Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

ОКО ЗА ОКО…

Эдыку не спалось. Всю ночь напролет он бодрствовал у огня в маленьком облезлом домишке на полевом стане. Сидел у очага, ворошил корявой обугленной палкой догорающие угольки и думал о жизни.

Мысли текли ровной неторопливой чередой, словно размягченные и убаюканные теплом и покоем.

Изредка он подремывал. Тогда голова его опускалась ниже к огню, и на сухом лице, освещенном багрово-красными бликами, резче обозначались морщины.

Эдык ковырнул своей палкой массивный дубовый кряж, весь перевитый болезненными узлами и изуродованный наростами. Старый пень тлел с утра, не поддаваясь огню.

И, сам не зная, как это получилось, Эдык вдруг сравнил его с человеческой жизнью.

В самом деле, разве не так, как дерево, растет и живет человек?..

Сначала малый и слабый, подвластный любому ветру… Проходит время, и он пускает корни в родную землю, все глубже, все крепче. А там и обрастает твердой корой, на которой с каждой прожитой осенью и зимой запекаются новые раны от ливней и стужи, от ударов судьбы… Потом — одряхлеет, уронит на замшелую землю отсохшие сучья и отгнившую морщинистую кору и засохнет на корню, едва обретя силу и мудрость…

Так и этот дубовый кряж, отдающий теперь людям свое тепло, последнее, что у него осталось. А ведь когда-то. молодой и крепкий дуб шелестел зеленой листвой, широко простирал к солнцу гибкие ветки. Пережил он все метели и бури, выстоял, не сломился, а вот неумолимое и быстротечное время свалило его…

Когда Эдыка одолевали подобные мысли, он, всегда суровый и скупой на внешние проявления чувств, подсознательно ощущал их некоторую сентиментальность и хмурился.

Глянув в угол, где на соломе, замотавшись в старую протертую бурку, посапывал во сне его старший сын Бетал, Эдык вспомнил собственного отца.

…Его загрубевшие ладони, натертые до блеска рукоятками вил и кос, бугрившиеся желтоватыми мозолями, твердыми, как кость… Его спокойную, размеренную речь…

«Человек рождается на свет не для того, чтобы творить дурные дела, — бывало, говаривал он. — Человек должен быть добрым и прощать. Даже если его обижают, — прощать!»

Прежде, в молодости, Эдыку казалось, что отец прав.

С годами слепая детская вера в отцовскую непогрешимость сначала дала заметную трещину, а со временем и вовсе угасла. Жизнь не оставляла камня на камне от древней, как сам мир, философии всепрощения.

«…Если обижают, — прощать! иронически повторил Эдык. — Нет, отец, так не выходит! Нельзя жить на земле и сносить оскорбления. Проживешь, — никто о тебе и не вспомнит. А ведь человек для чего-то рождается?!. Значит, должен оставить по себе хоть добрую память. А не исчезнуть без следа, как ветер в открытом поле!..

Вот я, Эдык Калмыков, — зачем я нужен? Пасти лошадей?.. С пеленок — в степи. Много ль она мне дала? Ничего. Одни огорчения и мозоли… Такой ли жизни пожелаю я своему старшему сыну?.. И он до седых волос будет гнуть спину на богатеев?.. А если не ту судьбу я ему готовлю?.. Не лучше ли наскрести денег на его ученье?..»

Эдык встал и вышел из домика.

Стояло раннее летнее утро. Широко распахнулась зеленая степь, подернутая влажным парным маревом, наполненная запахами росной травы и свежего сена. На востоке, где уже всходило солнце, повисла над землей длинная неподвижная туча. Чем ближе к солнцу, тем все резче менялись ее цвета: от зеленовато-серого до пурпурно-красного. Будто подожгли ее сбоку, и она запылала горячим пламенем.

Увидев тучу, Эдык сказал про себя: «Кажется, год будет хорошим. Дай бог, чтобы он принес нам счастье».

С предгорий потянуло свежим утренним ветерком, и Эдык с удовольствием подставил ему лицо.

Докучные мысли, не дававшие ему ночью покоя, незаметно для него самого растаяли, как легкий и прозрачный туман над утренним ковыльным простором. Сон как рукой сняло. Эдык ощутил во всем теле привычную силу и бодрость. Губы его тронула улыбка…

Такое случалось не часто. Неулыбчивым был табунщик Эдык Калмыков, и немногие односельчане видели его лицо осененным радостью.

Однако его нельзя было назвать человеком замкнутым и нелюдимым. Он умел, если возникала в том надобность, поддержать компанию, но и тогда больше молчал и слушал, чем говорил.

Эдык возвратился в домик. Плетневые, обмазанные глиной стены его облупились, глина местами обвалилась вовсе, открыв зияющие дыры, в которые теперь заглядывало солнце. Он посмотрел на спящего сына. На губе Бетала заиграл солнечный зайчик. Словно ощутив его тепло, подросток улыбнулся во сне, пожевал губами.

Эдык стоял, не шевелясь, и с каким-то новым, незнакомым ему раньше чувством смотрел на повзрослевшее лицо сына, на золотящийся в солнечном луче мягкий пушок над его верхней губой.

Сын был очень похож на отца. И почему Эдык раньше не замечал этого?.. Таким он сам был в молодые годы, в те давно прошедшие годы…

— Нет, — вполголоса сказал Эдык, — Нет, нечего делать ему в степи. Ничего не принесет она, кроме бедности и невзгод… Не стану я мешать его счастью! Никто ведь не знает, где и в чем оно, счастье… Не стану мешать!..

Отец подошел ближе и осторожно тронул Бетала за плечо.

— Солнце уже встало. Пора.

