Встань над болью своей

КАПО ТЯНУТ ЖРЕБИЙ

— Иди скорей к Шимеку! Он срочно хочет видеть тебя…

Я отставил в сторону кружку с кофе, сунул в карман недоеденную пайку хлеба и выбежал из барака. Если Шимек, нарушая обычные правила, зовет меня к себе, значит, произошло что-то очень важное.

Дело было вечером, после работы. Шел апрельский дождь. Он, как младенец, плясал по лужам и пускал пузыри. И, наверное, поэтому у меня было праздничное, весеннее настроение…

Впрочем, для хорошего настроения была еще одна не менее веская причина. Сегодня от Бориса я узнал, что советские войска и войска союзников вот-вот соединятся. Между ними осталась лишь узенькая полоска Германии, удерживаемая гитлеровцами.

Однако Черкавский был настроен далеко не радостно. Он хмуро взглянул на меня и сказал:

— Можно было бы и побыстрее.

— А я и так…

— Ладно! — нетерпеливо перебил Шимек. — Дело не в этом.

Лагеркомендант штурмбаннфюрер СС Фриц Зайдлер в ярости мечется по своему кабинету. Он уже опрокинул несколько стульев, и они, как бы сдавшись в плен, покорно подняли свои изогнутые лапы.

— Это безобразие! Это черт знает что! — кричит лагерфюрер.

На стульях, стоящих вдоль стен кабинета, сидит вся лагерная верхушка. Тут и заместитель Зайдлера — Бек, и рапортфюрер Киллерманн, и арбейтенфюрер Хмелевский, и многие другие.

— Подумать только! — продолжает лагерфюрер. — А что, если об этой истории узнают там?.. — Зайдлер тычет пальцем в потолок, а все его подчиненные как по команде опускают головы вниз. Да, хотя война, судя по всему, идет к концу, эсэсовцами все еще владеет страх перед всемогущим шефом СС и гестапо. — Кто их задержал? — не понижая тона, спрашивает Зайдлер. — Кто?

— Я, господин штурмбаннфюрер!

Со стула, стоящего у дверей, растерянно поднимается молодой и краснощекий обершарфюрер. Он виновато моргает глазами. Он никак не поймет, к чему клонит начальство.

— Расскажите мне все подробнее, — уже спокойнее говорит лагерфюрер. — Наш милый Киллерманн до того перепугался, что лепетал как ребенок. И я, откровенно говоря, так и не понял…

Краснощекий обершарфюрер наконец-то разобрался в ситуации. Он бодро щелкает каблуками и рапортует:

— В двадцать ноль пять в лагерь возвращались два поляка, два чертежника, остававшиеся на сверхурочные работы в баубюро. Я, следуя инструкции о внезапных обысках, задержал их и обнаружил у них самодельную карту, на которой было нанесено…

— Дальше я знаю, — говорит Зайдлер. — Карту я видел. Так вот, господа. По данным имперского радио, наши войска успешно отражают атаки противника в районе Магдебурга. А на карте, обнаруженной у чертежников, расположение войск совсем другое. Магдебург якобы уже захвачен американцами…

Рассуждения лагерфюрера прерывает удивленный голос Киллерманна:

— Значит, кто-то из заключенных слушает не наше радио! Это же скандал!..

— Вы открыли Америку, мой милый, — злорадно говорит Зайдлер. — Но жаль, что так поздно. А запоздалой проницательности грош цена!..

Наступает неловкая пауза. Потом Зайдлер продолжает:

— Конечно, можно назначить официальное расследование с привлечением к этому делу СД. Но в таком случае все подробности станут известны в Берлине. И нас не погладят по головке за то, что заключенные получили доступ к источнику вражеской пропаганды. Поляки сознались в том, что они подделали ключ к конторке вольнонаемного мастера и пользовались приемником, принадлежащим этому растяпе. Впрочем, и мы недалеко ушли от него. Поэтому мастера мы понизим в должности, приемнику него изымем, а поляков… С поляками я предпочитаю решить вопрос на месте и уладить дело в неофициальном порядке. Вы свободны, господа!

Грохочут раздвигаемые стулья, скрипят по паркету сапоги. Участники оперативного совещания расходятся. Зайдлер остается один. Он нажимает кнопку звонка, и в дверях появляется дежурный унтер-офицер.

