Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

В МОСКВУ

Пожалуй, никогда прежде неказистое, сложенное из красного кирпича здание Нальчикского вокзала не было свидетелем такого скопления народа. Небольшой зал ожидания не мог вместить всех, и люди стояли и сидели в привокзальном саду, расстелив под деревьями шинели и бурки.

Все вооружены. Редко у кого не увидишь в руках или за спиной на ремне короткий австрийский карабин, длинную солдатскую винтовку, наган, маузер или саблю у пояса. У многих на шапках и на груди — алые ленты.

Было начало сентября, первого месяца осени, но в Нальчике стояла изнуряющая жара.

Лошади, привязанные к деревьям, лениво отгоняли хвостами назойливых мух и слепней, распряженные быки, стоя возле своих арб, мирно жевали вялое, слежавшееся сено.

Ветра не было. Засыпал над станцией душистый, накаленный расплавленным солнцем воздух. Не шевелились блестящие паутинные нити, протянувшиеся между ветвями, неподвижна пыльная листва. Ни пения птиц, ни задорного лая какой-нибудь бродячей собачонки.

Замерло и выгоревшее от зноя, подернутое желтовато-серой хмарью небо. Так обычно бывает перед осенней грозой.

Несмотря на удручающую жару, на вокзале царило оживление, люди были в приподнятом настроении.

Вскоре погода стала меняться. Со стороны Эльбруса показалась темно-серая тучка. Она быстро приближалась, увеличиваясь на глазах. Потом к ней присоединились другие, такие же темные и угрюмые. На землю легла большая серая тень, слегка повеяло горячим дыханием степи, и туча вдруг взорвалась, уронив сверкающую ветвистую молнию. Раскатисто ударил гром. Но дождя не было. Стало еще суше, чем прежде, в горле першило от запаха пыли.

Несколько человек окружили пожилого бородатого кабардинца, который что-то рассказывал. Его со вниманием слушали.

Прервав свой рассказ, он посмотрел на небо.

— Слава аллаху, дождь собирается… Земля давно просит…

Не успел он договорить, как в верхней части города, где-то над Атажукинским садом, загрохотало, и хлынул дождь. Едва на пересохшую почву упали первые крупные капли, как повсюду заклубились легкие облака взбитой пыли, но тут же осели под напором сильных прохладных струй. Земля потемнела, жадно впитывая долгожданную влагу.

— Рассказывай дальше, Болат, — нетерпеливо попросил один из слушателей, когда вся группа укрылась под деревом.

Болат погладил седеющую бороду, смахивая с нее прозрачные горошины.

— Добрый дождь будет, — сказал он убежденно. В голосе его звучало глубокое удовлетворение потомственного крестьянина, для которого нет ничего выше и важнее того, что имеет хоть какое-нибудь отношение к земле и природе.

— Дальше вот что… — продолжал он наконец. — Как революция началась, имя его многим стало известно. А я еще раньше о нем слыхал. После того, как погнали мы Клишбиева с Зольских пастбищ, меня услали в Сибирь. Там я о нем и узнал.

Болат не мог отказать себе в удовольствии немного помедлить и тем еще больше раззадорить внимание окружающих. Он видел, что все взгляды устремлены на него, что слушают его, затаив дыхание, и это льстило ему.

В наших краях о нем услыхали после революции… Тогда он отнял землю у князей и помещиков. У них отнял, а нам роздал. Декрет такой вышел. Закон по-нашему. Помню, наш сельский князь встал на сходе и говорит: «Вранье! Нет и не может быть в России человека, который отнимет у нас землю. Еще не родился такой!..» — «Родился!» — вставая, ответил я. А князь спрашивает: «Ты слышал об этом или сам его видел?» — Соврал я тогда, люди, сказал, что видел самого Ленина, и описал его князю. Описал так, как сам в мыслях видел. Великан он, говорю, каких еще свет не рождал, и нет под луною нарта, который мог бы одолеть его в поединке. А про мощь его и силу, говорю я князю, лучше и не спрашивать! В плечах — скала, роста огромного, с молодецкими усами, а меч его не могут поднять трое джигитов.

