Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

В ТЕ ДНИ…

Зима тысяча девятьсот девятнадцатого…

Трудное, суровое время для большевиков Северного Кавказа…

Убит врагами Ной Буачидзе, председатель Терского Совнаркома. Отступает потерявшая почти половину людей Одиннадцатая Красная Армия. Часть ее осталась на Тереке, часть двинулась к Астрахани, через безводные ногайские степи. Голод, болезни косят бойцов.

Деникин захватил Харьков, Ростов, Орел, Воронеж и приближается к Туле. А за Тулон — Москва…

В тылу Добрармии продолжали войну с белыми порядком потрепанные в боях красноармейские части и партизанские отряды. По приказу Деникина на Терек двинулись два офицерских корпуса. Командовали карательной экспедицией генералы Эрдели и Ляхов…

Бетала разбудили выстрелы. Еще не понимая, что произошло, он мгновенно вскочил с постели и, не одеваясь, подбежал к окну.

Над Владикавказом едва занимался хмурый рассвет. В предутренней мгле Калмыков разглядел на улице множество теней, метавшихся от одного дома к другому. Изредка мигали вспышки выстрелов. На плечах одного из стрелявших Бетал увидел погоны. Сомнений быть не могло: в город ворвались белые.

Он быстро оделся, не зажигая света. Прицепил к поясу свой неизменный маузер и, выйдя на улицу, спрятался за массивной колонной здания.

За углом раздался цокот копыт о булыжную мостовую, и мимо Бетала с гоготом и криками пронеслась группа конных казаков. Они, как видно, направлялись к бывшему кадетскому корпусу, где теперь были расквартированы бойцы горских революционных отрядов.

Теряясь в догадках, что же все-таки произошло и каким образом белые оказались в центре Владикавказа, Калмыков вынул маузер и, сняв с предохранителя, побежал вслед за казаками, стараясь держаться в тени домов.

Когда он пересекал улицу, перед ним, в нескольких шагах, неожиданно выросли силуэты трех солдат, тащивших громоздкий черный ящик неправильной формы. В темноте Калмыков не сумел разглядеть, что это такое. На плечах у солдат болтались довольно объемистые узлы.

Бетал догадался, что это мародеры, и укрылся за афишною тумбой. Не успели они поравняться с ним, как из ближнего парадного с криком выбежала женщина:

Оставьте ради бога! Ну зачем оно вам!.. Только разобьете! — просила она, хватаясь за ящик.

— Проваливай! — грубо оттолкнул ее один из солдат.

— Радуйся, что самой-то юбчонку не задрали! — с хохотом сказал другой.

— Вы что? — растерялась женщина. — Негодяи… я жаловаться буду! Бога вы не боитесь!..

— Нет теперь таких, чтобы бога боялись! Иди, жалуйся хоть самому Деникину! А мы по его приказу действуем! — солдат подошел к женщине поближе и заглянул ей в лицо. — Ишь ты, — сказал он, — да ты ничо, недурна, стало быть. Степан, ежели хошь, волоки ее…

— А что ж, это мы с нашим удовольствием, — отозвался солдат по имени Степан, прислонил свою винтовку к черному ящику и, не обращая внимания на крики женщины, потащил ее к скамейке, на небольшой бульвар, посредине улицы.

— Пусти, бессовестный!

— Не горюй, бабонька, в живых останешься!

— Помоги-и-и-те! — уже в голос закричала женщина.

В ответ она услышала только грубый хохот, приправленный сальными шуточками. Это потешались приятели Степана.

Веселье их прервал выстрел. Степан охнул и, отпустив свою жертву, со стоном упал на землю.

— Уби-и-ли! — прохрипел он и, дернувшись, затих.

Увидев выбежавшего из-за тумбы Калмыкова с маузером в руках, растерявшиеся мародеры бросились наутек.

Бетал выстрелил им вслед, но промахнулся.

— Да благословит вас господь, — поправляя на себе одежду. сказала женщина и всхлипнула. — Вы спасли… я не знаю, как и благодарить вас…

— Не за что…

— Они забрали последнее, что у меня осталось в доме, — продолжала она, показывая на ящик, и Бетал, вглядевшись, понял наконец, что это пианино. — Ужасно, ужасно…

— Простите, — сказал Калмыков, — но я должен идти. Прощайте.

— Может быть, вы зайдете?

— Спасибо, я спешу. И советую вам не выходить на улицу, пока все не кончится… жизнь дороже фортепьяно, как бы там ни было…

— Желаю вам удачи, — сказала женщина.

…Почти рассвело, но город будто вымер. Жители, напуганные ночной стрельбой, притаились в своих домах, не решаясь появляться на улицах.

Возле старых казарм не утихала перестрелка. Казачьи и армейские части генерала Бичерахова, окружив помещение бывшего кадетского корпуса, поливали его свинцом.

Горцы, укрепившиеся в казармах, не желали сдаваться. Окна и двери здания ощетинились винтовками и пулеметами, а стоявшая у входа в главный корпус старенькая мортира даже время от времени «плевалась» картечью, нанося немалый урон бичераховцам.

Казаки изредка отваживались на атаку и с криками «ура» бросались к казармам, но всякий раз ружейный и пулеметный огонь заставлял их повернуть обратно.

— Где же наши пушки, черт побери! — ругались казаки.

— Голыми руками их не возьмешь!..

— Сдавайтесь, голоштанники! Все одно — вам конец!

— Эй, большевики, собачьи дети, каюк вам — чуете?

Спрятавшись в саду, примыкавшем к казармам, Бетал следил за ходом сражения, мысленно прикидывая, как окружил бы он всю эту белогвардейскую свору, если бы имел время мобилизовать добровольцев, собрать под ружье всех, кому дорога Советская власть.

Но времени не было.

А в нескольких кварталах отсюда белые осадили здание Совнаркома. Там тоже сражались.

Подобравшись к Тереку незамеченным, Калмыков, наверное, первый раз в жизни посетовал на буйный норов кавказских рек.

Терек бурлил и пенился, шумный, стремительный. Посредине он казался черным, как тушь, а у берегов клокочущая вода была желтоватой от песка и глины, которые она несла с гор.

Бетал, пригибаясь, добежал до моста. Здесь русло сужалось, но течение было особенно сильным. Терек бился и шипел, словно пытаясь оторвать куски берега. Калмыков шагнул в холодную воду.

Стоявшие на мосту казаки заметили его.

— Стой!

— Назад!

Нельзя было медлить ни минуты.

Бетал выхватил из нагрудного кармана партбилет, сунул в кобуру маузера и бросился в волны.

Теперь, перекатываясь с боку на бок, влекомый течением, он думал только об одном — как бы не удариться головой о камни, то тут, то там торчавшие из воды. Наконец его отнесло на безопасное расстояние от моста. Казаки несколько раз стреляли ему вслед, но безуспешно.

Он вынырнул на поверхность и, не пытаясь особенно бороться с быстрым течением, широкими саженками поплыл на другой берег. Он зорко вглядывался в кипящие волны впереди себя: увидев гладкую лысину едва видневшегося над рекой валуна, вытягивал руки, хватался за камень и переваливался через него животом.

Он преодолел почти половину расстояния до противоположного берега, как вдруг увидел в нескольких десятках метров от себя перекат. Вода тяжело и шумно переливалась через огромный круглый валун и низвергалась с него в широкую вымоину, которая заканчивалась пещерой, темневшей под крутым берегом. У выхода из грота брызгалась и ревела белая пенистая струя.

Бетал встревожился. Силы его были на исходе, а попасть и такой водоворот даже для испытанного пловца было небезопасно.

Он попробовал изменить направление, но не сумел: его опрокинуло и, швырнув через камень, закрутило в воронке почти возле самого грота. Собрав всю свою волю, он рванулся наверх и, достигнув поверхности, судорожно глотнул воздух. Потом отчаянно заработал руками и ногами, стараясь отплыть в сторону от водоворота.

Река неохотно отпустила его. Когда он выбрался на сравнительно тихое место, где можно было встать на ноги, от пережитого напряжения у него дрожал каждый мускул.

Ухватившись за подмытые корни дерева, свисавшие над водой, он подтянулся и выбрался на сушу.

Некоторое время Калмыков стоял, тяжело дыша и все еще не веря, что ему удалось переправиться целым и невредимым.

Теперь, когда опасность миновала, он почувствовал холод. Чтобы согреться, побежал по едва приметной, но знакомой ему тропке, энергично размахивая руками. Устав, он переходил на широкий шаг, но не останавливался. Надо было спешить. Он почти согрелся: от него валил пар.

Вскоре показались крайние домики ингушского селения Базоркино.

Бетал огляделся. Вокруг было тихо, только по дороге из селения в город неторопливо ехали два всадника. Старик и мальчик. По одежде Калмыков сразу определил, что это горцы, а еще через минуту узнал в пожилом того самого чеченского хаджи, с которым он познакомился в Пятигорске на съезде народов Терека.

— О-а! — поравнявшись с поджидавшим их Беталом, воскликнул чеченец. — Зачем ты пеший?

— Город захватили белые!

— Так ли это?

— К сожалению, так. Казаки Бичерахова окружили старые казармы, а в них — наши горцы вместе с Серго Орджоникидзе и Асланбеком Шариповым.

— Тогда бери лошадь, нельзя тебе без лошади. Вернемся в селение. Ибрагим пойдет пеший.

Мальчик тотчас спрыгнул с седла и, взявшись за поводок, стал сбоку, чтобы подержать Беталу стремя.

— Поехали!

Бетал занял место слева от старика, как предписывал вековой горский обычай, и чуть приотстал. Он ехал на шаг позади и любовался, как плотно, надежно и красиво держался в седле пожилой чеченец. Словно родился на лошади? Плечи старика были неподвижны, туловище слегка наклонено вперед, — он будто плыл по воздуху, легкий, свободный.

Сначала ехали шагом, потом перешли на галоп. Но старик ни разу не тронул поводка, предоставив коню полную волю.

Когда подъехали к базоркинской мечети, там как раз закончилась утренняя молитва, и прихожане высыпали во двор.

Оставив лошадей у коновязи, Бетал и его спутник вошли за ограду Увидев старика чеченца, люди почтительно кланялись, уступали ему дорогу.

— Что привело тебя к нам? — спросил кто-то.

Старик ответил без околичностей.

— Во Владикавказе — беда? Казаки наших стреляют… в казармах. Разве мы бросим их в беде? На коней, добрые люди! На коней! Вот его… — он показал на Бетала, — прислали за подмогой Серго и наш Асланбек!

Необычный клич с минарета слышали в этот день жители ингушского селения Базоркино. Муэдзин, который скликал их по утрам в мечеть на молитву, обращался теперь не только к ревнителям мусульманской веры, а ко всем, кому дорога Советская власть, призывая их с оружием в руках выступить против белоказаков.

— Слушайте, односельчане, — надрывался муэдзин, по привычке закругляя окончания фраз и стараясь вместить их непривычное звучание в заученный ритм. — Не говорите, что не слышали! Старейшины села обращаются к вам!.. Казаки-гяуры захватили Владикавказ? Кто за Советы, кто хочет иметь землю и достаток, — седлайте коней, беритесь за оружие! И в поход, в поход на Владикавказ!

Поднялось почти все селение. Были посланы гонцы в соседние аулы и села. Не прошло и двух часов, как улицы Базоркино заполнились вооруженными всадниками — чеченцами и ингушами. Сказалась, помимо всего прочего, добрая старая традиция — быстро и решительно приходить на помощь своим соплеменникам, оказавшимся в затруднении.

Повсюду раздавались зычные выкрики. Это тоже был старый обычай. Перед бранным делом никогда не помешает воинственный клич, бодрый призыв, придающий людям мужества и отваги.

— Не уроним своей чести! Нас ждут наши братья!

— Вас ждут Асланбек Шарипов и посланец самого Ленина Серго Орджоникидзе! — привстав на стременах, крикнул Бетал Калмыков.

— Пусть будет проклят тот, кто не покажет острие своей сабли генералу Бичераху!

— Довольно жить в ярме!

— На Владикавказ! На Владикавказ!

— Пусть родная мать отвернется от того, кто струсит!

Всадники ринулись по дороге нестройной и бурной лавой. Некоторые, подняв ружья, беспорядочно палили в воздух, раззадоривая себя и товарищей, мчались галопом, тесня и обгоняя друг друга.

Бетал понял, что если он тотчас же не вмешается, может произойти самое худшее — казаки спокойно перебьют это шумное, неорганизованное войско.

— Так не пойдет, хаджи, — сказал он, придерживая коня.

Старик сразу сообразил, о чем идет речь.

— Что поделаешь?.. Молоды они. Кровь кипит.

— И все же их надо остановить.

— Попробуй, если сможешь.

— Их перестреляют, как куропаток… Зря погибнут, и все…

Хаджи помедлил, видимо, решая что-то про себя.

— Тогда скачем вперед, — сказал он, наконец, и стегнул коня плетью.

— Стойте! Остановитесь, говорю! — насколько мог громче закричал чеченец, сопровождая свои слова довольно забористыми ругательствами на родном языке.

Но его мало кто слышал. Давно известно: чтобы остановить разбушевавшийся горный поток, нужно запрудить его впереди.

— Не отставай от меня! — буркнул старик с досадой и, еще раз ударив лошадь, помчался как ветер, обгоняя нестройную растянувшуюся колонну. Бетал держался слегка позади.

Когда отряд остался у них за спиной, чеченец постепенно перешел на рысь, сдерживая тем самым передние ряды, и крикнул:

— Стойте же! Не в набег идем, а на святое дело!..

Лава замедлила свой бег, растеклась вширь по обеим сторонам дороги и остановилась.

Хаджи, наверное, бушевал бы еще долго, не появись на дороге довольно большой отряд всадников в черкесках и бурках.

— Что, старик, — усмехнулся один из них, подъезжая, — как при Шамиле воевать собрался? Не боишься, что перебьют твое шальное войско ни за что ни про что?

