Встань над болью своей

КОРНИ ОБНАЖАЮТСЯ В БУРЮ

Много разных историй из жизни концлагеря сохранилось в моей памяти. Среди них есть героические и трагические, веселые и печальные, а порою даже смешные. Но чаще других я вспоминаю два эпизода. На первый взгляд они ничем не связаны между собой. Но это толь ко на первый взгляд…

Я никогда не забуду ту февральскую ночь. В тревожных лучах прожекторов вяло кружили крупные хлопья сырого снега, за лагерной стеной то стрекотали пулеметные очереди, то резко щелкали одиночные выстрелы В злобном лае заливались овчарки, напавшие на чей-то след. Время от времени в воздухе повисал густой бас сирены. И тогда мне казалось, что наш лагерь заблудился в ночном тумане.

А утром все мы, узники Гузена, поняли, что минувшей ночью произошло нечто необычное. Что-то из ряду вон выходящее вмешалось в четкий механизм фабрики смерти, нарушило его ритмичный ход, поселило смятение в стане наших палачей.

Об этом лучше всяких слов говорили многочисленные пулеметы, появившиеся на всех углах и перекрестках рабочей зоны, усиленные наряды охраны, добавочные патрули в окрестностях лагеря и, наконец, десятки автомобилей и мотоциклов, сновавших во всех направлениях.

В полдень, когда узники, работавшие в каменоломне, выстроились в очередь перед котлами с баландой, многие из них уже знали, что ночью был совершен невиданный доселе по своему размаху и мужеству побег. Бежали семьсот тридцать смертников, содержавшихся под усиленной охраной в двадцатом бараке главного лагеря.

Сейчас, когда известны имена некоторых уцелевших участников побега, легенда о нем приобрела реальные очертания, стала историческим фактом. Но и тогда, когда мы пользовались лишь обрывками сведений, а остальное дополняли фантазией, эта легенда была большой силой: она помогала нам жить, верить и бороться.

Что же произошло в февральскую ночь в блоке смерти? Так называли в Маутхаузене двадцатый блок. Он был отгорожен от остальных бараков каменной стеной и одной своей стороной примыкал к внешней ограде лагеря. Два ряда колючей проволоки, по которой был пропущен ток высокого напряжения, пулеметные вышки на углах и автоматчики, расположенные друг от друга на расстоянии 25–35 метров, делали побег из барака невозможным.

В двадцатом блоке сидели те, кто с минуты на минуту ждал исполнения смертного приговора, те, кого рейхсфюрер СС и гестапо Гиммлер назвал врагами № 1.

Это были смелые и умные люди, вожаки французского Сопротивления, руководители югославских партизанских отрядов, немецкие подпольщики-коммунисты, английские и американские разведчики. Но больше всего в двадцатом блоке было русских: офицеров и политработников Советской Армии. Это они были инициаторами и вдохновителями бессмертного подвига семисот отважных. Именно из их числа выдвинулся вожак побега — полковник советских ВВС.

…Это произошло в субботу. После вечерней поверки в двадцатом бараке началась генеральная уборка. Смертники вытаскивали во двор длинные столы и колченогие табуретки, гремели ведрами и тазами. Вскоре весь участок, расположенный между бараком и колючей проволокой, был заполнен столами, табуретками, порцелановыми мисками и другой утварью.

Пулеметчик, дежуривший на вышке, с интересом наблюдал за суматохой, царившей внизу. Заключенные старательно мыли мебель и посуду. Между ними как бес суетился небольшой человечек с ленточкой на рукаве.

Он не скупился на тумаки и на чем свет стоит крыл «русских свиней», «французских недоносков» и «югославских ублюдков».

Пулеметчику не было дела до того, что уборкой, вопреки всем правилам, руководил писарь барака. Ни он, ни автоматчики, стоявшие внизу, ни о чем не догадывались. Единственный, кто чувствовал беду, был староста барака. Но он лежал, связанный по рукам и ногам, в дальнем углу барака и задыхался от ярости и страха. Заключенные не стали убивать старосту.

— Не будем марать руки. Его все равно прикончат эсэсовцы…

Автоматчику, стоявшему против барака смертников, надоела царившая на маленьком дворике суета. Он опустил взгляд и увидел монету в двадцать пфеннигов, каким-то чудом закатившуюся на дорожку для часовых. Скуки ради автоматчик начал подталкивать монету носком ботинка.

Невинное развлечение эсэсовца прервал громкий свист. Эсэсовец удивленно поднял голову и в тот же момент пошатнулся от сильного удара в лицо. За первым ударом последовал второй, третий, четвертый…

Первыми в проходы ринулись самые сильные, самые выносливые. В их задачу входило уничтожить автоматчиков, овладеть оружием, подавить огонь ближайших пулеметных вышек и держаться до тех пор, пока за лагерной стеной не окажется последний участник побега.

