Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

НОВАЯ ДОРОГА

В Екатеринодаре свирепствовал холодный, пронизывающий ветер, зимний гость из ногайских степей. Со свистом и завыванием разгуливал по тесным кривым улочкам и переулкам, подхватывал на бульварах пожухлые сухие листья и, кружа, гонял их вдоль стен и заборов.

Иногда ветер внезапно утихал, словно собираясь с силами, и только изорванная в клочья бумага, тряпье и иной мусор, густо покрытый пылью, свидетельствовали о недавнем разгуле стихии.

Потом где-то за шумной разволновавшейся Кубанью буря снова брала разгон и неслась к городу, сначала — с прохладцей, но постепенно ускоряя свой бег, находила те же, недавно покинутые ею улицы, яростно захлестывала дома и сараи, стонала и жаловалась, заплутавшись в глухих закоулках. А вырвавшись на свободу, за пределы мрачных слепых окраин, исчезала в наполненной гулом степи.

Вот в такую-то бурю по одной из екатеринодарских улочек, вобрав голову в плечи и отворачивая лицо от хлещущего песком вихря, упрямо шагал коренастый паренек в дубленом полушубке и бараньей папахе.

Встречая очередной порыв ветра, он подставлял ему бок и продолжал идти, двигаясь вперед неровно, толчками, будто тащил тяжело нагруженный воз. А ветер, вроде бы разозленный таким упорством, ошалело трепал полы его полушубка, пытался сорвать с головы лохматую шапку, а с левого плеча — дорожную сумку с харчами.

Но юноша не сдавался.

На полных губах его играла улыбка, и видно было, что, как бы ни разыгралось ненастье, оно не в состоянии испортить ему настроения.

Так даже лучше. Пусть бьет в лицо колючий песок, мешая смотреть и видеть, Пусть ополчатся на него и на город все силы небесные и земные, — этот дьявольский шабаш только придаст духу, вселяет веру в себя и свое назначение.

Казалось ему — не было сейчас на свете силы, которая могла бы принудить его отступить, свернуть с избранного пути. Сквозь бурю и мрак, сквозь стужу и завывание ветра виделись ему дальние дали собственной его жизненной дороги, пусть нелегкой, но озаренной радужным сиянием высокой мечты.

Голова его была переполнена мыслями, которые возбужденно мелькали, вспыхивая и угасая, и лишь они, эти отрывочные, но светлые мысли, связывали его с тем миром, в котором он сейчас находился.

То, чего он хочет, к чему стремится, — обязательно сбудется. Так должно быть и так будет. Он ни минуты в этом не сомневался.

Можно простить подобную самоуверенность человеку, достигшему как раз того счастливого возраста, когда буквально все представляется возможным и достижимым. В шестнадцать лет мечта, даже самая дерзкая, и ее исполнение непременно находятся рядом, — стоит только сделать усилие, протянуть руку. Тем более, что в нагрудном кармане лежит аккуратно сложенное вдвое рекомендательное письмо, написанное очень хорошей и умной женщиной, учительницей Надеждой Николаевной. И, если уж она написала, то едва ли найдется человек, который не выполнит ее просьбы.

Юноша потрогал карман рукой и, ощутив ладонью плотный прямоугольник письма, широко и радостно улыбнулся.

Теперь он держался правой стороны улицы, пристально вглядываясь в висевшие на углах домов таблички с номерами.

Наконец он, видимо, нашел то, что искал, и в нерешительности остановился возле двухэтажного здания.

Сложенное из красного кирпича, оно облупилось и почернело от времени и производило бы, пожалуй, впечатление пасмурное и тягостное, если бы не блестевшие новой краской двери и окна, придававшие ему некоторую свежесть.

Над высокими двухстворчатыми дверьми была приколочена неказистая железная вывеска, надпись на ней гласила: «Екатеринодарское железнодорожное училище».

Ветер внезапно стих. Парень постоял, прислушиваясь, как в наступившей тишине гулко стучит его собственное сердце, снова потянулся рукой к заветному карману, где лежало письмо, и вошел в здание, плотно притворив за собой массивную дверь.