— А вы кто будете? — спросил Бетал, разглядывая всадника. Самым примечательным на лице его были усы. Черные, пышные, они, как видно, составляли предмет гордости их владельца, потому что он то и дело подкручивал их.

— Разве не видишь, — кабардинцы…

— Вижу, что верхами вы и при оружии.

— Мы из Дикой дивизии, — сказал другой всадник по-кабардински.

— Хотите присоединиться к нам?

— Смотря для чего. А впрочем, мы знаем тебя. Ты — комиссар Терского Совнаркома, сын Калмыкова. Так вот, комиссар, мы не прочь и соединиться, но с одним условием…

— С каким же?

— Царь за три месяца не заплатил нам жалованье… Возьмешь на себя его долг, — готовы идти за вами.

— Только и всего? — узкие глаза Бетала совсем сощурились, как две щелки. Разговор ему явно не нравился.

— Что, комиссар, не можешь заплатить? — спросил пышноусый.

Бетал приподнялся в седле.

— Царю служили — у него жалованье и получайте! От советской власти за царскую службу ни копейки не дождетесь! А если сейчас пойдете с нами сражаться за революцию, то с сегодняшнего дня и платить будем. Это я вам обещаю.

— А как же за те три месяца? Пропадает, выходит? — наперебой загалдели всадники. — Кормили вшей в окопах, шайтан знает зачем, и ни копейки?

Калмыков сдержал досаду и спокойно ответил:

— Я сказал вам то, что хотел и должен был сказать. И на другие разговоры нет у меня времени. Пока будем здесь торговаться, белые дремать не станут. Кому по пути с Советской властью, пусть едет с нами!

— Жалованье не дадите за старое — мы не поедем!

— Ваше дело!

Едва базоркинцы отъехали с полверсты по направлению к городу, как между воинами Дикой дивизии разыгралась ссора.

Усатый предводитель их все стоял на своем:

— За одну власть воевали, — обманула она нас! Кто поручится, что и эта не обманет? Кто, спрашиваю я?

— Если царю служили, с царя и спрашивать надо, — возразили ему другие. — Прав этот комиссар. Почему новая власть должна царские долги платить?

— Едем. Чем мы хуже других?

Большинство всадников повернули коней и, догнав колонну, подъехали к Беталу. Один из них, взяв на себя обязанности старшего, громко, по уставу, доложил:

— Шестьдесят пять всадников из Дикой дивизии прибыли в ваше распоряжение.

Бетал удовлетворенно улыбнулся, кивнул головой.

— А ваш командир? Почему я не вижу его?

— Он остался. Из состоятельных он. Офицер. Командовал нами на австрийском фронте.

— Тогда все ясно, — сказал Калмыков. — Но командир вам нужен. Назначаю тебя старшим среди ваших джигитов. Согласен?

— Согласен, товарищ комиссар!

…Положение партизанских и красноармейских отрядов, окруженных бичераховцами во Владикавказе, в бывшем здании казарм кадетского корпуса, с каждым часом осложнялось. Убитых и раненых становилось все больше, патроны были на исходе. Мортира у входа в казарму давно замолчала — кончились снаряды.

Когда, казалось, надеяться было уже не на что, снаружи вдруг раскатилось дружное и мощное «ура». Это обрушились на казаков с тыла собранные Беталом Калмыковым вооруженные горцы. Они смяли ряды белых и опрокинули их. Через полчаса все было кончено. Кто не успел унести ноги, сдался в плен.

Бетал, разгоряченный схваткой, со сбившейся на затылок папахой и с обнаженной шашкой в руке подскакал к главной казарме и ловко спрыгнул с коня. Не вкладывая шашки в ножны и по-прежнему размахивая маузером, который он держал в левой руке, Калмыков бросился к дверям и нос к носу столкнулся с Серго Орджоникидзе, выбежавшим ему навстречу.

Серго был без буденовки, волосы его растрепались, на лице — крупинки пороха, китель в нескольких местах прожжен. И только глаза, черные, живые, с искорками, горели бодро и молодо, как всегда.

— Ну, дай бог тебе сто лет жизни, Бетал! — проговорил он, вытирая вспотевшее лицо ладонью и размазывая по нему следы гари. — И где тебе удалось добыть столько геройских ребят? Молодец! Честное слово, молодец!

— Не я молодец. Вот кого благодарить надо, Григорий Константинович, — ответил Калмыков, показывая на подошедшего хаджи. — Это он всадников поднял…

Орджоникидзе подошел к чеченцу и крепко обнял его.

— Я давно знаю, отец, — снова заговорил он, с интересом рассматривая старика, — что чеченцы и ингуши — народ мужественный и смелый. Поверьте мне: того, что вы сегодня сделали, Советская власть не забудет!

Старик с достоинством поклонился.

— Спасибо за доброе слово, брат. Будем служить хорошей власти. В бою — первыми, в бегстве — последними.

— Слушай, Бетал, — горячился Григорий Константинович. — Когда другие не понимают, — ладно. Но почему ты не понимаешь?.. Нет у нас ни одного снаряда!

— Что же мне делать? Кулаками драться? — насупившись, спрашивал Калмыков. — Они обстреливают нас картечью, а мы сидим в траншеях и боимся высунуть головы. Ответить нечем. Разве это дело?

— Знаю. Но где же взять боеприпасы, если их нет? Кавказ — не Петроград, не Москва… здесь не найдешь ни одного завода, который мог бы выпускать снаряды или патроны. Шалдонские мастерские изготовляют в день всего три тысячи патронов. Столько мы тебе и даем…

— На один залп!..

— Больше нет.

— Что же делать? Зубами воевать?

Орджоникидзе подошел к Беталу вплотную, взял его за плечи и легонько встряхнул. Калмыков поднял голову и, встретив умный проницательный взгляд Серго, опустил глаза.

— Да, Бетал… — тихо сказал Григорий Константинович. — Придется и зубами, раз так нужно для революции…

— Я послал телеграмму Ленину, — продолжал Орджоникидзе, будто не замечая его смущения, — что ты будешь сражаться до последнего патрона. Не хватит патронов — саблями, кинжалами. Не станет их — врукопашную, зубами, наконец! Понимаешь?!

— Я понимаю, — развел руками Калмыков. — Но как это втолковать бойцам?

— Втолкуй. Объясни. На то ты и коммунист…

…Разговор этот происходил в освобожденном от белых Владикавказе вскоре после того, как добровольцы из Базоркино под командой Бетала разогнали бичераховских казаков.

Серго Орджоникидзе собрал у себя всех большевистских вожаков и активистов. Нужно было немедленно принимать самые решительные меры по объединению партизанских сил, по созданию единого красногвардейского отряда, который возглавлял бы вооруженную борьбу за Советскую власть на территории Кабарды, Балкарии и в других местах Северного Кавказа.

Командиром Кабардино-Балкарского отряда был назначен Бетал Калмыков.

Орджоникидзе встал из-за стола, подошел к Калмыкову, крепко пожал ему руку.

— Вот что, — сказал он, — кажется, я нашел выход. Бери-ка ты машину и поезжай в Базоркнно. У меня есть сведения, что ингуши и чеченцы не имеют недостатка в патронах. Деньги получишь здесь, в Совнаркоме. Я думаю, они поддержат нас и продадут излишек боеприпасов. Тем более, что ты умеешь находить с ними общий язык…

Калмыков оживился, порывисто обнял Григория Константиновича.

— Долгой жизни тебе, Серго! Светлая голова! — он повернулся было уходить, готовый тотчас же выполнять поручение, но Орджоникидзе с улыбкой остановил его.

— Не торопись.

Серго внимательно оглядел Бетала, как будто видел его в первый раз.

Тот был одет в новую телогрейку из темно-зеленого сукна, грудь перечеркнута кожаным ремнем портупеи, на котором висел неизменный маузер в деревянной отполированной ладонями кобуре. Синие галифе, заправленные в сапоги, на голове — серая шапка из каракуля. Был он силен и поэтому красив. Красив именно своей силой и статью, светлым открытым лицом с чуть одутловатыми щеками и узкими щелками глаз, которые совсем исчезали за смеженными веками, когда им овладевал гнев.

Сейчас он улыбнулся, ожидая, что еще скажет ему Серго.

— Ну, поезжай, богатырь! — Орджоникидзе шутливо толкнул Бетала в плечо. — Не забудь наш тариф. Патрон — пять рублей, снаряд — сотня. А вот и твои деньги.

В кабинет вошел красноармеец с мешком в руках.

— Бери, — усмехнулся Григорий Константинович. — Хоть и бумажки, а кое-какую цену имеют.

Калмыков подхватил мешок и, попрощавшись со всеми, выбежал во двор. Во дворе Совнаркома одиноко стоял грузовик. Шофер курил в кабинке.

— Жми, друг, в Базоркино, — распорядился Бетал, садясь рядом с ним с другой стороны и поместив мешок между колен.

Мотор несколько раз чихнул, выпустив облачко сизого дыма, потом как-то странно, с присвистом, затрещал, и видавший виды грузовик, неохотно тронувшись с места, рывками покатился по мостовой.

Выехали за город.

— А нельзя ли поскорее? — нетерпеливо спросил Калмыков у шофера.

— На большее его не хватит, — ответил шофер с явным осетинским акцентом. — А если чуть посильнее нажмешь, может тыльную сторону нам показать. Знаешь, казачки, когда поссорятся…

Калмыков громко захохотал.

— А ты помолись, друг, чтоб он не капризничал, и нажимай. Дело спешное. Понимаешь?

— Понимаю. Не маленький. Да не ручаюсь я за нее.

— Жми давай. Я отвечаю…

В Базоркино грузовик вкатился весь окутанный дымом, сердито урча и подпрыгивая на ухабах. Сзади него, растянувшись по сельской улице, с оглушительным лаем и визгом неслась целая свора собак.

В ту пору мужчин любого кавказского аула чаще всего можно было найти либо во дворе сельского правления, либо возле мечети. Именно в одном из этих мест, олицетворяющих в глазах горца власть светскую и духовную, можно было узнать последние новости, получить ответ на недоуменные вопросы.

Прежде здесь собирались для того, чтобы послушать плавные и велеречивые рассказы стариков о героических делах старины, о героях, прославивших свои имена. Теперь же наибольшим вниманием и почетом пользовался не искусный певец и сказитель, а тот, кому известны были последние новости.

Что решили нынче Советы? Кто из большевиков остался в живых в недавнем бою с кадетами? И какие селения и города захватили белые? Куда склоняется соседний народ — к большевикам или к белогвардейцам? И вообще — придет ли когда-нибудь конец всей этой заварухе? Вопросов — тысячи. Попробуй ответь…

Так что не успел глашатай объехать на лошади селение и громогласно оповестить о приезде Бетала, как почти всё жители уже столпились во дворе правления.

Сельский комиссар попросил Калмыкова сказать, зачем он пожаловал. Бетал обвел глазами толпу. Лица сочувственные, заинтересованные.

— Я приехал к вам, братья, по очень важному делу. Нам, большевикам, хорошо известно, что чеченцы и ингуши уважают Советскую власть и не раз доказывали это. И мы этого никогда не забудем. Серго Орджоникидзе послал недавно о вас телеграмму самому Ленину. Похвалу послал.

— Ленин, — прошелестело в толпе.

— Ленин…

— И я опять буду просить у вас подмоги. Сейчас у Терека стоит Кабардинский кавалерийский отряд… почти дивизия, около трех тысяч сабель. Ее задача — не пропустить деникинцев сюда, не позволить врагам жечь ваши дома. Вы знаете, что это за враг Вы сами видели, как они грабили горцев, насиловали женщин, убивали лучших людей из народа!

Бетал перевел дух и, взмахнув рукой, продолжал еще громче, еще торжественнее:

Мы клянемся — пока есть силы, не пустим белых, не дадим им перейти Терек! Но сейчас, братья, наступил такой момент, когда мы уже не можем сдерживать их. И не потому, что мы вдруг стали трусливы, как женщины. Нам нечем стрелять! Нет ни патронов, нн снарядов. На две винтовки осталось по одному патрону. Если белые пронюхают об этом, — конец. Так вот, меня прислали к вам кабардинские всадники. Сказали: «Езжай, попроси у чеченцев и ингушей. Они нам помогут. Если у самих есть — дадут, нету — поищут». То же самое говорил, отпуская меня сюда, к вам, и Серго Орджоникидзе. Вот… — Бетал развязал мешок и показал собравшимся его содержимое. — Пять рублей за патрон, сто рублей за снаряд. Эту цену заплатим!..

Люди стояли молча с непроницаемыми лицами. Калмыков забеспокоился: «Что же это, — подумал он, — неужели они меня не поняли?…»

Из толпы вышел на круг высокий седобородый чеченец, видимо, один из старейшин селения, и, молча подняв упавший на снег мешок, из которого высыпалось несколько бумажек, завязал его бечевкой. Выпрямился и, положив сухие морщинистые руки на рукоять кинжала, неторопливо заговорил с сильным чеченским акцентом:

— Кабардинцам — спасибо, поверили нам. А ты, сын Калмыковых, с обидой пришел, обиду принес. Зачем деньги суешь? — старик повысил голос. — Земля не деньгами стоит, дружба не деньгами держится. Никогда не забывай это! Мешок повезешь, откуда взял. Мы поможем без денег. Ваши враги — наши враги. Что есть, — дадим.

Лицо Бетала медленно заливала краска. Никогда ему еще не было так стыдно.

— Простите за обиду, — сказал он.

Высокий старик обратился к сходу:

— Эй, люди! Несите сюда, у кого что есть! Патроны надо, пули надо! Не жалейте, не роняйте своей чести!

…Прошло не более трех часов, а было собрано уже около пятидесяти тысяч патронов. Два молодых парня помогли Калмыкову ссыпать их в ящики, стоявшие в кузове грузовичка.

К Беталу подошла красивая стройная ингушка в черном траурном одеянии и, опустив глаза, протянула ему австрийскую винтовку, которую прятала под платком.

— Возьми… от мужа осталась… убили мужа белые…

— Мы отомстим за него, сестра, — сказал Бетал.