— Староста лагеря здесь? — спрашивает Зайдлер.

— Так точно, господин штурмбаннфюрер!

— Пусть войдет!..

В кабинет лагерфюрера сквозь узкую щель в дверях, оставленную ушедшим унтер-офицером, кое-как протискивается новый староста Мартин Геркен, сменивший попавшего в опалу Карла Рорбахера. Это еще крепкий старик с багровым лицом и маленькими цепкими глазками.

Ты что, не можешь дверь шире отворить? — спрашивает Зайдлер.

— Могу. Но зачем беспокоить вас? Дверь может за скрипеть.

— Заткнись, — говорит Зайдлер. — И слушай…

А спустя десять минут от главных ворот по всему лагерю несется:

— Капо и старосты — на аппельплац!

Когда капо и старосты выстраиваются на лагерной площади, Мартин Геркен дает команду:

— Полицейские! Очистить плац!

Плац тут же пустеет. Любители лагерных новостей, примчавшиеся сюда вслед за капо и старостами, с той же скоростью мчатся назад, в свои бараки. В след за ними, размахивая плетями, устремляются лагерполицаи.

Мартин медленно идет вдоль первой шеренги, потом решительно вскидывает вверх седую голову и говорит:

— Дельце предстоит не из приятных. Поэтому политические и баптисты могут быть свободны…

Люди с красными и фиолетовыми треугольниками на груди медленно покидают строй и тяжело уходят к баракам. Их не так уж много: всего восемь человек. А шестьдесят с лишним уголовников остаются в строю. Шестьдесят с лишним убийц и громил, насильников и бандитов. И не каких-нибудь завалящих, а самой высокой квалификации.

А коль так, то Геркену, тому самому Геркену, который первый применил американский «рэкет» в Германии, нечего стесняться.

— Плохо дело, парни, — простуженно басит он. Зайдлер и компания все чаще перекладывают на наши плечи свою работу. Конечно, их понять нетрудно. Война всех понемногу учит. Рано или поздно…

— Да ты не тяни, — бросает из задней шеренги обветренный мордастый уголовник. — Говори, в чем дело?

Мартин на секунду останавливает свой колючий взгляд на говорящем и, когда тот смолкает, продолжает:

— Вот так лучше, Хачи! А дело серьезное. Сейчас в бункере сидят два поляка. Что они натворили, я не знаю. Это их дело. А наше дело — помочь им отправиться на тот свет. Так распорядился Зайдлер. Я помню, что в прежние времена на такие дела находилось немало охотников. А вот сейчас…

Уголовники понимающе переглядываются. Они уже догадались, о чем идет речь. Обычно заключенных, переданных из бункера в руки «добровольцев», сначала ведут в лагерную баню. Там их избивают до полусмерти, а потом, сломив и физически, и морально, гонят на колючую проволоку, по которой пропущен ток. Все это проделывается глубокой ночью, а утром составляется акт, что заключенный номер такой-то покончил жизнь самоубийством. И если подходить формально, то СС здесь ни при чем. Мало ли что происходит в лагере ночью…

Речь лагерного старосты не вызывает у его слушателей особого воодушевления. Одни уголовники недовольно хмурятся, другие — деланно зевают, третьи — нервно покусывают губы. А еще минуту назад они были настроены весьма весело: шутили, подталкивали друг друга локтями и передразнивали старого Мартина.

Конечно, почти каждый из них еще год-два назад мог выполнить распоряжение начальника лагеря не раздумывая. Но сейчас, когда война подходит к концу…

— Поляков, — продолжает Мартин, — выведут на плац в час ночи. К этому времени тот, кто возьмется за дело, должен быть у главных ворот. Его будут сопровождать шестеро лагерполицаев… — Лагерный староста делает шаг назад и громко спрашивает: — Желающие есть?

Строй молчит.

Мартин повторяет свой вопрос. И снова над аппельплацем воцаряется тишина. Отчетливо слышно, как вдали стучит подкованными сапогами по асфальту смена караула, как в собачьем питомнике скулит заскучавший пес.