В передней его встретил белобородый статный старик, похожий на казака, в форменной фуражке и синем сюртуке с блестящими пуговицами. Швейцар.

— К кому пришел? — басом спросил он.

— Начальник надо. Начальник училищ, — спокойно ответил парень.

— А сам откуда будешь?

— Кабарда пришел.

— А-а-а, — с интересом оглядев крепкую фигуру вошедшего, протянул старик. — Знаю. Как же. Коневоды у вас знатные там…

Парень молча ждал.

Швейцар посопел, подергал ус и снова заговорил, словно забыв о посетителе:

— Кабардинцы — народ лихой. Настоящие джигиты. Я уж их знаю… Мало ли, что стою здеся. Было время, и мы дела делали. Еще когда с турками в семьдесят седьмом воевали. В нашем полку много черкесцев было. Отчаянные, черти! На всем скаку одним выстрелом подкову с лошадиного копыта могли сбивать… Один черкесец на коне десятка других стоил. Ей-богу, стоил!..

Он поднял свою большую руку с толстыми узловатыми пальцами и, широко перекрестившись, погладил серебристую бороду.

— Как звать-то тебя? — вдруг вспомнил он о своем терпеливом слушателе.

— Беталь… Калмык…

— Вот так-то, Бетал Калмыков… — и старик опять пустился в воспоминания:

— Твоя мать, парень, пожалуй, еще в незамужних ходила, когда я уж и пороху понюхать успел… — крупные складки и морщины на его крутом лбу стали еще глубже. — Дай бог памяти… В Карсе это случилось. Сидели мы, стало быть, в окопах, ожидали, когда турки наступят. Смеркалось. Днем-то янычары разов пять на нас в атаку ходили, да мы сдюжили, отогнали их, стало быть… А ить глупы они, не дай бог. «Алла! Алла!» — кричат себе и бегут безо всякого понятия и воинского порядку. Одно у них хорошо: ни раненых, ни убитых своих они на поле боя не оставляют… Мало что басурманы, а не видал я, чтобы хоть одного убитого бросили. Однако — глупы. Если передних перестреляют, они все одно лезут… Под пулями так и валятся, как колосья под серпом, а лезут. Так-то милый. Семь атак мы в тот день отбили.

— Пять — раньше сказал, — поправил Бетал.

— Пять ли, семь ли, — кто считал, — добродушно отозвался старик, ничуть не обидевшись. — Ты знай слушай. Наутро, стало, они сызнова с силами собрались и наперли… По гроб жизни, до самого моего смертного часу буду помнить… — он облизнул бескровные сухие губы, подергал ус, — живого места на поле не было: повсюду турки. Куда ни глянь, — их красные сарыки[19] мельтешат. И окромя ихнего «Алла, алла!» — ничего не слыхать. Как саранча, насели. Разве ж тут устоишь?.. Ну, отступили мы… Окопы наши были недалече от лесу, так мы и хватили туда, в лес. А турки не отстают, жарят за нами. И вот, кажись, уж и спасенья нет — настигают они нашего брата. Шашками своими кривыми — ятаганами — рубят безо всякой пощады… Тут-то из лесу и ударили ваши черкесцы… Отколе взялись, нам невдомек было, а только выскочили они из-за деревьев, как буря; на конях все, сабли наголо… Что там было, парень… Такой сечи я ни до того, ни после уж не видал. Сколько там на поляне турок-то полегло — и не сосчитать…

Старик задумался, глаза его, прежде бесцветные и потухшие, молодо загорелись. Он, чего доброго, припомнил бы еще не одну историю, если бы не бросил взгляд на переминавшегося с ноги на ногу Бетала.

— А ты что ж, учиться здесь будешь?

— Да.