Бетал тотчас поднялся (он не был приучен нежиться по утрам в постели) и принялся деловито стряхивать с одежды налипшую на нее солому. Потом пошел к мутноватой речушке, протекавшей тут же, неподалеку, и умылся.

Возле речушки росла старая груша, широко разбросав ветви. Бетал подпрыгнул, схватился за одну из них и несколько раз подтянулся, как на турнике. Сегодня ему удалось подтянуться на два раза больше, чем вчера. Довольный собою, он вбежал к отцу, сидевшему в домике, у очага.

— Мясо поджарить?

Эдык разгреб золу, достал несколько печеных картофелин.

— Сегодня обойдемся картошкой. Да чаю с сыром попьем… Что, недоволен?

— Доволен, отец. Вот если б еще немножечко масла…

— Ничего И так сойдет. Картошка — еда здоровая…

Эдык вынул нож из самодельных ножен, разрезал чурек на небольшие кусочки, потом достал кружок домашнего копченого сыра с красновато-коричневой корочкой и тоже нарезал. Все это положил на плетень, заменявший им стол.

Бетал палил из котелка две кружки калмыцкого чая.

В семье Калмыковых разносолов не знали. В еде были умерены и неприхотливы. И сейчас отец с сыном с таким аппетитом принялись за свою скромную трапезу, будто в жизни не едали ничего вкуснее печенной в золе картошки и сыра, отдающего дымком очага.

Эдык ел степенно, как человек, знающий цену хлебу, медленно прихлебывал из кружки обжигающий губы чай и все поглядывал на сына.

— Ну, как тебе здесь? Ничего?..

— Ничего… Нравится, — ответил Бетал, не понимая, к чему клонит отец.

— А, может, в медресе лучше? — лицо Эдыка, как всегда, непроницаемо. Невозможно понять, что он задумал.

— Твоя воля, отец, — опустив глаза, проговорил Бетал. — Как ты захочешь…

— Как я захочу? Ладно. Тогда иди, седлай лошадей, а я попрошу Мудара присмотреть за табуном до моего возвращения.

Они ехали шагом. Отец, верный себе, молчал, погрузившись в свои думы, а Бетал пытался разгадать смысл последних отцовских слов: «…до моего возвращения…» Значит, отец решил куда-то отвезти Бетала и оставить его там, а сам должен вернуться в степь, к табуну?.. Куда же они направляются?..

Упоминание о медресе заставило Бетала поначалу подумать, что Эдык решил упросить эфенди принять сына обратно. Но ведь они с муллой крепко повздорили! Едва ли гордый Калмыков пойдет на попятный.

Однажды отец говорил Беталу о своем намерении отдать его в батраки. И это было вполне резонно: семья большая, заработка отца не хватало. А Бетал — старший. Почти взрослый малый, хотя ему нет еще и четырнадцати. Широкоплечий, мускулистый. Другие дети — один меньше другого. Кому же помогать отцу, как не Беталу?

Да он, собственно, и не боялся никакой работы. Не он первый, не он последний. Он даже рад был идти в батраки: и семье облегчение, и не придется больше зубрить коран и каждое утро слушать скучные проповеди эфенди. К тому же Бетал с первых дней пребывания в медресе невзлюбил арабский. И не потому, что мальчику не нравилось, как звучит этот чуждый и непонятный язык, — просто он не выносил тупой и нудной зубрежки, которая безраздельно господствовала в медресе.

Монотонный, изматывающий душу голос эфенди, читающего коран, склоненные головы учеников, хором повторяющих неведомые слова, тяжкий спертый воздух, насквозь пропитанный запахами прели и пота, надоедливое жужжание мухи, бьющейся об стекло тусклого маленького оконца…

Неужто теперь все сначала?..

Что делать?..

Если отец решил, против его воли не пойдешь! Об этом мальчик и не помышлял.

В лицо Беталу дул несильный ветерок юга, неся теплое дыхание солнечной пашни и дурманящие запахи летнего степного разнотравья. Лошадь его лениво перебирала ногами, неторопливо вышагивая за буланым конем Эдыка. Сын ехал слева и чуть позади отца, как и полагалось по издревле заведенному обычаю.

Поглядывая на широкую, уже слегка ссутулившуюся отцовскую спину, Бетал терпеливо ждал. Скоро все выяснится.

С севера летела стая серых птиц. Дикие голуби. Увидев их, Эдык остановился.

Бетал вначале подумал, что отец решил подстрелить парочку голубей, и тоже придержал лошадь. Но Эдык даже не притронулся к ружью, висевшему у него за плечами. Он молчал, слегка прищурившись, следил за полетом голубей. Серые птицы летели низко, свободно и широко растянувшись над степью. Вот они над головами путников… поднялись повыше, сделали круг и сели в траву, тут же, неподалеку. Снова вспорхнули с шумом, напугавшим юркую ящерицу, пристроившуюся погреться на камне, и умчались прочь, постепенно исчезая в прозрачном воздухе.

Эдык сказал, словно бы про себя:

— Белогрудые голуби… Красиво летят. Вольно…

Больше он не промолвил ни слова и тронул коня. Бетал последовал его примеру.

Так, в молчании, они подъехали ко двору Калмыковых. У мальчика упало сердце: за плетнем, возле дверей кухни, стояли мать Бетала Быба[14] и эфенди.

Мулла прислонился спиной к забору и не видел неслышно подъехавших всадников. Быба сказала, кивнув в сторону мужа и сына:

— Что я, бедная женщина, могу решать, уважаемый эфенди?.. Вот они сами… Поговорите с ними.

Мулла обернулся:

— A-а! Легки на помине! Ну и хорошо! Ну и хорошо!

Трудно было понять, действительно его обрадовала встреча или все это обычное притворство, на которое эфенди был великий мастер.