Широко, мол, шагает он по берегам Индыл[44]-реки и наделяет всех бедняков землею. Меряет ее саженьим шагом и отдаст бедным! Отбирает у богатеев и отдает! А теперь, говорю, скоро и к нам будет. Близко уже — перешагнуть через Тен[45] осталось…

…А гроза между тем расчистила небо, ливень прекратился так же внезапно, как начался, и в разрыве между тучами показались далекие горы, освещенные золотистыми лучами солнца.

Воздух стал чистым и свежим, дышалось легко и свободно. По привокзальному скверу распространился пряный запах уже слегка привядшей листвы, ожившей под недавним дождем.

— Когда я сказал это, — продолжал Болат, — разве можно было удержать нашу сельскую бедноту? Закричали, зашумели все: «Не будем ждать, пока он придет сюда! Раз прислал он нам новый закон, будем сами делить землю по-новому! А воспротивятся господа, — посмотрим еще, чья возьмет. Ни шагу назад не отступим! И чего нам бояться, раз есть у нас такой богатырь и защитник!..»

— И поделили?

— А как же, — отвечал Болат. — Надел нашего князя первым поделили. Хоть и осень стояла, а распахали. Радость была большая… Некоторые богатеи хотели идти против нас, но Ленина крепко боялись…

— А какой он на самом деле?

— Да вон, смотрите… — Болат показал рукой на большой портрет Ленина, висевший над входом помещение вокзала.

Люди некоторое время молча рассматривали портрет.

— Значит, Бетал Калмыков к нему едет?

— Раз в Москву, значит, к нему, — уверенно сказал Болат. — Нельзя Беталу быть в Москве и не заходить к нему. Вот мы и решили всем селением на сходе — послать Ленину хорошего кабардинского скакуна, настоящего альпа[46]. У такого, человека должен быть исправный скакун…

Болат бросил взгляд в гущу деревьев, где стоял, сторожко поводя ушами, красавец вороной чистой кабардинской породы. От его шелковистой лоснящейся шерсти, только что омытой дождем, поднимался легкий парок, тонкие ноги с широкими копытами нетерпеливо месили глинистую землю… Длинное поджарое туловище, длинная шея с короткой мордой, изящные сильные ноги, белая отметина на лбу — ни один знаток не мог бы пройти равнодушно мимо такого коня.

Он не стоял на месте спокойно, смирившись с уздою. То и дело дергал шеей, силясь оборвать веревку, слегка взбрыкивал, если кто-нибудь подходил сзади, и все косил глазом, будто требуя, чтобы люди освободили его и пустили поразмяться в просторную степь, лежавшую за вокзалом.

— Хорош, — сказал один из слушателей.

— Не стыдно посылать такому человеку, — заметил другой.

— Не берут его у меня, — пожаловался Болат. — Не хотят брать. Вагона, говорят, нету. К самому начальнику ходил. Не могут найти вагон. Что сделаешь? Вся страна в разрухе лежит, все поразграбили беляки. Разве найдешь лишний вагон? Не знаю, как быть. Жду вот самого Бетала. Если уж он не поможет…

Все посочувствовали Болату. Выразили надежду, что выход найдется, и каждый сказал ободряющие слова, как и полагалось по обычаю.

…Не один Болат поджидал на станции Бетала Калмыкова. Все, кто был здесь, ждали именно его. Слух о том, что он уезжает в Москву, достиг самых отдаленных аулов, и горцы собрались на проводы. Еще бы: в Москве Бетал увидит самого Ленина…

В полдень к вокзалу подкатила тачанка, запряженная тройкой рослых коней. На передке сидел Бетал Калмыков в серой суконной гимнастерке армейского покроя и в галифе, заправленных в сапоги. На голове — маленькая барашковая шапка. Он слез с тачанки и, увидев Болата, окруженного молодежью, быстрым легким шагом направился к нему. Калмыков был удивлен столпотворением на вокзале и никак не связывал его со своим отъездом, о котором никого не извещал.

— Что случилось, Болат, — спросил он, — кого-нибудь встречаете?

— Встречать не встречаем, просто мы… — старик было замялся, но потом махнул рукой и, широко улыбнувшись, сказал: — Слыхали мы, что ты уезжаешь в Москву, значит, к самому Ленину… Вот и пришли пожелать тебе доброго пути.

Калмыков пожал ему руку.

— Дай бог тебе счастливой старости, Болат!