— Это хорошо. Однако черкеса-машиниста мне видеть не доводилось. Наездников видал, а машинистов нет, — улыбнулся швейцар. — Да паровоз-то, верно, легче оседлать, чем коня. Конь, он скинуть могет запросто. Так, что ли?.. Ну ладно, Бетал. Поди, наморился с дороги, а я тут — с разговорами. Значит, так: по коридору пойдешь и на правой стороне, за четвертыми дверями сам иншпектор училища и будет. Ступай. Однако котомку оставь. У нас тут свои порядки — с вещами в училище заходить не положено.

Бетал положил сумку на подоконник возле швейцара и пошел по длинному безмолвному коридору. Вокруг — тишина, ни единого шороха. Он невольно умерил шаг, стараясь не производить лишнего шума. Достал из кармана письмо Надежды Николаевны, старательно пересчитав двери, подошел к четвертой. И, оробев, остановился. Потом пересилил себя — осторожно открыл дверь и вошел в кабинет.

Это была просторная, очень чистая комната. В углу за письменным столом сидел худощавый мужчина и читал книгу. Появления Бетала он не заметил и продолжал читать.

Над головой инспектора висел поясной портрет императора. Водянистые болезненные глаза Николая Второго в упор, не мигая, смотрели на юношу. Взгляд их был строг и подозрителен.

Бетал вспомнил, что точно такой же портрет висит в сельском правлении родного его аула Хасанби. Отец Бетала Эдык как-то обронил в минуту досады, увидев царское изображение: «Везде висит, куда ни повернись!» Да и любимая учительница юного Калмыкова, Надежда Николаевна, тоже нелестно отзывалась о «самодержце всея Руси». По ее словам, это был ограниченный солдафон и жестокий деспот.

Разглядывая знакомый портрет, Бетал вспомнил напутствие Надежды Николаевны, вручившей ему письмо: «Помни, Бетал, тот человек, которому я пишу, — с нами. С нами, понимаешь?..»

Конечно же, он понимал. Одно удивляло его — точно такого царя он, Бетал, выкрал из хасанбиевской школы и, отодрав холстину от рамы, сжег и то и другое на пустыре. А здесь, над головой человека, которому верит Надежда Николаевна, висит все тот же Николай Второй… Может, нарочно так, чтобы не было подозрения?..

Пока Калмыков думал об этом, инспектор ни разу не поднял головы. Наконец он шевельнулся, потянул носом (обутые в сыромятные гуаншарики ноги Бетала изрядно вспотели) и взглянул на посетителя. Не спеша отодвинул от себя книгу, потрогал на переносице пенсне в золотой оправе и принялся рассматривать юношу.

Бетал смутился, порозовел.

— Ну-с, что вам угодно, молодой человек? — у инспектора был высокий, довольно приятный голос.

Калмыков молча подошел, положил на стол письмо.

Инспектор кивнул, ловким движением сбросил пенсне на кончик носа и принялся за чтение.

Внешность его была мало примечательна: слегка удлиненное сухое лицо, нос с горбинкой и тонкие язвительные губы.

Прочитав послание Надежды Николаевны, он снял пенсне; оно повисло на черном шелковом шнурке и заблестело, покачиваясь над верхним карманом форменного сюртука.

— Насколько я понял, вы разыскиваете Ивана Лазаревича?

Бетал кивнул.

— Письмо — от Надежды Николаевны?

— Да.

— Неужели ее до сих пор не посадили?

— Нет, не посадил… — пробормотал Калмыков, не на шутку встревоженный этим вопросом. — А зачем Надежда тюрьма сажать? Лучше нее нет человек… бедных уважает…

— «Уважает бедных», — иронически повторил инспектор. — Одни слова. Под видом защиты интересов бедняков все эти господа хотят лишь одного — захватить в свои руки власть… А о самих бедняках они не очень-то заботятся…

Широко раскрыв глаза, слушал юноша эти странные для него речи. Каждое слово падало на его сердце, как удар тяжелого молота. Как же это?.. Уж не ошибся ли он?

— Вы… тот самый начальник? — с сомнением в голосе спросил Бетал.