Поздоровавшись с Эдыком за руку, почтенный гость увел Калмыкова-старшего в сторону, бросив при этом неприязненный взгляд на Бетала.

Тот отлично понимал, зачем явился к ним в дом мулла. Конечно, чем больше сохст, тем выгоднее мулле!..

Бетал привел лошадей в порядок, подбросил нм сена и вошел в кухню. Мать встретила его встревоженным взглядом.

— Что же ты натворил, сынок! Весь аул осуждает тебя… скоро про тебя сложат плохие песни. Так говорит эфенди. Все дети учатся, а ты гуляешь в степи без дела…

— Быба, — сказал Бетал ласково. — Ничего, может, отец не из-за этого привез меня?

— Эфенди разгневан так, что не приведи аллах, — продолжала она. — Говорит, что и другие ученики его идут по твоим следам.

— Он это сам сказал?

— Не только это… Он говорит, что ты изменил нашей вере, уйдя из медресе… Грозился тебе проклятием… Не испытывай, сынок, терпенье аллаха, вернись.

Бетал грустно посмотрел на мать. В больших глазах его были укор и сострадание к ней, и неуверенность, что он сам поступил правильно в этой истории с эфенди, как подобает мужчине…

— Хорошо, Быба, хорошо…

Мать не замечала его состояния и твердила свое:

— Не давай, сынок, повода людям повсюду трепать твое имя. И так уж об отце Нашем по всему селу слух идет, что он редкий гость в мечети.

— Разве им неизвестно, что отец днюет и ночует с табуном? — сказал Бетал.

— Не знаю, милый, а только говорят так.

— Ну, и пусть говорят, — не сдержался он.

— Как можно?! — всплеснула руками Быба. — Мы с людьми живем, сынок. Нельзя с людьми не считаться! Иначе — кто же нас станет уважать? Вот ты с эфенди разговаривал непочтительно! А он постарше твоего отца будет. Как же тебе не совестно? И не лучше ли спокойно жить на свете?

Бетал пожал плечами. Разве он знал, как лучше? Одно было ему понятно — не все, далеко не все в этой жизни устроено правильно и справедливо.

— Не знаю, Быба, не знаю. Но я… я постараюсь узнать…

Она осторожно пригладила волосы у него на виске.

— Ты, наверное, голоден? Садись-ка, поешь! — Быба засуетилась, пододвигая к нему анэ[15], стоявший у самого очага. — Я лицуклибже[16] сготовила, кушай на здоровье…

Распахнулась дверь, и в кухню вошел Эдык. Весь вид его выдавал крайнюю степень раздражения. Он бросил суровый взгляд на жену, втайне надеясь, что она поймет причину этого раздражения и своим женским участием смягчит и успокоит его.

Но Быба знала лишь одно: эфенди и ее муж разговаривали. А о чем — то ведомо им и аллаху. Потому и произнесла она совсем не те слова, которых ждал от нее Эдык:

— Садись, поешь. Эфенди еще и не такое скажет!..

Эдык вспыхнул:

— Откуда тебе известно, что он мне говорил?!

— Спаси господь! Почем мне знать? Эфенди — на то и эфенди, чтобы вершить дела всего аула, — попыталась Быба загладить свою неловкость. — Вот он и беспокоится за нашего сына!

— Беспокоится? Как же! — насмешливо оборвал ее Калмыков. — Известно мне, о чем он печется!..

— Садись, поешь, — не зная, как себя вести, уговаривала его Быба.

Но к еде он не притронулся и, угрюмо обронив: «Пусть сын оденется поприличнее!» — ни на кого не глядя, вышел во двор.

Не понимая, что происходит, Быба окончательно растерялась. Она стояла посреди кухни напуганная, жалкая, с прижатыми к груди руками, и молча смотрела на сына. Глаза её медленно наполнялись слезами.

Бетала приказ отца огорошил не меньше, чем мать. Одеваться! Но зачем? Неужели все-таки медресе?..

Мысленно распростившись со своими мечтами, Бетал прошел на мужскую половину дома и стал переодеваться. Вместо потертых суконных штанов, пестревших разномастными заплатами, надел серые казацкие галифе; старенький дырявый бешмет заменил атласным, который ему сшила мать к какому-то празднику, а на голову сердито нахлобучил серебристую смушковую папаху, переделанную из дедовской.

Одежду эту Бетал надевал редко, в дни больших праздников и семейных торжеств, и чувствовал себя в ней скованно и непривычно. Правда, он выглядел в ней по меньшей мере как сынок сельского старшины или кого-нибудь чином повыше. Но он согласился бы не Носить ничего подобного и остаться на всю жизнь в лохмотьях, лишь бы не слышать больше о ненавистном ему медресе.

По правде говоря, Бетал и сам как следует не понимал, почему он так возненавидел это божье заведение. Разумеется, не потому, что его едва не поколотил великовозрастный Муса. Если б в честной борьбе, еще неизвестно — кто кого…

И уж вовсе не думал мальчик о приятии или неприятии религии вообще. Подобные вопросы просто не могли прийти ему в голову. Слово «религия» совершенно не имело для него отвлеченного смысла и вбирало в себя вещи и явления вполне конкретные и как будто незыблемые: мечеть, муэдзина, взывающего по утрам к правоверным, муллу, молитвы и коран, который он безуспешно долбил несколько лет.

Именно эти конкретные, зримые вещи, люди, явления и вызывали его раздумья, в которых царил полнейший сумбур.

Мальчик знал пока только одного служителя аллаха — своего бывшего учителя. Но облик его удивительно точно совпадал с тем, что рассказывали о других муллах завзятые сельские балагуры и богохульники. Бетал не раз слышал подобные рассказы. В них постоянно фигурировали эфенди — пройдохи и сластолюбцы. «Разве о хороших и праведных людях народ сочинит такие истории?» — недоуменно спрашивал Бетал самого себя.