— Еще возьми, — она извлекла из-под платка туго набитый патронташ. — Сама пошла бы на войну, если была мужчиной. А ружье дайте самому смелому… Мой был не из трусливых, — говорила она по-русски довольно чисто, но не это поразило Калмыкова — он никогда еще не слышал такого бархатного, такого мягкого женского голоса.

— Хорошо, сестра, — сказал он, отводя взгляд, чтобы не показаться нескромным. — Самому меткому и смелому джигиту отдам. Спасибо тебе.

Когда сбор был закончен и Бетал стал прощаться, базоркинцы дали ему в провожатые трех бравых джигитов.

— Пусть едут, — сказал высокий старик. Время неспокойное, может, пригодятся…

Парни с винтовками чинно уселись в кузове на ящики с патронами. Чувствовалось по их взглядам, что они впервые собрались ехать на автомобиле и не очень-то доверяют этой вздрагивающей и дымящей машине, хотя вовсю стараются ничем не обнаружить своего отношения к ней.

Впрочем, опасения их были небезосновательны. Едва грузовичок выехал за околицу и завилял по степи, оставляя за собой сизый шлейф дыма и пыли, как мотор затарахтел и заглох.

— Ну, теперь началось, черт бы его подрал, — выругался шофер, вылезая из кабины.

Покопавшись некоторое время в моторе, он снова сел на место и, включив зажигание, обратился к Беталу:

— Товарищ Калмыков, может, крутанете? Вы, говорят, мужчина сильный!..

Бетал ухмыльнулся, взял ручку. Однако сколько он ни крутил, мотор не хотел заводиться.

Он вспотел, но не добился толку. Потом поочередно снимали свои черкески и с остервенением вертели ручку молодые чеченцы, но тоже безрезультатно. И только когда они вчетвером подтолкнули машину к спуску, мотор на ходу завелся.

Потные, уставшие, все сели на свои места, и шофер дал газ.

До Владикавказа доехали без происшествий. У здания железнодорожного вокзала их остановил комендант.

— Быстро — ко мне! — сказал он, увлекая Бетала за собой. — Орджоникидзе — на проводе, ждет вас!

В крохотной комендантской поминутно звонили телефоны. Дежурный едва успевал отвечать. Увидев Калмыкова, он протянул ему трубку.

— Слушаю…

— Это ты, Бетал?.. Плохие вести у нас. Твоя дивизия, назовем ее так, не сдержала натиск белых в районе моста у селения Борокове. Белые перешли через мост. Положение там тяжелое… Бери первый попавшийся паровоз и немедленно туда! Коменданту я приказал, чтобы тебе дали пулеметы и патроны к ним. Что достал в Базоркино, тоже вези с собой! Ясно?

— Ясно! А куда мне девать деньги, Серго? Чеченцы их не взяли. Обиделись! А патронов собрали тысяч пятьдесят.

— Раздай деньги своим джигитам! Но, слышишь, Бетал, белых вы должны во что бы то ни стало отбросить за Терек.

— Не пожалеем сил!

— Давай! Не теряй времени!

Положив трубку, Бетал спросил коменданта:

— Где пулеметы?

— Погрузили в вагон, стоит на втором пути.

— А паровоз есть?

— Есть один. Только что прибыл из Грозного. Но не знаю, согласится ли машинист. Вторые сутки на паровозе.

— Как это «не согласится»? — Бетал передвинул на поясе мешавший ему маузер. — Приказ Чрезвычайного комиссара. Не слыхал, что ли?

— Слыхал, но… поговорите лучше с машинистом сами.

— Ладно. Организуй погрузку в вагон ящиков, которые мы привезли.

Над станцией, над многочисленными переплетениями рельсов, над составами, ожидающими отправки, висела грязновато-серая пелена дыма и копоти, трудно было разобрать, где она кончается, а где начинаются низкие, неподвижные, снеговые тучи.

Паровоз оказался довольно далеко, в тупике. Спиной к Калмыкову стоял высокий человек в замасленной одежде и заливал смазку в оси колес.

— Кто машинист? — спросил Бетал.

— А что вы хотели? — не оборачиваясь, ответил высокий.

— Я же сказал: мне нужен машинист.

Тот повернулся, и оба замерли в удивлении. Первым опомнился Калмыков.

— Родион Михайлович!

— Бетал! Какими судьбами? Постой, постой, измажешься! — Родион Михайлович осторожно высвободился из медвежьих объятий Калмыкова. — Грязный ведь я.

— Откуда ты? — спросил Бетал.

— Из Грозного. Езжу вот по станциям, ищу цистерны. Не в чем бензин возить на завод. А цистерны все порастащили!

Калмыков не дал ему договорить:

— Родион Михайлович, дорогой! Ради дружбы нашей — помоги. Мост через Терек возле старого аула Бороково захватили белые… Там — мои ребята. Дивизия. Если не сумею доставить хотя бы до Муртазово вагон с пулеметами и патронами, — погибла дивизия, Родион!

— Неужто Дивизией командуешь?

— Потом, потом расскажу, а сейчас ради бога разводи пары!

Родион Михайлович подавил досаду. Ему казалось, что Бетал должен был проявить больше интереса к встрече. Ведь столько лет не виделись!

— Хорошо, — сказал он, берясь за поручень. — Полезай сюда, едем к твоему вагону.

Калмыков, очутившись в будке паровоза, слегка потянул ноздрями воздух. Знакомо запахло мазутом, гарью, железом. Железная дорога! Многое было связано с нею. Сейчас же вспомнился Екатеринодар, неудачная попытка поступить в железнодорожное училище и стать машинистом, как Родион Михайлович, человек, который первым познакомил его с учением Ленина, с законами классовой борьбы и революции…

Комендант не стал их задерживать и, как только вагон был прицеплен, дал "зеленую улицу».

Неслись мимо покрытые неглубоким слежалым снегом поля, вспархивали чуть ли не из-под колес суетливые сороки, посвистывал в разбитом окне паровоза холодный ветер, но они оба ничего не замечали, захваченные разговором.

— Совсем солидным мужчиной стал, — говорил Родион Михайлович, с улыбкой разглядывая Калмыкова. — Дивизией, выходит, командуешь? Помнишь Екатеринодар?

— Дивизией Серго назвал. Отряд в три тысячи сабель. А Екатеринодар… такое не забывается.

— Это верно.

Бетал замолчал и в свою очередь принялся рассматривать машиниста.

Постарел, ничего не скажешь. И лицо потемнело, осунулось, и усы вроде бы уже не закручивались кверху с прежней лихостью, — они слегка обвисли, пожелтели от табака.

Родион Михайлович заметил его взгляд:

— После того как мы с тобой расстались тогда, — будто извиняясь, сказал он, — я в Сибири успел побывать, на каторге… Штука не сладкая и человека не красит. Враз горбатым станешь… Свободу получил после революции. Однако что это я все о себе… Расскажи-ка лучше, как ты жил-поживал, товарищ комдив?

Прислушиваясь к перестуку колес, Бетал в нескольких словах рассказал все, как было. Верный своей привычке (он терпеть не мог говорить о себе), Бетал рассказывал так, что его собственная фигура все время оставалась в тени, будто он и не играл особой роли в упоминавшихся событиях.

Это понравилось Родиону Михайловичу.

…В Беслане их остановили. Дальше ехать было опасно: по словам коменданта, следующая маленькая станция Дарг-Кох или уже занята белыми, или будет занята с часу на час. О том, Что там было достаточно жарко, свидетельствовала хотя бы прерванная телефонная связь.

Точно о положении дел в районе Дарг-Коха никто ничего не знал.

С этими неприятными известиями Бетал вернулся на паровоз.

— Что будем делать, Родион?

Машинист не ответил. Он молча размышлял, покусывая кончики усов. Задумался и Бетал.

Действительно, какой выход? Если везти пулеметы и боеприпасы на подводах, это займет не меньше двух дней. Что станет за это время с его дивизией — один аллах знает. Нет, оружие и патроны нужно доставить незамедлительно. Но как? Выход один — ехать в Дарг-Кох на свой страх и риск. Если станция занята, — прорываться.

И, словно угадав мысли Бетала, Родион Михайлович сказал:

— Давай-ка один пулемет поставим на тендер, а другой — в будке, вот здесь. И — махнем! Авось пронесет.

Один «максим» установили у правого окна паровозной будки, как и посоветовал машинист, второй — на тендере.

— Мой будет этот, — похлопал граненый ствол Родион Михайлович. — А тебе придется на тендере управляться. Ну, поехали, что ли?

— Давай!

Паровоз издал короткий пронзительный свисток и, попыхивая паром, пошел вперед, быстро набирая скорость. На перрон высыпали люди, что-то кричали им вслед, удивленно качали головами.

Бетал лежал на угле, расстелив свою бурку и сквозь щиток пулемета поглядывая вперед, щурясь от резкого ветра. Мимо проносились телеграфные столбы, и казалось, что они наскакивают друг на друга и переламываются у основания; как хрупкие спички. Степь тоже неслась мимо, холодная и пустая, и вместе с нею мелькали голые кусты и деревья, редкие курганы, одиноко маячившие среди полей.

Приближаясь к Дарг-Коху, паровоз сбавил скорость. Родион Михайлович, видимо, хотел подъехать к станции, производя как можно меньше шума.

Впереди, как раз на повороте, виднелся небольшой лесок. Машинист еще сбавил ход. За поворотом, он знал это, дорога была ровной, как ствол винтовки.

Бетал достал бинокль. Паровоз медленно обогнул лес.

— Белые! — крикнул Калмыков машинисту. — Жми теперь!

— Есть! — ответил тот, нажимая на рычаг.

Паровоз рванул с места и заносчиво помчался вперед, отплевываясь паром.

Белые, находившиеся на станции, услышав грохот, высыпали на платформу и стали по обеим сторонам колеи. Видимо, им не приходило в голову, что нежданные гости могут проскочить мимо, — поэтому никто не бросился к стрелке, чтобы перевести паровоз на запасной путь.

А Родион Михайлович все увеличивал скорость. Старенькая «овечка» вся дребезжала и трепыхалась, готовая вот-вот развалиться на части.

Когда солдаты и казаки, поджидавшие их на путях, сообразили что к чему, было уже поздно: пулеметный огонь смял их и опрокинул на землю.

Заметались по станции выцветшие шинели, казацкие синие шаровары с лампасами, фуражки с красными околышами. Падали, вставали и снова падали уменьшавшиеся на глазах фигурки, беспорядочно паля вслед паровозу.

Проскочили! Бетал дал последнюю очередь из перегревшегося пулемета и разжал затекшие пальцы. Дарг-Кох был уже верстах в двух позади.

Ты живой? — услышал он окрик Родиона Михайловича.

— Живой… Михайлыч, не пожалей гудка! стараясь перекричать шум, ответил Калмыков. — Гуди так, чтобы наши услышали. Муртазово скоро.

Бетал выпрямился во весь рост и, сложив ладони рупором, по-мальчишески задорно закричал на всю степь:

— Эге-гей-й! Идет бронепоезд Родиона! Идет железный пролетарий!..

К голосу его присоединился пронзительный и долгий паровозный гудок, и степь отозвалась далеким гулом…

Бетал стоял на невысоком холме и рассматривал в полевой бинокль белогвардейские окопы на той стороне Терека. Только что он послал туда сотню из Кабардинской дивизии.

Всадники благополучно переплыли реку и теперь приближались к вражеским траншеям. Как раз в это время из ближнего леска высыпали конные казаки. Они, видимо, намеревались ударить с фланга. Стоявший за мостом бронепоезд прикрывал их орудийным огнем.

Два снаряда разорвались почти рядом с сотней. Строй дрогнул, смешался, и всадники повернули назад.

— Позор! — не выдержал Бетал. — Что они делают?.. Коня мне! Быстро!

Ловко вскочив в седло, он пустил лошадь в воду. За ним последовал и коновод.

На той стороне Терека Калмыков не стал медлить ни секунды и поскакал навстречу казакам. Расстояние между ними быстро сокращалось.

В дивизии не было ни одного бойца, который не знал бы Бетала Калмыкова и его коня.

— Бетал!

— Смотрите, Бетал! Он один!

— Вперед!

И вся сотня, только что во весь опор удиравшая от кадетских сабель, дружно повернула назад и помчалась вслед за своим командиром.

Сотня, которую теперь возглавлял Бетал Калмыков, и казачий отряд неудержимой лавой неслись друг на друга. Утихла пулеметная трескотня, лишь время от времени сухо щелкали винтовочные выстрелы. Но вот обе стороны совсем прекратили стрельбу из опасения попасть в своих.

В воздухе плыл тяжкий топот множества лошадиных копыт и отдавался где-то в пустой зимней степи приглушенным эхом.

В последний момент белоказаки дрогнули, попятились и, довернув коней, бросились врассыпную. Всадники Кабардинской дивизии на всем скаку врезались в их расстроенные ряды.

Исход боя был теперь предрешен. После короткой, но жестокой схватки лишь нескольким вражеским конникам удалось скрыться в лесу.

Когда все было кончено, к Беталу подъехала группа всадников. Они были явно смущены и, опустив головы, молча сгрудились вокруг командира. Никто не решался заговорить первым.

Бетал понял их замешательство и широко улыбнулся.

— В общем, — то вы правильно поступили. Врага надо выманивать на себя. А когда он зарвется, — тут и ударить. Молодцы, храбро сражались!

Всадники переглянулись.

Зима в том памятном году пришла на редкость хо'лодная. Студеный порывистый ветер насквозь продувал ущелье, на склоне которого прилепился небольшой чеченский аул.

Иногда ветер изменял направление, дул с гор, и казалось, что в горном хребте образовалась огромная брешь, через которую с неистовой силой несет снег и песок.

Днем было немного потише, но зато ночью поднимался буран и укрывал все вокруг клубящейся морозной белизной. Даже брех-ливые аульные псы не подавали голоса. Стояла такая лютая стужа, что и близкие родственники не решались навещать друг друга.