— Я действительно инспектор училища, но… того Ивана Лазаревича, которого вы ищете, здесь нет. На его место назначили меня. А его арестовали. И поделом: он наводнил училище отщепенцами со всей России. Но, слава богу, наш император…

Он не договорил и, повернувшись к портрету, как-то неестественно вытянулся в кресле, Калмыков ничего не сказал: взял лежавшее на столе письмо и, круто повернувшись, направился к дверям.

— Очень хорошо, молодой человек, очень хорошо! — кричал ему вслед инспектор. — Возвращайтесь домой к своей крамольной наставнице… А здесь вам делать нечего, да-с!.. Ходят тут оборванцы разные!..

Последние слова он произнес, когда юноша уже закрывал двери. Лицо Бетала густо залилось краской. Швейцар тоже, видимо, услышал. Он подал Калмыкову сумку и сочувственно сказал:

— Не робей, парень. Это уж всегда так: коли беден, так нет тебе места в жизни… Плохой он человек, душевности не имеет. Иван Лазаревич — тот другое дело…

— Давно Иван Лазар тюрьма сидит? — спросил Бетал.

— Да почитай — полгода.

— За что?

— Бог знает… Человек они хороший. Вот за то, должно, и посадили. Теперь нелегко найти хорошего человека. Ровно бешеные собаки люди стали. Один другому в лицо плюет. Да что там!.. К покойникам уважения нет, веры нет, совести нет… Так-то, братец. Иван Лазаревич, бывало, не поздоровавшись, не пройдет мимо. А то и постоит, об здоровье справится али спросит, чего во сне видал… Люди его любили. А энтот новый — ирод. Намедни вздремнул я и дверь ему не открыл тотчас. Промедлил, стало быть, «Скотина!» — кричит. И глаза вытаращил. А нешто я скотина?.. Я человек. Образованности ихней во мне, конечное дело, нету, но понятие имеем. Человек я. Седой уж…

Старик замолчал, обиженно поджав губы, задумался. Потом встрепенулся, спросил:

— Чего же теперь делать будешь? Обратно до дому?

— Не знаю, — хмуро сказал Калмыков. — Пойду. Прощай!

— Прощай, джигит. Храни тебя бог…

Когда Бетал вышел из училища, ветра не было. Буря, видно, окончательно утихомирилась. Но воздух над городом стоял сухой и тяжелый от пыли, которая мешала дышать, лезла в нос, в легкие. Небо над Кубанью висело по-прежнему зловещее, черное.

Калмыков потерянно побрел по улице, сам. не зная куда. Оглушенный, подавленный, он никак не мог смириться с мыслью, что мечта его лопнула, как мыльный пузырь, и надеяться больше не на что.

Постепенно нм овладело безразличие.

Неизвестно, сколько времени он пребывал бы в таком состоянии, если бы внимание его не привлекла пара диких гусей, показавшихся из-за тучи. Они летели не слишком высоко и четко выделялись на сером небе. Впереди — крупная, ширококрылая птица, сзади — поменьше. Видно, мать с детенышем, отставшие от стаи.

«Бедняги, — подумал Бетал, следя за их полетом. — Наверное, пока мать учила этого мальца летать, время-то и ушло. Догонят ли теперь стаю? На дворе ведь поздняя осень. Долетят ли до места или замерзнут где-нибудь по дороге?.. Помоги вам аллах, добрые птицы!..»

Гуси протяжно закурлыкали, как бы в ответ на его мысли, и снова скрылись за облаками. Бетал еще долго стоял, глядя им вслед и потеряв представление о времени. Ему вдруг вспомнились последние слова матери, которая всеми силами пыталась удержать его от безрассудной, как она считала, затеи. «Не уезжай, сынок, — слезно просила Быба. — Слышала я, велика Россия, ни конца, ни краю ей нету. Пропадешь ты… Живи лучше на своем месте, как все люди…»

Но Эдык не поддержал жену. Сведя густые брови на переносице, он сказал, что тот, кто боится дальней дороги, никогда не станет мужчиной.

И Бетал, окончив в старом Хасанби двухгодичную русскую школу, отправился в путь, за новой наукой.