И не умел ответить. Одно знал твердо: возвращаться в медресе он не хотел.

…Эдык ждал сына у ворот. Увидев, что Бетал появился наконец во дворе, облаченный в парадный костюм, Калмыков-старший, по обыкновению не говоря ни слова, повернулся к нему спиной и широко зашагал по улице, уверенный, что сын последует за ним.

Бетал шел за отцом в некотором отдалении. Теперь все, решительно все стало ему безразлично. Кто-то попадался им навстречу, здоровался с отцом. Бетал тоже кому-то кланялся, не поднимая опущенной головы.

Они шли прямо к мечети. Но отец неожиданно повернул в сторону. Бетал растерянно остановился. Эдык, между тем, по-прежнему не оглядываясь, свернул в глухой переулок и скрылся из вида.

Бетал судорожно глотнул, — ему вдруг не хватило воздуха, — и бросился за ним.

Отец вел его не в медресе!

Отец шел в русскую школу!

Все, что случилось потом, мальчик помнил, как в тумане. У него гулко колотилось сердце, — казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди.

Он не слышал, как Эдык вежливо и с достоинством разговаривал с учительницей, старательно произнося русские слова; не видел, как отец ушел, оставив его одного с Надеждой Николаевной, которая ласково взяла его за руку и ввела в класс.

Войдя, Бетал огляделся. Лица сидящих за партами он видел, но не узнавал. Будто смотрел на них сквозь залитое дождем стекло.

— Засохшие чувяки[17],— презрительно сказал кто-то по-кабардински, и Бетал очнулся.

Конечно, его появление не понравилось тем, кто сидел в этом классе. В русскую школу посылали своих детей всесильные Хатакшоковы, Агубековы, Кармовы, их угодники и прислужники Паштовы, все их сородичи и приживалы. У каждого — немеренные десятины земли, фруктовые сады, сенокосы и скот, целые табуны чистопородных коней.

Надежда Николаевна некоторое время помедлила, раздумывая, куда посадить новенького, и, то ли выказывая этим свое особое расположение к юному Калмыкову, то ли бросая вызов княжеским отпрыскам, которые вызывающе усмехались, разглядывая костюм Бетала, но она вдруг решительно подвела его к первой парте, где сидел сын Хатакшокова, и сказала:

— Здесь, Калмыков, твое место. Садись.

Хатакшоков, крупный плечистый парень с густыми бровями, почти сросшимися на переносице, демонстративно отодвинулся. Несколько других учеников, главным образом из богатых семей, тоже отвернулись от Бетала с брезгливыми минами.

Мальчик упрямо сжал губы, мысленно давая себе клятву сдерживаться до последней возможности и не обращать внимания на обиды и насмешки. Хороша будет его благодарность отцу, если он в первый же день подерется с кем-нибудь из этих слюнтяев и его прогонят из школы. Нет, что угодно, только не это! Ему выпало счастье учиться здесь, и он покажет, что достоин своего счастья!

Надежда Николаевна постояла несколько минут молча, наблюдая за реакцией ребят на появление новенького. Наконец она недовольно покачала головой и продолжала урок. Однако слушали ее плохо. Да и сама она чувствовала: в классе что-то разладилось.

«Постепенно утрясется, — успокаивала она себя. — Выйдут на перемену, познакомятся поближе…»

На перемене случилось иначе.

Мирзабек Хатакшоков, сосед Бетала по парте, едва дождавшись звонка, увлек своих друзей в самый дальний угол палисадника, в тень высокого тополя, росшего за оградой. Вокруг Мирзабека собрался весь класс. Возвышаясь над всеми, Хатакшоков размахивал рукой, сжатой в кулак, будто грозя кому-то.

Бетал, остановившийся на пороге школы, слышал возбужденные, негодующие возгласы, видел неприязненные, злобные взгляды, но слова до него не долетали. Впрочем, он и так понимал, в чем дело. Против него что-то затевают!

Он постоял еще немного, тщетно пытаясь догадаться, какой ему готовят подвох, и, не дожидаясь звонка вернулся на свое место.

С беспокойством шла на урок и Надежда Николаевна. Она не первый год учительствовала (и в России, и на Кавказе) и хорошо знала, чего можно ожидать от сынков местных воротил, независимо от того, какой они национальности: русские, армяне или кабардинцы. Здесь, в кабардинском селении Хасанби, у нее пока не было стычек с учениками, а вот сегодня определенно назревало столкновение.

Войдя в класс, она увидела Бетала. Остальных не было.

Надежда Николаевна ободряюще улыбнулась, как будто ничего особенного не происходило, и будничным тоном спросила:

— Где твои новые товарищи?

Мальчик потупился. Учительница повторила свой вопрос.

— Мой товарищ нет, — тихо ответил он, не глядя на нее.

— Ну, ладно, тогда позови их.

Бетал поднял голову. В его больших открытых глазах было недоумение. Шутит она или говорит серьезно?

Надежда Николаевна не улыбалась.

— Хорошо, — еще тише сказал он, неловко вставая. Но не успел он выбраться из-за парты, как дверь класса распахнулась, пропустив шумную ораву школьников во главе с Мирзабеком. Лица мальчишек были возбуждены, глаза заговорщически блестели. Влетев в класс, они остановились у дверей и умолкли.

Спокойно, с едва уловимой улыбкой, учительница сказала:

— Садитесь, джигиты!

— Не сядем! — вызывающе заявил Мирзабек. Он учился в русской школе дольше всех и неплохо говорил по-русски.

— Почему же?

