Я жил в суровый век

И был рассвет, и замер небосвод,

и город замер, и дыханье дня.

В живых остались только палачи —

живые перед мертвыми.

Безмолвием кричало утро,

безмолвием — израненное небо,

безмолвием домов, безмолвием Милана.

Запятнанные даже солнцем,

испачканные светом, ненавистные

друг другу палачи стояли,

продавшись страху.

Пришел рассвет. И где была работа,

где Площадь радостью была, зажженной

для города, который каждый вечер

на свет ее спешил, где даже скрежет

трамваев был словами «добрый день»

для всех живых, — не где-нибудь, а здесь

злодейское убийство совершилось,

оставившее у ворот Милана

его сынов в единой луже крови,

и неподатливое сердце сжалось

в кулак, чтобы забиться с новой силой.

В моей груди мое стучало сердце,

и ваше, и сердца моих детей,

и матери, и всех живых, убитых

с убитыми. И тучи потолком

весь день над моргом Площади висели.

Я ждал, я понимал — свершится зло,

так ждут прицельной молнии и грома.

И грянул гром: народ восстал из мертвых.

Я новый день увидел над Лорето,

и первыми на красной баррикаде

ему навстречу мертвые поднимутся

в своих раскрытых на груди спецовках,

по-прежнему живые. Каждый день

и каждый новый час пылает в этом

огне, и грудь зари всегда пробита

свинцом, который покарал безвинных.