической физики. Куравлев говорил тут об исчислении бесконечно малых, о теории множеств, локально-выпуклых и ядерных пространствах, об алгебраической топологии, алгебре Ли и расслоении пространства. Травицкий все время ему поддакивал, будто тоже разбирается в этом…

— Вы полагаете, что он невежествен в таких вопросах?

— Да ведь чтобы во всем этом разбираться, не духовную академию надобно кончать, а университет, да, пожалуй, еще и аспирантуру.

— Ну, а что же говорили они о самом эксперименте общения со всевышним? Реально ли это?

— Травицкий уверял, что такой эксперимент был уже будто бы поставлен в прошлом году другими физиками.

— Тогда их бы и нужно было пригласить…

— Пригласили уже, оказывается, — смеется Дионисий. — Органы госбезопасности пригласили. Травицкий утверждает, правда, что за то будто бы только, что продали они свою аппаратуру американцам.

Со вздохом поднявшись со своего места, Дионисий тяжело шагает по комнате. Деревянные половицы с нудным скрипом проседают под тяжестью его грузного тела. А у Андрея все тоскливее становится на душе.

— Ты не встречаешь дочку соседа нашего, доктора Боярского? — неожиданно остановившись, спрашивает его дед. — Она теперь часто к родителям приезжает.

— Настю? — заметно смутившись, переспрашивает Андрей.

— Да, Анастасию. Она ведь философский факультет окончила.

— Теперь уже и аспирантуру тоже, — уточняет Андрей. — Только что встретился с нею по пути со станции. Вместе, оказывается, ехали, только в разных вагонах…

— Да, не повезло тебе, — понимающе улыбается Дионисий. — Хороша она! А ты какого мнения? Ну ладно, ладно, не хмурься, и без того знаю о давней твоей симпатии к ней. Хоть ты и не в рясе и выглядишь молодцом, но все равно, видно, не судьба… Беседовали мы с нею как-то о естественных науках, а точнее, о микромире. И знаешь, она в этом разбирается не хуже какого-нибудь маститого ученого. Догадываешься, к чему я об этом?

— Нет, не догадываюсь, — все еще хмуро отзывается Андрей.

— Пригласить бы ее нужно да листки эти показать, — кивает Дионисий на бумагу, исписанную Куравлевым. — Пусть посмотрит.

— Так ведь она не математик…

— Она философскими вопросами естественных наук занимается, значит, должна знать. Случайно, думаешь, магистр с этим физиком ко мне заглянули? Оказывается, сам ректор посоветовал Травицкому зайти с ним ко мне. Завтра я ему должен буду свои соображения о Куравлеве выложить. Ректор наш, сам знаешь, человек здравомыслящий и осторожный. А о том, что я в физике более других богословов сведущ, ему известно. С мнением моим он, конечно, посчитается, а мне не хотелось бы его подвести. Но тут такой случай, что без помощи Анастасии мне не обойтись.