И все же в горах было неспокойно. Несмотря на мороз и метель, разозленные сопротивлением красных партизан, повсюду рыскали офицеры из карательных отрядов Эрдели и Ляхова.

Один из таких отрядов хозяйничал в чеченском ауле. Состоял он не более как из двух десятков солдат и казаков под командованием ротмистра.

Невзирая на пронизывающий холод, жителей нескольких ближайших домов согнали на небольшую площадь перед сельским правлением.

Горцы стояли молча, ожидая, что будет дальше. Невеселые думы можно было прочесть на их обветренных, посиневших от холода лицах. Думы о том, что деникинцы одолели большевиков, и нет теперь от белых солдат никакого спасения: безнаказанно грабят, насилуют женщин, облагают селения и аулы непомерными контрибуциями.

Многие из собравшихся сегодня перед правлением уже не верили, что большевики когда-нибудь возвратятся и снова установят свои справедливые порядки, к которым люди начали привыкать. К хорошему привыкают быстро…

Но были и такие, кто не мог скрыть своей радости и ловил каждое слово ротмистра.

Он сидел на белом коне и рисовался, делая вид, будто мороз ему нипочем. Он даже снял с головы башлык, чтобы лучше была видна блестящая кокарда на его каракулевой папахе.

Лицо у него — крупное, мясистое. Щеки слегка отвисли. Он поминутно натягивал поводок, заставляя коня пританцовывать на месте. Из ноздрей лошади клубами валил пар.

— Не думайте, что генерал Деникин намерен с вами шутки шутить, — зычным голосом кричал ротмистр. — Одиннадцатую армию большевиков мы разгромили окончательно! Партизан загнали в леса. И не мечтайте, что эти голодранцы вернутся. И не помышляйте!

Кстати, генералу Деникину сообщили, что некоторые лица из Красной Армии и партизаны скрываются в вашем ущелье… Если это так, а сведения генерала точны, то я должен заявить вам следующее: мы не тронем вас. С мирными жителями мы не воюем. И генерал Деникин обещает оставить аул в покое — живите себе, как хотите, по своим обычаям. Но не верьте большевикам! Они обманывают простой народ! Это перорё. И второе: всех большевиков, красноармейцев и партизан, которые находятся в вашем ауле или прячутся в лесу, вы должны выдать нам. Иначе — селение будет окружено и мы сожжем его вместе с жителями! Ни один не уйдет живым! Выбирайте! Я говорю ясно? Ну а теперь — к делу. У кого дома красноармейцы или партизаны, обманутые комиссарами, — шаг вперед!

Ротмистр достал из кармана полушубка портсигар, негнущимися от холода пальцами извлек из него папиросу и долго возился со спичками, которые без конца ломались и гасли на сильном ветру. Наконец он вышел из терпения и, отшвырнув измятую папиросу, обвел толпу злым, колючим взглядом.

— Чего молчите? Может быть, онемели? Говорите, ну!

Горцы стояли молча, опустив головы. Вперед выступил белобородый хаджи, давний знакомый Бетала Калмыкова, и неторопливо приблизился к ротмистру. Старик протянул руку и привычным движением погладил коня, потрепал его спутанную гриву. Конь перестал нервно перебирать ногами, присмирел и вдруг ко всеобщему удивлению ткнулся мордой старику в плечо.

Ротмистр удивленно смотрел на чеченца.

— Дай аллах, чтобы счастье привело тебя к нам, — сказал хаджи. — Однако не знаешь горский обычай. Я старше отца твоего и деда. И еще есть здесь такие, как я. А ты ругаешься и сидишь перед нами в седле. Не уважаешь седины. Какого же ответа ты хочешь? Сначала слезай с коня, а потом говори, что надо.

Ротмистр хотел было вспылить, но что-то во взгляде старика удержало его. Он криво усмехнулся и неловко спешился, зацепившись портупеей за стремя.

— Теперь — джигит, — едва заметно улыбнувшись, сказал хаджи, беря лошадь ротмистра под уздцы. — Мы слушали тебя. Послушай же, что мы скажем.

Старик говорил по-русски легко, почти не затрудняясь в выборе слов, и только акцент и манера строить фразу выдавали в нем кавказца. Может быть, это, а может, спокойная властность, исходившая от всего его облика, заставила ротмистра молча выслушать все, что тот сказал.

— Много генералов видел я в своей жизни, много офицеров. Похожи все. Сначала хорошо говорят, потом плохо делают. Грабят, жгут, убивают. На. плечах у них погоны. Как твои. И ты говоришь: зажгу аул, по ветру пущу, если не выдадите спрятанных большевиков. Сжигай! Стреляй! Ты такой же, как все! Но помни: чеченцы не из трусливых. При Ермолове уцелели, выдержим и Деникина. А угрозы — оставь! Говори с нами подобру!

Ротмистр никак не мог понять, к чему клонит старый хаджи.

— И еще скажем, — продолжал тот. — Не часто показывали мы врагу наши спины. А умирать придется, — умрем стоя, не на коленях!

Ротмистр сделал нетерпеливое движение.

— О большевиках — вот тебе наше слово. В этом ауле ни одного не найдешь. Кто приходил — уходил. Неделю раньше — другое дело. А сейчас если и есть из Красной Армии, то юноши без усов, совсем дети. Разве Деникин воюет с детьми? Разве тот, кто воюет с детьми, мужчина?

— Не слушайте его, господин ротмистр, — раздался чей-то голос. — Все сказки рассказывает!

Говоривший оказался одним из белоказаков. Он подъехал к хаджи.

— Старик бессовестно врет, я знаю его!

Хаджи Покачал головой, и трудно было понять, что означал этот жест — то ли он продолжал отрицать присутствие большевиков в родном селе, то ли выражал этим свое презрение к доносчику.

— Взять его! — приказал ротмистр.

Несколько казаков спешились, подбежали к хаджи.

В ту же минуту человек десять чеченцев, обнажив кинжалы, сгрудились вокруг ротмистра и оттерли его от остальных всадников.

— Нет у нас обычая оставлять в беде уважаемых старцев! — крикнул кто-то на родном языке.

— Аллах клянемся! Палец хаджи не тронь! Тронешь тебе кинжал резить будем! Кускам резить будем!

— Чечен не тронь!

— Вы что? В своем уме? — испуганно попятился ротмистр. — Зачем вы хотите погубить себя ради большевиков? Они уже никогда не вернутся к власти. Кабардинцы и грузины давно их прогнали, и вам пора!

— За наш народ не решай! — сурово сказал хаджи и сделал знак, чтобы офицера не трогали. — Не грози, не размахивай саблей. Прикажи лучше своим всадникам, чтобы заходили в наши дома с миром, отведали хлеба-соли, как велит обычай гостеприимства. Пусть отдохнут и согреются у очагов…

Ротмистр стоял в нерешительности, не зная, что предпринять. На открытое столкновение он идти опасался: слишком мало всадников было в его отряде. Лучше уж как-нибудь уладить дело хитростью.

«Ладно. Уступим. Но посмотрим еще, чья возьмет, — мстительно подумал он. — Собственные локти будете у меня кусать!..»

— Хорошо, — сказал он вслух. — Мы принимаем приглашение! Старый хаджи попытался рассеять всякие подозрения: — Даже кровного врага, если он гость, мы охраняем и бережем, как собственный глаз. Пусть твои люди без страха идут в наши сакли.

Проследив за тем, чтобы карателей разместили в центре аула, поближе друг к другу, что, кстати, вполне устраивало и их командира, хаджи еще немного побродил по улицам, убедился, что за ним никто не следит, и только тогда направился до мой.

Сакля его стояла несколько на отшибе, почти у самой околицы, неподалеку от лесной опушки.

Хаджи, прежде чем войти, огляделся и трижды постучал в дверь. Открыли ему не сразу: пришлось повторить условленный стук.

У очага сидел Серго Орджоникидзе в одеянии горца и латал прохудившийся сапог. В углу сакли склонились за шитьем женщины: Зинаида Гавриловна, супруга Григория Константиновича, и Арусак, жена прославленного революционера Камо. Тут же, покачивая люльку с младенцем, стоял Бетал Калмыков и шутливо напевал:

— Спи, милая, не кричи, а то услышит нас генерал Деникин, узнает, где мы, и пришлет своих солдат…

— Уже узнал, — в тон Беталу сказал хаджи, запирая дверь на засов. — Белые здесь!

Калмыков потянулся к маузеру, лежавшему на подоконнике Женщины тихо ахнули.

Орджоникидзе бросил на хозяина быстрый взгляд. Коротко спросил:

— Где они? Сколько?

— Мало. Двадцать — больше не будет. Надежные люди увели их в свои сакли. До завтра ни один сюда не придет.

— Им известно, что мы в ауле?

— Я думаю, они знают, — старик сел возле Григория Константиновича, несколько минут молчал, глядя в огонь. Потом поднял глаза на Орджоникидзе. — Большевики — хорошие люди, Ерджикидз[39]. Правильные люди. И мы рады таким гостям. Живите у нас, сколько захотите. Но сейчас — опасно. Вам надо уйти, пока белые в ауле. Вас, комиссаров, знают в лицо. А за молодцов ваших не бойтесь — в обиду их не дадим. Когда уедете, их спрятать будет легче — имен их никто не знает, а переоденутся, — так те же чеченцы. Что есть у нас, то и у них будет. Накормим, напоим, как надо. И не подумай, Ерджикидз, что о себе тревожимся. Как вас спасти, думаем. Нужны вы еще будете горцам. Однако, если скажете: «Нет, никуда не пойдем!» — дело ваше. Как скажете, так и будет.

Старик хмурился. Нелегко было ему произнести эту заранее приготовленную речь, — какой же горец с легким сердцем откажет гостю от дома, даже если он принужден это сделать ради безопасности и благополучия самого гостя.

Не прими за обиду, Ерджикидз. И ты, Бетал… Все, что слышите сейчас от меня, говорят и мои односельчане, которые желают вам добра и удачи.

Хаджи повернулся к женщинам.

— А они пусть останутся. Трудно им будет в пути в такой мороз. Пусть живут с нами…

— Ты славный и добрый старик, — сказал Орджоникидзе, надевая сапог. — Но напрасно ведешь речь об обиде. Мы отлично понимаем сами, что положение серьезное. Надо уходить. Другого выхода нет. Оставаясь в ауле, мы в сущности будем лишены всякой возможности действовать. А сидеть сложа руки именно теперь Не имеем права…

— Значит, едем? — спросил Калмыков.

— И сегодня же ночью.

— В какую сторону пойдете? — спросил хаджи и, слегка смутившись, добавил. — Если нельзя сказать, не говори.

— Скорее всего по направлению к Куржину, — без колебаний ответил Серго.

— Дай аллах счастливой дороги. Не забывайте нас. И возвращайтесь скорее! Вся надежда, наша на вас!

— Вернемся, обязательно вернемся, старик. А ты, если будет случай, расскажи чеченцам, что, хоть и вынуждены мы сейчас скрываться, но борьба еще не окончена. И на Кавказе победит Советская власть! Пусть не сомневаются!

…Весь день в сакле старого чеченца шла подготовка к отъезду. Приходил Николай Федорович Гикало, которому Орджоникидзе вручил мандат о назначении его командиром всех групп и отрядов Красной Армии и партизан, скрывающихся в Кабарде и Балкарии, Осетии, Чечне и Дагестане. В задачу Гикало входило проследить за тем, чтобы эти группы и отряды до наступления благоприятного момента не обнаруживали себя, а выжидали и накапливали силы.

Поддерживая с ними постоянную связь, Гикало рассчитывал по возможности вооружить и объединить эти разрозненные группы, а затем уничтожить карательные отряды, разосланные Деникиным по горным селениям и аулам.

После наступления сумерек хаджи привел к Орджоникидзе плотного смуглолицего чеченца лет двадцати семи. Черные как смоль усы молодецки закручивались вверх, темно-карие глаза смотрели доверчиво и спокойно.

— Он покажет Дорогу.

— Горные тропы знаешь? — спросил Калмыков у молодого чеченца.

— Он чабан, — сказал хаджи. — Всю жизнь чабан. Не раз переходил через горы. Завяжи ему глаза башлыком — не заблудится.

— Тогда все в порядке, — сказал Григорий Константинович, с любопытством разглядывая проводника.

А тот, пока о нем говорили, не поднял головы и смущался, как девушка.

— Как же тебя зовут? — спросил Орджоникидзе.

— Нургали зовут.

— Ну что ж, Нургали… Значит, пойдем вместе.

— Пойдем…

…Черная бурка ночи укрыла ущелье. В густом, непроглядном мраке не было видно ни звезд, ни очертаний хребта. Лишь еле заметно и расплывчато маячили вдали серыми пятнами снежные вершины гор.

Лучшей ночи нельзя было и пожелать, если бы не холодный морозный ветер, насквозь продувавший ущелье.

Все было готово к отъезду. Сумки приторочены к седлам, вычищены и накормлены кори.

Орджоникидзе и Калмыков знали, что люди из карательного отряда, остановившегося в ауле, спят крепким сном после обильного возлияния, о чем позаботились верные друзья хаджи. А сам ротмистр так увлекся зеленым змием, что к вечеру уже едва ворочал языком.

Настал час отъезда. Орджоникидзе подошел к хозяину дома.

— Мы никогда не забудем того, что ты сделал для нас, — и Григорий Константинович крепко пожал сухую руку старика. — Но я уверен: скоро наступит день, когда мы сможем ответить тебе добром на добро! Обязательно наступит!..

— Счастливой-дороги, Серго!

В это время всхлипнула Арусак, заворачивая в одеяло свою маленькую дочь.

— Ради аллаха, — хаджи бросил на нее сочувственный взгляд, — не берите с собой в такой холод детей и женщин.

Арусак отрицательно покачала головой в ответ на молчаливый вопрос Григория Константиновича. Нет, они с маленькой Гаганой и Зинаидой поедут вместе со всеми. Они не могут и не хотят оставаться.

