Встань над болью своей

БЕЗ ПАРАДОВ И ДОКЛАДОВ

После войны, в конце пятидесятых годов, я обнаружил в одной книжке о концлагере весьма любопытный эпизод. Автор пространных мемуаров подробно рассказывал о том, как руководители лагерного подполья организовали смотр своих сил. Выглядело это в высшей степени живописно.

Вожаки подпольной организации стояли в центре плаца, а перед ними одна за другой дефилировали конспиративные пятерки. Не хватало только знамен и оркестра…

Я отложил книжку в сторону. Я начал сомневаться в знании автором законов конспирации и его причастности к лагерному Сопротивлению. Ведь пятерки для того и создавались, чтобы уберечь всю организацию в целом на тот случай, если один из ее членов попадет в лапы гестапо. Именно поэтому члены каждой пятерки знали в лицо только друг друга, а связь с одним — лишь одним! — представителем руководства осуществлял вожак пятерки. Вот почему смотр, описанный в книжке, мог задумать и осуществить либо провокатор, либо человек авантюрного склада.

Но вернее всего такого парада вообще не было. Это я утверждаю, исходя из собственного опыта.

В действительности все обстояло гораздо проще. Лагерное Сопротивление обходилось без парадов и смотров, без собраний и протоколов. Поручения тому или иному участнику подпольной борьбы у нас в Гузене передавались от имени Интернационального комитета через связных. Одним из таких связных был Шимон Черкавский, с которым я, как правило, встречался без свидетелей, с глазу на глаз.

Интернациональный комитет всячески избегал многолюдных сборищ, поскольку это могло привлечь внимание эсэсовцев и навести их на мысль о том, что в лагере существует какая-то организация. Кстати, и сам комитет за всю историю Гузена собирался в полном составе всего два раза. Первое совещание было проведено после отбоя в ревире где-то в начале 1944 года Я узнал о нем от Шимона, да и то только потому, что мне поручили перевести на русский язык лагерный гимн «Нас всех ждет отчий дом»…

А вот второе совещание Интернационального комитета проходило, можно сказать, у меня на глазах. Однажды вечером осенью сорок четвертого года, как всегда немногословный, Шимон сказал мне:

— Пойдем со мной…

Он привел меня туда, где на аппельплац выходила улочка, проложенная между пятым и шестым бараками, и добавил:

— Постоишь тут и понаблюдаешь за лагерными воротами. Если увидишь, что в лагерь вошел кто-либо из блокфюреров, то пулей лети ко мне. Я буду там… — и он рукой показал на небольшую площадку перед приземистым зданием, в котором размещалась дезинфекционная камера. Затем, поймав мой недоумевающий взгляд, улыбнулся и сказал: —Это недолго! Всего каких-нибудь двадцать — тридцать минут.

Я занял свой пост, а когда чуть позже оглянулся, то увидел, что на площадке тесным кольцом стоит десятка полтора заключенных. Они оживленно что-то обсуждали. К моему великому удивлению, среди собравшихся я узнал многих из тех, с кем дружил или хотя бы часто встречался. Тут были майор Бурков и майор Голубев из барака военнопленных, поляки Станислав Ногай и Чеслав Ленский, испанцы Хозе Ривада и Антонио Фарера, чех Раймонд Хабрына и француз Мишель Пассард. Остальных я не знал, да и разглядывать было некогда. Надо было следить за воротами…

В тот же вечер я спросил у Шимека:

— Что это было? Интернациональный комитет?

— Вполне возможно, — улыбнулся Шимек. — Хотя я и сам толком не знаю…

Во второй половине 1944 года, когда лагерный режим несколько поослаб, во многих бараках начали, как грибы после дождя, стихийно возникать подпольные группы и группки. Узники объединялись чаще всего на основе общности политических, национальных, земляческих или клерикальных интересов. Не остались в стороне от этого стихийного движения и русские. В Гузене были созданы по крайней мере три группы, каждая из которых объединяла 12–15 советских граждан. Одну из них возглавлял Иван Керн, другую — Николай Дубов, третью — Василий Кумичев. Все трое были сравнительно молоды: им было около тридцати лет или чуть больше. Керн называл себя полковником советской разведки, Дубов — ученым-историком из Ленинграда, а Василий Кумичев — врачом.

Однажды все трое собрались на совет и пригласили в качестве третейских судей меня и Бориса. Спорили они долго и яростно. Каждый из них был согласен на слияние его группы с другими, но требовал, чтобы общее руководство после слияния было доверено только ему. Каждый мечтал вернуться на Родину в ореоле вожака лагерного Сопротивления…

Мне вся эта игра в «вождизм», в которую вовлекалось все больше людей, показалась не только бессмысленной, но и опасной. И мы с Борисом решили держаться подальше от «вожаков», которые не имели ни конкретных целей, ни элементарной осторожности…

Как раз в это время ко мне в двадцатый блок пришел невысокий и, пожалуй, даже не худой, а хрупкий мужчина средних лет с глубокими морщинами у рта на узком бледном лице. Он подал мне руку и сказал:

— Агапов. Сергей Иванович. Мы можем поговорить наедине?

Я молча кивнул, мы вышли из барака и остановились на улице между бараком и умывальником. Агапов повертел в руках маленькую, хорошо прокуренную пустую трубку и в упор спросил:

— Вы офицер?