А теперь он брел по чужому неприютному городу и не мог собрать воедино путаные, неясные думы.

Когда с человеком внезапно стрясется беда, он нередко впадает в странное оцепенение, и тогда кажется, будто реальная жизнь, люди, события проплывают стороной, не задевая чего-то важного, главного. Расслаблены мышцы, необъяснимой дремотой скованы чувства. Словно ты — это не ты.

«Зря я приехал. И как глупо все получилось. Не послушался матери, вот оно и вышло — хуже некуда. И чего я не видел в этой России?.. Не мог, что ли, остаться в родном селе?.. Вернусь. Лучше вернусь домой, чем пропадать тут без дела».

И Калмыков повернул к вокзалу.

Вокзал был переполнен. Люди вплотную друг к другу сидели на длинных деревянных скамейках, лежали на грязном полу, подложив под головы мешки и баулы.

Беталу ударил в нос тяжкий теплый воздух, пропитанный запахами крестьянского пота, крепкого табака и кислой капусты.

У него слегка закружилась голова, и впервые за весь день он вспомнил, что с утра ни разу не присел. Ноги гудели. Отыскав взглядом свободное местечко, Бетал протиснулся в самый угол, вправо от входных дверей, и развязал было сумку, собираясь перекусить. Но раздумал. Есть совсем не хотелось. Он предпочел свежий воздух и, покинув здание вокзала, вышел на перрон.

Здесь тоже было многолюдно и шумно. Повсюду сновали куда-то спешившие люди, разноголосо отдавались в напитанном гарью холодном воздухе гудки паровозов, лязг буферов, шипение пара.

Бетал очнулся. Весь этот грохот и металлический скрежет неожиданно оказались ему по нутру, словно всю свою жизнь он только и делал, что торчал на железной дороге.

Здесь пахло огнем, железом и… работой.

«Неужели на такой огромной станции не нужны лишние руки? — подумал он с надеждой. — Ну хорошо, вернусь я в селение, а что выгадаю? Только обрадую своих врагов — Хатакшоковых, Кармовых и Агубековых… Вот уж будут злорадствовать. От одного Мирзабека сколько услышишь насмешек да издевательств. Скажет, заважничал, в большой город ездил, да с позором приплелся обратно. Так и ждала его Россия, что вот придет он, Калмыков, в своих драных гуаншариках… Валлаги, Мирзабек скажет. Мать, конечно, обрадуется, а отец огорчится…»

Пронзительный свисток прервал его мысли: к станции подходил ростовский поезд. С вокзала на перрон хлынул людской поток. Бетал посторонился, пропуская толпу, тяжело нагруженную мешками, свертками и чемоданами всех мастей и размеров.

Увлеченный общим порывом, он тоже двинулся было к поезду, решив сесть в первый попавшийся вагон и доехать до Кавказской. Но потом отстал от других и, примостившись на ступеньках пакгауза, равнодушно стал смотреть на суматоху посадки.

Людей становилось все меньше, — поезд словно поглотил беспорядочную толпу, шумевшую здесь несколько минут назад. Только опоздавшие еще бежали к своим вагонам.

В третий раз ударил гулкий станционный колокол, когда на опустевшем перроне появилась полная женщина с довольно объемистым брезентовым узлом в одной руке и с чемоданом в другой. Сзади нее, уцепившись за материнский подол, семенила девочка лет трех-четырех, повязанная до самых бровей большим пуховым платком. Она громко плакала.

— Скорее, скорее беги, горе ты мое! — причитала мать.

Девчушка выпустила подол и, увидев, что отстает, заплакала еще громче, еще настойчивее. Мелко перебирая пухлыми ножонками, она по-прежнему бежала за матерью, протягивая к ней руки:

— Ма-ма! Ма-ма!

— Подождите, подождите ради бога! Не отправляйте поезд! — кричала женщина.