— Э-э, Бетал, не тот я теперь, что прежде, совсем старый, совсем плохой. А тебе мы желаем удачи. И знай, что народ верит большевикам, надеется на них!

— Не пожалеем сил, Болат, — серьезно и твердо сказал Калмыков.

— Мы верим. Но у меня к тебе просьба, Бетал.

— Говори.

— У себя в ауле мы решили на сходе послать Ленину коня. Вот он стоит. Чистых кабардинских кровей, — Болат кивнул в сторону сада. — А здешний начальник говорит — нету вагона. Как же так? Раз мы нашли лошадь для Ленина, неужели не могут они найти один старый вагон? Помоги, Бетал!..

Калмыков задумался. Как-то нужно было, не обидев этого славного старика и его односельчан, сказать ему, что Ленину не нужна лошадь. Спрятав улыбку, Бетал ответил:

— Дорогой Болат, поверь мне, бывают такие случаи, когда помочь невозможно. На всей станции нет ни одной свободной теплушки. Даже тот вагон, в котором мы собираемся ехать, с трудом достали во Владикавказе. Хорош ваш подарок, очень хорош, но что же поделаешь…

Старик вздохнул:

— А ты увидишься с Лениным?

Наверное, встречусь.

— Так скажи хотя бы — может ли сидеть на этом шагди такой богатырь, как он?

— Ваш подарок достоин его, — торжественно сказал Калмыков, — и я обязательно расскажу о нем Владимиру Ильичу, если мне удастся встретиться с ним.

…Шумными были проводы. Узнав об отъезде Калмыкова в Москву, горцы прибывали на станцию не с пустыми руками. Они везли ему свои нехитрые домашние гостинцы — сыр, мед, топленое масло, груши и яблоки. Некоторые даже приготовили в подарок бурки, ноговицы, теплые шапки из бараньих шкур. Народ бесхитростно и просто выражал свои чувства к человеку, который навечно связал свою судьбу с революцией и будет представлять там, в далекой Москве, у самого Ленина, всю Кабарду и Балкарию.

Все они сгрудились возле вагона, предназначенного для Калмыкова и сопровождавшей его делегации, и, ни у кого не спросив разрешения, глубоко убежденные, что поступают правильно, грузили свои приношения.

Вагон был товарный: обыкновенная теплушка, ветхая, но залатанная свежевыструганными досками. Бока ее пестрели надписями на русском, английском и немецком языках — где только не носило ее за эти годы. Видно, побродил этот ветеран железной дороги по российским просторам, побывал в переделках во время гражданской войны, принял на себя не одну белогвардейскую пулю.

Бетал был смущен и тронут вниманием своих соотечественников, хотя отлично понимал, что появление их на вокзале вызвано не столько его отъездом, сколько тем обстоятельством, что он, человек, представляющий в крае Советскую власть, едет в Москву, к вождю. Правда, Калмыков отнюдь не был уверен, что ему посчастливится встретиться с Ильичем, но огорчать собравшихся он не хотел и отвечал всем неопределенно: «Возможно, увижусь с ним».

Калмыков стоял на перроне рядом с Болатом, взволнованный и возбужденный. Черные глаза его открыто и благодарно смотрели на всю эту массу народа, скуластое лицо, загорелое и обветренное от постоянного пребывания в степи, светилось радостью.

Он знал и любил этих людей.

Вот старый Болат. Это он в девятьсот пятом поднял своих односельчан против князей Альховых и Боташевых. Был он и на Зольских пастбищах в тринадцатом, когда кабардинские крестьяне восстали против коннозаводчиков.

Потом Болат воевал с бандами белогвардейского полковника Даутокова-Серебрякова, воевал с деникинцами в Кабардинской дивизии…

А вот этот совсем мальчишкой сел на коня и пошел мстить белым за смерть старшего брата, которого они живым закопали в землю. Паренек и сейчас совсем юн: на верхней губе едва пробивается темный пушок…

Взгляд Бетала задержался на мальчугане лет десяти-одиннадцати, стоявшем в сторонке, возле вокзальной ограды. На нем были брезентовые штанишки, латаная-перелатаная рубашонка из бумазеи, подпоясанная шерстяным пояском. На голове, налезая на глаза и придавая ему вид маленького старичка, смешно сидела огромная барашковая папаха.

«Отцовская… или деда», — подумал Бетал и подошел к мальчику.