— Хорошо! — с угрозой произносит Мартин. — Значит, желающих нет? Тогда попробуем вот так… Хачи!

— Здесь! — отвечает обветренный уголовник, только что перебивавший речь старосты.

— Может быть, ты возьмешься за это дело, Хачи? — басит Мартин. — В свое время на каменоломне…

— Не могу! — говорит Хачи. — Я спешу в ревир. У меня болят зубы…

— Значит, зубы, — с усмешкой резюмирует Мартин. Потом круто поворачивает голову и спрашивает: — Ну а ты, Заремба? Насколько я помню, ты никогда не отказывался…

Заремба, грузный и неуклюжий поляк, обер-капо каменоломни, в растерянности. Под его низким лбом происходит напряженная работа. Что придумать? Наконец он облегченно вздыхает и говорит:

— Мне некогда. Я иду в лагерный бордель. Моя очередь — у меня талон…

— Ясно! — подчеркивает Мартин. — Ну а ты, Рихард?

Рихард — маленький и элегантный педераст — ста роста пятого барака. Он находчивее многих своих «коллег». И он вежливо отвечает:

— К сожалению, не могу. Этой ночью я провожу в своем бараке контроль на вшивость. Я бы с удовольствием, но блокфюрер…

— Понятно! — уже рокочет кипящий от гнева Мартин. — У одного — зубы, у другого — бордель, у треть его — вши. У остальных, надеюсь, будет понос, ревматизм, блохи, посылка от любимой мамы или что-нибудь еще… — Мартин смолкает. Потом резко рубит воздух ладонью и объявляет: — Тогда будем тянуть жребии. Все без исключения! И никаких отговорок!

Мартин машет кому-то рукой. От второго барака, где размещается лагерная канцелярия, отделяется человек с непокрытой головой. Это один из младших писарей. В руках он держит свою черную бескозырку.

— Я предвидел эту волынку, — самодовольно объявляет Мартин. — И я заранее позаботился…

Человек с непокрытой головой останавливается рядом с лагерным старостой. Мартин делает приглашающий жест:

— Подходите! Только не все сразу…

И вот уголовники один за другим подходят к писарю, вытаскивают из его бескозырки бумажные трубочки и показывают их Мартину. Тот одобрительно кивает головой.

Одним из последних запускает в бескозырку свою громадную лапу староста четырнадцатого (карантинного) барака Франц. Он долго нащупывает что-то в бескозырке и негнущимися пальцами выуживает сразу две трубочки.

— Одну! — строго говорит Мартин.

Франц осторожно вкладывает в шапку одну трубочку и разворачивает другую. На ней — черный крест…

— Пойдете втроем, — сказал Шимек. — Ты, поляк Феликс из ревира и испанец Хозе Ривада из команды «Штейер». Можно было бы, конечно, послать делегацию из трех поляков. Но ваша делегация выглядит внушительнее. Франц, хотя он и набитый дурак, сразу поймет, что он имеет дело не только с одними поляками… Вам, конечно, — после короткой паузы продолжал Шимек, — придется нелегко. Франц глуп и, как все глупые люди, неимоверно упрям. Поэтому он будет противиться изо всех сил. Но вы напомните ему о сегодняшнем поведении других уголовников на плацу, намекните, что его попросту обхитрили, сыграйте на его самолюбии. А главное — не забывайте повторять, что не сегодня завтра ворота лагеря распахнутся и тогда судьба эсэсовских прислужников будет зависеть от нас…

— Все это хорошо в теории, — возразил я. — А что, если Франц, выслушав нас, тут же побежит к старосте лагеря или — еще хуже — к главным воротам?

— Он не добежит! — спокойно сказал Шимек. — Я вам это гарантирую. Поэтому ни в коем случае не затевайте драки в бараке, не пытайтесь задержать его насильно. Пусть бежит. Его перехватят другие…

Мы пришли в четырнадцатый блок перед самым отбоем. Франц сидел в своей каморке и резался в карты с парикмахером. Разменной монетой для игроков служили кружочки колбасы, «сэкономленные» старостой и парикмахером. Когда мы вошли, Франц нехотя оторвал взгляд от табуретки, на которой лежали карты, и тут же взревел:

— Что это такое? Как вы сюда попали?