Хатакшоков показал пальцем на Бетала.

— Сзади него никто не сядет… Школа — наша, мы в ней учимся. И старые обычаи мы не позволим растоптать!..

Надежда Николаевна грустно покачала головой. Знакомый тон. Примерно так же держал себя с ней и отец этого мальчишки, сам князь Хатакшоков.

— Кто же собирается растоптать ваши обычаи? — теперь в голосе ее зазвучали металлические нотки.

Мирзабек, почувствовав, что пересолил, заговорил более миролюбиво:

— В Кабарде впереди пши и уорков никто не имеет права садиться. А этот, — он пренебрежительно кивнул в сторону Бетала, — сел рядом со мной… Кармовы смотрят на его спину… Вы не знаете… Его дед был нашим холопом.

— А отец — наша табунщик! — выкрикнул Паштов, прячась за чужие спины.

Надежда Николаевна подавила закипавшее в ней раздражение.

— Школа для всех. Здесь нет и не должно быть никаких различий. Все вы ученики, и у каждого из вас — равные права.

Последние слова ее потонули в нестройном хоре возмущенных голосов:

— Равные права?!

— Как бы не так!

— Мы будем жаловаться старшине!

Мирзабек, закусив губу, выступил вперед. Воспитанное в нем с детства высокомерие взяло верх над исконным народным обычаем, неукоснительно предписывающим уважение к старшим.

— Здесь — Кавказ, а не Россия! — зло крикнул он. — А у людей Кавказа — свои обычаи! Не позволим порочить нашу княжескую честь! И не забудь, что твоего отца сослали в Сибирь!

Надежда Николаевна тихо ахнула. Не обращение на «ты» смутило ее, — кабардинский язык не знает официального «вы», — почти физическую боль ей причинило упоминание об отце. Услышать такое от собственного ученика!

Она подошла к окну и отвернулась от ребят, чтобы они не увидели слез на ее глазах.

Бетал вскочил и угрожающе двинулся к Хатакшокову. Лицо Бетала. потемнело.

— Ты!.. Княжеская мразь!.. Заткнись — не на базаре!.. — яростно и глухо сказал он по-кабардински. — Я сяду на другое место!.

Взяв тетрадь и карандаш, которые дала ему учительница, Бетал прошел в конец класса и сел на самую последнюю, пустовавшую парту.

Мирзабек удовлетворенно хмыкнул и дал знак всем садиться Ребята быстро расселись по своим местам, стараясь не шуметь и с опаской поглядывая на Надежду Николаевну, все еще стоявшую у окна. Многие, видно, не на шутку раскаивались в том, что произошло, и укоризненно посматривали на Хатакшокова. Да и сам Мирзабек, поостыв, чувствовал себя не столь уверенно, как несколько минут назад. Еще неизвестно, как отнесется к его выходке отец, если эта рыжеволосая вздумает наябедничать. Хатакшоков-старший был крут на расправу.

Надежда Николаевна смотрела на пустующий школьный двор, густо заросший ярко-зеленой травой, на которой так любили играть и бороться ее ученики, и размышляла, как поступить.

Настоять на своем?

Предположим, она сумеет. Но уверена ли она, что назавтра в ее школьные дела не вмешаются «отцы селения», и крестьянским ребятам, вроде Бетала Калмыкова (а их было уже несколько человек), не придется покинуть школу?

Она была глубоко убеждена, что далеко не все дети ее школы, такие разные по характерам и сословной принадлежности, единодушны с Мирзабском, чванливым и мстительным, как и его отец. Но пока ни один из них, кроме новенького, не отваживался возразить сыну сельского князя, пользующегося, по слухам, поддержкой и расположением окружного начальства.

Надежда Николаевна отошла от окна и, остановившись возле стола, на котором лежал раскрытый классный журнал, медленно обвела взглядом притихших учеников. Почти все они, за исключением некоторых, опускали глаза. Мирзабек не сделал этого: он продолжал смотреть на нее с независимым видом.

«…Не забудь, что твоего отца сослали в Сибирь…», — снова застучало у нее в висках. Она попыталась заставить себя улыбнуться, как обычно, и начать рассказывать, но улыбка получилась жалкой, и, чтобы не расплакаться, ей пришлось сказать им, что занятий больше не будет и что они могут идти домой.

Уходя, она оглянулась и встретила сочувственный, понимающий взгляд Бетала: «Что я мог сделать?» — словно говорил он.

…В классе застыла гнетущая, тревожная тишина. Не слышно было даже дыхания ребят.

Тишина давила. Каждый чувствовал на своих плечах ее тяжесть.

Неизвестно, сколько бы времени они так просидели, если бы Калмыков не собрался уходить.

Когда он шел мимо парты Мирзабека, тот схватил его за руку.

— Ты во всем виноват!

— Отпусти по добру! — сказал Бетал.

— Видали его? Отпусти! И не подумаю, сын Калмыковых, — издевался Мирзабек.

Первым побуждением Бетала было как следует размахнуться и ударить обидчика, но он вовремя вспомнил данное самому себе обещание.

— Пусти! В последний раз говорю!

Мирзабек оглянулся, как бы ища сочувствия, но на этот раз его никто открыто не поддержал. Он разжал руку.

— Княжеская честь, говоришь? — с издевкой проговорил Калмыков, поправляя ворот бешмета. — Не таким бы, как ты, говорить о чести и совести!

Когда дверь за Беталом захлопнулась, класс еще несколько минут сидел тихо. Первым нарушил молчание Кармов:

— Позор нам всем! — сказал он. — И почему неймется именно тебе, Мирзабек? Ты нам мешаешь учиться. Уж больно заважничал! Что плохого сделал тебе сын Калмыкова? Зачем ты обидел учительницу?..