— Чей же ты, молодец?

Мальчик сдвинул шапку на затылок, доверчиво глянул па Калмыкова снизу вверх.

— Блянихбвых! — стараясь говорить басом, ответил он.

Бетал хорошо знал эту семью. Отца маленького Блянихова расстреляли люди Чежокова и Серебрякова вместе с Эдыком Калмыковым еще в восемнадцатом году.

— Учишься, малый?

— Нет…

Ради них, ради их будущего мы сражались, — громко сказал Калмыков. — И они должны учиться, должны стать грамотными и умелыми!.. Хочешь учиться? — спросил он мальчика.

— Хочу.

— Хорошо, джигит. Вот я еду в Москву и попрошу, чтобы нам разрешили открыть в Нальчике большую школу для таких, как ты. Обязательно попрошу.

— У кого? — спросил мальчик.

— У Ленина… — он кивнул, на портрет вождя, висевший у входа в здание вокзала. — Это и есть Ленин. Понимаешь?

— Ле-ни-н, — с трудом повторил мальчик непривычное слово.

Вопрос о новой школе для кабардинских и балкарских детей давно волновал правительство области и самого Бетала. В этой школе должны учиться дети тех, кто сражался за Советскую власть на Кавказе, кто погиб в борьбе за новую жизнь.

«Нужно, непременно нужно открыть такую школу, — думал Калмыков, подходя к вагону. — Правда, пока что страна в большой нужде: не хватает хлеба, соли, одежды… И все-таки детей надо учить… Молодые должны расти настоящими людьми, коммунистами. Если будут препятствия, пойду к Серго, попрошу, чтобы устроил встречу с Ильичем…»

Попрощавшись со всеми, он взялся за скобу вагонной двери и одним прыжком, словно садился на лошадь, очутился в теплушке. Повернулся лицом к провожающим, приветственно поднял руку.

Толпа зашевелилась, зашумела.

— Счастливого пути, Бетал!

— Хорошо доехать тебе!

— Да поможет тебе аллах!

— Передай Ленину наш салам! Ленину — салам!

Маленький паровоз пыхнул паром и, задорно засвистев, тронулся с места.

В Прохладной вагон Калмыкова прицепили к одному из составов, следовавших в Москву.

Бетал сидел на стуле у раскрытых дверей теплушки и размышлял. Ему никто не мешал.

Мимо проносились разбитые в недавних боях станции и деревушки, поваленные телеграфные столбы, сгоревшие хаты. Разруха и запустение. Поля — желтые, выжженные засухой и войной.

Колеса монотонно Стучали на стыках, будто требовали упорно, настойчиво: «Запомни, запомни, запомни все это!..».

Дождь захватил большие участки, и земля была влажной, но пахло не свежей травой, а подопревшей соломой.

Чем дальше уходил состав в глубь России, тем становилось все холоднее. Дверь теплушки пришлось закрыть. Калмыков забрался на верхние нары, к маленькому оконцу, за которым посвистывал ветер, ошалело носившийся по голым полям.

Бетал с болью в сердце смотрел на эту огромную пустую степь и думал о том, как много нужно приложить сил и энергии, чтобы возродить землю, построить новую жизнь…

Трудящийся горец получил надел, но нет у него семян, чтобы его засеять.

Тысячи людей остались без. крова: белые сожгли их сакли…

Через бурные кавказские реки почти нет мостов, все они взорваны. В весенний паводок тонет немало людей и скота…

Нет. железа, чтобы делать плуги и бороны, нет соли, чтобы вялить мясо.

А тут еще банды, скрывающиеся в горных лесах. В стычках с ними гибнут лучшие люди.

И все-таки большевики победили! И не падают духом!

Что ж он, Бетал Калмыков, скажет Ленину? Станет просить помощи? Но ведь не только Кавказ — вся Россия в разрухе. А он будет просить денег на школу, бумаги, чтобы печатать газету?..

«Расскажу все, как есть. Ничего не скрою, — решил он. — Расскажу, что голодно у нас в аулах на втором году Советской власти и что враги объясняют это так, как им выгодно: будто аллах разгневался на большевиков и послал засуху и неурожай… Все расскажу. И про то скажу, что народ наш великий, но все силы свои, всю жизнь готов положить за Советскую власть!» —