Над лагерем протяжно завыла сирена. К ней присоединилась другая. Где-то рядом фыркнул грузовик. Но все эти звуки растворились в мощном «ура!» штурмовавших лагерные стены. Многие падали, сраженные пулями охраны, но их место сейчас же занимали другие.

Становилось все темнее и темнее. А потом пошел крупный мокрый снег.

Снег сделал доброе дело. В белом мареве растворились фигуры беглецов, сумевших вырваться за стены лагеря. Снегопад тщательно замел следы босых ног. Он же заботливо покрыл белым саваном тела тех, кто погиб ради свободы товарищей.

А вот еще одна история.

…Во втором часу ночи я бесшумно выскользнул из первого барака. Я был доволен: встреча с Шимоном Черкавским прошла успешно. Я получил от него довольно подробные сведения о том, что происходит в лагере и за его стенам…

Избегая попадаться на глаза полицейским, я старался шагать потише и держаться в тени. Впрочем, встреча с уголовниками, носившими на рукаве повязку «лагерполицай», была уже не такой опасной, как год-два назад. Менялись времена, менялись люди. Сейчас, когда война явно шла к концу, когда крах третьего рейха был неминуем, лагерполицаи становились все более снисходительными. В крайнем случае я мог нарваться на пару- другую оплеух…

Мои размышления по поводу эволюции человеческого сознания прервал громкий возглас, донесшийся от главных ворот:

— Все капо и старосты бараков — на плац!

И тотчас в разных концах лагеря команду подхватили полицейские патрули:

— Все капо и старосты — на плац!

— На плац! На плац! — гулко перекатывалось в ночной тишине.

Я остановился. Сколько я помнил, такого еще не было. Никогда еще лагерное начальство не вызывало весь свой «актив» среди ночи. Бывало, конечно, что вызовут одного-двух. Но чтобы всех сразу…

Я повернул обратно и притаился в густой тени, там, где первый блок торцом выходил на плац. С этого места я мог незаметно наблюдать за всем, что происходило у главных ворот. Конечно же мною руководило не простое любопытство. Мало ли что могло произойти… А вдруг пришел приказ об эвакуации лагеря?

Был сочельник — канун рождества. И, как всегда в эти дни, посреди плаца возвышалась пышная десятиметровая красавица елка. Эсэсовцы проявили трогательную заботу о религиозных убеждениях заключенных, о спасении наших грешных душ. Поэтому традиционная рождественская елка не могла удивить меня. Удивляло другое.

У подножия елки нетерпеливо прохаживался молодцеватый и подтянутый офицер — заместитель лагерфюрера Ян Бек. Чуть поближе к главным воротам маячили еще двое: пузатый коротышка рапортфюрер Михаэл Киллерманн и сухой, поджарый оберштурмфюрер Карл Хмелевский. Оба прославились своей свирепостью. Особенно Хмелевский, который тяготился своей польской фамилией и люто ненавидел поляков.

Что же привело «святую троицу» в этот поздний час на плац? Я терялся в догадках.

Тем временем в ночной тишине все отчетливее и громче звучал топот десятков ног: это со всех концов лагеря спешили на вызов капо и старосты бараков. Вот уже один из них бегом пересек плац, остановился у елки и снял бескозырку. К нему присоединился второй, третий…

А вскоре на плацу в две шеренги выстроились около семидесяти откормленных уголовников. Кого тут только не было: и убийцы, и взломщики несгораемых шкафов, и карманные воры международного класса, и фальшивомонетчики, и гомосексуалисты…

За несколько дней до конца войны эсэсовцы одели часть этого сброда в песочную форму Африканского корпуса вермахта, вооружили фаустпатронами и отправили на фронт. Но говорят, что горе-вояки так и не дошли до фронта. Они разбежались и вернулись к своим прежним «профессиям». Это произошло через четыре месяца после описываемого мною разговора у елки.

…Лагерный староста № 1 Мартин Геркен окинул взглядом свою «гвардию», скомандовал: «Ахтунг!» — подобрал свой яйцевидный живот и шагнул к Беку:

— Господин гауптштурмфюрер! По-вашему приказанию все капо и старосты построены!

Бек покачнулся, как-то не по-военному махнул рукой и пробормотал:

— Ну и хорошо! Ну и бог с вами…

Потом он углубился в раздумье, внимательно изучая носки собственных сапог. Мартин оглянулся на застывших по команде «смирно» уголовников и незаметно, но весьма выразительно щелкнул себя по кадыку.