— Я заважничал?! Смотри, не пожалей о сказанном! Я ведь могу из тебя дурь выбить!

— Попробуй! Увидим, кто кому выбьет!

— И попробую! Тогда не скули, — поздно будет!

Оба уже стояли посреди комнаты, наскакивая друг на друга, и, пожалуй, сцепились бы, если бы товарищи не развели их в разные стороны.

…Бетал неторопливо шагал домой, и перед ним стояло огорченное лицо Надежды Николаевны. Он винил себя больше всех в сегодняшнем происшествии. Ну надо же было, в самом деле, усесться за первую парту! Как будто не все равно ему, где сидеть?! Раздразнил только княжеское отродье.

Потом мысли его обратились к Сибири. Видно, досужие болтуны не лгали, и туда действительно был сослан отец учительницы. Бетал имел весьма смутное представление об этой неведомой и далекой стране. Он знал по рассказам взрослых, что там царит страшный холод и туда увозят закованных в железо преступников — воров, грабителей и убийц.

Воображение рисовало ему бесконечные глухие леса, где рыщут голодные волки и беспрерывно стучат топорами каторжники в цепях, срубая столетние деревья, покрытые льдом и снегом…

Отец Надежды Николаевны не мог быть плохим человеком. В это Бетал не верил. Но тогда за что же его сослали? И почему самой учительнице запрещено покидать захолустное Хасанби? Что она такое сделала, чтобы потерять право жить, где ей хочется?

Жизнь продолжала ставить все новые и новые вопросы. Только вот ответить на них было некому.

Домой Бетал возвратился задумчивый и рассеянный.

Время летело быстро. С того памятного дня, когда отец отвел Бетала в русскую школу, не случалось больше никаких из ряда вон выходящих событий, и юный Калмыков, полностью отдался ученью, понемногу привыкая к новой для него обстановке.

Он изрядно отстал от своих сверстников, но упорство, природная любознательность, а главное, страстное желание все знать и уметь помогли ему наверстать упущенное.

В свободные от занятий дни, а иногда и вечерами он по-прежнему навешал отца, пасшего общественные табуны в казачьей станице Марьинской. На стане, где жили табунщики, часто звучала русская речь, и Бетал владел русским лучше многих своих одноклассников.

Правда, это лишь подливало масла в огонь, раздувая ту беспричинную, как ему казалось, ненависть и злобу, которые питали к нему сынки знатных богатых родителей, а особенно Мирзабек Хатак-шоков.

Бетал научился держать себя так, словно их вовсе не существовало.

Открытого вызова они пока не бросали, но подчеркнуто сторонились его, собираясь группами, и шушукались по углам. Он не раз ловил на себе косые взгляды, замечал многозначительные усмешки.

Исподволь, незаметно назревал новый взрыв.

Успехи Бетала в ученье, разумеется, отнюдь не способствовали налаживанию отношений. Надежда Николаевна тоже невольно усугубляла конфликт: стоило ее любимцу решить задачку по арифметике, с которой не могли справиться остальные, или выразительнее других прочитать стихи, как она неизменно хвалила его. Она видела потемневшие от досады и зависти лица его недоброжелателей, отлично понимала, в чем дело, но обыкновению своему не изменяла. Похвалу получал в классе тот, кто ее заслуживал.

Бывало, Надежда Николаевна оставляла мальчика после уроков и занималась с ним вечерами.

Жила она в небольшой пристройке к школьному зданию. Комнатушка ее была обставлена более чем скромно: простая железная кровать, квадратный стол, застеленный клеенкой, три венских стула. На выцветшем, потертом ковре, висевшем на стене возле кровати, — фотографии, а в головах — большой портрет человека в пенсне с бородкой клинышком. На белом паспарту еще в первый свой приход сюда Бетал по складам прочитал надпись: «Чернышевский».

Мальчик подумал, что на портрете изображен отец Надежды Николаевны, но она разуверила его, показав небольшую фотографию в рамке, висевшую тут же, на ковре. Бетал еще раз посмотрел на портрет и мысленно решил, что отец учительницы, тоже носивший бородку и очки, очень похож на этого Чернышевского. Да и глаза у них похожи. Чуть прищуренные, умные и немного задумчивые. Казалось, они видели далеко-далеко, знали нечто такое, о чем другие и не подозревали.

— Почему твоего отца сослали в Сибирь? — испугавшись собственной дерзости, спросил однажды Бетал.

Надежда Николаевна пытливо посмотрела на него. Он покраснел от смущения. Она улыбнулась:

— Это длинная история… Но, если хочешь, я расскажу.

— Хочу.

Учительница помедлила, собираясь с мыслями.

— Мы жили тогда в Петербурге, — ровно и негромко начала она, чуть наклонив голову и как бы прислушиваясь к собственному голосу… — Столица… огромный, шумный город. Отец мой служил простым машинистом, хотя и был человеком довольно грамотным и начитанным, мать зарабатывала шитьем на дому. По вечерам у нас всегда собирались друзья и приятели отца. Я в ту пору училась в гимназии. Сначала мне казалось, что люди, приходившие к нам в дом, — обычные гости, которые пьют чай с вареньем, разговаривают о том о сем и уходят. Однако вскоре я заметила, что круг отцовских знакомых стал расширяться. Народу у нас бывало все больше, несмотря на то, что жили мы на глухой улочке, на самом краю Петербурга…

Бетал слушал, не перебивая, боясь пропустить хоть одно слово.

Надежда Николаевна говорила о том, как постепенно ей раскрылся подлинный смысл ежевечерних собраний в доме отца и как она, юная гимназистка с косичками, стала их непременной участницей. Речи, которые она здесь услышала, были необычны и опасны… О тяжелой жизни рабочих окраин Питера, о трудной крестьянской доле в деревне, о власть имущих, которые получают все блага из рук других, ничего не давая взамен.