— Спокойно! Тихо! — сказал Феликс.

Мы заранее договорились, что вести переговоры будет Феликс. Он лучше, чем я и Хозе, владел немецким языком.

— Что? — приподнялся во весь свой громадный рост Франц. — Ты мне говоришь «тихо!», поляк?

Он по привычке пытался нагнать страху. Но мы не испугались. Мы подошли вплотную. Франц перевел взгляд на меня:

— А тебе что надо, русский?

— То же, что и остальным, — ответил Хозе. — Нам надо поговорить…

Увидев перед собой испанца, Франц окончательно растерялся. Он знал, что с испанцами шутки плохи. Они жестоко мстили уголовникам за каждого убитого соотечественника.

— Мне не о чем с вами разговаривать, — уже гораздо спокойнее сказал Франц.

— Нет, есть о чем, — ответил Феликс. — Только пусть он уйдет… — Феликс подбородком показал на парикмахера.

Франц насупился, подумал, как бы взвешивая соотношение сил, и распорядился:

— Выйди, Вилли… и постой у двери…

Когда мы изложили Францу свой план, он побагровел от злости. Потом откинулся назад и деланно захохотал:

— Идиоты! Не на того напали! Я немедленно иду к дежурному у главных ворот…

— Пожалуйста! Мы вас не держим, — ответил Фе лике, и мы расступились, открывая дорогу к дверям.

Франц уже было сделал несколько шагов, но тут же остановился. Он чутьем хищника почувствовал опасность.

— Ах вот как! — произнес он, возвращаясь на свое место.

Ровно в час ночи медленно распахнулись главные во рота лагеря. Эсэсовцы вывели на плац двух поляков чертежников. Здесь их уже ждал Франц, которого сопровождали шестеро дюжих лагерполицаев. У каждого в руках была увесистая дубинка.

— Марш! — распорядился Франц, и поляки, окруженные лагерполицаями, тронулись в свой последний путь.

Маленькая колонна пересекла плац, прошла по лагерным улицам и остановилась у дверей бани.

Франц постучал, двери бани отворились. Франц заглянул внутрь и спросил:

— Вы готовы?

— Готовы! — ответил голос изнутри.

Тогда Франц указал полякам на двери бани и скомандовал:

— Вперед! Быстро!

Но поляки не торопились. Они были старыми лагерниками и знали, что все это значит. Франц не дал им опомниться. Он, как котенка, сгреб одного из поляков охапку и швырнул в открытую дверь. Второго втолкнули в баню лагерполицаи.

И тут произошло нечто непредвиденное. Франц повернулся к полицейским и сказал:

— Идите спать! Я справлюсь сам. Впрочем, у меня есть помощники… — И он многозначительно показал глазами на дверь, за которой слышались голоса.

Довольные таким исходом, полицаи шумно двинулись к своему бараку. Им, как и другим уголовникам, не хотелось брать на душу лишний грех в конце войны…

А когда в ночной тишине растаял шум голосов и шагов, из дверей бани выскользнул невысокий юркий человек. Это был банщик — немец из политических. Он несколько минут прислушивался и всматривался в темноту. Потом тихо свистнул.

Из бани вышел Франц.

— Ну как? — спросил он.

— Вроде все в порядке, — ответил банщик.

— Тогда зови их, — распорядился Франц.

Банщик юркнул в дверь и вскоре вернулся в сопровождении двух поляков.

— Ну и доставили вы мне хлопот! — сказал Франц. — А теперь бегите! Марш!

Поляки нерешительно топтались на месте. Они явно ждали подвоха и оглядывались по сторонам.

— Бегите! — повторил банщик. — Вас ждут в восемнадцатом блоке!..

…Перед утренней поверкой в лагерную канцелярию пожаловал рапортфюрер. Он попросил учетные карточки умерших за ночь, а потом отобрал две и отложил в сторону. Надо было доложить лагерфюреру, что его приказ выполнен.

А в это самое время на плацу среди заключенных восемнадцатого барака стояли те, кого самодовольный господин Киллерманн считал покойниками. Правда, отныне они носили другие имена, фамилии и номера. Это были имена, фамилии и номера двух заключенных, умерших минувшей ночью в дизентерийном бараке…