— Тогда не берите ребенка. Наша невестка будет заботиться о малютке, как о родной дочери. Пожалейте дитя! — старик мягко положил ладонь на плечо Арусак. — Послушай, сестра, даже мужчине опасно отправляться в путь ночью и в такую стужу. А ты — только слабая женщина. Оставайся.

Огромные черные глаза Арусак повлажнели. Она молча смотрела на старика, не зная, на что решиться. Наконец она порывисто обняла его, залилась слезами и поцеловала. Вытерла концом платка свое мокрое лицо и взяла на руки дочку.

— Я готова.

Чтобы обойтись без лишнего шума, лошадей выводили по одной и в поводу вели за околицу.

Когда весь маленький отряд собрался у опушки леса, было уже за полночь. К рассвету нужно было уйти в горы.

Нургали ехал впереди, поминутно останавливаясь и вглядываясь в темноту, чтобы не растерять своих спутников. Дорога петляла среди кустарников и валунов, то спускаясь вниз, то круто карабкаясь вверх. Они почти не разговаривали: ветер хлестал в лицо колючей морозной пылью и снегом, стоило слегка отвернуть башлык — и захватывало дыхание.

Орджоникидзе отпустил поводок, дав лошади волю, и погрузился в воспоминания. Так легче было коротать время. Он и раньше замечал, что в темноте его редко клонило ко сну, большей частью он настраивался на задумчивый лад, и тогда сами собой, безо всякого усилия с его стороны, перед ним одна за другой проплывали картины пережитого.

…Вот первый арест. Это случилось в Гори, когда ему еще не сравнялось и восемнадцати лет. Высокий грузный жандарм вытряхнул у него из-за пазухи пачку большевистских листовок. Волчком завертевшись в руках у жандарма, Серго вырвался и убежал. Его догнали и посадили в горийскую тюрьму…

Потом были тюремные камеры в Сухуме, в Кутаисе. Потом Курхен, Батум, Баку… Из последних пятнадцати лет около восьми он провел за решеткой. Была и сибирская ссылка.

Воспоминания возникали отрывочные, несвязные. Они беспорядочно наскакивали в его сознании одно на другое, неожиданно расплывались и исчезали.

…Франция, Цариж. Затем — маленький, патриархальный, типично французский городок Лонжюмо. Здесь он впервые видел и слышал Ленина. Было это в 1911 году в созданной Ильичем в Лонжюмо партийной школе.

Ничего внешне броского, примечательного не заметил тогда Серго в облике Ленина. Большой, высокий лоб, лысая голова, мягкий прищур глаз. На всю жизнь запомнились глаза — бесконечно глубокие, человечные. И речь — чуть картавая, необыкновенно страстная, убежденная…

…Все куда-то отодвинулось, померкло. И эта морозная, черная, как сажа, ночь, и их опасное путешествие, и все мелкое, личное. Оставался только Ленин, только он один…

Орджоникидзе выполнял многие поручения Владимира Ильича. Дважды ездил он к нему на станцию Разлив, бывал в знаменитом шалаше, ставшем теперь революционной историей.

На всю жизнь запечатлелись в памяти Серго этот шалаш из ветвей и свежескошенного сена и пенек, на котором обычно сидел и писал Владимир Ильич.

…Вот Ленин отрывается от блокнота, задумчиво покусывает карандаш и замечает его, Серго, посланного товарищами из Петрограда. Ильич легко вскакивает со своего места и быстрыми шагами идет ему навстречу. С нетерпением, с пристрастием спрашивает:

— Ну-с, какие новости? Немедленно выкладывайте…

— Хорошие, Владимир Ильич. Восстание готовим. Так и просили передать вам.

— Превосходно, превосходно, — говорит он, щурясь от солнца. — Скоро господа керенские узнают, что собой представляют большевики…

И Ленин с гневом говорит о буржуазии и Временном правительстве. От всей его плотной, крепкой фигуры исходит ощущение силы, надежности и правды. Около него исчезают колебания, меркнут сомнения…

…Григорий Константинович поправил стремя, смахнул с башлыка намерзший от дыхания лед и стал всматриваться в темноту, пытаясь разглядеть Бетала. Однако ничего не увидел и только подивился про себя, как это Нургали в этой кромешной тьме умудряется находить дорогу. Проводник по-прежнему ехал впереди, изредка вполголоса окликая своих спутников.

Темнота и положение, в котором Они находились, никак не располагали к разговорам, и Бетал Калмыков тоже ехал молча, размышляя о жизни, о прошлом, о своей семье.

Он не так давно узнал о. трагической гибели отца и брата Назира, о казни Хажбекира Хажимахова и других испытанных бойцов революции.

Горечь утраты надолго поселилась в душе Бетала. Но внешне он ничем не выказывал своей скорби — горцы скупы на бурные проявления чувств. Никто не — увидел на его глазах ни одной слезинки.

Постепенно боль становилась все глуше, она как-то притупилась, уступив место гневу и ненависти к врагам его класса и его собственным.

Нургали скомандовал остановиться. Они должны были свернуть в сторону от проезжей дороги и двигаться дальше по горной тропе в направлении Хевсурского перевала. Тропа круто уходила вверх и лепилась к скалам, нависая над пропастью, поэтому продолжать путь до рассвета нечего было и думать.

Проводник выбрал для ночлега удобное место под скалой. Здесь по крайней мере не дуло. Кто-то предложил развести костер, но Нургали возразил:

— Нельзя. Ущелье — казак пост ставил… Огонь видел — сюда пришел. Надо темнота сидеть…

Через час начало рассветать. Сначала посветлели темные грани хребта, потом серое туманное утро медленно растеклось по долине.

Маленький отряд отдыхал. Кто просто сидел, прислонившись спиной к скале, кто спал, несмотря на холод и неудобства.

Лошади жевали овес в торбах.

Бетал Калмыков, степной человек, с детства привыкший ко всем превратностям походной жизни, крепко спал под буркой, положив голову, повязанную башлыком, на плоский камень, заменивший ему подушку.

Арусак медленно ходила по тропинке, качая на руках плачущего ребенка. На нее исподлобья поглядывал молчаливый Нургали, который только что проснулся и проверял подпруги у лошадей.

Орджоникидзе тоже встал, зябко повел плечами и подошел к Арусак, заглядывая ей через плечо.

— Ну что, Гагана, что, черноглазая?!. Покричала и хватит, — шутливо сказал он. — Всех кадетов, всех карателей напугала, отдохни теперь малость!

Калмыков, услышав голоса, открыл глаза и быстро поднялся, отряхнув с бурки снежок.

Ребенок не успокаивался.

— Дай-ка ее мне, — попросил Бетал.

Он распахнул на себе бурку, расстегнул на груди полушубок — и, осторожно взяв из рук Арусак завернутую в одеяло малютку, прижал ее к себе.

Арусак с улыбкой наблюдала за ним.

Бетал тоже улыбнулся, но как-то виновато, словно стесняясь своего порыва, и вдруг тихим приятным баритоном запел кабардинскую колыбельную песню:

Бетал перестал петь, убедившись, что ребенок заснул, и подошел к Орджоникидзе.

— Видишь, Серго. Эсеры и меньшевики меня не понимают, а эта крошка сразу поняла.

— Где ты научился успокаивать детей? — спросил Серго, глядя на Калмыкова так, будто видел его впервые.

— Я рос старшим в семье, — просто ответил Бетал. — Нет у меня ни сестер, ни братьев, которых не держал бы я на руках.

Подошла Зинаида Гавриловна:

— О чем ты ей пел, Бетал?

Он коротко перевел.

— Очень уж боевая колыбельная… Про коня и про саблю…

— В нашем строю хватит места для всех, — серьезно сказал Калмыков. — Борцами за новый мир могут быть и мужчины и женщины…

— А нас бог, что ли, наказал, — вздохнул Серго, бросив взгляд на жену. — Правда, я не умею петь колыбельных песен. Наверно, потому и нет у нас детей…

— Опять начал, — смущенно сказала Зинаида Гавриловна.

— Не сердись, моя красивая, — шутливо продолжал Григорий Константинович. — Злых кони не держат. Смотри, как бы этот гнедой не сбросил тебя где-нибудь по дороге!

Все засмеялись. Ребенок проснулся и заплакал.

— Ну вот тебе! — огорчился Серго. — Это я виноват. Не ко времени вздувал шутки шутить. Придется тебе, Бетал, еще раз приложить все свое старание. Если и теперь утихомиришь Гагану, пошлем тебя воспитывать наследников английского короля.

Калмыков вполголоса запел. Но девочка не собиралась успокаиваться и заливалась плачем. В конце концов матери пришлось взять ее. Бетал снял бурку и соорудил из нее подобие шалаша с помощью двух кизиловых прутьев.

— Тут ты сможешь ее развернуть, — жестом пригласил он Арусак в импровизированный шатер. — Она, видно, мокрая… Сейчас костер будет…

Нургали развязал мешок, в котором они везли сухие дрова, вытащил из него несколько поленьев и искусно развел перед буркой костер. Было уже совсем светло, и он не опасался, что огонь и дым заметят казачьи сторожевые посты.

Над огнем на камнях поставили ведро с водой. Бетал нацедил ее из незамерзающего маленького родничка, бьющего из-под скалы.

Ветер переменил направление и дул теперь снизу, со дна ущелья, завивая над костром слоистый шлейф дыма.

За хребтом порвало плотную завесу туч, и по снеговым вершинам ударили пронзительные лучи солнца. И сразу заплескались на обледенелых склонах янтарные краски, порозовел горизонт, стало чище и выше потеплевшее небо. Засуетились над горами обрывки туч и поплыли куда-то на север, унося с собой яркие блики зари…

Путники грелись калмыцким чаем.

Серго сидел на большом камне, и, прихлебывая из жестяной кружки обжигающий губы напиток, другой рукой озабоченно рылся в карманах своего полушубка.

— Вот, нашел наконец! — торжественно провозгласил он.

На ладони у него лежал кусок шоколада, завернутый в измятый листок фольги. Орджоникидзе старательно сдул с него налипшие крошки и подошел к Арусак, которая по-прежнему сидела с дочкой под буркой.

— Сейчас напоим Гагану. Дайте-ка кружечку… — Он бросил в чай шоколад и, поболтав, протянул матери. — Угощай нашу царевну! Пусть пьет на здоровье!

— Темно тут у меня, — сказала Арусак. — Да и согрелись мы… Снимите, пожалуйста, бурку.

Жмурясь от удовольствия и чмокая, малышка охотно пила из чайной ложечки коричневую теплую жижицу. Все сгрудились вокруг, позабыв о своих собственных делах и заботах.

Мать и дитя…

Было в этом совсем простом, внезапно остановившемся мгновении жизни что-то скульптурно-величественное, вечно таинственное, вечно манящее…

Просветлели небритые огрубевшие лица, будто упал на них отблеск далеких воспоминаний о том, что давно уже позабылось в грозном дыму боев, в тяготах походной судьбы.

Забылось, ушло куда-то в небытие все страшное и плохое, — исчезли волнения и тревоги. Никто не думал о превратностях предстоящей дороги, о том, что по пятам отряда могут идти казаки.

Нургали первым нарушил молчание:

— Солнце. Пора… — сказал он тоном, не допускающим возражений.

Отряд растянулся длинной цепочкой. Впереди — проводник, за ним по одному двигались остальные.

Узкая извилистая тропа круто поднималась вверх. Копыта лошадей скользили на обледеневших камнях. Чем выше, тем становилось все холоднее.

Женщины ехали на самых смирных лошадях. Они стоически переносили все трудности опасного путешествия, хотя ни Арусак, ни жене Григория Константиновича никогда раньше не приходилось преодолевать верхом таких расстояний в горах.

Ребенку, которого держал на руках Бетал Калмыков, мерное покачивание коня вполне заменяло зыбку, и девочка крепко спала весь этот утомительный и трудный день.

До Хевсурского перевала оставалось еще много часов пути.

…Небо, бледно-жёлтое и пустое, еще хранило остатки дневного света, а горы вокруг и тропа уже подернулись вечернею синевой.

Отряд огибал скалу, когда Нургали резко и предостерегающе вскинул руку вверх.

Все остановились. Серго и Бетал подъехали к проводнику.

За поворотом, в сотне шагов от тропы, чернел полукруглый провал пещеры. У входа в нее сидело несколько человек.

Нургали и его спутники молча рассматривали их, спрятавшись за каменным выступом.

— Много люди, — сказал Нургали, нахмурившись. — Плохой люди. Дорога перевал нету… засада.

— Кто же это нас встречает? — прошептал Серго, доставая бинокль. Бетал последовал его примеру, отдав маленькую Гагану матери.

— Казаки, — сказал Калмыков.

Орджоникидзе долго смотрел в бинокль.

— Форма действительно казачья, но уточнить не мешает.

— Я пойду.

— Хорошо. Но будь осторожен.

Бетал спешился и, сбросив с плеч бурку, пополз, искусно прячась за валунами. Он так близко подобрался к сидящим возле пещеры, что мог слышать каждое их слово.

Однако прежде всего он пересчитал лошадей, лениво жующих жвачку. Двадцать три. Значит, столько же и всадников — лошади все оседланные.

У костра сидело только семеро. Лица их были освещены багровым отблеском. Они жарили на шомполах мясо. За плечами у некоторых — карабины. Несколько карабинов прислонены к скале, у входа в пещеру.

Пожилой бородатый казак (он сидел к Беталу лицом) пьяным голосом затянул старинную песню:

Из пещеры вышел есаул.

— Отставить! Почему орете?

— Поем, ваше благородие, — ухмыльнулся бородатый. — Песня душу греет, нешто не знаете?

— Дура! — равнодушно выругался есаул, подходя ближе к костру. — Сколько раз вам объяснять, что здесь могут появиться большевистские комиссары. A ты горланишь. Сигнал, значит, даешь, чтобы остерегались.

— Э-э, ваше благородие, — развязно отвечал тот же казак, — дураки разве те комиссары, чтобы лезти в горы в этакий мороз.