Потом отец и его друзья-железнодорожники стали приносить небольшие книжки, напечатанные мелким убористым шрифтом на плохой серой бумаге. В этих книжках было написано, что народ должен сам стать хозяином своей судьбы, свергнув власть царя, помещиков и буржуев. И жизнь надо перестроить заново, главными вожаками сделать рабочих и крестьян.

Еще Бетал понял, что это опасное, но справедливое дело называется революцией, а совершить ее можно лишь с помощью самых честных и мудрых людей на свете, которые носят имя большевиков…

— Руководит ими Ленин, — сказала учительница. — Он тоже был сослан в Сибирь, в далекое село Шушенское… Так вот, Бетал, когда мы однажды читали книгу, написанную Лениным, в дом ворвались жандармы и всех арестовали. Многих присудили к каторжным работам… и моего отца тоже. Он и сейчас там, в Сибири. На приисках, под землей…

Калмыков сидел, не шевелясь, переполненный внезапным чувством радостного облегчения. Как будто исчезло, улетело, как дым, нечто угнетавшее и мучившее его вот уже много дней. Он широко улыбнулся и посмотрел прямо в глаза Надежде Николаевне.

— Хорошо. Я рад. Я раньше думал, твой отец украл или убил… потому Сибирь. Теперь я знаю. Он хороший человек. Он не за себя, он — за бедных. Я правильно говорю?

— Так, Бетал. Ты все правильно понял.

— А Ленин тоже машинист паровоза?

Надежда Николаевна ответила без улыбки:

— Он тоже… Он защитник всех бедняков… во всем мире…

Бетал покачал головой, довольный, и несколько раз повторил про себя: «Ленин… Ленин…» Имя было простое, доброе, хотя и непривычное для слуха. Почему-то ему вдруг вспомнились сказания о нартах[18], и он подумал, что Ленин, наверное, похож на нарта, раз он за бедных, за тех, кому трудно живется. Но он не сказал этого вслух.

Надежда Николаевна пододвинула к нему тетрадь и чернильницу.

— А сейчас будем писать. Мне не нравится твой почерк, Бетал. Слишком велик наклон. Всегда помни: если сразу не научишься делать что-либо как следует, то потом, сколько ни старайся, ничего не выйдет. Попробуй-ка так, чтобы буквы у тебя не ложились на бок.

Бетал взял ручку.

— Пиши: «Мы работаем — они едят…»

Мальчик поднял голову от стола. В глазах его заплясали веселые искорки: конечно же, он понял, кто эти «мы» и «они». Обмакнув перо в чернильницу, он собрался было приступить к делу, как вдруг перо замерло у него в пальцах. Он насторожился, прислушался.

Учительница, ничего не заметив, повторила:

— «Мы работаем…» Что с тобой?

— Ничего.

Опершись грудью о край стола и слегка наклонив голову, Бетал начал медленно и старательно выводить буквы.

Из окна за его спиной выглядывала луна, споря с желтым светом стоявшей на столе подслеповатой керосиновой лампы, и трудно было решить, на чьей стороне преимущество.

Бетал снова прервал свое занятие и, обернувшись, стал всматриваться. В потоке лунного серебра, лившегося в окошко, маячил чей-то темный силуэт. Когда мальчик повернулся, тень отпрянула и тотчас исчезла.

Надежда Николаевна тоже заметила.

— Не обращай внимания. Пиши.

Он повиновался, но в это время послышался звон разбитого оконного стекла, и на пол, возле стола, упал увесистый камень. Бетал схватил его и бросился к выходу.

Выбежав во двор, он увидел, как через забор метнулась тень, — чья-то фигура, показавшаяся ему знакомой.

Он выглянул на освещенную луной улицу и узнал удиравшего во всю прыть Мирзабека.

Когда Бетал возвратился в комнату, Надежда Николаевна коротко спросила:

— Он?

— Да, — ответил мальчик, догадавшись, кого она имеет в виду. — Сын Хатакшокова.

…Утром Бетал пришел в школу раньше всех. Стоя на табуретке под окном Надежды Николаевны, он заменял разбитое накануне стекло. Увлеченный своим делом, не заметил, как с трех сторон его окружила стайка мальчишек во главе все с тем же не унимавшимся Мирзабеком.

— Калмыковы так привыкли батрачить, — сказал Мирзабек, язвительно усмехаясь, — что и дня не могут прожить, не услужив кому придется… Клянусь аллахом!..

Бетал обернулся. Спокойно оглядел обступивших его парней.

— А ты думал — разбил стекло в чужом доме и уже — князь?

— О ком, говоришь? — вспылил Мирзабек, и его тут же поддержали:

— О ком?..

— Назови!

— Кто бы он ни был, он среди вас!

— Назови, если знаешь!

— Мирзабек! — сказал Бетал.

— Ты меня видел? Ты видел?.. — наседал Хатакшоков.

— Дурак, — насмешливо сказал Калмыков, — не помнишь, что ли, как оставил на плетне лоскут от своей черкески, когда перелезал сюда, во двор школы?

И Мирзабек попался на удочку. Он вздрогнул и, задрав полу черкески, стал поспешно осматривать ее.

— Не ищи, я ведь пошутил!

Убедившись, что черкеска цела и он сам себя выдал, Мирзабек покраснел от досады и толкнул ногой табуретку, на которой стоял Калмыков.

— Шути, да знай меру!

— Что, не нравится?

— Лучше прекрати, сын Калмыковых! Как бы не пришлось потом пожалеть!

— Я не из тех, кто жалеет о сказанном!