В ответ лязгнули буфера, и состав медленно тронулся с места как раз в тот момент, когда женщина с ним поравнялась. Стоявшие в тамбуре пассажиры приняли у нёс узел и чемодан. А она, ухватившись за поручни и как будто пытаясь удержать поезд, бежала за ним и беспомощно оглядывалась на дочь, оставшуюся на перроне:

— Остановите! Остановите!..

— Ма-а-ама!.. — в голос рыдала девочка, бегая по краю дебаркадера.

А поезд набирал скорость.

Бетал сбросил с плеча сумку и кинулся к ребенку.

— Садись! Вагон садись!.. — крикнул он женщине.

Она уже выпустила из рук поручни того вагона, в котором были ее вещи, и в изнеможении остановилась. Чьи-то руки из другого вагона подхватили ее и втащили в тамбур.

Калмыков на бегу поднял малышку и помчался вдогонку поезду. Ему что-то кричали и с перрона, и из вагонов, но он ничего не слышал и не понимал, движимый одним стремлением — догнать, во что бы то ни стало догнать. И он бежал так, как не бегал ни разу в жизни.

— Жми, парень!

— Давай, давай!

Больше всего он боялся споткнуться и выронить свою ношу. Девочка умолкла, глядя расширенными от страха глазами в сторону поезда и изо всех сил прижимаясь к Беталу.

…Еще несколько шагов. Еще шаг… Он не видел ничего, кроме ступенек вагона и протянутых к нему рук. Последним усилием он рванулся вперед и передал ребенка людям, столпившимся в тамбуре.

Смеясь и плача, мать девочки закричала Беталу:

— Ростов!.. Запомни: Ростов, улица Купеческая, дом пятнадцать! Пятнадцатый дом, слышишь? Когда будешь в Ростове — приходи. Обязательно приходи! Не забудь — пятнадцатый дом!..

Кроме слова «Ростов», Бетал ничего не слышал. У него звенело в ушах и пересохло во рту. Подошли несколько человек, — каждый хотел пожать ему руку. Какой-то казак с плетеной корзиной за плечами подошел, поставил корзину и молча обнял Бетала. Потом так же молча взял свою поклажу и степенно пошел к выходу в город.

Радостный и смущенный, Калмыков вернулся к пакгаузу.

Сумки нигде не оказалось. Это его огорчило. Не потому, что в ней было что-нибудь ценное. Харчи и смена белья — невелико богатство. Но сумку, сшила его мать, это память о ней и о доме.

Однако он вскоре забыл о Пропаже, занятый другими мыслями.

Что же все-таки делать? Ехать домой или нет? Вернешься — засмеют княжеские сынки. А если оставаться, то где жить, где работать? У него ведь нет никакого городского ремесла за плечами. Табунщики-то здесь не нужны.

Медленно подкатил маневровый паровоз, обдав задумавшегося Бетала густым облаком пара. Сразу стало тепло и приятно. Он даже ненадолго закрыл глаза. Но вот лица его коснулся свежий ветерок, пар рассеялся, и перед Калмыковым, над самой его головой, возник чумазый улыбающийся машинист, высунувшийся из окна паровозной будки.

— Что? Чуть не задохся?..

Бетал тоже улыбнулся.

— Поднимись-ка ко мне, парень.

— Я? — переспросил юноша, не уверенный, что приглашение относится именно к нему.

— Ты.

— Сейчас.

Бетал поднимался по отшлифованным подошвами черным ступенькам так осторожно, как будто ему никогда в жизни не приходилось наступать на железо.

Внутри паровоза было столько блестящих рычажков, железок, стекол и кнопок, что Бетал оробел и неловко прислонился к стенке, боясь за что-нибудь зацепиться.

— Это ты бежал с девочкой?..

Юноша кивнул.

— Тогда получай свое добро, — сказал машинист, протягивая Беталу сумку. — Мы прибрали ее на всякий случай, мало ли что бывает. Забирай…

— Спасибо.

— А ты парень стоящий, — с интересом разглядывая Бетала, Сказал машинист. — Откуда сам?

— Кабарда.

— На побывку к кому, что ли?