Казалось, Бек забыл о том, где он находится, и не замечал ничего вокруг. Тупо уставившись на носки начищенных до зеркального блеска сапог, он еле заметно покачивался то вперед, то назад. Лагерный староста сделал еще шаг, щелкнул каблуками и громко, очень громко отрапортовал еще раз:

— Господин гауптштурмфюрер! По-вашему приказанию все капо и старосты бараков построены!

Бек тяжело вскинул подбородок:

— Ах да! Я собрал вас, друзья мои, для того, чтобы… Я хочу произнести речь…

Он оглянулся на ворота и небрежно бросил Киллерманну и Хмелевскому:

— А вы, господа, свободны! Можете вернуться в казино…

Киллерманн и Хмелевский повернулись и исчезли в темной пасти главных ворот. Проводив их взглядом, заместитель лагерфюрера сделал шаг назад, картинно отставил ногу и взялся правой рукой за пряжку ремня. При этом он едва удержался на ногах, но услужливый Мартин, ловко ухватив его за руку, помог сохранить равновесие.

— Дамы и господа! — Бек явно подражал кому- то. — Друзья! Великая Германия находится на пороге 1945 года. Этот год будет годом дальнейшего взлета нашей мощи, торжества наших идей. Вооруженные гением фюрера и новым оружием небывалой разрушительной силы, мы триумфальным маршем пройдем по всему земному шару…

На этом красноречие гауптштурмфюрера иссякло. Он снова тупо уставился на носки сапог, и снова наступила продолжительная пауза. Мартин слегка кашлянул и мягко сказал:

— Мы вас слушаем, господин гауптштурмфюрер…

— Да-да… Так на чем я остановился? На том, что все погибло… Война окончательно проиграна. Русские стоят на пороге нашего дома. Не сегодня завтра советские танки придут сюда. Теперь уже нам не помогут ни бог, ни черти, ни фюрер…

Кто-то из уголовников позволил себе улыбнуться, где-то во второй шеренге раздался приглушенный смешок. Это не ускользнуло от внимания Бека. Он погрозил пальцем и неожиданно грустным голосом сказал:

— А смеяться тут нечего. Поглядите вокруг. Здесь каждый камень в лагерной стене, каждый гвоздь, вбитый в пол барака, вопит о тысячах смертей, о невинно пролитой крови. И отвечать за это придется нам…

Вот оно что! Оказывается, в пьяном виде господин Бек не лишен присущей многим садистам сентиментальности.

А Бек продолжал свою речь, с трудом подбирая слова — язык уже плохо слушался его:

— Как я сказал? Нам? Ну конечно же отвечать придется нам с вами… Нас уничтожат как бешеных собак. Мы даже не заслуживаем пули. Смерть от пули — солдатская смерть. А нас ждет виселица…

Запоздалое покаяние Бека явно забавляло капо и старост. Они подталкивали друг друга локтями, улыбались, перешептывались. Кто-кто, а эти отпетые проходимцы были хорошо наслышаны о прошлом Яна Бека. Бывший владелец небольшой скульптурной мастерской в предместье Нюрнберга быстро продвинулся по служебной лестнице. Начав свою службу в отрядах СС рядовым штурмовиком, он уже через три года был выдвинут на офицерскую должность. Помогли ему в этом неплохо подвешенный язык, полное отсутствие каких- либо принципов и необыкновенная жестокость. Все знали, что Ян Бек не любит марать руки и поручает грязные дела подчиненным. Но все помнили о том переполохе, какой учинил пьяный Бек однажды в лагерной кухне. Тогда две овчарки, сопровождавшие лагерфюрера, насмерть загрызли трех поваров.

«Что же нам теперь делать? — рассуждал сам с собой гауптштурмфюрер. — Что? Ничего! Жить, пока живется. Пить и жрать до тех пор, пока позовут на виселицу!»

Он повернул голову к воротам и махнул рукой. Там, видимо, ждали сигнала. Ворота распахнулись, и два эсэсовца выкатили на плац пузатую бочку.

— Это пиво, — пояснил Бек. — Я решил угостить вас. Вы все же неплохие ребята. Свое дело знаете. И конец у нас с вами один… А теперь давайте выпьем и расцелуемся…

— Вольно! — скомандовал лагерный староста.

Строй уголовников распался. Одни поспешили к воротам, чтобы завладеть бочкой, другие окружили Бека, третьи вполголоса обсуждали случившееся.

А Бек переходил от одного уголовника к другому и целовался. Эту церемонию всеобщего лобызания прервал лагерфюрер Зайдлер, которого, видимо, проинформировали Киллерманн и Хмелевский. Он тоже был изрядно навеселе и поэтому разговаривал с Беком неофициально, на «ты».

— Бек! Ты пьян! — крикнул он. — Иди спать!

Бек покорно поплелся к воротам…