— Ладно. Сейчас увидим!

— Увидим. Чего же ты ждешь, Хатакшоков?..

Неизвестно, чем кончилась бы эта словесная перепалка, если бы не зазвенел звонок. Ученики неохотно потянулись в класс, вполголоса переговариваясь. Некоторые открыто высказывали свое разочарование тем, что назревавшая драка не состоялась, другие не сомневались, что она обязательно произойдет, стоит лишь подождать, третьи помалкивали, не зная, чью сторону принять в этой затянувшейся ссоре.

Все понимали, что откровенная вражда между Беталом и Мирзабеком, возникшая в тот день, когда Эдык Калмыков привел своего сына в русскую школу, не только не утихает со временем, но, наоборот, разгорается все сильнее и неминуемо должна разрешиться шумным скандалом.

Правда, теперь класс не был таким единодушным, как прежде: если бы Беталу удалось сбить спесь с Мирзабека, многим это доставило бы удовольствие. Однако мало кто рассчитывал на подобный исход. Придирки заносчивого Хатакшокова Калмыков чаще всего оставлял без внимания, изо всех сил стараясь сдержать данное самому себе слово не ввязываться в драку без крайней на то надобности. В конце концов его доброжелатели свыклись с мыслью, что Бетал не надеется на свои силы, а противники сочли его трусом. Естественно, что первые даже не пытались открыто высказывать ему свое расположение и сочувствие, а вторые все больше наглели.

После первого урока подростки шумной гурьбой высыпали во двор. Бетал по-прежнему сидел позади всех и вышел на перемену последним.

Он заметил, что у ограды, в тени тополя, как обычно, собралась группа ребят. Увидев его, они разбрелись по двору. Мирзабек и его «свита» оказались возле крыльца.

Не придав этому значения, Бетал начал спускаться по деревянным ступенькам. Все остальное произошло довольно быстро: Хатакшоков подставил ногу, и Бетал рухнул на землю. Не успел он пошевелиться, как на него навалилось сразу трое — сам Мирзабек и сыновья Агубекова и Паштова.

Мирзабек усердствовал больше всех. Ничуть не смущаясь тем, что они втроем напали на одного, он уселся Беталу на спину и молотил его кулаками.

Лежа вниз лицом в нагретой солнцем сухой пыли, Бетал молча сопел, тщетно пытаясь освободиться. Долгое время ему это не удавалось, и он только вздрагивал при каждом ударе, глотая слезы ярости и обиды.

Наконец, собрав последние силы, в каком-то исступленном рывке он перевернулся, сбросив с себя всех своих противников, и вскочил на ноги. Мгновение он стоял так, разъяренный, тяжело и шумно дыша, с лицом, перепачканным пылью, в грязных разводах от непросохших слез, стоял, широко разбросав крепкие ноги и чуть наклонив голову, готовый расправиться с каждым, кто подойдет к нему близко.

Взгляд его остановился на Мирзабеке.

— Ты… подлая тварь! — хрипло выдохнул он и бросился на Хатакшокова. Мирзабек от его удара со всего размаху упал на траву.

— Оставишь меня в покое? Оставишь? — приговаривал Бетал, упершись коленом в грудь поверженного врага и осыпая его градом ударов.

Из носа и разодранного уха Мирзабека сочилась кровь, губы распухли. Только остатки княжеской спеси и жгучий стыд мешали ему сейчас зареветь во весь голос и униженно просить о пощаде.

Трусливые дружки не поддержали его, растерянно созерцая со стороны картину избиения своего вожака.

— Ну?! Будешь еще приставать? — не давал ему вздохнуть Бетал, каждый раз подкрепляя свои слова новыми ударами.

— Не буду! Оставь меня! — взмолился Мирзабек.

В это время внимание Бетала привлек длинноногий сын Агубекова, попытавшийся в суматохе улизнуть на улицу. В один миг Бетал очутился рядом с ним. Он схватил долговязого мальчишку за пояс, слегка нагнулся и перекинул его через себя. Агубеков упал сначала на плетень, огораживающий школьный двор, а потом мешком свалился на камни по ту сторону забора. Ударился он, видимо, основательно. Долго еще вся округа внимала его завываниям.

Порядком струхнувший Паштов, разумеется, дождался бы своей очереди, если бы не Надежда Николаевна, выбежавшая на шум и крики. Увидев ее, Бетал опомнился и принялся отряхивать испачканную, пыльную одежду.

— Как вам не стыдно?! — с обидой в голосе сказала учительница. — Сейчас же ступайте в класс!

Бешмет Бетала был изрядно разорван, грязное лицо — в ссадинах. Он сбегал к речке, умылся; как мог, привел себя в порядок и только тогда возвратился в школу.

Он не пошел на свое место позади всех, а сел за первую парту, туда, где когда-то посадила его Надежда Николаевна. По классу пробежал шепоток. Снова отворилась дверь, и показался Мирзабек Хатакшоков. Лицо его распухло, глаза были мокры от слез. Он безропотно уселся позади Бетала.

Агубеков в тот день на занятия так и не явился. С ревом он ушел восвояси, жалуясь каждому встречному, что сын Калмыкова «поломал ему ребра».

К вечеру о драке, случившейся в школе, знал весь аул Хасанби.

Бетал, подходя к дому, с трепетом думал о предстоящей встрече с отцом. Тихонько отворил калитку и, стараясь не шуметь, юркнул к матери в кухню.

Возле очага, спиной к дверям, сидел Эдык.

Бетал неподвижно застыл у порога. В кухне воцарилось тягостное молчание. Первым нарушил его Калмыков-старший:

— Если тебе хотят выцарапать глаза, хватай обидчика за горло, — очень тихо произнес Эдык. — Око — за око. Молодец!