— Заткнись!..

— Это нас начальство не пожалеет. А комиссары, они не без понятия.

— Кому сказал, — закрой рот!

— Закрыл, ваше благородие.

Есаул присел на корточки, выгреб палкой уголек из костра, прикурил самокрутку.

— Сам генерал Эрдели обещал мне, что на месяц домой всех отпустит, ежели изловим кого-нибудь из красных комиссаров.

— Мало чего… — пробурчал другой казак.

— Не веришь генералу?

— Поживем — увидим.

Бетал не стал слушать дальше и пополз к своим.

— Кто они? — спросил Орджоникидзе, когда Калмыков возвратился.

Лицо у Бетала озабоченное и хмурое. Ясно, что вести он принес неутешительные.

— Белые. Из-за нас тут торчат. Поджидают, сволочи.

— Что будем делать?

— Надо пробиваться!

— Сколько их?

— Двадцать три.

— Ну и горяч же ты. Не годится это. Они нас перестреляют, и все.

— Тогда какой выход? Возвращаться?

Орджрникидзе пожал плечами, лихорадочно обдумывая положение. Нервно подергал ус.

— Нургали, — обратился он к проводнику. — Нет ли другого — пути к перевалу? Нельзя ли как-нибудь обойти засаду?

— Нэт! — односложно ответил чеченец.

— Хоть тропинку вспомни.

Нургали прищурился, медленным взглядом обвел утонувшие в сумраке горы. Узкие глаза его стали похожи на две едва заметные щелки.

Тропинку… Легко сказать, — зимою, в мороз, отыскать на заснеженном перевале давно заброшенную прерывающуюся тропу.

— Мы не можем, не должны возвращаться, как бы ни был велик риск, — сказал Калмыков.

— Да, — невесело заметил Серго, — как в сказке: налево пойдешь — сам останешься жив, но конь будет убит; направо пойдешь — сам погибнешь… Только у нас и того хуже, выбора вовсе нет: сзади — Деникин, впереди — казаки. А свернешь с дороги, — загремишь в пропасть.

Орджоникидзе снова задумался и, скрепя сердце, хотел было принять предложение Бетала, но в эту минуту глянул на Арусак, качавшую ребенка, и слова застряли у него в горле.

Потом мелькнула мысль о возвращении и о попытке прорваться в Дагестан. Но и ее пришлось отвергнуть: в Дагестане хозяйничали турки и вооруженные банды религиозных фанатиков Узун-Хаджн. И те, и другие ничуть не лучше деникинцев.

Оставался единственный выход — обойти казачий пост никому не известными тайными тропами.

Все взгляды были устремлены на Нургали. И он понял, чего от него хотят. Он знал одну такую тропу. Но ходил по ней лишь однажды, да и то летом.

— Идем, — тихо сказал Нургали. — Дай нам аллах хороший дорога.

Он нахлобучил шапку на самые брови, крест-накрест затянул на груди башлык.

— Тихо надо, совсем тихо, — предупредил он. — Лошадь водить на повод будем, ехать не будем.

Все спешились, и Нургали удовлетворенно буркнул себе под нос что-то по-чеченски. Ему нравилось, что его распоряжения беспрекословно выполняются. «Хорошие, уважительные люди большевики, — думал он. — Закон знают. Помоги бог провести их через перевал».

Нургали шел медленно, осторожно тыча палкой впереди себя, прежде чем поставить ногу. Ведя лошадей в поводу и напряженно глядя себе под ноги, шли за ним остальные. Ребенка Арусак по-прежнему нёс Бетал Калмыков.

Тропинка все время карабкалась вверх, но проводник не останавливался, видимо, торопясь до полной темноты увести отряд как можно дальше от казачьего поста.

— Как там женщины? — не оборачиваясь, спросил Орджоникидзе.

— Пока не отстаем, — переведя дух, ответила Зинаида Гавриловна.

— А тебя, Бетал, Гагана еще не уморила?

— Пустяки. Лишь бы она не проснулась.

— Не проснется. Луна всходит. А грузины говорят, что в лунную ночь дети спят крепко.

Над хребтом действительно взошла луна, осветив горы, снег и путников дрожащим голубоватым светом.

Ветра не было, только — мороз. Сухой снег жалобно повизгивал под ногами.

Нургали стал чаще останавливаться, давая отдых уставшим людям и лошадям. Но долго отдыхать все равно было невозможно: холод усиливался.

Перевалило за полночь. Погода стала портиться. Со дна ущелья, укрытого теперь густым чернильным мраком, потянулся туман, затрудняя дыхание. Небо и звезды заволокло черными тучами, и только побледневший край лунного диска, плывшего куда-то среди облаков, продолжал ронять неверный свет на тропу.

Нургали продолжал подниматься. Еще медленнее, чем прежде.

Вскоре луна исчезла, стало совершенно темно: в двух шагах ничего не видно.

— Похоже на вчерашнюю ночь, — раздался голос Бетала. — Это уж никуда не годится…

Орджоникидзе попытался шутить:

— Аллах выказывает нам свое расположение — вот и накрыл буркой, чтобы казаки не обнаружили!

— Было бы лучше, если бы он приберег свою бурку для чего-нибудь другого, — сказал Калмыков.

Нургали остановился, выругавшись по-чеченски.

Понял его только Орджоникидзе:

— Что? Темно?

— Совсем не видно. Свет надо.

— Зажигайте фонарь, — распорядился Серго. — Туман. Никто не увидит. Да и отошли мы далеко от того места.

Туман с каждой минутой густел. Желтый кружок света с фонаря с трудом пробивал сырую клубящуюся пелену и, обессиленный, замирал где-то в двух-трех шагах.

Держа в одной руке палку, которой он беспрестанно ощупывал дорогу, а в другой — фонарь, Нургали передвигался с трудом, как будто тащил на своих плечах тяжкую ношу.

Обледеневшие камни припорошило снегом, и малейший неосторожный шаг мог оказаться последним. Скользили солдатские кованые сапоги мужчин, валенки женщин, скользили копыта коней…

Отдельные участки пути приходилось преодолевать чуть ли не ползком. Тогда проводник, останавливался и освещал дорогу. Серго помогал пройти женщинам и Возвращался за лошадьми. Бетал по-прежнему нёс на руках маленькую Гагану.

Хуже всех чувствовала себя Арусак. Родилась она в Грузии, но никогда прежде не бывала в горах, да еще на такой высоте и в таких суровых условиях. У нее кружилась голова, перехватывало дыхание. Она широко раскрыла рот, пренебрегая опасностью простудиться, но воздуха все равно не хватало, и в ушах звенели металлические молоточки.

И чем выше, тем становилось мучительнее.

Она держалась только усилием воли, погасив в мозгу все островки сознания, кроме одной сверкающей точки, которая сливалась с дрожащим светом фонаря Нургали и неумолимо заставляла ее передвигать натруженные за день ноги.

У нее пошла носом кровь. Арусак медленно опустилась на снег.

— Что с тобой? Устала? — обернулся к ней Орджоникидзе, не замечая крови.

— Нет сил, — прошептала женщина.

Ее усадили на лошадь, которую вел в поводу Григорий Константинович.

Больше трех часов продолжался подъем. На вершине Нургали дал им немного перевести дух — и снова в путь. Спуск тоже оказался нелегким. Теперь все усилия людям приходилось употребить на то, чтобы не скатиться в темневшую внизу бездну, заполненную тяжелыми волнами тумана.

Только под утро они остановились на привал в долине, по ту сторону которой начинался Хевсурский перевал. Нургали нарубил сосновых веток и набросал между двумя огромными осколками скалы, служившими надежной защитой и от ветра, и от посторонних глаз.

Легли вповалку, чтобы было теплее, и через минуту все спали тяжелым беспокойным сном.

Однако когда совсем рассвело, неутомимый чеченец снова поднял отряд.

Блеклые лучи невидимого солнца скупо освещали долину. Туман неторопливо расползался, прячась в укромных местах, тучи порвало, и они вереницей потянулись над гребнями гор, оставляя на высоких зубцах ватные хлопья.

Вскоре даль посветлела, у горизонта замаячил клочок голубого неба.

— Как ты себя чувствуешь, Арусак? — спросил Бетал.

— Немного лучше, спасибо, — ответила она, приподнявшись на локте.

Под боком у нее завозилась во сне Гагана. Мать Приподняла бурку и с удивлением стала разглядывать кусок овчины, в которой был завернут ребенок. Она не заметила "его вчера, укладываясь в темноте.

— Это ты ее укутал, Бетал?

— Мерзла малышка. Что же было делать?

Арусак потянулась и отодвинула край его бурки. От великолепной овчинной шубы Калмыкова была отрезана вся левая пола.

— Зачем испортил шубу? — в голосе матери звучала невысказанная благодарность. Она открыла личико спящей Гаганы и поцеловала ее в щеку.

Только сейчас увидел Бетал, как измучена Арусак. Лицо. ее почернело, обветренные губы потрескались, на щеках горел лихорадочный румянец.

Он невольно залюбовался ею, хотя Арусак и нельзя было назвать красавицей.

— Смогу ли я, Бетал, когда-нибудь отплатить тебе за все добро, которое ты для меня сделал? Замучила я всех вас.

— Оставим это, — сказал Калмыков. — Ты вела себя молодцом.

…Перед ними лежала дорога на Хевсур. Теперь, когда далеко позади остался казачий сторожевой пост и все страхи минувшей ночи, люди чувствовали себя бодрее, увереннее, посмеивались над собственными злоключениями и над обманутыми казаками.

— Уши отморозят, пока дождутся «красных комиссаров», — шутил Орджоникидзе.

— Неизвестно еще, что нас ждет впереди, — возразил Калмыков, разжигая костер. — Враг хитер, и кто знает.

Но его опасения мало кто разделял.

Нургали, сбив набекрень свою лохматую шапку, так что она почти закрывала ему левый глаз вполголоса напевал песню. Правый глаз его весело поблескивал из-под папахи. В песне не было слов;— во всяком случае, он их не произносил и старательно выводил одну мелодию, которая то напоминала исламей, то еще что-то очень близкое и знакомое.

Весь вид проводника говорил о хорошем его настроении. Да и как не радоваться человеку, выполнившему трудное и опасное дело и оправдавшему надежды, которые на него возлагали.

…Они были уже в пути, когда примерно в полуверсте Калмыков увидел казаков. Он вскинул к глазам бинокль.

— Казаки. Те же самые… — с тревогой сказал он.

Отступать было некуда. Никто из них не согласился бы возвращаться назад той же дорогой, по которой они с таким трудом пришли сюда ночью.

— Ну что ж. Покажем им, кто такие красные комиссары! — сказал Григорий Константинович. — Приготовиться!

Казаки их пока не замечали. Решено было подпустить их поближе и открыть огонь.

Женщин отвели в безопасное место. А сами укрылись за камнями у. обочины едва заметного ненаезженного проселка.

Казаки ехали безо всякого охранения, беспечно растянувшись по ущелью.

Калмыков взял на прицел есаула.

Три выстрела раздалось одновременно. Есаул упал с лошади. Нога его застряла в стремени, Тело неестественно изогнулось. Лошадь, заржав, встала на дыбы и понесла.

Вторым залпом они уложили еще трех белогвардейцев, остальные, увидев, что их командир убит, повернули назад и вскоре скрылись за поворотом дороги, бросив тела погибших на произвол судьбы.

Выждав с полчаса и убедившись, что враги больше не появятся, Орджоникидзе дал команду трогаться в путь. За день нужно было во что бы то ни стало преодолеть перевал — у них кончались запасы еды.

Проселок постепенно сужался, превращаясь в обычную горную тропу, полого поднимавшуюся вверх. Было холодно, как и вчера, но, почувствовав близость цели, люди воспрянули духом. Даже лошади пошли веселее и меньше падали, спотыкаясь о камни, покрытые снегом и льдом.

Бетал ехал, по-прежнему держа на руках Гагану. Закинувшие трое суток он привык чувствовать возле своей груди это маленькое существо, такое далекое от всего того, что совершалось сейчас и с ними, и с нею самой. Юна мирно посапывала, убаюканная покачиванием лошади, и Калмыков, открывая иногда ее личико, улыбаясь, смотрел, как она причмокивает во сне губами. На одном из поворотов дороги едва не случилась беда. Лошадь Бетала скользнула обеими задними ногами и, осев на брюхо, поползла вниз. Калмыков откинулся в сторону и, высвободив из стремян ноги, упал, больна ударившись боком о камень: руки его были заняты Гаганой.

Лошадь дрыгала ногами, повиснув над обрывом.

Все бросились к Беталу, помогли ему подняться. Нургали успел схватить обезумевшую от страха лошадь за повод и медленно, с огромным трудом помог ей встать.

Калмыков заглянул в пропасть.

— Да… — протянул он. — Костей не соберешь.

…Солнце уже садилось, когда отряд Серго Орджоникидзе достиг самой высокой точки Хевсурского перевала.

Внизу, освещенная багрянцем заката, лежала Грузия.

Не скрывая своей радости, Григорий Константинович сорвал с головы шапку и закричал так, что голос его гулким эхом отозвался в долине:

— Эге-е-й! Здравствуй, Грузия!..

И, переведя дыхание, добавил уже другим тоном:

— Но без меньшевиков и эсеров…

— Торговал, говоришь?

— Так, уважаемый хаджи. Торговать ездил. Совсем обнищали мы, горцы. А войне конца нет, затянулась война. Чем владели мы, — все пропало, все отобрали у нас. Белые придут — берут, красные — тоже… А скот на Курджин погнали, так его по дороге отбили бандиты. Совсем Мало осталось на продажу.

— Какие еще бандиты?

— А бог их знает. Вроде бы горцы, да только с погонами Ответ не понравился хаджи. Он недовольно пожевал губами.

Двойной подбородок его отвис.