— Неофициально, — ответил я. Это значило, что гестапо неизвестно мое прошлое и по лагерным документам офицером я не числюсь.

— Ясно! Лейтенант или младший?

В том, что мой собеседник угадал мое звание, ничего удивительного не было: в силу своей молодости я на капитана или майора не тянул.

— Лейтенант, — сказал я.

— Коммунист?

— Нет…

— Пехотинец? Артиллерист?

— Сапер.

— Это даже лучше, — сказал Агапов. — Я пришел к вам по поручению подпольной партийной организации. Нам известно, что вы как лагерный поэт пользуетесь авторитетом среди русских…

— Какой уж там поэт… — заскромничал я. — Ну написал десятка полтора ученических стихов, ну перевел лагерный гимн…

— Не прибедняйтесь, — сухо сказал Агапов. — И перейдем к делу. Мы рекомендуем вам сколотить пятерку из наиболее надежных ребят. Желательно из бывших бойцов и офицеров. Не исключена возможность, что гитлеровцы при приближении линии фронта решатся на уничтожение лагеря. В таком случае нам придется обороняться, а может быть, и самим напасть на охрану. Поэтому пусть ребята запасутся ножами. Сейчас это не так уж трудно…

Агапов был прав: в те дни многие узники, работавшие в цехах фирмы «Штайер», тайно изготавливали большие складные ножи и сбывали их на лагерном рынке…

— И присмотрите, пожалуйста, — добавил Агапов, — подручные средства, которыми можно было бы проделать проходы в колючей проволоке. Вам как саперу здесь и карты в руки. Вот, пожалуй, и все.

— Интересно, а кто руководит всем этим делом? — не выдержал я. — Уж не майор ли Бурков?

— Будете много знать, рано состаритесь, — ухмыльнулся Агапов. — Связь будете поддерживать только со мной…

— Я подумаю, — сказал я. — Давайте встретимся через три дня.

— Хорошо! — согласился Агапов.

Я думал, что разговор окончен и он сейчас уйдет. Но он не уходил. Он как-то неловко потоптался на месте и смущенно сказал:

— Попутно у меня к вам дело личного свойства. Не могли бы вы продать мою трубку кому-нибудь из немцев или поляков? Вещь хорошая, но мне она не нужна Табаку не достанешь, да и курить в лагере не стоит.

Я пообещал помочь, сунул в карман трубку, и мы распрощались. А когда Агапов скрылся за поворотом, я поспешил к Шимеку Надо было посоветоваться, а вдруг провокация?

Спустя два дня я уже имел довольно подробные сведения о Сергее Ивановиче Агапове. Он был кадровым капитан-лейтенантом, командовал отрядом торпедных катеров и попал в плен под Севастополем. Дважды бежал из лагеря военнопленных, а на папке с его личным делом стояла большая красная буква «К». Иными словами, гестапо отнесло его к категории «Кугель» («Пуля»), и он мог быть расстрелян в любой момент.

Все эти сведения по просьбе Шимона Черкавского добыли поляки, работавшие писарями в «Политишабтейлунг».

При следующей встрече я передал Агапову десяток сигарет, вырученных за трубку, доложил, что пятерка уже создана, а для проделывания проходов в проволоке лучше всего подойдут крышки от обеденных столов, которые есть в каждом бараке.

После этого мы не встречались, и я даже не знал, в каком блоке он живет. По его замасленной одежде я догадывался, что он работает в цехах «Штайера» или «Мессершмитта», но ничего спрашивать не стал. А он сказал, что в случае нужды сам найдет меня…

Потом, поздней осенью сорок четвертого, случился очередной побег из лагеря, и мы долго стояли на плацу под мелким и холодным дождем. Нас отпустили в бараки ровно в полночь. Времена были уже не те. Эсэсовцы уже не устраивали акций устрашения, поскольку это вызывало жалобы со стороны влиятельных господ из концернов «Штайер» и «Мессершмитт» Штрафные учения сказывались на производительности труда заключенных, а порой выводили из строя крайне нужных специалистов: токарей, фрезеровщиков, строгальщиков и наладчиков станков Эсэсовцам поневоле пришлось умерить свой пыл…

На следующий день меня ошарашил неожиданной новостью Шимон Черкавский.

Ты знаешь, кто сбежал вчера? — спросил он. — Твой старый знакомый Агапов!

(Кстати, об обстоятельствах побега Агапова до сих пор ничего не известно; в архивах сохранилась только одна запись, занесенная в журнал учета побегов из концлагеря Гузен. В ней — всего несколько слов о том, что Агапова вернуть в лагерь не удалось.)

Так прервалась моя связь с русским подпольем. А пятерка, созданная мною, не распалась. Она превратилась в семерку. Помимо Бориса, Виктора, летчика Алексея и других в нее в апреле сорок пятого вошли обрусевший поляк-сибиряк Альфонс и шестнадцатилетний подросток Сашка из двадцать четвертого блока.

Всемером мы вырвались из оцепления, которое сразу после освобождения выставила вокруг лагеря польская подпольная организация «Акция войскова». Всемером, пугая своей полосатой формой бегущих на запад гитлеровских вояк, мы шли навстречу Красной Армии. Всемером захватили и удерживали два дня железнодорожную станцию Кеффермаркт. Всемером перешли линию фронта у небольшого городка Цветль…

Но все это было потом. До освобождения лагеря оставались еще долгие месяцы…