— Нет. Училище наша хотел… машинист учиться хотел…

— Ну и как?

— Не получился…

— Почему?

— Бедный я. Бедный не берут.

Машинист резко повернулся и посмотрел Беталу в лицо. Потом отпустил глаза и нахмурился. На щеках его заиграли желваки. Ясно было, что слова юноши задели его за живое.

— Ну что же ты стоишь? Бери свою котомку.

Бетал протянул руку, неохотно взял сумку и нерешительно шагнул вниз. По тут же обернулся. Нетрудно было догадаться, как не хотелось ему уходить. Взгляд его был красноречивее всяких слов. Светились в нем и невысказанная мольба, и горечь, и проблеск надежды на неожиданную удачу.

Машинист улыбнулся.

— Бедных, говоришь, не берут? — задумчиво переспросил он. — А как тебя зрать-то?

— Беталь…

— Хорошее имя. Что ж, давай знакомиться, — меня Родионом Михайловичем кличут. А это вот мой помощник, — машинист показал на стоявшего у противоположного окна человека в замасленном комбинезоне. — Знакомься.

— Николай, — коротко отозвался помощник, протянув руку.

Родион Михайлович грубовато-ласково взял Бетала за плечи и усадил на ящик с инструментами.

— Что же ты теперь делать будешь? А, Бетал?

— Не знаю.

— Не унывай, брат. В училище не попал, так, может, другое что-нибудь найдешь…

— Я на машинист учиться хотел…

Бетал говорил правду. Это не было уловкой. Ему действительно страстно хотелось стать машинистом, человеком, управляющим сложной огромной машиной. Ни замасленная грубая одежда, которую носили эти люди, ни жар, струящийся из раскаленной топки, ни грохот колес — ничто не могло испугать его, поколебать его решимости. Машинистов он представлял себе богатырями, людьми сильными и бесстрашными, способными на любой подвиг. Недаром же отец Надежды Николаевны, любимой учительницы Бетала, тоже водил поезда. И Иван Лазаревич. Тот, которому было адресовано рекомендательное письмо.

Стать машинистом — это значило увидеть и узнать много нового, неизвестного. Свой край, да и всю страну. Под дробный перестук колес промчаться через всю Россию, сквозь густые леса, шумящие листвой по обеим сторонам дороги, мимо неведомых больших городов и незнакомых селений, через мосты и бурливые реки, в горах и в степи… Что может быть удивительнее?! Не сосчитаешь людей, с которыми доведется встретиться на пути, не перескажешь историй, услышанных в долгих поездках.

Железная дорога все больше, все сильнее овладевала воображением Бетала. Стоило ему услышать специфический запах мазута, железа и гари, увидеть, как паровоз, таща за собой серо-зеленый состав, проносится мимо станции, весь в облаке пара, грохочущий колесами и шатунами, перевитый трубами и поручнями, закопченный и заносчивый, как у юного Калмыкова замирало сердце.

Позволь ему сейчас его новый знакомый Родион Михайлович притронуться к желтовато-медным рукояткам пульта, нажать на рычаги, которые приводят паровоз в движение, — и счастливее Бетала не было бы парня на свете.

— Не так это просто, брат, учиться на машиниста, — сказал Родион Михайлович. — Вот я… шесть лет кочегаром. Потом два года помощником ездил…

— Я могу… и кочегар могу и все, — заторопился Бетал. — Самый трудный работа согласен.

— Ну что ж. Испытаем его, Николай, а? — Родион Михайлович подмигнул помощнику. — С завтрашнего утра и займемся делом. Там и увидим, что получится. А ночь у меня проведешь…

…Вечером, после работы, шагая вместе с новыми друзьями к дому Родиона Михайловича, Бетал видел свое будущее в самом радужном свете. Рядом с ними, этими большими, сильными людьми, он, сын Калмыкова, обязательно станет машинистом.

Бетал шел уверенно и твердо, молча поглядывая на Родиона Михайловича, и только улыбался, не умея словами выразить свои чувства.