— Мир погряз во грехе, — брюзгливым голосом заговорил он. — А мусульман в нечистые дела втянули гяуры. Разве есть теперь достойные люди? Если не украдет один у другого, не предаст товарища своего, не повоюет на чужой стороне, не отнимет соседскую долю, — так и спать спокойно не сможет… Не было у горцев прежде таких обычаев! Гяуры и отступники от истинной веры принесли их!..

Хаджи снова вскинул свой внушительный подбородок. Кадык его задрожал:

Но велик аллах и неизреченна мудрость его! Скоро! Скоро заживем мы своим умом, по своим законам, свято храня честь своей веры. Хвала аллаху, взбрело в голову этим русским гяурам сотворить революцию! Нынче у них собственных дел по горло, и нас они оставят в покое! Клянусь, знал великий Шамиль, упокой аллах его душу, чего искали урусы на. земле Кавказа. Не земли, не воды искали… Мечтали горцев сделать рабами…

Так ораторствовал перед Беталом Калмыковым небезызвестный Узун-Хаджи, дагестанский правитель, вынашивавший планы создания «независимого Дагестана под зеленым знаменем шариата.

…Возвращаясь с партийным заданием из Грузии в Кабарду, Калмыков был арестован узунхаджиевцами.

В темном сыром подвале, куда его заточили, Бетал имел время тщательно обдумать свое положение. Ничего хорошего оно ему не сулило. Он был достаточно наслышан об изворотливом уме и вошедшей в пословицу хитрости Узун-Хаджи, чтобы рассчитывать на легкую победу в предстоящем единоборстве с ним.

Главную слабость грозного своего противника Калмыков видел в его приверженности к религиозной догме, независимо от того, была эта приверженность искренней или лживой.

Во всяком случае Калмыкову точно было известно, что расположить к себе правителя и усыпить его бдительность можно лишь одним способом — обнаружив свою преданность мусульманству и шариату.

И Бетал решил употребить против Узун-Хаджи его же оружие.

Схватили Калмыкова по доносу в одном из высокогорных дагестанских аулов, где в тот момент находилась резиденция Узун-Хаджи. Стоило последнему услышать слова: «большевистский комиссар», как он немедленно распорядился пристрелить арестован-ного, даже не пожелав взглянуть на него. Скоропалительное решение Узун-Хаджи в известной мере было спровоцировано Нури-пашой, недавно приехавшим из Турции и неотлучно находившимся при особе правителя.

Место, где должны были расстрелять Бетала, было расположено на другом конце аула, за крайними саклями.

Когда его повели по извилистым узеньким улочкам, он, не жалея голоса, затянул по-арабски зачир, молитвенное песнопение, памятное ему еще по тем временам, когда он босоногим мальчишкой бегал за «премудростью аллаха» в хасанбиевское медресе. Теперь пригодились уроки муллы.

Из саклей выбегали горянки, не успевшие обмыть руки, по локоть измазанные мукой и тестом, из дворов и конюшен с любопытством выглядывали степенные мужчины, побросав свои хозяйственные дела, из окон тайком подсматривали юные невесты, а вездесущее племя, мальчишек шумной ватагой тянулось за «красным комиссаром», которого сам Узун-Хаджи приговорил к смерти.

А сильный голос Бетала плыл над аулом. Он пел со всем старанием, на какое был способен, пел так, как будто всю жизнь только и делал, что проводил свои дни в молитве.

Узун-Хаджи разговаривал в это время с Нури-пашой. Услышав пение, он вышел во двор, жестом пригласив гостя следовать за ним.

— Кто это? — спросил Узун-Хаджи.

— Большевистский комиссар, — с подобострастной улыбочкой отвечал Нури-паша. — Твои люди, хаджи, ведут его на расстрел.

Правитель Дагестана насупил брови. Густые, черные, они срослись на переносице и напоминали птицу, распластавшую крылья.

— Это грешно! Аллах не простит, если убить человека, который так поет зачир. Аллах не простит!

— Он комиссар, высокочтимый хаджи! Большевик!

— Лживый донос. Большевики зачир не поют. Это воины Шамиля, его славные мюриды, шли на русских гяуров с обнаженной саблей и зачиром на устах! Не станет умирающий молиться богу, если он в него не верит. Не станет молиться.

Узун-Хаджи имел обыкновение по нескольку раз повторять отдельные слова или даже целые фразы, которым он хотел придать особо важный смысл.

— …Не станет молиться, — в третий, раз сказал Узун-Хаджи.

— Как ты решишь, так и будет, — поклонился Нури-паша. — И я не хотел бы брать грех на свою душу.

Хаджи хлопнул в ладоши и велел слугам подать коней.

Они поехали кратчайшей дорогой и прибыли на место казни гораздо раньше, чем туда привели Калмыкова.

За аулом, на высоте, лежала довольно широкая и ровная площадка, занесенная снегом и круто обрывающаяся над рекой. К воде вела узенькая тропинка. Вокруг громоздились горы.

Росло здесь когда-то одно-единственное ореховое дерево, но и оно засохло и стояло теперь голое и бесприютное, разбросав над землей скорбные ветви, будто собираясь обнять ими свежезасыпанные могилы без надгробий, которые еще не успел припорошить снег.

Здесь Узун-Хаджи расстреливал своих пленных.

— На могилы твоих врагов и снег не ложится, — заметил Нури-паша. — Гяуры!

Хаджи ничего не сказал в ответ, бросив угрюмый взгляд в сторону могил.

«Если русские становятся большевиками — это их дело, пропади они пропадом. Но горцев я понять не могу. Что хорошего увидели они у красных? Какая нечистая сила тянет их к коммунистам?.. Ни поста, ни молитвы не соблюдают. Муэдзин зовет правоверных к утреннему намазу, а они делают вид, что не слышат, и ведут дерзкие речи о земле, о воде, о том, какая власть лучше. Ни уважения к старикам, ни твердых законов не признают. Собственный желудок для них превыше всего… Будь они прокляты, большевики!»

Узун-Хаджи немало думал о своем историческом назначении. Он видел себя то в роли имама, то ему казалось, что он — пророк, который непременно добьется того, что не удалось Шамилю, и прославит свое имя в веках. О нем сложат песни и легенды, его станут поминать в молитвах, как новоявленного святого.

Но главным препятствием на пути к этой высокой цели Узун-Хаджи считал все тех же большевиков, которых ненавидел лютой ненавистью.

…Бетала Калмыкова поставили перед засохшим орехом.

Погода хмурилась. По небу торопливо плыли темно-серые тучи. Лишь изредка проглядывало солнце, ярко вспыхивало на снегу и снова исчезало.

Узун-Хаджи и Нури-паша спешились и подошли к осужденному.

— Говорят нам, что ты большевик. Но где ты научился петь зачир? Ведь коммунисты все, как один, безбожники? А?..

— Я торговец, уважаемый хаджи.

— Довольно врать, — вмешался Нури-паша. — Говори лучше правду!

Калмыков понимал, что настала решительная минута. От его хитрости и изворотливости будет зависеть и его дальнейшая судьба: погибнуть здесь без пользы для дела, в этом далеком дагестанском ауле, или выжить и продолжать борьбу. Он выбрал второе.

— Ты видишь, господин, — заговорил он ровным спокойным голосом, — полуденное солнце в зените… Однако ты решил сурово обойтись со мною. Что ж, если позволяет твоя вера — убей меня, но дай сначала последнее слово…

— Говори.

— Я буду просить.

— О чем?

— Позволь исполнить полуденный намаз перед смертью. Узун-Хаджи посмотрел на Калмыкова долгим испытующим взглядом, глаза его повлажнели. Он медленно отвернулся и, сделав знак конвоирам, пошел к своему коню.

В обратный путь по аулу Бетала повезли на лошади, но уже не в подвал, а в какую-то пустую саклю, возле которой выставили караул. В тот же вечер его привели к Узун-Хаджи, и между ними состоялся долгий разговор, во время которого Бетал Калмыков чувствовал себя словно на острие ножа…

— И во времена Шамиля нас не победили бы неверные, сумей мы объединиться, — неторопливо говорил Узун-Хаджи, искоса поглядывая на стоявшего перед ним Бетала. — Сам подумай: когда поднималась Чечня, молчал Дагестан. И наоборот. И на кабардинцев нельзя было положиться. Шамилю они отказали в поддержке. Дали ему для почета одного-единственного скакуна и отпустили. А если бы сразу поднялись Дагестан, Кабарда и Чечня?!. Сам подумай — отчего нам, мусульманам, все не хватает могущества, чтоб расправиться с врагами нашими!..

Калмыков отлично понимал, куда клонит хаджи, но стоял почтительно и тихо, слегка склонив голову набок, в позе смиренного и заинтересованного слушателя.

Узун-Хаджи сидел на тахте, застланной огромным дагестанским ковром, поджав под себя по-турецки тонкие ноги. Худые руки его с холеными нервными пальцами покоились на коленях. На нем был свободный узорчатый халат в восточном вкусе, на голове — сарык[41], как и подобает служителю ислама, носящему высокий духовный сан.

Лицо правителя, продолговатое, аскетического склада, с узкой бородкой клинышком, было непроницаемо. Никаких чувств, казалось, не возникало и не отражалось на этом бесстрастном холодном лице, в темных неподвижных глазах.

Говоря, он растягивал слова, будто давая понять, что каждую его мысль надлежало ценить на вес золота.

— Пророк Мухаммед объединил всех мусульман, — продолжал хаджи. — Слава аллаху, давно пришло время и нам, его верным слугам, жить одной доброй семьей, помогая друг другу… Одно плохо — горских бедняков наших одурачили большевики и втянули в братоубийственную войну. А мы должны восстановить на Кавказе мир и согласие, чтобы самим решать свою судьбу, без гяуров. Шариат — вот что сплотит и объединит нас…

Бетал не сдержался:

— Я торговец, хаджи, и ничего не смыслю в том, что ты говоришь, — мудрено это для меня. Но как можно на русской улице жить законам шариата?

— Не нужны нам русские! Хвала аллаху, сам большевистский главарь Ленин сказал, что каждая нация может жить так, как она сама захочет!..

Узун-Хаджи потянулся и достал из-под шелковой подушки пожелтевшую надорванную газету.

Вот. Здесь стоит подпись Ленина.

— Может быть, и так, уважаемый хаджи, но как ты с помощью шариата заставишь ездить к нам русский поезд?

— Что-о-о? — вскипел хаджи. — Поезд? А на кой дьявол нужен мне этот поезд? Ничего путного он нам не везет, а только увозит! Увозит наше добро и людей, а взамен несет нам неверие и смуту!..

Узун-Хаджи обозлился и больше не растягивал слова, — они вылетали из его маленького сухого рта резко, как удары хлыста.

— Знаешь, что будет, если позволим надеть нам ярмо на шею?.. Сейчас в лесах наших Полно груш и яблок — ни один горец не нагнется за ними, сочтет непристойным. Но если оставим на нашей земле гяуров, то и захочешь, — не соберешь дичку, в Сибирь сошлют, в тюрьме сгноят. Да и подобрать нечего будет, иссякнет добро, все высосут из земли неверные! А ты говоришь — поезд!

— Я знаю торговое дело, — твердил свое Калмыков. — А твои речи, хаджи, непонятны мне. Я знаю, что нет у нас соли, нету железа. И то, и другое надо торговать у русских.

— Обойдемся без них! — отвечал хаджи. — Не нужен нам ни Деникин, ни советская власть!

— Пусть так, тебе лучше знать, хаджи, но даже если все горцы Кавказа соберутся вместе, им не сделать и одной пары галош.

Взгляд Бетала остановился на новеньких блестящих галошах хаджи.

Правитель заметил это и улыбнулся простодушию своего пленника.

— Гм… Ты, я вижу, действительно, кроме торговых дел и молитвы, ничего не знаешь?..

— Так мне написано на роду аллахом.

— Чей же ты будешь?

— Кардановых. Мустафа мое имя.

— А где изучал коран?

— У нас в ауле. В Кушемзукове[42]…

— Зачир ты поешь славно. И, если тебе не трудно, спой мне, старику, еще раз.

Бетал мысленно поздравил себя с победой. Раз хаджи просит спеть, значит, удалось усыпить его подозрительность.

И он негромко и протяжно запел, стараясь вспомнить, как это проделывал маленький Харис в те далекие детские годы…

Узун-Хаджи слушал, прикрыв веки и прислонившись головой к стене. Губы его что-то шептали, возможно, молитву, пальцы привычно и быстро перебирали янтарные четки.

В комнату вошел Нури-паша. Поклонился.

— Получены известия из Курджи.

— Дай аллах, чтоб они были добрыми, — Узун-Хаджи неохотно открыл глаза.

— Но они плохие.

— Говори.

— Большевики гонят генерала Деникина, не давая ему оглянуться.

— Ну так что? Пусть себе гонят, — он нахмурил брови.

— Гонят в нашу сторону… К тому же стало известно, что большевистские агенты проникли в Дагестан, чтобы поднять наших горцев против генерала Деникина. Их много, комиссаров… чеченцы, осетины, балкарцы, черкесы. Есть и наши. Вот их фамилии и приметы, высокочтимый хаджи.

Нури-паша вытащил из-за пазухи бумагу и протянул правителю.

— Читай, — приказал Узун-Хаджи.

Нури-паша покосился на Калмыкова, который перестал петь и смиренно стоял в стороне.

— Читай, — слегка повысил голос хаджи.

Нури-паша повиновался. Седьмым в списке стоял Бетал:

«…Комиссар Терского Совнаркома Бетал Калмыков. Кабардинец; росту среднего, широк в плечах и грузен, лицо калмыцкое, скулы выдающиеся, усы короткие черные, русскому языку обучен изрядно…»

Читая, Нури-паша бросал короткие пронзительные взгляды на Калмыкова. Тот стоял спокойно, как будто происходящее нисколько его не касалось.

— Такие новости, — Нури-паша аккуратно сложил бумажку вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

— Неважные вести принес, паша. Сказать правду, — с тех пор, как тебя прислали ко мне, не было худших вестей! Аллах свидетель, не было!

— Что я могу поделать, если ваш край проклят самим аллахом?

— Замолчи! — вскипел хаджи. — Не смеешь так говорить! Вы, турки, всегда были двоедушными хитрецами. Бедного Шамиля вы загубили, обманывая его на каждом шагу! Не нас проклял бог, паша, не нас!

Турок элегантно поклонился, видимо, сожалея, что сказал лишнее, и попытался перевести разговор на другое.

— Так что решаешь, хаджи, насчет комиссаров?

— О каком решении может идти речь, когда они еще не попали в мои руки? — с досадой возразил Узун-Хаджи. — Попадутся приготовим им место под сухим деревом! А пока отдай распоряжение и своим, и моим людям, чтобы задерживали всех подозрительных… Всех, слышишь? Потом разберемся!

— Будет исполнено.

Пока шел этот разговор, Калмыков имел довольно времени, чтобы как следует разглядеть Нури-пашу.

Приземистый, крепко скроенный турок… Порывист и резок в движениях, всегда уверен в себе, но учтив и осторожен. Над большими, немного навыкате глазами — редкие кустики белесых бровей. Открытый лоб, слегка выдающийся вперед, перерезала темная набухшая вена, доходившая до середины ястребиного носа. Взгляд проницательный.

Нури-паша не сводил глаз с Бетала.

— Что, паша, — в упор спросил его Калмыков. — Зачем пожираешь меня глазами, как женщину из гарема? Или я на кого похож?

— Не то, чтобы похож, но… тот, о котором я сейчас читал… Калмык… Кал…

— Калмыков, говоришь? Бетал? Знаю. его. Ловок. Из наших мест он. Деникин тридцать тысяч дает за его голову. Что ж, попробуй, уважаемый паша. Поймаешь — тридцать тысяч твои.

Турку не понравились эти слова.

— Я здесь не для того, чтобы наживать русские деньги.

— Довольно, — вмешался Узун-Хаджи. — Не надо ссориться из-за пустяков… Нам известно, что большевистские комиссары имеют головы на плечах. Людей умеют обманывать…

— Хаджи хотел сказать, что большевики, как и торговцы, умеют все — и обмануть и себе подчинить. Не так ли, хаджи? — вкрадчиво сказал Калмыков.

— Обманывать и подчинять — одно и то же. Мы вот только и делаем, что выслеживаем большевиков, будто других дел у нас нет, а они проникли в самую людскую гущу. Как волки, прячутся в отаре овец, — разве найдешь? И на лбу у них не написано, кто коммунист, а кто нет.

Узун-Хаджи повернулся к Нури-паше. На шее у правителя вздулись синие вены.

— Дай эту бумагу, паша, и своим и моим людям. Пусть не пропускают ни одного человека!

Нури-паша низко поклонился и ушел, снова бросив на Калмыкова колючий взгляд.

Нелегко с этими османами, — словно бы оправдываясь, сказал Узун-Хаджи. — Увидят сразу двух черных собак и не знают, какую бить раньше. И заносчивы не в меру. Конечно, нас, горцев, немного. Видно, так уж аллахом решено. Было бы нас поболее, мы бы всему свету показали, каково истинное мужество.

Он некоторое время молчал, поглаживая бороду, потом спросил:

— Ну, а ты, Мустафа, что теперь намерен делать?

— Мое дело — корзины с товаром. Ими и займусь.

— Ты, как я посмотрю, человек с головой, — бросив на Калмыкова оценивающий взгляд, медленно произнес правитель. — И коран изучал… и, пожалуй, трудно найти такого, кто лучше тебя споет зачир. Как считаешь, сумел бы ты расположить к себе сердца многих людей?

— Это мое ремесло, хаджи. Разве, не умея расположить к себе человека, торговлю наладишь?

— Тогда вот тебе мое поручение, Мустафа. Поезжай в свою Кабарду и обойди все селения одно за другим. Сможешь?

— Смогу.

— Обойди все аулы и везде пой зачир. А эфенди пусть читают коран. Собирай людей и зови их служить святому знамени шариата. Дам я тебе хорошего коня и проводников дам. Получишь от меня и бумагу, которую будешь показывать муллам, и они станут твоими помощниками. Непременно станут. Счастливого тебе пути, сын мой! Действуй смело, и аллах тебя не забудет, но остерегайся большевиков.

Распрощавшись с Узун-Хаджи, в сопровождении двух всадников, которых ему дали в провожатые, Бетал покинул аул.

На границе Дагестана и Чечни, на повороте дороги, они наткнулись на тела двух мертвецов. Убитые лежали рядом, присыпанные недавно выпавшим сухим снежком. На одном была серая солдатская шинель и меховой треух с красной звездочкой, на другом — черная черкеска с газырями, из-под воротника которой виднелся краешек бешмета.

Калмыков, спрыгнул с коня и, достав носовой платок, смахнул им снег с лиц погибших. Красноармеец был совсем молод, на верхней губе его топорщился пшеничный пушок. Горец — Крупнее, шире в плечах и гораздо старше своего юного товарища.

— Это дело рук Узун-Хаджи, — сказал Калмыков одному из своих путников.

— Им можно, — тихо вздохнул тот. — Нам они говорят днем и ночью — не совершайте греха, бог не простит, а им бог прощает?

— Разве убийство не грех? — поддержал его и второй всадник.

Бетал поднял с земли замерзший кусок чурека, лежавший возле трупов. Повертел его в руках. Лицо его было суровым.

— Перед смертью кто-то из них поделился с кунаком[43] последним ломтем чурека, — сказал он так, будто подумал вслух. — А поесть не пришлось.

— Я знаю про них, — сказал старший из сопровождавших Бетала. — Наши застрелили. Хаджи приказал. Этот — балкарец, партизан. А другой, с белыми волосами, — русский, красноармеец. Сам видишь — звезда…

— Убить — одно дело, — осуждающе проговорил второй, — но, если совесть есть, разве не надо предать земле?

Не сговариваясь, они втроем перенесли тела погибших в сторону от дороги и обложили камнями: иного способа похорон не было в этом царстве скал и камней.

Долго ехали молча. Каждый думал о своем. И нетрудно. было догадаться, что мысли этих разных и таких далеких друг от друга людей в чем-то близки теперь, ибо навеяны одним и тем же событием…

Они думали о беспощадности и бесполезности жестокости войны, которая уносила в могилу сотни и тысячи их собратьев.

И в то же время — война объединяла людей. Суровая борьба за Советскую власть на Кавказе сблизила бедняков разных племен и народов. Недаром же говорят: «все бедняки — братья»!

Первым прервал затянувшееся молчание Бетал:

— О чем ваш хозяин больше всего любит поговорить с вами? Старший всадник равнодушно пожал плечами.

— Одно слово знает: шариат, шариат… — он развел руками. — Не пойму никак, что дает его шариат. И стариков всех одурманил: сидят возле мечети и только о шариате толкуют.

Между спутниками Бетала было, как видно, полное единодушие во взглядах, потому что младший высказался в том же духе. Говорили они оба по-русски довольно сносно, но с большим акцентом.

— Тех, кому не по нутру шариат, хаджи штрафует именем аллаха и пророка его. А спорить начнешь, — и в тюрьму угодить недолго. — Он подъехал поближе к Беталу и слегка тронул его за рукав черкески: — Клянусь, не могу понять: зачем хорошее дело, если оно хорошее, надо кнутом поддерживать? Что народу по сердцу, он и так примет.

— Тогда зачем же вы сели на коней, которых оседлал вам Узун-Хаджи? — спросил Бетал.

— Аул нас послал, — ответил старшин не очень уверенно. — Мы должны были повиноваться.

— А что говорит хаджи насчет земли?

— Ишь чего захотел! — всадник с удивлением посмотрел на Бетала. — Станет он о нас беспокоиться!

— Разве смерть бедняка — горе для богатого?

— А у него самого есть участок?

— Есть.

— Сколько десятин?

— Я не считал, но говорят, около двух тысяч.

— А у тебя сколько тысяч?

— У меня??!

Собеседник Калмыкова во все горло расхохотался.

— Послушай, парень, — повернулся он к своему младшему спутнику. — Какую чепуху говорит этот человек. Весь аул лопнет от смеха, если услышит! — Он вдруг посерьезнел и сказал резко: — Откуда, по-твоему, я возьму землю? Если бы можно было украсть, я бы украл!.. Я из тех, кого обошел аллах, когда раздавал участки.

— Тогда почему же ты служишь своему жадному хозяину, который имеет две тысячи десятин?

— Я ему не служу.

— А все же выполняешь его волю.

Старший всадник ничего не ответил. Вопросы Бетала и весь этот разговор повергли его в смятение.

— Сам посуди, — не отставал Калмыков. — Вот ты бедняк. Ни надела, ни, как видно, хозяйства доброго у тебя нет, а у хозяина твоего — участки немерянные… Разве равны вы с ним перед лицом шариата?

— Жизнь — как колесо, всегда крутится в одну сторону, — опустив голову, согласился он. — Богатый бедного никогда не поймет. Наверно, так и должно быть…

— Нет, не должно. В России уже давно земли богатеев раздали бедным крестьянам. У нас в Кабарде, когда мы установили там Советскую власть, тоже так было. Правда, князья наши и дворяне снова взяли верх и отняли у нас землю, но это ненадолго.

— Говоришь, в России бедным раздали участки?

— Давно.

— Кто же дал землю?

— Советская власть… Ленин.

— А он кто будет? Царь или, может, генерал?

— Нет, — улыбнулся Калмыков. — Царя и царских генералов он сам прогнал навсегда. Ленин — за бедняков. Понимаешь? Он, как богатырь, как нарт, который стоит за народ!

Оба дагестанца недоверчиво посмотрели на Бетала. Потом лицо старшего просияло, и он с чувством сказал:

— Слава аллаху! Хоть один такой богатырь на земле появился! Может, побоятся его наши сытые толстосумы!

— Ленин… — задумчиво протянул младший, прислушиваясь к звукам нового необычного имени.

…В чеченский аул Шатой они приехали уже заполночь. Аул раскинулся в глубине ущелья. Здесь обосновался штаб партизанского движения, служивший одновременно местом явки тех красноармейцев и партизан, которых во время отступления Серго Орджоникидзе и Бетал Калмыков распределили по селам.

В Шатое были сосредоточены все нити управления частями Красной Армии и партизанскими соединениями, уцелевшими от деникинского разгрома и находящимися теперь в горах Кабарды, Балкарии, Осетии, Дагестана, Карачая, Чечни.

Деникинцы несколько раз пытались прорваться в это узкое и неприступное с боков ущелье, чтобы овладеть Шатоем, но все их потуги оканчивались плачевно. Подступы к аулу надежно охранялись, и белые, не продвинувшись ни на шаг, несли серьезные потери.

Шатой оставили в покое.

…На другой день после приезда Бетал Калмыков пригласил своих проводников в Штаб.

— Вот что я хотел сказать вам, друзья мои, — чуть заметно улыбаясь, начал он. — Во-первых, большое спасибо за помощь, — я уже прибыл туда, куда должен был прибыть. Во-вторых, передайте Узун-Хаджи, что комиссар Терского Совнаркома, которого он разыскивает, — это я, Бетал Калмыков…

Дагестанцы переглянулись.

— Будьте здоровы. Провизия вам на дорогу готова. Ну, вот и все. Прощайте…

Бетал протянул руку, но оба его спутника стояли не двигаясь. Старший, волнуясь, заговорил:

— Не спали мы ночью. Все думали, все говорили. О том, что делается вокруг. Об Узун-Хаджи. О тебе. О том, кто ты такой, мы догадались еще в ауле, и сами устроили'так, чтобы нас послали с тобой. Мы не хотим возвращаться. Возьми нас к себе. И не думай, что в Дагестане нет смелых джигитов!..

Он говорил торопливо и сбивчиво, боясь, что ему не дадут досказать, от волнения путал слова, но Бетал все сразу понял и по-дружески обнял обоих. Он очень редко ошибался в людях, — а этим ему хотелось верить. И еще его радовало, что борьба за самую справедливую на земле власть объединяет народы в одну большую семью.

Зимой двадцатого года положение на фронтах гражданской войны коренным образом изменилось. Красная Армия перешла в решительное наступление. Деникинцы, неся большие потери, с боями откатывались на юг. Были освобождены Харьков, Воронеж, Ростов.

Светлые дни побед!..

Штаб Терских повстанческих войск в Шатое отдал приказ о выступлении всех партизанских отрядов.

Из урочища Ерокко в Кабарде вывел своих конников Жираслан Гуфов; партизан, скрывавшихся в ущельях Балкарии, возглавил Ахмат Мусукаев; за Тереком оседлали коней джигиты Хажумара Карашаева, а тех, кто нашел убежище в аулах Чечни и Ингушетии, собрал под свою команду Тута Шуков. На защиту Советской власти встал и кабардинский шариатский полк Назира Катханова.

Всеми этими объединенными силами командовал Бетал Калмыков.

Яркие, героические дни!..

Бои — в Астемирово, бои — на станции Муртазово, за селением Клишбиево. Повсюду бегут белогвардейские банды!..

Освобожден город Нальчик.

…Бетал Калмыков стоял над обрывом в Атажукинском саду, где серебряковцы убили его отца и брата.

Он стоял молча, обнажив голову, и смотрел вниз, где чуть приметный бугорок слежавшейся под снегом земли напоминал о кровавых событиях, разыгравшихся здесь год назад.

Бетал медленно поднял голову и посмотрел на горы.

Солнце ярко освещало снежные вершины, и они переливались в его лучах всеми цветами радуги.

Из-за реки доносились звонкие удары молота о наковальню: там стояла крестьянская кузница. Звон железа, высокий и серебристый, весело и бодро разносился вокруг, поднимаясь на высоту птичьего полета и, как песня труда и созидания, плыл в утреннем холодном воздухе, еще не прогретом солнцем. Он будил сердца простых тружеников-горцев, словно напоминая им, что пора приниматься за пахоту.

Лицо Бетала слегка просветлело.

— Что ж, теперь — за работу, — сказал он вполголоса. — Дел у нас много…